Александр КУЛЕШОВ
      РЕЙС ПРОДОЛЖАЕТСЯ
      Повесть
      ________________________________________________________________
      СОДЕРЖАНИЕ:
      Глава I. Обычный день Джона Леруа
      Глава II. Обычный день Рокко
      Глава III. Обычный день Алексея Лунева
      Глава IV. Полет
      Глава V. Ловушка
      Глава VI. Похищение
      Глава VII. Срочные меры
      Глава VIII. Работа как работа
      Глава IX. Не люди, а черти!
      Глава X. И снова обычный день Алексея Лунева
      Об авторе
      ________________________________________________________________
      Глава I. ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ ДЖОНА ЛЕРУА
      У меня английское имя Джон, французская фамилия Леруа, я родился в Бельгии, и среди моих родителей, бабушек, дедушек и прадедушек, насколько я знаю, не было двух человек одной национальности. Наследственность сказалась: моя первая жена была марокканка, вторая - итальянка, третья... Впрочем, третьей еще нет, но если будет (в чем я сомневаюсь), то наверняка эскимоской или папуаской. Люблю экзотику. Но еще больше мой город с его прохладными сиреневыми рассветами, знойными золотистыми днями и шумными, пестрыми от бесчисленных электрических реклам вечерами.
      Однако больше всего я люблю себя. И, ради бога, не говорите, что это нехорошо, что я эгоист. Что такое эгоист? Это человек, который делает все для себя, а не для меня. Так вот, можете меня обвинять в чем хотите, только не в эгоизме, потому что я все делаю именно для себя.
      Конечно, вы можете пожать плечами и даже фыркнуть - каким, мол, образом такой себялюбец и эгоист, каким я себя расписываю, может работать в полиции, да еще в отделе по борьбе с воздушным терроризмом, где в любую минуту надо быть готовым пожертвовать собой ради спасения невинных людей, где смертельный риск - повседневность!
      И тем не менее это так. Почему?
      Ну, во-первых, нам здорово платят. Ничего не скажешь. Оговорюсь: набивать карман за счет бескорыстных родственников и других подарков от преследуемых мною преступников, как это делают мои коллеги из отделов по борьбе с проституцией, торговлей наркотиками, по соблюдению правил торговли и т. д. и т. п., не приходится. Что-то я не слышал, чтобы похитившие лайнер террористы давали взятки оказавшимся в их руках агентам воздушной безопасности.
      Зато часто ли такое происходит?
      Конечно, самолеты сейчас угоняют во всем мире пачками - по нескольку штук в месяц, и на борту каждого, заметьте, по сотне, а то и две пассажиров. Но автомобилей пока утоняют все же больше. И мои коллеги из отдела по розыску угнанных машин буквально с ног сбиваются. А я вот год работаю в своем отделе и столкнуться грудь грудью с воздушными пиратами еще не довелось. А звучит красиво - отдел по борьбе с воздушным терроризмом! Мои подружки, а им нет числа, прямо глаза закатывают от ужаса и волнения, когда я им небрежно сообщаю, кто я. И засыпают вопросами - как я не боюсь, да сколько раз рисковал жизнью, скольких террористов поймал, ну и всякую другую ерунду, которую могут спрашивать только женщины. Не могу же я разочаровывать их - и, уж будьте спокойны, не скуплюсь на всякие жуткие истории. Если бы все мои случайные подруги как-нибудь собрались вместе и подытожили мои рассказы, то получилось бы, что уже давно не только наш, но и вообще весь мировой гражданский воздушный флот находился в руках террористов, не будь меня - Джона Леруа.
      Конечно, всякая медаль имеет свою оборотную сторону. Заставляют тренироваться. И еще как! Семь потов сойдет. Но я парень здоровый - у меня "черный пояс" - третий дан по дзю-до, второй дан по каратэ, я был чемпионом города по боксу и не последний в саватте. Рост - сто девяносто, вес - девяносто пять. А стреляю из пистолетов любых марок, как цирковой артист. Кстати, когда закончил службу в армии, я два года выступал в цирке, правда, не как стрелок, а как гимнаст. Паршивая работа!
      Хорошо, что взяли в полицию. В первый день начальник мне прямо сказал:
      - Физические данные, подготовка - лучше не сыщешь, а вот по части нравственности тебе до ангелов далековато.
      Я говорю:
      - Так ведь самолетами придется летать, не крылышками помахивать.
      - Ах, ты к тому же и остряк, - говорит начальник и отпускает.
      И вот я начал летать. Такая служба. Летать, а в случае, если захватят лайнер, погрозить гадким мальчикам пальцем и поставить их в угол. Между тем гадкие мальчики, насколько я знаю по рассказам коллег, бывших в деле, по газетам и закрытым сводкам, шуток не понимают, они начисто лишены чувства юмора, а заодно чувства милосердия. И стараются таких, как мы, мешающих им работать, отправить туда, где я вопреки мнению моего начальника как раз могу очень быстро превратиться в ангелочка.
      Ну да ладно, есть среди моих коллег потери, но я-то жив, а это главное.
      И я спокойно живу и жить даю другим. Тренировки, дежурства, полеты, а в свободное время - девочки. Я никогда не курил, пью только после шести вечера, да и то мало и не на работе. А вот девочки! Люблю я их! И они меня...
      Такая жизнь. Поняли? Усвоили?
      А теперь я вам скажу кое-что, чему вы с первой попытки наверняка не поверите. Да, да. За год, что прослужил в отделе по борьбе с воздушным терроризмом, я с воздушными преступниками только на газетных страницах да на киноэкране и встречался. Но не успел перейти в другой отдел, как чуть не сразу же встретился! Да как еще?! Так, что еле ноги унес. Ох...
      Расскажу.
      Вызывает меня начальник и спрашивает:
      - Леруа, сколько было пассажиров в этом рейсе?
      - Каком? - спрашиваю.
      - Из которого ты только что вернулся.
      - Не знаю, человек сто пятьдесят, - пожимаю плечами.
      - А точнее?
      Молчу.
      - А кто сидел перед тобой?
      - Старик какой-то, - мямлю, - наверное, бизнесмен.
      - Бизнесмен? Старик? - хмыкает начальник. - Это был чемпион Аргентины по плаванию. Ну, а сзади?
      Молчу.
      - Не знаешь, - констатирует начальник. - Отвечу, почему. Потому что, кроме своей соседки, ты вообще ничего не видел. Тихо! Тихо! Тихо! Не оправдывайся. А то я напомню, чем вы занимались над океаном, когда выключили свет. Словом, так: не годишься ты для нашей работы, не только из-за этого последнего рейса, а вообще, я давно к тебе присматриваюсь. Но терять тебя тоже неохота - ты же голыми руками с двумя быками справишься...
      - Быки самолеты не угоняют, - ворчу.
      - Все остришь. Словом, так: переходишь в отдел по борьбе с контрабандой наркотиками. Я давно договорился, а сейчас они торопят - есть срочное дело и как раз для тебя. Желаю удачи.
      Нет, мой начальник никогда не отличался сентиментальностью. Выкинул, как окурок. Все-таки год я у него прослужил, хоть бы теплое слово сказал.
      Через два дня начал работать на новом месте, у нового начальника.
      Проработал три месяца. Сначала служба мне понравилась - ошиваешься по ресторанам, барам, приглядываешься, кое за кем послеживаешь, кое-кого прихватываешь. Наркоманы, думаю, народ неопасный - как тряпки, бессильные, ничего не соображают, дохляки.
      Черта с два оказалось! Взяли одного, продержали в участке, а с ним такое творится! Орет, бьется головой о стену, кусается, царапается пришло время колоться, а порции-то нет, в участке сидит. Наркоманы - люди конченные. Злейшему врагу их судьбы не пожелаю, за секунды радости - годы мучений, а потом все равно смерть, да какая...
      Словом, вытащили того парня на допрос: скажешь, где брал, отпустим. Молчит. То ли не знает, то ли боится. И вдруг как прыгнет, вырвал у сержанта пистолет. "Дайте порцию! - орет, - а то всех убью". Пока сержант делал вид, что ищет шприц, я на парня бросился, скрутить хотел. Ну, дохляк, полсотни килограммов, небось, весит. Куда ему против меня. Ох, друзья мои! Откуда у него столько силы и злости. Все мои дзю-до, каратэ, саватта потребовались, чтобы с ним справиться. Чуть глаз не потерял. Царапины на лбу месяц заживали. Вот вам и дохляк. Но все же скрутил. В камеру бросил. Он там ночью себе вены перегрыз - не выдержал.
      И пошло, и пошло. Выследили мы группу переправщиков, заманили в засаду, а как пошли брать, так такая стрельба началась, куда там война! Машина у них оказалась бронированная, стекла пуленепробиваемые, стреляют из автоматов, из ручных пулеметов, гранаты слезоточивые и осколочные между прочим тоже бросают. Как жив остался - до сих пор не понимаю. Все же мы их всех прихлопнули, а когда увидели, что у них в машине было - поняли, в чем дело: на три миллиона! Три миллиона! За такие деньги не то, что полдюжины полицейских, а и родную мать можно на тот свет отправить.
      И что интересно. Если бы мы их живьем взяли - считай, каждый по двадцать лет, не меньше схватил. А когда их главаря, того, кому все эти порции принадлежали, ну, на кого они работали, судили, - он из суда на своем, тоже, небось, бронированном, "кадиллаке" спокойненько укатил. Оказывается, нет доказательств его вины! Нет, и все тут. Там столько адвокатов собралось, что их разве переспоришь.
      Да, в этом отделе нашему брату полицейскому можно в карман, будь здоров сколько положить. Торговцы наркотиками - это тебе не террористы, они люди щедрые, а главное, есть чем платить. На адвокатов, судей, таможенников, полицейских тысячи потратят, а миллионы сохранят.
      А вот как жизнь сохранишь? С главными заправилами начальство имеет дело, не наш брат-рядовой. Мы больше с мелюзгой - "пушерами", пареправщиками, клиентами, словом, с теми, кто за своих хозяев лет на двадцать за решетку усаживается. Им это не нравится, и они сопротивляются. Да так, что нам, рядовым агентам, на всю жизнь приходится иной раз в могилу попадать. Эх, обратно бы к моим тихим террористам!
      Вот так служу на новом месте. Зарплата меньше, заработки больше, спокойствия меньше, опасности больше. Пойти что ли в цирк?
      И тут вызывает меня начальник новый и говорит:
      - Получай очередное задание. Эту четверку Рокко помнишь? По нашим сведениям, они деньги получили, получили заказы, образцы переработки и возвращаются в Токио. С посадкой в Москве. Рейс 321. Они тебя не знают. А японцы не знают их. Мы, конечно, сообщили приметы. Да подстраховаться не мешает. Так что полетишь в том же самолете, в Токио укажешь нашим японским коллегам. Они их брать не будут, будут выявлять связи. Может, наконец, поймают ту шайку. Они за ней год уже охотятся, да все без толку. Теперь повезло, мы на них вышли. Так что поможем, японцы народ обязательный, приведется - отплатят. Вот билет, вот деньги, документы, в аэропорту предупреждены, оружие тебе незаметно передадут после контрольного пункта. А так пойдешь со всеми пассажирами, понял? Чтобы ничем не выделялся. Эти переправщики - народ дошлый, у них прямо радары на лбу, опасность чуют за сто километров. Все ясно?
      - Все, - говорю.
      Приехал в аэропорт.
      Я люблю большие аэропорты. И суету в них люблю. Все эти тысячи пассажиров, что спешат или, наоборот, терпеливо ждут объявления рейса.
      Многие пассажиры и не знают, что пока чемоданы доберутся до самолета, их обнюхают в поисках наркотиков собаки, просветят в поисках оружия рентгеновские установки, проверят электронные щупы. А когда поток пассажиров вывалится из автобуса у трапа самолета, каждый должен будет указать свой чемодан, и только тогда его погрузят. Это для того, чтобы кто-нибудь не сдал в багаж чемодан с бомбой внутри, а сам, выкинув зарегистрированный билет в корзинку, не отправился спокойно домой в ожидании радостного сообщения: самолет взорвался в воздухе вместе с его любимой бабушкой (теткой, женой, тещей). Бабушкой, которую он только что в аэродромном автомате застраховал на миллион!
      Такие "невинные" шутки одно время были очень популярны в Соединенных Штатах.
      Ревут самолетные двигатели. И с прогулочных галерей насколько хватает глаз предстают перед тобой взлетное поле, рулежные дорожки, по которым, взлетая или садясь, проносятся сверхзвуковые лайнеры, колоссальные аэробусы и "Боинги-747", ДС-8, "Боинги" поменьше, изящные ИЛы, уютные "Каравеллы", самолеты всех цветов, конструкций, размеров с опознавательными знаками авиакомпаний всех стран - синий конек "Эрфранс", красный флаг "Аэрофлота", три короны "САС", голубой зигзаг "Сабены", птичий силуэт "Люфтганзы"...
      Остэвляю машину на трехдневной стоянке - моя командировка наверняка больше не продлится.
      Эх если б я знал!
      Но все по порядку. Итак, оставляю машину, иду в аэропорт и становлюсь в очередь регистрировать билет. У всех двадцати пяти стоек народ, но у нашей больше всех, я не тороплюсь, высматриваю своих "подопечных". Они наверняка явятся последними.
      Действительно, очередь почти растаяла, когда они появляются. Я их сразу узнаю - по приметам, по съемкам скрытой камерой, которые нам прокручивали в отделе, наконец, раза два мне довелось их увидеть во время слежки.
      Они изображают две супружеские пары, отправляющиеся в веселую туристическую поездку в Страну восходящего солнца. Мужчинам лет по тридцать - тридцать пять, женщины лет на десять моложе. Мужчины видные, рослые, солидно, но неброско одетые. За темными очками скрывают глаза и хорошо делают. Столкнешься с таким взглядом - надолго сон потеряешь. Я-то про них кое-что знаю - вон у того с небольшим шрамом возле уха полдюжины покойников на совести. Убийца, был замешан в грабежах, в рэкете, но ни разу не сидел - ловкач. Теперь вот переправляет наркотики - выгодней. А может, отдыхает, набирается сил перед более важным делом. Второй тоже здоровый парень, бывший боксер - нос сломан, скулы побиты, на бровях следы цапок. Ему лучше в руки не попадаться. Боссы наркотического бизнеса знают, кому доверять свои интересы. Эти двое цепные псы - будь здоров!
      С ними их "жены".
      Посмотришь со стороны - две молодоженки, влюбленные в своих мужей; хоть и современного вида, но вполне добропорядочные. Недавно сыграли свадьбу (разумеется, с благословения родителей) и вот едут в эдакое коллективное свадебное путешествие, - подумают с умилением другие пассажиры.
      Черта с два! По нашим досье я хорошо знаю этих двух добропорядочных гадюк. Та, что постарше, хоть ей и нет двадцати пяти, Белинда (а, может, у нее другое настоящее имя, но за ней их столько числится, что, право же, все равно, как ее называть, она, небось, и сама забыла) - тоже имеет на своем счету убийство, два ограбления, три года тюрьмы и еще полдюжины украшающих ее биографию подобных деталей. В наркотическом бизнесе, по-моему, с пеленок, и сама колется. Так что знает, что к чему.
      Другая моложе, совсем девчонка, только начинает. На нее в досье ничего пока нет, но известно, что она дочь богатых родителей, с образованием, но с дурацким характером - хочет быть самостоятельной. Своего добилась - ушла от папы с мамой, и теперь ее крепко держат в руках наркоманы. А они не папа с мамой - от них не сбежишь. Кукиш! Если уж ты попал к ним в сети, то навечно.
      Внешне "жены" респектабельны, одеты со вкусом, держатся скромно, естественно - школа у них есть, даже у этой зеленой девчонки. Только страх в глазах - меня не обманешь, я-то вижу. А вот у Белинды страха нет. Куда там. Одним словом, обе парочки регистрируют билеты и куда-то исчезают. Ничего, не пропадут.
      Я спокойно иду со всеми пассажирами, прохожу контроль - меня, как и других, обыскивают, моя сумка проплывает через рентгенокамеру. В последнюю секунду, когда я покидаю кабинку для обыска, и другие пассажиры не могут меня увидеть, таможенник ловко и быстро вкладывает в мой карман пистолет.
      Выхожу к дверям, ведущим к автобусам, и с изумлением обнаруживаю моих "молодоженов". Как и где они прошли досмотр? Среди пассажиров я их что-то не заметил. Странно.
      Наконец, стюардесса приглашает на посадку.
      Садимся в автобус и катим к самолету. Это "Боинг".
      Мои подопечные занимают места в первом классе, вот так-то. Конечно, они ведь не государственные служащие, как бедный Леруа. У них миллионные сделки и миллионные доходы. Если к ним попадает килограмм героина, они продают его и покупают новую машину или бриллиантовые серьги, как у этой, как ее зовут, Белинды. Если же килограмм героина попадает к бедному Леруа, то он спешит сдать его в управление, да еще на него подозрительно смотрят - не утаил ли полкилограммчика.
      Ну, а я сажусь в туристском классе - тоже неплохо.
      Стюардессы разносят всякую ерунду. (А вот и та, что я приметил в аэропорту, мне повезло).
      Как всегда, бесконечно долго приходится почему-то ждать. Наконец, запускают двигатели, начинается движение, мы долго катим по рулежным дорожкам...
      Но вот самолет, вздрагивая, все быстрее несется по взлетной полосе, легко отрывается, и наступает тишина.
      Некоторое время я сижу, потом встаю и прохаживаюсь по самолету. Словно невзначай заглядываю в отсек первого класса. Неизвестно зачем будто мои подопечные могли выйти на ходу. Мое беспокойство напрасно - вот они сидят и пьют шампанское; в первом классе его дают бесплатно и сколько хочешь. Сидят, пьют, чему-то смеются. И в ус себе не дуют. Интересно, как бы они повели себя, если б знали, что я на посту, что в конце пути их ждут мои коллеги, а в конце месяца наверняка тюремное заключение, которому конца не будет...
      Сажусь на свое место и заказываю шампанское. Нарочно! Ничего, начальнику придется подписать мои счета, поворчит, но подпишет. А куда деваться? Попробуй - проверь. Сижу, пью, опускается экран, гаснет свет, начинается фильм. Обычный детектив с умными бандитами и дураками-полицейскими. Почему нас всегда изображают дураками? И заметьте, в конечном счете мы всегда побеждаем, иначе зритель не придет в кино. Но почему побеждаем - непонятно. А между тем мы, полицейские, совсем не дураки, мы даже очень не дураки. Если, конечно, не идеалисты. Среди нас есть такие (а где их нет?). Вот они, действительно, дураки. А те, кто, как я, кое-что соображают, те успешно совмещают "защиту интересов общества", как пишут газеты, с защитой собственных интересов.
      Ну да ладно, черт с ним, с фильмом. Посмотрю-ка лучше на своих соседей, других пассажиров...
      Глава II. ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ РОККО
      Я затрудняюсь сказать, почему меня прозвали Рокко. Может быть, потому, что у меня много братьев, и когда на экраны вышел известный фильм, а я появлялся где-нибудь с ними, ребята почтительно шептали: "Вон Рокко и его братья".
      Нас боялись не зря. Мы любили драться и не любили, чтобы нам противоречили. Дрались, хулиганили, подворовывали... А что еще было делать ребятам из нашего квартала? Когда отец с матерью умерли, мои братья разъехались кто куда.
      Я и сейчас не представляю, где они и что делают. Слышал, что один матрос, другой - в тюрьме, третий - погиб во время аварии на строительстве... А всего нас было семеро. Каждый выбрал свой путь, свою профессию, свое ремесло.
      Мое ремесло - преступление. Конечно, в нашем деле тоже есть градации и специальности. Раньше чем стать переправщиком, я работал вором, грабителем, наемным убийцей, телохранителем у одного дона... Но в конце концов вот стал переправлять наркотики.
      Основал фирму. Сначала взял в компаньоны Утиного Носа. Я его давно знаю, в свое время, когда я еще у дона работал, он мне помогал выбивать из пушеров долги. Когда-то был отличным профессиональным боксером, потом что-то случилось - пришлось бросить ринг. Когда он избивает человека, страшно смотреть. Чувствуется, что это для него в жизни главное удовольствие, словно перед ним не какой-то жалкий бедняга, а все его противники, которым он когда-то проиграл на ринге и теперь сводит с ними счеты. Жуткий парень!
      Потом, когда понял, что супружеская пара вызывает меньше подозрений, чем два таких типчика, как мы, взял в фирму Белинду. Ее я тоже знаю уже года три. У нас с ней был роман, как принято выражаться. Одно время я даже очень увлекся ею. Потом прошло. Но друзьями остались, и надежными. Я знаю, что ради меня Белинда на все пойдет, что на нее я могу рассчитывать, как на самого себя. И она на меня тоже.
      Но втроем ездить не годится. Поэтому взяли еще одну. Ру ее зовут. Во всяком случае так представилась - документов я у нее не спрашивал. Это Белинда ее привела и за нее поручилась - с меня этого достаточно.
      Надежная команда собралась.
      Уже год работаем. И никаких проколов пока нет. Все в порядке, деньжат заработали кучу. И помощников своих не обидел. Утиный Нос все свои деньги, по-моему, проматывает в боксерских и скаковых тотализаторах. Так что за него я спокоен: он крепко привязан - ему все время деньги нужны. Белинда, я знаю, сама колется. Это меня беспокоит, но не очень. Она понимает, когда и где, очень осторожна, и дело не страдает. Белинда соображает, что к чему.
      А вот маленькая Ру вызывает у меня некоторую тревогу. Она, видите ли, любительница "красивой жизни". Как стала зарабатывать, сняла хорошую квартирку, купила гоночную машину, цветной телевизор (который может смотреть часами). Ну, это ладно. Плохо другое - уже несколько раз она говорила, как мечтает съездить к родителям расфуфыренная, в золоте и бриллиантах на собственном "кадиллаке".
      Пойдут расспросы, она еще, глядишь, расхвастается, и кончится это для меня и моей фирмы весьма плачевно.
      К счастью, пока еще до бриллиантов и "кадиллаков" далеко. А с меньшим она к родителям возвращаться не хочет.
      Одним словом, я решил так: пусть работает, а когда соберется в путь, что ж, жалко, конечно, терять такого помощника да и молодая она, но ничего не поделаешь, придется ей с моей помощью совершить другое путешествие без обратного билета.
      Я ведь тоже иногда смотрю телевидение...
      А пока работаем.
      Но вот нынешнее дельце - просто замечательное.
      Уж не знаю, почему этот японец так торопился отделаться от своего товара, а мой клиент его приобрести, но они мне такой куш отвалили, что хоть бросай все дела и уходи на покой. (А что, может, так и сделаю...)
      Все тридцать килограммов мы доставили в лучшем виде. Как? Вот уж этот вопрос вам бы задавать не следовало - я же не спрашиваю, как вы обманываете вашего налогового инспектора или где прячете заначку от жены.
      У каждого из нас свои маленькие тайны. А моя фирма только на них и держится.
      Если мои конкуренты узнают, каким образом я умудряюсь провозить через два континента и два океана тридцать килограммов героина, не попадаясь при этом, то я могу закрывать свою фирму. Все начнут делать то же самое, а рост предложения снижает цены, и клиенты быстро укажут нам наше место.
      Короче говоря, сдали мы товар, получили с клиента то, что причиталось, отдохнули недельку на побережье и снова в путь. Теперь наши чемоданы набиты деньгами. И еще несколько пакетиков с порошком - образцы продукции, которую наш клиент заказывает тому японцу. Все это мы доставим в Токио, сдадим, получим вторую половину нашего гонорара и, как уже договорились заранее, махнем на Гаваи. Недели на две.
      А там посмотрим. Я подумаю, как быть дальше. Может, пора бросать? Уже столько заработал. Это, знаете, как в рулетку - идет к тебе фарт, а ты весь выигрыш снова и снова ставишь. И он все растет в два, четыре, восемь, шестнадцать раз. А потом может случиться, что раз! - и все проиграешь...
      Едем на аэродром.
      Сценарий обычный - две молодые респектабельные супружеские пары (насчет респектабельности, во всяком случае внешней, Утиный Нос, конечно, подкачал) отправляются в туристскую поездку в экзотические страны. Приезжаем в аэропорт, ставим машину на месячную стоянку, подхватываем чемоданы (тяжелые, черт, какие все-таки тяжелые эти деньги!) и идем регистрировать билеты.
      Мы летим в первом классе, чемоданы при вылете не смотрят, тут проблем нет. А вот самих нас в кабинах безопасности досмотрят. У нас у всех четверых пистолеты. В далекий путь я без "артиллерии" не пускаюсь. Опыт подсказывает. Пройти таможню в Токио - трудностей не представит, там, по-моему, половина таможенных инспекторов на жалованьи у нашего японца. Да он и сам будет встречать. Небось, как в прошлый раз, прямо к трапу подъедет на своей машине. Уж не знаю, кто он такой, - подобных вопросов в нашем деле не задают - но иной раз я думаю, не начальник ли он токийской полиции или министр внутренних дел? Так он держится.
      Здесь, я думаю, с "пушками" трудностей тоже не будет. Важно только пройти не там, где все остальные пассажиры нашего рейса, а через другую щель, где сегодня дежурит мой друг и внештатный сотрудник моей фирмы. Каждый наш отлет приносит ему такие деньги, что он, наверное, мечтает, чтоб мы летали по десять раз в день.
      Зато и он каждый раз не замечает наших орудий тяжелого калибра, уютно устроившихся подмышкой. Ну, что же, бизнес есть бизнес - торговать можно всем, в том числе и бдительностью...
      Пока все идет отлично. Правда, среди пассажиров нашего рейса, насколько я сумел заметить, есть парочка подозрительных типов - один высокий, крепкий, спортивный парень, все шарит глазами, другой средних лет, сухонький, поджарый. Я таких знаю - они выхватывают из кармана пистолет, словно фокусник голубя, и никогда не промахиваются. Надо за ним присмотреть. Даю соответствующую инструкцию Утиному Носу. Сам буду следить за "спортсменом". Так я его мысленно окрестил.
      Подгоняют автобусы.
      Садимся, едем, подъезжаем к самолету. Наши чемоданы, как и чемоданы других пассажиров, в целости и сохранности уплывают в люк. Мы поднимаемся по носовому трапу и занимаем свои места.
      В первом классе просторно, роскошно. Самолет еще на земле, а нам уже несут меню, программу фильмов, телепередач, какие-то сувениры...
      Взлетаем. Не успевают погаснуть световые надписи "Не курить. Пристегнуть ремни", уже несут шампанское, виски, лед, орешки.
      Пассажиров в первом классе немного. Стюардесса ловит каждый взгляд не нужно ли чего. Заходит старший стюард - улыбается, спрашивает, все ли в порядке. А это что такое? Мой "спортсмен" тоже заглядывает, словно ищет что-то, не находит, исчезает. Э, мне это не нравится...
      Глава III. ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ АЛЕКСЕЯ ЛУНЕВА
      Кое-кто у нас думает, что работники милиции живут постоянно напряженной, беспорядочной, волнительной жизнью, полной бессонных ночей, неожиданных тревог и опасностей.
      Бесспорно, есть в нашем министерстве такие подразделения, у сотрудников которых жизнь беспокойнее, чем, скажем, у архивариуса, бухгалтера, корректора. Хотя я отлично понимаю, что, например, в период подготовки годового отчета бухгалтер иной раз не спит ночами...
      Однако у большинства из нас работа как работа. Другой вопрос, что приятней иметь дело на работе с порядочными честными людьми, чем с преступниками. Но ведь и с красивыми и здоровыми людьми тоже приятнее иметь дело, нежели с больными, между тем у нас сотни тысяч врачей и медсестер.
      Чтобы огромному большинству людей жилось и работалось спокойно, нужно, увы, изымать ничтожное меньшинство, которое этому мешает.
      Чем мы и занимаемся.
      Каждый на своем участке, по своей специальности. И далеко не всякая связана с непосредственной опасностью. Я бы даже сказал, немногие связаны. Тут дело в другом. Если ваш сосед по дому, упившись, возьмет охотничье ружье и начнет угрожать своей жене и детям, то вы немедленно позвоните в милицию, а работник милиции в аналогичном случае вступит в схватку с преступником, и это уже независимо от того, работает ли он в отделе по борьбе с особо опасными преступниками, или в паспортном столе, или занимается баллистическими экспертизами. Постоянное чувство личной ответственности за любой беспорядок, подчеркиваю, личной, и привычка лично любой непорядок пресекать - вот это, пожалуй, главное, что нас всех отличает. У других граждан это называется сознательностью, у нас профессиональным долгом.
      Я лично, лейтенант Алексей Лунев, служу в довольно беспокойном подразделении. И тем не менее мои рабочие дни, обычные дни, расписаны точно, я бы даже сказал, педантично, чему, к слову говоря, моя жена Елена Павловна, в просторечии Лена, несмотря на солидный четырехлетний семейный стаж, до сих пор не устает удивляться, и что нашему сыну Вадиму совершенно безразлично.
      Ему гораздо важнее распорядок его дня.
      И этому подчинены все другие распорядки.
      Мы просыпаемся в семь утра, все трое, все сразу.
      Лена начинает хлопоты по хозяйству, я - зарядку, Вадим - умывание. Он к этому приучен по канонам "Мойдодыра" и, как ни странно, находит в водных процедурах немалое удовольствие.
      Закончив зарядку, убрав гантели и двойники, к водным процедурам приступаю я. Этого никто не любит - я, видите ли, задерживаю их завтрак.
      В конечном счете все улаживается. Мы одеты, обуты, сыты, умыты и покидаем все втроем родной дом для борьбы и побед.
      Вадима в детский сад доставляю я. Зимой это делается на санках, летом преимущественно на руках - как мы ни точны в нашем распорядке, но почему-то всегда опаздываем. Проанализировав это непонятное явление, прихожу к выводу, что причина тому - постоянные отклонения Вадима от курса на пути в детсад.
      Хотя, не спорю, причины уважительные. То встречается пес, такой обшарпанный и бездомный, что Вадим пытается вступить с ним в сочувственную беседу, то, наоборот, жирная и ленивая кошка улеглась посреди улицы, и Вадим старается, ворча что-то себе под нос, оттащить ее - иначе задавят машины, которые по нашему тупику ходят раз в неделю. Но кошка тяжела, не проявляет желания к сотрудничеству и, наконец, отчаявшись, Вадим зовет меня на помощь. Потом на пути оказывается пустая консервная банка, которую, разумеется, надо поддать ногой, какой-то поломанный изолятор, который надо прихватить с собой, старая коробка, внутренность которой надо исследовать, и т. д. и т. п.
      Когда же я его везу на санках, закутанного так, что только торчит розовая пуговица носа и две толстые гладкие румяные щеки, или несу на руках (дополнительное к основным силовое упражнение), тут уж ему деться некуда - не отбежишь.
      В конце пути я вручаю Вадима воспитательнице Наташе, очень несолидной, по мнению Лены. "Ей самой еще в детский сад ходить", неодобрительно фыркает она. Лене не нравится, что я каждое утро общаюсь с этой очень юной и очень красивой девушкой, но ничего не попишешь Вадима-то отвожу я.
      Вадим чмокает меня в щеку, стараясь сделать это погромче, что, по его разумению, выражает большую степень любви, и исчезает в шумных недрах детсада.
      А я спешу к автобусу. Мой путь до службы занимает розно двадцать пять минут. Если б в управлении были старинные часы с боем, то они гулко и внушительно пробили бы девять раз, когда я переступлю порог отведенного мне помещения. Но таких часов у нас нет, и я довольствуюсь взглядом на свои.
      Начинается обычный рабочий день.
      Стоит ли его описывать? Весь? От звонка до звонка? Вдруг вам станет скучно? Упомяну лишь некоторые эпизоды этого рабочего дня. Например, занятия по самбо.
      Не упрекайте меня в незнании спортивной терминологии. Именно занятия по самбо, а не по борьбе самбо. Борьба самбо освобождена от опасных приемов, потому это и вид спорта, в ней можно соревноваться. А самбо включает много приемов опасных, не для меня, разумеется, - для моего противника, что вполне нормально, поскольку приемы самбо в отличие от приемов борьбы самбо применяются не к другу-сопернику на ковре, а к вполне реальному противнику-преступнику. На асфальте улицы, в глухом лесу, на полу "малины" или мало ли где еще... Нас немного, занимающихся, но мы специалисты. Я, например, Коршунов, Тверской, Рунов - имеем звание мастера спорта, остальные - перворазрядники.
      Кстати, первый разряд у меня еще по нескольким видам спорта - по вольной борьбе, например, по боксу, по стрельбе, по легкой атлетике, ну, а уж вторых и третьих - не сосчитать.
      Не подумайте только, что я хвастаюсь. У остальных ребят такая же картина. И здесь нет ничего удивительного, в конце концов, нас специально отбирали.
      Наш инструктор Чунаков - супермастер, теоретик, профессор своего дела. Но он и действительно профессор на кафедре в Инфизкульте. И не только теоретик - шестикратный чемпион страны, заслуженный мастер спорта, судья Международной категории. Во время войны самбо не раз спасало ему жизнь в тылу врага и унесло немало жизней этих врагов.
      Он в тренировочном костюме, в очках, с блокнотом в руке.
      Тренировка продолжается два часа.
      Мы разминаемся, работаем со штангой, на гимнастических снарядах, укрепляем отдельные части руки - ребро ладони, пальцы, запястье.
      Ударом ноги поражаем силуэты. Каждый раз, когда удар точен и достаточно силен, зажигается лампочка. Бьем мешок с песком, грушу. Сражаемся с механическим манекеном. Это хитрая штука - ударишь его и никогда не знаешь, как он отреагирует своей, одетой в кожаную перчатку, стальной рукой. Чуть зазеваешься и такую оплеуху схватишь, что в ушах зазвенит.
      Начинается единоборство. Мы разбиваемся на пары и несколько минут занимаемся борьбой самбо. Строго по правилам.
      Потом один берет нож, палку, "пистолет", а другой обезоруживает его. Затем меняемся местами. Следующий номер программы - двое на одного, трое, четверо на одного, пятеро, шестеро на двоих...
      Учимся вязать преступника, доставлять - одного или двух, боремся, стоя на одной ноге, с одной недействующей "поврежденной" рукой, с завязанными глазами, со связанными ногами одними руками или со связанными руками одними ногами.
      Учимся бороться против преступника, вооруженного не только ножом или пистолетом, но и штыком, саблей, автоматом, винтовкой, стулом, табуреткой, дубинкой, цепью, бутылкой с отбитым донышком... Словом, всем, что может служить оружием.
      Чунаков хорошо поставленным негромким голосом по-профессорски ясно и логично объясняет каждый прием, его "теоретическое обоснование", "конструкцию", составные элементы, последовательность проведения.
      Потом все это показывает - точно, безупречно, ясно. Сначала медленно, потом молниеносно, неотразимо. Он больше чем вдвое старше любого из нас, но сохранил поразительную быстроту реакции, силу и резкость. А главное, какой он "техник"! Виртуоз!
      После тренировки отдыхаем, долго плескаемся в душе, некоторые идут в бассейн.
      Вы не подумайте, что наша физическая подготовка сводится к такой вот тренировке.
      Нет. Мы занимаемся легкой атлетикой на стадионе, и не только толканием ядра или метанием копья. Я, например, беру высоту сто восемьдесят пять сантиметров, что при моем росте и весе не так уж плохо, люблю бег с барьерами. Здорово развивает гибкость. Между прочим, если хочешь попасть ногой в голову стовосьмидесятисантиметрового силуэта, нужна гибкость незаурядная. Во всяком случае шпагат и так и с прыжка мы делаем не хуже любой балерины. Ходим плавать, прыгать с вышки, играем в футбол, баскетбол, волейбол, зимой в хоккей. А на лыжах устраиваем гонки и на пятнадцать и на тридцать километров. Не прогулку, не поход, а именно гонку на время, на разряд, чтобы выкладываться до конца. Ну, и, конечно, биатлон.
      Я как-то прикинул - наверное, нет ни одного вида спорта, которым бы мы не занимались. Разве что художественная гимнастика и фигурное катание, да и то на каток ходим.
      О том, что все мы мотоциклисты и автомобилисты, я уж не говорю. Правда, личных автомобилей у нас нет, у Коршунова только "Запорожец" - как раз подходяще при его росте и весе за сто килограммов. Рунов все время предлагает сделать ему фигурное отверстие в крыше, чтоб он мог сидеть за рулем, не сгибая головы.
      А мотоциклы у многих есть, у меня только нет - на другое деньги потратил - на Ленину шубку. Когда принес домой, она долго плакала, так и не ясно - от радости или от сочувствия ко мне, что я от мотоцикла ради нее отказался. Но все же ей двадцать пять стукнуло - не каждый год такое!
      Нашими автоделами мы занимаемся на специальном автодроме. Потому что мы не просто катаемся, а несколько необычно: по ухабам, по лесу, поперек шоссе и кюветов, с бешеной скоростью, обгоняя друг друга, неожиданно тормозя, поворачивая так круто, что на двух колесах несемся, ведем одной рукой, со стрельбой на ходу, догоняем грузовик и на полном "скаку" перепрыгиваем в кузов. То же и с ездой на мотоцикле.
      Меньше всего я люблю тренировки в стрельбе, особенно в тире. Не выношу этот запах и грохот.
      Но ничего не поделаешь - программа такая.
      Мы стреляем из нашего служебного оружия. Лежа, сидя, стоя, в движении, с обеих рук, на разные расстояния. Против солнца, в сумерках, в темноте на звук. По силуэтам, по быстро исчезающим мишеням и по мишеням движущимся.
      Из автоматов и винтовок тоже стреляем.
      Изучаем материальную часть разного оружия - трудно сказать, с чем нападет на тебя преступник.
      А вот лекции я люблю.
      У нас много всяких теоретических дисциплин, в основном, юридических. Хотя изучаем, например, как оказывать первую помощь и не только при легких, но и при довольно серьезных ранениях. Впрочем, это уже не только теоретически.
      Лекции у нас всегда интересные, и читают их большие специалисты. Любые лекции - и по международному положению, и по экономике, и по вопросам литературы и искусства. И технические, и специальные, и на исторические темы.
      С демонстрацией диапозитивов, кинофильмов...
      На прошлой неделе, например, выступал у нас Малеев, кандидат юридических наук. Его лекция называлась "Воздушное пиратство вне закона".
      Он приводил интересные факты. Например, в 1969 году был похищен 91 самолет, и так почти каждый год.
      Сейчас существует ряд Международных соглашений - например, Гаагская конвенция 1970 года о борьбе с незаконным захватом воздушных судов. Монреальская конвенция 1971 года о борьбе с незаконными актами, направленными против безопасности гражданской авиации. Советский Союз участник и той и другой. Всюду принимаются действенные меры, на аэродромах устанавливаются специальные приборы, скоро такие установят и у нас.
      В разных странах задерживают людей, подозреваемых в намерении захватить самолет - в 1969 году таких задержали 4459 человек, в 1970 5117, в 1975 - 2108...
      А вот освобождать уже захваченные самолеты не так-то просто. Для этого требуются высокая профессиональная подготовка и исключительная самоотверженность тех, кому это поручено.
      Интересная лекция.
      Я подумал: всякое преступление отвратительно. Истину эту доказывать излишне. Когда я вижу, как здоровый балбес требует у первоклашки, чтоб тот отдал ему полученные от мамы на завтрак деньги, я с трудом удерживаюсь, чтобы не надавать преступнику подзатыльников. Да, да - преступнику. А как же? Он же грабитель, и неважно, что ему десять-одиннадцать лет, а сумма украденного не достигает рубля. Ведь жертве-то и вовсе семь-восемь лет...
      Конечно, история знает чудовищных уголовных преступников, вроде Джека Потрошителя или извозчика Комарова, но ставить под угрозу жизнь ста двухсот пассажиров, среди которых большинство - женщины, дети, старики, ради получения даже очень крупной суммы денег, могут, с моей точки зрения, люди психически ненормальные.
      Но, оказывается, совершают подобные преступления люди не только вполне нормальные, но и не движимые никакими политическими идеалами, чем так любят прикрываться воздушные террористы.
      Обыкновенные уголовники, только посмелей, понаглей, погнуснее, чем другие. Недаром, требуя освобождения своих сообщников, они никогда не забывают потребовать и денег. А теперь частенько только денег и требуют.
      В той же лекции нам сказали, что для воздушных пиратов предусмотрены во всех странах суровые наказания: в США - до двадцати лет тюрьмы, в Италии тоже, в Мексике - до тридцати, в Польше и Японии - вплоть до смертной казни и т. п.
      У нас за угон самолета дают от трех до десяти лет, "а с применением насилия или угроз, либо при наличии аварии или иных тяжелых последствий до пятнадцати лет и вплоть до смертной казни".
      Что ж, правильно. Такие заслуживают только смерти. Я бы их во всяном случае не жалел. Но я не суд. Судьбы преступников решают судьи, наше, милиционеров, дело - преступников задерживать. Я даже тому одиннадцатилетнему обалдую-грабителю подзатыльников так и не надавал, а отвел к классному руководителю.
      Что значит дисциплина...
      Пока час за часом проходит мой обычный день, у Вадима проходит его. Наверняка не менее насыщенный. Мне известно, что готовится какое-то грандиозное экологическое мероприятие "День защиты окружающей среды и охраны животных". Заведующая детсадом очень гордится своей инициативой, хотя я с трудом представляю, как Вадиму объяснят, что такое окружающая среда и почему ее надо защищать, а главное, от кого.
      У Лены тоже тянется рабочий день. Я говорю - тянется, потому что она вечно ворчит, что он тянется. Лена работает чертежницей в конструкторском бюро, иногда берет работу на дом. С одной стороны, это источник гордости: "Я для семьи ничего не жалею, даже дома работаю", с другой, - тревоги: вдруг Вадим опрокинет доску, тушь и вообще распорядится чертежами по-своему. Он явно готовит в этом направлении какой-то коварный план, но делает вид, что мамина работа его не интересует - усыпляет бдительность.
      Погас экран телевизора. Совместными усилиями вымыта после ужина посуда и совершен вечерний туалет. Мы ложимся спать. И вдруг, уткнувшись мне в шею носом, Лена начинает тихо всхлипывать.
      - Что случилось, Ленка, ты чего? - беспокоюсь я.
      Но она продолжает молча и очень тихо плакать. Беспомощно шарит по тумбочке в поисках какого-нибудь платка, салфетки. Я зажигаю свет, приношу платок, опять гашу, опять спрашиваю, в чем дело. После десятого вопроса она шепчет в ответ:
      - Я боюсь за тебя... Я всегда боюсь за тебя... Я не могу так.
      Я преувеличенно бодро хмыкаю, возмущенно вопрошаю, чего она боится, раз двадцать повторяю неубедительное: "Это просто смешно" и "Не валяй дурака" и умолкаю.
      Тогда она совсем уже еле слышным голосом бормочет:
      - Имей в виду, если с тобой что-нибудь случится, я не знаю, что сделаю...
      Звучит довольно туманно.
      Ну, что со мной может случиться? И почему что-нибудь со мной может случиться? Но такие аргументы на нее не подействуют. Поэтому я двигаю, как в хорошо знакомой шахматной партии, наиболее подходящую фигуру.
      - Перестань, Ленка, накаркаешь... - говорю я мрачно.
      Эта фраза действует безотказно. Она судорожно вцепляется в меня, прижимается всем телом, начинает целовать...
      Иногда это происходит так. А иногда иначе.
      Вдруг где-нибудь на прогулке (мы по воскресеньям устраиваем с ней зимой лыжные, а летом пешие марш-броски) она останавливается, смотрит на меня злым взглядом и шипит:
      - До чего я тебя ненавижу! Зачем ты меня обманываешь? Ну, зачем? Писаниной занимаешься на работе... делами... за "Динамо" выступаешь... Она фыркает. - Знаю я твою писанину! Я все знаю! Имей в виду, я пойду к генералу! Да, да, чего смеешься? Пойду и скажу... скажу...
      Порыв иссякает, и она тихо добавляет:
      - Скажу, что мне надоело все время жить в страхе. Я, прямо, как жена летчика-испытателя, честное слово.
      Я мгновенно провожу диверсию и начинаю ее упрекать в том, что она, мол, намекает на высокие оклады летчиков-испытателей, а я, конечно, что я, лейтенантик, куда мне...
      Она берет меня под руку, вяло возражает. Глаза ее печальны.
      Но такие вспышки бывают очень редко. Обычно она или не думает об этом, или заставляет себя не думать, или делает вид, что не думает. Человек не может без конца жить в напряжении. Нам об этом говорили на лекции по психологии. Да я и сам это знаю.
      И вообще, чего она боится? В конце концов она же знала, выходя за меня замуж, кем я работаю. Могу вас заверить, я не притворялся, что академик или солист Большого театра. Ну, а раз я милиционер, то всякое может случиться, хотя вначале я, кажется, достаточно убедительно объяснил вам, что в сущности работа сотрудника Министерства внутренних дел ничем не отличается от работы служащего Министерства среднего машиностроения или Министерства...
      Убедил я вас? Нет? Странно. Ее, к сожалению, тоже убедить не удается.
      Однако вернемся к моему обычному рабочему дню.
      Он заканчивается ровно в восемнадцать часов. И я отправляюсь за Вадимом. Воспитательница Наташа вручает мне его из рук в руки и ласково улыбается.
      Мы возвращаемся домой, где нас ждут накрытый стол и оживленная Лена.
      Сегодня день у нее прошел хорошо. Была интересная работа, выдали квартальную премию, в обеденный перерыв накупила в связи с этим всякой снеди и даже бутылку вина. (Ну, квартальная премия-то раз в квартал дается, не чаще же. По такому случаю...).
      По такому случаю мы выпиваем эту бутылку, хотя ни я, ни она, прямо скажем, не любители выпить. Чего нельзя сказать о Вадиме, который во время всех застолий, где присутствует, требует "водочки" (дежурная семейная острота) и получает свою рюмку лимонада.
      - Какая у нас все-таки интересная жизнь, Лешик, правда! - восклицает Лена. Щеки у нее раскраснелись, глаза горят (что делает стакан вина с неалкоголиками! Лишнее доказательство, что тренировка необходима во всем.) В театры ходим? Ходим. - Она загибает палец. - В кино ходим? Ходим. У друзей бываем? Бываем. Хоть и редко, - добавляет она, виновато поджав губы. - У нас друзья бывают? Бывают. Телевизор смотрим, книги читаем, спортом занимаемся, сына воспитываем (она подозрительно смотрит на меня, не последует ли возражение - это отголосок давних споров, когда я уговаривал ее уйти с работы и заниматься только Вадимом).
      Но я молчу.
      - В дома отдыха ездим, - продолжает она, перестав загибать пальцы, все равно бы не хватило, - да, еще на выставки ходим. А главное, заканчивает она неожиданно, - дружно живем. Любим друг друга. Ты меня очень любишь?
      - Очень, - говорю.
      - Не слышу горячности в ответе, - она строит гримасу. - Я б не так ответила.
      - А как? - ловлю я ее.
      - Вот так! - она пересаживается ко мне на колени, обнимает за шею, жарко целует.
      Вы можете, конечно, сказать, что я уже какой раз сообщаю, что мы целуемся. Ну и что? Нам по двадцать пять, и мы еще и пяти лет не женаты. Посмотрю, как вы себя поведете в этой ситуации.
      Но мы, действительно, очень дружим и очень любим друг друга и нашего Вадима.
      И вообще, как чудесно жить на свете, когда ты здоров, молод, счастлив... Впрочем, когда не молод, не очень уж здоров и не во всем тебе удача - тоже здорово жить на свете. Ведь живешь! Живешь!
      Я думал об этом на прошлой неделе, когда мы хоронили капитана Рубцова, да, да, того самого, что посмертно награжден орденом Красной Звезды.
      Он между прочим тоже был молод и здоров и, наверное, счастлив, потому что у него месяц назад родилась дочь.
      А вот не получилось...
      Погиб от ножа. Взял этого бандюгу на прием, но что-то, видимо, не так, соскользнула рука, тот и ударил. Главное, удар-то ерундовый был, в плечо. Отпусти его Рубцов, и все в порядке, тем более наши уже подбегали. Да разве Рубцов отпустит! Как в клещи зажал. Тот его еще, потом еще и еще. Восемь ударов нанес, три смертельных. Но Рубцов его так и не выпустил. Мертвый, с рук своих мертвых на руки так и сдал бандита.
      Скромно хоронили, по-военному. Пышных траурных церемоний у нас не принято устраивать. В сердцах товарища носим.
      И помним.
      Так что главное счастье на свете - это жить, любить, радоваться, что живешь, что пользу какую-то приносишь. Для людей, не только для себя живешь.
      Ну, а если ради этих людей приходится иногда отдавать жизнь, что поделаешь - такая уж профессия...
      И не считайте меня пессимистом, это я так, в связи с Рубцовым. Но то же исключительный случай. А в принципе у нас, как у других. Я же объяснял вам вначале.
      Но зря волновать людей, тем более близких, спецификой моей службы не вижу никакого смысла.
      Так что к вечеру я все узнаю об обычном дне Вадима и Лены. А вот о моем обычном дне они не узнают ничего. Это я вам рассказал о нем. А если я расскажу Лене, то наведу ее на разные ненужные мысли.
      Так что перейдем лучше к другим делам.
      ГЛАВА IV. ПОЛЕТ
      Откинувшись в кресле, я вспоминаю свою службу в отделе по борьбе с воздушным терроризмом. Только, бывало, проснусь, очередная подружка принесет мне кофе в постель, только я ее выпровожу, звонок: "Леруа, к шефу, и давай пошевеливайся!"
      Приезжаю и получаю рейс. Это значит, что я должен отправиться с таким-то рейсом куда-нибудь к черту на кулички. Иногда один, иногда вдвоем, даже втроем, на Ближний Восток например. Вообще-то не такая уж тяжелая работенка - сидишь себе, смотришь фильм, слушаешь музыку, пьешь, ешь за счет службы, иногда удается подцепить какую-нибудь симпатичную соседку или стюардессу. А если лечу один и знаю, что мои коллеги меня не видят, то и выспаться можно. Потому что у меня своя тактика. Я присматриваюсь к пассажирам еще там, на аэродроме, намечаю подозрительных, ну, сколько их может быть? Один, два. И приклеиваюсь к ним. Сажусь в самолете рядом.
      Конечно, трудно определить "кто есть кто", хоть глаз у нашего брата и наметанный. Поди разберись, кто террорист, кто нет. На лбу они себе во всяком случае вывесок не вешают.
      С курорта летел "Боинг" "Люфтганзы". Человек полтораста пассажиров, не считая экипажа. Вдруг четверо поднимаются с автоматами, орут: "Похищение! Всем руки на затылок!"
      Ну, все, конечно, начинают первое упражнение гимнастики. Двое из пиратов к летчикам ворвались: "Поворачивай на проселок!". Двое других раскидали по проходу взрывчатку, полили виски и коньяком из бара (не пожалели, вот люди!) и стоят, смотрят, не шевелится ли кто. Никто не шевелится.
      И началось жуткое воздушное путешествие - четыре дня по свету мотались - никакая страна их не принимала, никто их требований не выполнял. Они совсем озверели - первого пилота убили: он сумел, когда вел разные технические переговоры с аэродромами, сообщить, сколько пиратов, чем вооружены, где расположились в самолете. Так они его на колени поставили в центре прохода и в затылок пулю пустили, чтоб все видели. А в самолете дети, женщины, сердечники. Начались истерики, у кого-то приступ...
      Вот так они болтаются из страны в страну, от аэродрома к аэродрому и не знают, что за ними другой "Боинг" летит. Нашей службы, до краев набитый такими вот Леруа. Летит себе тихонько, огней не зажигает, радиосигналов не подает, чтоб пираты не засекли.
      И ведет его отчаянный парень, я его немного знаю, только не знаю, как его компания держит - большой любитель к бутылке приложиться и вообще шалопай. Но ас! Летчик (когда трезвый) уникальный. Так оказалось, что в похищенном самолете стюардессой - его невеста. Мне потом говорили, что его едва ли не связать пришлось, когда наши пошли освобождать "Боинг". "И я пойду! - орет. - Я их там на куски изрежу! Дайте я пойду!".
      И между нами говоря, я его понимаю. Я бы из них тоже сосиски понаделал и не моргнул.
      Ну, совсем где-то в Африке нагнали пиратов. Незаметно в темноте сели. Подобрались к самолету и атаковали. Здорово получилось.
      Двери взорвали точно и синхронно, хотя дело и рискованное, чуть переборщишь - заложников перебьешь. Потом набросали внутрь шоковых гранат. Такие теперь изобрели - от них осколков не бывает, но такой грохот и такой яркости световая вспышка (прямо как при атомном взрыве, говорят), что повреждений нет, а просто все обалдевают, цепенеют, приходят в состояние шока. Все - и захваченные и захватчики. На шесть секунд. Вот в этом вся соль: надо не больше чем за шесть секунд обнаружить и обезвредить террористов. Самолет-то огромный, несколько салонов, а на каком-нибудь "Боинге-747" еще второй этаж. Так что дело непростое.
      Но поскольку тот летчик (молодчага все-таки, я б так не смог) точно указал, где эти бандиты находились, то их тут же всех и укокошили.
      Шесть секунд вся операция, и никаких потерь! Вот, как мы работаем!
      Потом газеты всего мира целую неделю только об этом и писали.
      Представляете, как на меня после этого девушки смотрели, когда узнавали, к какой я службе принадлежу! Тем более что я эдак туманно намекал, что кое-какое отношение к той операции имею. Стоило только пальцем щелкнуть, и они все уже у моих ног. Да, хорошее было времечко!
      Среди тех, кто эту операцию осуществлял, меня, конечно, не было. Это я вам так, доверительно сообщаю, не надо дальше распространять. Жаль, конечно. Но ведь не было меня и среди тех наших ребят, кого пристукнули. А мог же оказаться. Так что надо считать - повезло.
      Я так и считаю.
      А теперь вот в полной безопасности, поев, похлебав шампанского (за счет службы), пребываю на седьмом небе (в буквальном смысле).
      Нет, нынешняя моя работа не такая уж плохая. Довезу голубчиков до Токио, сдам с рук на руки японским коллегам. Побуду пару деньков, пусть коллеги меня сводят в свои бани с массажем, покажут Осакусу с ее веселенькими ночными заведениями, у них там есть, что посмотреть.
      И домой.
      Дома тоже ждут всякие приятные дела.
      Дело в том, что мы тут с одним моим коллегой нащупали неплохой бизнес.
      Значит, так. Выслеживаем группу пушеров, не крупных, наоборот: чем меньше, тем лучше - начальство не заинтересуется. Выслеживаем. Это азбука профессии - во-первых, у нас информаторов, которых мы держим на крючке, хватает, потом на допросах у самих наркоманов кое-чего добиваемся. Надо их попридержать немножко, потом только покажи порцию - они тебе все на свете выложат (вот это как раз самое опасное, а то такое наговорят, что с ног собьешься, и все зря).
      Конечно, это не очень законные методы, но в нашем деле, если придерживаться закона, далеко не уедешь.
      Словом, выслеживаем мы группу пушеров, а они всегда собираются в каком-нибудь ресторанчике завалящем, в ночном баре или что-нибудь в этом роде. Устраивают там себе штаб-квартиру.
      Наркоманы уже знают: если требуется "зелье", надо зайти в такой бар, и хозяин сам тебе скажет, к кому и как обратиться, где кого найти. У хозяина глаз наметанный - он наркомана сразу определит; а не уверен, так устроит проверочку, ну, там следы уколов посмотрит или на жаргоне поговорит, два-три вопроса задаст. Таким образом, хозяин заведения - как бы контрольная инстанция, без него новому клиенту до пушера не добраться.
      А иногда хозяин служит даже передаточным звеном - ему оставляют товар для клиента, а клиент - деньги для пушера. Ну, естественно, получает за это свой процент.
      И вот, выследив группу пушеров, мы их не замечаем - ну, заберем, доставим в управление и какой нам с этого толк? (иногда, конечно, производим аресты, чтоб начальство видело, какие мы старательные). Делаем по-другому. Приходим к хозяину, выкладываем фото, которые незаметно сделали, называем имена, даты, цифры, суммы, ссылаемся на показания арестованных наркоманов (иногда подлинные, чаще выдуманные) и смотрим на него невинными глазами.
      И если он не дурак (а я что-то среди них ни одного дурака или непонятливого не встречал), то неожиданно проникается он к нам такой симпатией, что обязательно норовит сделать какой-нибудь подарок к Новому году, к национальному празднику, на рождество, пасху, день рождения (а дней рождения, как теперь выяснилось, у меня чуть не сотня в году).
      Дарит золотые часы, золотой портсигар, малолитражку, ящики с шампанским, коньяком, виски, присылает на ночь бесплатно своих самых хорошеньких девочек, а коли уж совсем нет фантазии, то передает пакетики с деньгами.
      Все зависит, конечно, от его возможностей, то есть от процента, который он получает от пушеров (и на чьи плечи, разумеется, переложит стоимость подарка). Тут уж, конечно, царит справедливость. Мы никого не грабим, мы все же честные люди и понимаем, что и у хозяев этих баров жизнь по нынешним временам не масленица.
      (А потом: кто ж рубит сук, на котором сидит?)
      Так вот, как раз перед отъездом мы нащупали такое гнездо, такую аферу, такого кровососа - владельца сразу трех ночных баров, и так его прижали, что он поклялся всеми святыми подарить нам по квартире в лучшем доме на лучшем этаже с террасой и подземным гаражом.
      Мы с другом прикинули - он еще дешево отделался. Ничего, годик подождем и снова заявимся с подойником... От нас не убежишь. Надо только смотреть в оба, чтобы другие не перехватили. Вы что ж думаете, мы одни такие в нашем отделе? Наивные люди! Да у нас каждый второй так же вот прикармливается!
      Хотите я вам скажу, какое самое страшное несчастье для работников отдела по борьбе с контрабандой наркотиков?
      Не знаете? Чтобы эта контрабанда прекратилась. Чтобы исчезли наркоманы.
      Тогда нам придется жить на одно жалованье. А такой беды я и врагу не пожелаю.
      Нет, основной жизненный принцип гласит: "Живи и жить давай другим!". А уж кто чем живет - воровством ли, контрабандой, это его дело...
      Вот такие приятные философские мысли приходят мне в голову, пока я дремлю в своем кресле.
      Ах, да! Та стюардессочка, что я приметил. Надо же начинать знакомство. А то, глядишь, скоро уже посадка в Москве, и там не заметишь, как до Токио долетел.
      Встаю, иду туда-сюда. Она в конце самолета дремлет в кресле. Делать ей пока нечего. И вот удача - одна.
      Сажусь рядом, спрашиваю:
      - Скажите, скоро Москва?
      Она спросонья сначала морщится, потом сразу надевает свою служебную улыбку. Бросает взгляд в окно, словно там километровые указатели расставлены. Глядит на часы.
      - Через полчаса...
      - И долго в Токио задержитесь? - спрашиваю.
      - Как всегда, два дня, - отвечает.
      - Потом обратно?
      - Да.
      - А отпуск-то у вас бывает?
      - Конечно.
      - Когда?
      - Ну... когда попрошу, - она внимательно смотрит на меня, она уже поняла.
      - На лыжах катаетесь?
      - Конечно, - теперь она говорит уже другим тоном, - заключается коммерческая сделка.
      - У меня в горах домик, - вру я, не моргая, - вот вернусь и съезжу недельки на две.
      - Если б на недельку, - говорит она озабоченно, не замечая, что опережает события.
      - Можно и на недельку, а то, знаете, так тоскливо одному в горах.
      - Еще бы, я понимаю, - сочувствует она, - а поблизости какой-нибудь городок, кино?..
      - Все есть, все - и кино, и дискотеки, и рестораны...
      - Чудесно! - радуется.
      (Ничего, уж когда дома встретимся, то придется тебе примириться с моей холостяцкой квартирой, тогда поздно будет спрашивать, где домик в горах).
      - Как вас разыскать, когда вернемся? - спрашиваю.
      Она дает мне номер телефона и безразличным тоном замечает:
      - А то в Токио наскучаюсь...
      Ну, уж это кукиш: в Токио пусть меня развлекают мои японские коллеги.
      - Жаль, - говорю, - что у меня там свободной минуты не будет, но зато уж в горном домике...
      Тут, к счастью, приходит другая стюардесса (тоже между прочим ничего), и я, перемигнувшись со своей будущей подружкой, удаляюсь на место.
      Пассажирам надоело сидеть, они то и дело встают, подходят к знакомым, идут в уборную, откуда возвращаются, распространяя вокруг запах одеколона. Слышны смех, излишне громкие крики (кое-кто нанес серьезный ущерб запасу спиртных напитков в баре). Из салона первого класса выходит один из моих подопечных - тот, что с переломанным носом, и не спеша направляется в хвост самолета в туалет. (С чего бы это? В первом классе есть свой). По пути внимательно разглядывает пассажиров. На мгновенье наши взгляды встречаются. Я весь съеживаюсь, дрожь проходит по спине. Ну и взгляд! Да, не хотел бы я встретиться с этим типом на ринге, тем более в темном переулке. Да вообще где-нибудь. Как хорошо, что мы летим в самолете, из которого не выйдешь на ходу. А если б я должен был следить за ним на улицах города пешим порядком или в машине, даже в поезде? За таким последишь! Они тебя в одну минуту засекут, и тогда уж за мою жизнь я не дал бы и полгроша.
      Он также не спеша возвращается на свое место. Ну и спинища! Сколько он может весить? Небось, под сотню. Интересно, схватись мы, справился бы я с ним с моими дзю-до, каратэ и саваттой? Наверняка нет. Он бы одним этим своим взглядом меня парализовал. Удав! Нет, в таких случаях лучше вспомнить, как я когда-то бегал стометровку...
      На световом табло загораются обычные предупредительные надписи: "Застегните ремни..." и раздается бархатный голос стюардессы: "...через несколько минут мы совершим посадку в московском аэропорту Шереметьево. Стоянка один час".
      Смотрю в окно. Мы еще довольно высоко. Внизу обычные пестрые квадраты полей, зеленые пятна лесов, синие ленточки рек, посылающие порой в глаза яркие вспышки - погода солнечная. Становятся видны серые нити дорог, они все шире, уже можно разглядеть букашки-машины. Появляются селения, фермы (или у них не фермы, а как это? - колхозы).
      Мы уже совсем низко. Под нами протянулся широкий канал или река, озера, заводи. Плывут во всех направлениях большие белые корабли, несутся катера на подводных крыльях, а вот целая флотилия парусников, наверное, какие-нибудь гонки яхт. Жутко интенсивное движение, прямо как на главных улицах большого города! Не канал, а Бродвей.
      Какие-то белые башенки, словно маяки.
      Потом поворачиваем в сторону - леса, леса, городки - наверное, окраины Москвы или спутники.
      Ага, вот и аэропорт. Куда хватает глаз - выстроились белые лайнеры с красными флажками на хвостах. Да и самолетов других авиакомпаний хватает.
      Мы тяжело садимся, подпрыгиваем, снова шлепаемся, снова подпрыгиваем, наконец, стукаемся еще раз так, что в самолете все звенит и трещит. Пассажиры ворчат. Они правы - нашему пилоту не самолеты, а самосвалы водить. Шляпа!
      Словно хромая, мы катим по бесконечному пути к зданию аэропорта. Честное слово, будто поезд постукивает на стыках. Ну и пилот!
      Наконец, останавливаемся.
      Начинается долгая обычная процедура. Замолкают двигатели, открываются двери, подкатывают трапы, входят пограничники в зеленых фуражках, таможенники в серых, какая-то женщина в белом халате - наверное, врач или санитарные власти.
      Потом, еще оглушенные полетом, спускаемся по трапу.
      У правого колеса (ростом с меня) толпятся механики, летчики, еще какой-то народ, что-то разглядывают, качают головами, спорят, машут руками.
      Мы садимся в желтые автобусы и мимо круглой, похожей на большой стеклянный гриб штуки катим к длинному серому зданию аэропорта.
      Одного автобуса не хватает, подгоняют другой, но я врываюсь в первый, поскольку мои подопечные находятся в нем.
      Впрочем, куда они денутся? Останутся в Москве? Сомневаюсь. Здесь, по моим сведениям, наркотиками особо не расторгуешься, русские ребята серьезные, и с ними шутки плохи.
      Нас приводят в транзитный зал. Все очень мило. Можно выпить, полистать всякие журналы, посмотреть телевизор. Ходят их стюардессы - тоже между прочим аппетитные. И совсем не все блондинки, и уж совсем не все толстые. Почему мне говорили?..
      Бросаю взгляд на моих подопечных. И настораживаюсь. Они чем-то явно обеспокоены. Сгрудились вокруг советской стюардессы постарше, видимо, о чем-то ее расспрашивают, советуются.
      Я уже собрался было подойти прислушаться, как мой сосед, какой-то толстенький веселый человек спрашивает меня:
      - В Москве бывали?
      - Нет, - говорю.
      - Я-то бывал. Замечательный город! Очень интересный. Советую побывать.
      - Спасибо за совет, - ворчу.
      - Ну, ничего, хоть снаружи увидите, по улицам проедете за те же деньги. Повезло. Если, конечно, не торопитесь.
      Видя, что я не понимаю, охотно объясняет (есть, знаете, такие люди, которые обожают всем все объяснять или первыми сообщать всякие новости, особенно неприятные).
      - Повреждение у нашего самолета. Не видели? С правым шасси что-то случилось. Исправлять будут. Так что рейс переносится на завтра. Сейчас отвезут в отель. Да вы не беспокойтесь - отель великолепный - "Аэрофлот", я в нем однажды ночевал. Покормят прекрасно. Все будет о'кей. Но из отеля не выпустят, уж такой порядок - мы ведь транзитники. Я вам советую...
      Он еще что-то болтает, но я не слушаю.
      Вот так номер! Застряли. Но в Токио-то нас - моих подопечных и меня ждут именно с этим рейсом. Как же теперь? Все ломается! Понятно, почему они так заволновались - у них там, наверное, все обговорено - кто встречает, как пройти таможню с их набитыми деньгами чемоданами, куда ехать. И вдруг такое дело...
      Смотрю в их сторону. Что за черт! Повеселели, благодарят за что-то немолодую стюардессу, передают ей билеты, деньги.
      Эге-ге! Я устремляюсь туда же. И когда мои подопечные отходят к бару, о чем-то радостно болтая, а стюардесса уходит к какой-то двери, я догоняю ее и спрашиваю по-английски (по-английски какая стюардесса не говорит?):
      - Простите, мои друзья, - киваю в сторону четверки, - сказали, что вы сможете мне помочь. Они говорят, вы очень любезны. (Весь в напряжении угадал или попал пальцем в небо). Я выдаю ей мою обольстительную улыбку No 1, которую трачу лишь в исключительных случаях.
      - Пожалуйста, - отвечает она, - вам на тот же рейс? Места еще есть.
      Она сообщает время вылета советского самолета по маршруту Москва Токио (через сорок минут), сумму доплаты, забирает мой билет, деньги и исчезает.
      Я вытираю пот со лба. Ну-ну!
      Еще бы немного и Мегрэ-Леруа спокойно дрых в отеле "Аэрофлот" или приставал к очередной горничной, а мои подопечные благополучно летели на советском лайнере в Токио, где по прибытии растворились бы в пространстве.
      Ну и дела.
      Не проходит и двадцати минут, как появляется моя спасительница, вручает мне новый красивый зеленый билет с красным флагом на обложке, сдачу, которую я пытаюсь ей всучить и от которой она возмущенно отказывается.
      В это время, словно сговорившись, из разных дверей появляются две стюардессы.
      Одна забирает пассажиров нашего рейса и ведет их к автобусу, на котором они поедут в отель. Другая приглашает мою четверку и меня за собой.
      Подопечные смотрят на меня сначала изумленно, потом подозрительно, о чем-то шепчутся. И вдруг к нашей теперь уже пятерке присоединяется еще один летевший с нами, такой средних лет, поджарый, с энергичным лицом. Он в последний момент, видимо, тоже перерегистрировал билет. Спешит.
      Уж лучше бы он не спешил...
      Мы покидаем транзитный зал, садимся в желтый автобус, подъезжаем к самолету. Нам предъявляют наши чемоданы, выгруженные из "Боинга". Четверка испускает вздох облегчения. Мне наплевать - мой чемодан пустой.
      Нас торопят. Мы поднимаемся в ИЛ-62. Красивейший, длиннющий самолет.
      Нам указывают места - у русских они нумерованы. Четверка оказывается в первых рядах - у них ведь билеты первого класса. Мы с этим сухарем тоже недалеко, ряду в десятом.
      Захлопываются двери, зажигаются табло, стюардессы, такие же хорошенькие и длинноногие, как наши, идут вдоль рядов, разносят конфеты, следят, чтобы все застегнули ремни.
      Взвывают двигатели. Самолет долго едет по аэродрому, затем замирает, как бегун на старте, и, стремительно набирая скорость, мчится по взлетной полосе.
      Мы в воздухе.
      Я впервые лечу на ИЛ-62. Хороший самолет. Летит, не спотыкается. Легкость какая-то у него в полете. Отделка внутри у "Боинга", конечно, лучше, зато здесь кормежка - будь здоров! Даже икра!
      Смотрю, мой "боксер" выбирается из своего первого класса и тоже начинает прогуливаться.
      И поглядывает на меня и на "сухаря". Вообще-то ничего удивительного в этом нет - мы единственные, кто летел с ними в поломавшемся самолете. Но мне это все-таки не нравится. Очень мне не нравится, как он смотрит на меня.
      Я решаю заговорить с "сухарем".
      - Повезло нам, - говорю, - летим вот, а другие пассажиры нашего рейса в Москве застряли.
      - Да, - говорит, - повезло. Не знаю, как вам, но мне опаздывать никак нельзя. Никак.
      - Простите, - спрашиваю, - если не секрет, вы, наверное, бизнесмен? Контракт может уплыть, - улыбаюсь.
      - Да нет, какой бизнесмен, я парикмахер. Спешу на международный конкурс. Опоздаю - вылечу из игры. А у меня все шансы. Кроме русских, других конкурентов не вижу.
      - Да? - я удивлен. - Парикмахер? А что, русские очень сильны в этом деле?
      - Ого-го! Еще как сильны, особенно женщины!
      - А что за конкурс? - спрашиваю.
      - Как, вы не знаете? - и пошел, и пошел мне рассказывать.
      Но я не слушаю. Я с беспокойством слежу за "боксером". Его явно интересует наша беседа с "сухарем". Неужели они догадываются? Впрочем, большого значения это не имеет, поскольку до Токио они не сбегут, а там за ними будут следить японцы, а я исчезну, и подозрения их рассеятся.
      Вот так и летим.
      Скоро я думаю тоже поспать. Никуда мои подопечные не денутся...
      Глава V. ЛОВУШКА
      Когда везешь опиум, героин, любой наркотик, каждый грамм которого, в случае если его обнаружат, обойдется тебе в год тюрьмы, а войдя в тюрьму молодой, красивой, полной сил, как я сейчас, выйдешь из нее (если выйдешь) дряхлой, больной старухой, то есть лишь одно средство не реветь, не выть волком, не выпрыгивать на ходу из самолета - думать о другом.
      Вы спросите: "Дорогая Белинда, как это можно в такие минуты думать о другом?".
      Оказывается, можно. Это приходит не сразу, постепенно, с годами. Как все, как равнодушие, как жестокость, как безразличие к чужой жизни и судьбе, как стремление жить лишь сегодняшним днем, да что там днем минутой.
      От вас не буду скрывать - вы ведь не судьи, не прокуроры - на моей совести есть убийство. Вы думаете, это мешает мне спать? Убитый приходит ко мне по ночам? Я испытываю угрызения совести? Да нет, я о нем и не думаю...
      Страх, да! Страх я испытываю всегда, везде - оттого и стала сама покалываться. Нажмешь шприц, и на какое-то время страх уходит.
      Да, знаю, знаю! Что вы меня предостерегаете? Сама знаю, чем кончу. Достаточно посмотреть на других, на всех этих самоубийц, которые растягивают самоубийство на годы. Да, я тоже такая. Ну и что? Что прикажете делать?
      Голод. Вот если вы испытываете голод, что вы делаете? Садитесь за стол, и весь сказ. Голод проходит.
      Так и я - страх, как голод, он где-то внутри, он гложет меня, его надо прогнать, излечиться от него. А чем? Только вколоть дозу...
      Вы можете сказать, что хороший бифштекс здоровья не нарушает, а доза... Правильно, я ведь не спорю. Но я-то испытываю не голод, а страх. Эх, да разве вы знаете, что это такое!
      Вы можете сказать, что есть другой метод лечения: перестать возить контрабанду, расстаться с этим кошмарным делом, жить, как другие, честно...
      Но вы же наивны, вы ничего не понимаете. Ничегошеньки! Жить честно! Как? Как может в моей стране жить честно такая женщина, как я? Иметь машину, домик, виллу у моря, кое-какие драгоценности, кое-что, чтобы надеть на себя. Такая женщина, как я, - одинокая, без наследства богатых родителей, без солидного мужа, без приличной специальности (да и она не гарантия)...
      Она может жить так, как я, если у нее не будет предрассудков, угрызений совести, колебаний. Зато будет железное, ни перед чем не останавливающееся желание так вот жить. И ради этого идти на все.
      Я смотрела однажды фильм. Там к старику пришел черт и предложил ему молодость, богатство, всякие радости, зато после смерти старик попадет в ад и будет гореть в вечном огне. Вот и у меня так. Только вечный огонь начался у меня еще при жизни, на земле.
      А черт-соблазнитель - это Рокко.
      Господи, зачем только я его встретила!..
      Я расскажу вам немного о себе, и вы поймете.
      Я родилась лет двадцать пять тому назад. Удивлены? Как, мол, это "лет двадцать пять", что я точно не знаю своего возраста? Не знаю, представьте себе!
      Я не только этого не знаю. Я даже не знаю, у кого и от кого родилась, и где, и как меня назвали! Что, шокированы? Да? Вам, благополучным и порядочным, такое и в голову не придет? Ну, и ладно. Плевать мне на вас! Зато вы не были в Сингапуре и Рио, на Гаваях и Мадагаскаре, не жили в "Хилтонах" и "Шератонах", у вас не было стольких любовников и денег. Да, конечно, у меня не было матери, нет мужа, нет детей, нет покоя, а скоро и не будет здоровья, у меня нет надежды прожить до пятидесяти, да, наверное, и до тридцати, и нет уверенности, что я завтра еще буду на свободе.
      Ну, что ж, каждому свое.
      Вам нравится ваша жизнь, мне - моя.
      (А если доверительно, то не потому у меня такая жизнь, что нравится, а потому что такая досталась, и изменить уже не могу, не все же сильные, как вы, не могу вот...).
      Когда я стала соображать, что стол - это стол, а стул - это стул, что не надо плакать, потому что получишь шлепок, а шлепок - это больно, то приютившая меня семья и сама забыла, откуда я взялась.
      Кто-то родил, где-то бросил, кто-то подобрал (и за это спасибо), кто-то назвал Белиндой (хорошо, что не Стервой).
      В этой семье (наверное, добрых, в конечном счете, людей), где и своих детей было еще штук пять, я продержалась недолго. Как только я выяснила, что есть другая жизнь - с деньгами, вечерними огнями, сытостью, мужчинами, веселыми местечками и танцевальными залами (а было мне тогда неполных шестнадцать), я решила уйти в эту новую жизнь. Как? Были разные способы. Те, что рекомендуют журналы (их я читала, вынимая из корзин в дрянном отеле, где работала горничной), те, что рекомендуют священники (в церковь меня таскала приемная мать), ну, и те, что я познавала, наблюдая жизнь вокруг себя.
      И вот однажды, как раз год прошел моих мытарств, подзывает меня очередной хозяин очередного бара - лицо бледное, глаза испуганные шепчет, еле язык ворочается:
      - Белинда, видишь, вот там, в углу, высокий со шрамом возле уха. Немедленно к нему! Садись, угождай, подливай. Что ни прикажет, выполняй. И забудь на этот раз свои капризы. Иначе и тебе и мне несдобровать. Это сам Рокко!
      И смотрит на меня, будто сказал "Гитлер". Рокко, Рокко - подумаешь, имя и то какое-то дурацкое. А хозяин чуть не плачет, весь дрожит от страха.
      Передался мне его страх. Подхожу к этому Рокко тихонько, робко, подсаживаюсь, спрашиваю:
      - Что-нибудь принести, господин Рокко?
      - Нет, - говорит. - Тебя как зовут?
      - Белинда, - отвечаю.
      - Сколько лет?
      - Не знаю, - пожимаю плечами, - года двадцать два - двадцать три.
      - Не знаешь? - смеется. - Ну, что ж, женщины обычно не помнят своего возраста, и чем дальше, тем у них память на это становится хуже.
      Молчу.
      - Ну, вот что, расскажи-ка о себе, Белинда.
      И смотрит на меня.
      Я раньше читала про гипнотизеров. Знаете? Это такие люди, как посмотрят на тебя, так, что они хотят, то и делаешь.
      Вот, по-моему, этот Рокко был гипнотизером. Смотрит на меня, а я глаз не могу отвести и все ему рассказываю. Всю свою жизнь, буквально всю, без утайки. Долго.
      Хозяин раза три подходил. Рокко только брови нахмурит, и тот прямо шарахается, словно ветром его сдувает.
      Кончила я свой рассказ, сижу. Молчу.
      - Да, - говорит задумчиво, - немного ты веселого повидала. Значит, теперь решила жить честно?
      Я киваю.
      - И не получается?
      Я мотаю головой.
      - Всех велят ублажать, ты отказываешься, тебя выгоняют, на новое место приходишь, и все сначала?..
      Я опять киваю.
      - Ну, вот этот мешок с вином, - показывает глазами на хозяина, велел тебе меня ублажать, да?
      - Киваю.
      - Развлекать, подавать, подливать?..
      Киваю.
      - А если захочу, то и переспать?
      Киваю.
      - Но ты, пока развлекать, подливать - согласна. А как переспать, так отказ. Так?
      - Нет, - говорю.
      - Как нет? - удивляется. - Ты же сказала, что решила жить честно, на такие дела больше не пойдешь и, если будут заставлять, уйдешь с работы. Так?
      - Так.
      - А чего ж говоришь - нет?
      Молчу. Опускаю голову.
      Он внимательно смотрит на меня:
      - Потому что это я? - шепчет.
      - Да, - шепчу.
      Тогда он встает, подзывает хозяина, расплачивается и говорит:
      - Я пошел. Девочка пусть проводит меня.
      - Конечно, господин Рокко, пожалуйста, - хозяин прямо тает весь, она до завтра не нужна. Спасибо, что пришли, господин Рокко, мы всегда рады...
      Он еще что-то бормочет, я снимаю фартук, надеваю пальто и выхожу на улицу.
      Теперь-то я понимаю, что именно он причинил мне самое большое зло. И потому, что приучил к легкой богатой жизни, и потому, что ввел в мир, где я приучилась колоться, и потому, что из-за него поселился в душе моей этот постоянный страх, из-за которого я не знаю минуты покоя.
      И потому, что после него я уже никого не могу полюбить... Хотя теперь я знаю про него все, знаю все его преступления, все его страшные дела. Знаю, какой это ужасный человек. Все равно, если б мне сказали, что я всего один только год проживу на свете, но тот год, что мы были с ним, с радостью соглашусь...
      Короче, организовал он свою фирму - он, я, Утиный Нос и эта девчонка Ру. Тоже, скажу я вам, штучка! Впрочем, это я ее приобщила.
      Знаю я ее еще с тех пор, когда работала в кафе. Она как-то приходила с товарищами своими - студентами, один очкарик там был, тихий такой. Потом-то уж она только с ним и ходила.
      Иногда приходит одна, делится со мной своими делами, мыслями.
      Если б могла, мол, ушла от родителей, от всей этой благополучной жизни (а она не из бедных), доказала бы, что сама пробьется, что она смелая, сильная, без предрассудков, вот как то телевизору показывают...
      Ох, как она начинает про телевизор, так становится непонятно, откуда у нее на что-нибудь еще берется время. Кажется, она только у телевизора время и проводит. Все фильмы, передачи, программы, особенно про преступления, убийства всякие наизусть выучила. Эх, девочка, знала бы ты эту жизнь не на экране...
      И вот ее я втянула в нашу "фирму".
      И подумала, какая же я подлая! Какая гнусная! Девчонку эту, которая всю грязь, всю мерзость на своем экране раньше видела. А теперь сама в нее окунется.
      Значит, Рокко - меня, я - ее... А кто-то в свое время ведь - его... А кого-то когда-нибудь - Ру.
      Такая вот эстафета бесконечная. Эстафета зла.
      Мы что ль виноваты? Так уж мир устроен. И ничего тут изменить нельзя.
      Правильно говорит Рокко: "В этой жизни на час вперед и то загадывать нельзя. Так вот, этот час надо прожить получше".
      Так и живем.
      И Рокко, и Утиный Нос, и я, и Ру...
      Кстати, насчет Ру напрасно я так уж сильно терзаюсь. Оказалось, что телевизор подготовил ее преотлично. Она там всяким бандитским навыкам и приемам научилась лучше, чем я за всю свою горемычную жизнь. Разве что только убийство еще не совершала. Ну, это уж вряд ли. Все же девчонка.
      Хотя, помню, был у нас какой-то разговор с Рокко, и я ему эту мысль высказала.
      А он как-то странно посмотрел на меня.
      - Думаешь, убить человека она не сможет? - спрашивает.
      - Ты что, смеешься? - говорю. - Никогда! А убила бы, с ума сошла. Для нее же это на всю жизнь потрясение. Чтоб до этого дойти, сам знаешь, надо, чтобы тебя годы такой вот жизни, как у меня, готовили, а не телевизор...
      - Ты так думаешь? - усмехается. - Как знать, как знать...
      Дурацкий разговор какой-то.
      А вот я человека убила.
      Это произошло так. Мне нужно было передать большой пакет "зелья" одному клиенту. Мы договорились встретиться на каком-то пустыре поздно вечером. Я шла спокойно, не первый раз, всегда так делали.
      Прихожу. Смотрю - стоит, ждет.
      Обычно я передаю чемоданчик с порошками, он мне портфель с деньгами. Пока он на выбор несколько пакетиков вскрывает, проверяет, я пересчитываю деньги. Вообще-то это формальность. В нашем деле, если кто-то кого-то обманет - я имею в виду солидных "коммерсантов", - это быстро узнается, и тогда обманщику доверия нет. К тому же обманутый его из-под земли достанет, отомстит. Это вопрос престижа.
      Действительно, все в порядке. Порошки, как заказали, деньги все.
      Собираемся расходиться.
      И тут, словно из-под земли, четверо. В руках ножи, велосипедные цепи, лет по восемнадцать им - мальчишки.
      - Ты бросай чемодан, - ему говорят, - а ты - портфель, - это мне. - И шагом марш, пока целы!
      Представляете картину? Ну, ладно, мне Рокко еще поверит, если я без денег вернусь, ну, а тот как будет отчитываться за пропавший товар?
      Мальцы подходят все ближе. Я их знаю. Они опасны, как волки, - могут броситься в любую секунду и пощады не знают, удивительно, что они нас сразу не прикончили, а еще дают возможность уйти. Но могут передумать.
      Мы смотрим на них - ножи, цепи, палки, были бы пистолеты, они их давно бы вынули. Тогда мы с моим клиентом смотрим друг на друга. Нам не надо слов, и так поняли.
      Он выхватывает из подмышки пистолет, я - из сумочки. Он стреляет быстро-быстро и точно. Раз, два, три. Я тоже стреляю и тоже точно. Тоже три раза.
      Только он укладывает троих, я - одного. Чувствуется, у него это не впервые. Он быстро подбегает к ним, убеждается, что со всеми четырьмя покончено, делает мне прощальный знак рукой и исчезает в ночи.
      Я еще некоторое время стою неподвижно, потом подхожу к "моему" и смотрю на него.
      Он, наверное, самый молодой из них - не больше семнадцати. А сейчас, когда он вот так лежит на спине, раскинув руки, словно загорает на пляже, и удивленно смотрит в звездное небо, так вообще выглядит мальчиком. Чистое лицо, ни морщин, ни царапин, ни шрамов, большие светлые глаза, длинные ресницы, удивленный взгляд.
      Вот этот взгляд мне больше всего и запомнился.
      Чему он удивляется: что в него стреляли, что его не испугались двое, да к тому же одна женщина, против четверых, что не выполнили их приказа?
      Или что можно умереть от пули в семнадцать лет? На грязном ночном пустыре? Ничего не повидав, ничего не успев?
      Я спрятала пистолет в сумочку и ушла.
      Реакция пришла потом - тихая такая истерика, дрожь, судорожные рыдания, бормотала чего-то, сама не помню, чего. Это когда я уже рассказывала Рокко обо всем.
      Истерику мою он быстро прекратил - надавал пощечин, принес воды. Я успокоилась.
      Он снова и снова допрашивал меня, выяснял подробности. Потом озабоченно сказал:
      - Выследили. Хорошо, если сами молокососы, они больше не придут. А вот если их подослали, если они только исполнители...
      - Но ты понимаешь, - говорю тихо, - что мы их убили, четверых, они же мальчишки.
      Он только досадливо поморщился.
      - Ну, и правильно сделали. Не велика потеря. Да, жаль меня не было. Я б одного в живых оставил, уж он бы мне все выложил (посмотрели бы вы в этот момент, какие у Рокко были глаза - да ему бы любой все выложил!). Но пустырь закрываем. Вообще весь этот район... Там больше коммерцией заниматься нельзя.
      "Нельзя заниматься коммерцией"! Вот так я убила человека.
      Ну, а теперь об этом деле.
      Это было великолепное дело! Все-таки, Рокко - голова, даже две, три. Потому что трудно, имея лишь одну голову, так все обдумывать, предусматривать, предвидеть. С такой головой ему не контрабандой заниматься, а руководить крупнейшей промышленной корпорацией или банком. Быть президентом, генеральным директором - вот кем ему быть!
      Впрочем, большой разницы нет. Ну, какая разница между какой-нибудь большой компанией и преступным синдикатом? Да никакой. И там и там идет грабеж, только в первом случае с тайным нарушением закона, а во втором - с явным.
      Короче говоря, его идея с "фирмой" великолепна. За это недолгое время мы заработали, я, например, - больше, чем за всю предшествующую жизнь. Конечно, риск есть - а где его нет? В общем, поработаем еще немного - и на покой (впрочем, покойницей меня сделает и гораздо скорее мое "зелье", теперь я колюсь уже два раза в день).
      Так вот, эту последнюю операцию мы провели блестяще. Такую громадную партию товара доставили без сучка и задоринки. Заработали кучу денег, везем поставщику гонорар и с него получим еще, дай бог.
      Решили съездить на Гаваи, немного отдохнуть. Право же, мы это заслужили.
      Странная у нас команда. Вот поедем в какой-нибудь тихий гавайский городок. Остановимся в лучшем отеле. Будем валяться на пляже, купаться, по вечерам проводить время в барах и казино.
      И никаких романов, романтических или хоть физических отношений. У Ру, по-моему, одно в голове - разбогатеть и доказать своим родителям и этому недоделанному жениху свою самостоятельность и везучесть. Еще она любит приключения, прямо мечтает о приключениях, отнюдь не амурных.
      Утиный Нос тоже. Женщинами особенно не интересуется, ему все пари да пари. Он хочет, когда заработает как следует, открыть букмекерскую контору. Только этого никогда не произойдет, потому что все деньги он как раз в букмекерских конторах и просаживает. Неудачник...
      Я. Что я? Все становится мне безразличнее и безразличнее. Вколю себе свою дозу и ладно. На какое-то время наступает покой, а потом снова этот проклятый страх. Скорее бы уж все кончалось...
      Ну, а Рокко заботят деньги. Нет, у него бывают иногда какие-то романчики. И там, на Гаваях, он на пару недель подцепит местную красотку. Но деньги - главное.
      Вот так мы, две красивые "супружеские пары" с большими деньгами и кучей свободного времени, крепко спаянные нашей "фирмой" и совершенно чужие во всем остальном, будем жить и скучать на фешенебельном гавайском курорте...
      Итак, забрали мы наши набитые деньгами чемоданы, забрали пистолеты (теперь это стало привычкой), без всяких трудностей (молодец Рокко!) прошли контроль воздушной безопасности и сели в самолет.
      Тут-то и начались всякие неполадки. Наш "Боинг" повредил шасси, и нам грозила ночевка в Москве, а это значило опоздать в Токио, где нас ждали.
      Но Рокко и тут нашел выход из положения. Обменял билеты, и мы пересели на самолет "Аэрофлота", который летит прямиком из Москвы в Токио.
      Пересели и через сорок минут вылетели.
      Казалось бы, все в порядке. Лети и радуйся. Но тут новая неприятность. Вернее, пока еще не неприятность, но тревожный сигнал. Кажется, мы попали в ловушку. Во всяком случае с нашего "Боинга" на тот же самолет "Аэрофлота" пересели два типа, которые вызывают у Рокко большое беспокойство. По его мнению, это полицейские агенты, которые следуют за нами. А если так, мы "засвечены", и в Токио нас ждут совсем не те, на кого мы рассчитываем.
      Глава VI. ПОХИЩЕНИЕ
      Сидим в первом классе, пьем шампанское, смотрим в иллюминаторы. Высота чуть не десять километров, а внизу все, как на ладони, ни облачка. Ну, и страна! Как подумаешь что из конца в конец пролететь ее чуть не полсуток требуется! Полдюжины Европ, небось, обе Америки втиснуть можно. А грабить в ней, говорят, некого! Нет миллионеров...
      Странно. Наверное, грабителей хороших нет. Эх, дали бы мне. Или полиция у них здорово работает? Впрочем, о таких вещах лучше не думать. Полиция...
      Может, у русских она и хорошо работает, а вот у нас не очень. Я этих двух сразу засек - того "спортсмена" и второго - поджарого.
      - Зря беспокоишься, Рокко, - Утиный Нос мне говорит, - я понаблюдал они, по-моему, только здесь в самолете и познакомились.
      - А ты, - говорю. - Хотел бы, наверное, чтобы они в форме летели или с вывеской на груди "Мы из полиции"? Они тебе такой спектакль разыграют, что и не опомнишься, как в наручниках будешь.
      - Ты думаешь? - Утиный Нос забеспокоился.
      Это с ним редко бывает, обычно он не любит волноваться. Помню, когда вместе по пушерам работали, он такое над ними вытворял, что даже меня выворачивало. А сам, как мясник, стоит себе спокойно, ногти чистит - он чистюля, Утиный Нос, - и нож или там дубинку аккуратно вытирает. Потом вдруг спохватывается: "Пошли, пошли, а то конторы закроются. А сегодня, знаешь, матч..." И бежит. Вот только это его может вывести из равновесия, что не успеет в букмекерскую контору - заключить пари на очередного идиота, которому вечером другой идиот будет вышибать на ринге остатки мозгов!
      Ру спит в своем кресле, посапывает, как младенец. (Да, уж младенец с булыжником в руке!).
      Белинда, вот та волнуется. Она всегда волнуется. Вообще-то ей пора бросать наш бизнес - нервы не выдерживают, да еще колется, а это уж последнее дело. Но куда ей деваться? Привыкла. Привыкла к деньгам, к легкой жизни, к нам, ко мне. Только к страху никак не привыкнет.
      Я ей сказал однажды (так, для проверки):
      - Слушай, Белинда, ты не устала? Не надоело со мной мотаться, рисковать на каждом шагу, бояться?..
      - Ну, а если надоело, - усмехается, - ты что мне можешь предложить взамен? Законный брак с церковным обрядом? Тихую жизнь в белом домике у речки? Может, детей заведем? Или ферму - будем кур разводить?
      - А что, - говорю серьезно, - почему бы нет? Мы еще молодые, можем многое успеть.
      - Не валяй дурака, Рокко, - сердится, - было время, любили друг друга и то не поженились. Такие, как мы, не женятся, им и любить-то заказано. А уж теперь и подавно. Ну, какой ты муж? Какая я жена? Убийцы мы, воры, контрабандисты, по нас петля плачет...
      Слышу уже истеричные нотки и сразу прерываю:
      - Заткнись! Я тебе раз навсегда запретил подобные разговоры вести! А то...
      Она втягивает голову, словно ждет, что я ее ударю (бывает такое).
      - Извини, Рокко, - говорит, - что-то нервничаю сегодня. То ли эта задержка самолета, то ли не спала. Я сейчас вернусь - пойду лицо освежу.
      Как же! Знаю, зачем она уходит в туалет - сейчас вколет себе очередную дозу. Белинда даже знойным летом не носит теперь платьев без рукавов, чтобы не видны были следы уколов на руке.
      Возвращается спокойная, медлительная, немного сонная. Сначала у нее всегда так после укола.
      - Слушай, - говорю, - дело плохо. По-моему, эти двое, ты знаешь, о ком я говорю, держат нас на поводке. Давай решать, что будем делать.
      - С Утиным Носом говорил? - спрашивает.
      - С ним говорить нечего, ты же знаешь. Когда надо дать волю рукам он ас. А насчет мыслей... Ру тоже не советчица. Нам решать.
      - Как тебе представляется обстановка? - спрашивает.
      Вижу, с ней все в порядке, она в форме.
      - Я думаю, где-то мы споткнулись или за клиентами следили, или продал кто-то...
      - Это исключается, - говорит она решительно, - тут ты молодец, так поставил дело, что, кроме нас, никто не подпущен.
      - "Тут я молодец", - ворчу, - а в остальном шляпа? Так?
      - Перестань, Рокко, - берет меня под руку, - ты же отлично знаешь, что во всем молодец. Без тебя мы бы пропали да вообще ничего бы не было: ни нас, ни фирмы.
      - Ладно, ладно. Так вот, обстановка. Пусть не продали, пусть мы не ошибались - я тут все передумал десять раз - не вижу ошибок, но так или иначе на наш след напали. Спрашивается, почему не взяли еще дома, ну, хоть в аэропорту с поличным? Потому что хотят знать наших приятелей в Токио. Это, как дважды два...
      - А зачем за нами людей посылать? - перебивает Белинда, - куда мы из самолета денемся?
      - Вот именно. Ты умница. Могли сообщить приметы - встречайте, мол, нет - посылают нянек. Зачем? Ну, во-первых, для подстраховки - вдруг по приметам не узнают, вдруг мы в пути переоденемся, нацепим парики, ты бороду отрастишь, - смеюсь, - я - косы. Или выходить будем поодиночке. К другим пассажирам пристроимся. Мало ли что, но это значит, что в лицо нас японцы не знают. Не оттуда идет прокол. Другой вариант - по каким-то соображениям наша полиция не хочет с япошками делиться этим делом. Хочет сама все выяснить. Тогда в Токио не их полиция будет ждать, а наша, и притом тайно от японской.
      - А зачем им это? Они в Интерполе все связаны...
      - Э, Белинда! Они там в Интерполе, как пауки в банке. Что на поверхности лежит - то, конечно, общими силами, никуда не денешься. А если поглубже, надо еще посмотреть. Ну, к чему нашим дорогим отцам-полицейским выдавать нас с нашими миллионными чемоданами японским коллегам, когда можно эти миллионы самим взять, не себе в карман, разумеется, но для нашей страны, а не для Японии? Государственные интересы. Логично?
      - Логично-то логично, - Белинда сомневается, - но, думаю, все проще. Если нас "засветили", то наверняка в Токио весь аэропорт набит полицейскими, а эти едут для связи, для участия в допросах, словом, как представители. Мы же все-таки не японские граждане. Может, они нас сразу и обратно повезут. Только уж не в первом классе, - усмехается.
      - Тоже может быть, - соглашаюсь.
      - А чем нам это грозит? - спрашивает.
      Я смеюсь:
      - Ничем хорошим. От чемоданов не откреститься. Сто человек видели, как их с нами вместе в самолет доставили. Ну, образцы можно в самолете выбросить, пистолеты - в уборной. Так ведь сразу же найдут и в два счета докажут, что наши. Словом, лет по десять, а то и по двадцать можем заработать...
      - Двадцать лет! - она бледнеет, - нет, уж лучше смерть!
      - ...это если им все остальное известно, - продолжаю, - но, раз они за нами следят, возможно, знают и про другие наши дела. А когда возьмут, начнут копать, и тогда уже ни за что нельзя поручиться. Может, как раз преподнесут столь желанную тебе смертную казнь, - смеюсь.
      - Перестань! - шипит, - нашел время шутить. Скажи лучше, что делать. Не может быть, чтобы ты не придумал! Ну, Рокко!
      - Да есть у меня одна идея, - говорю задумчиво, - экспромт, так сказать. Но, во-первых, не подготовлены мы, не имеем тренировки в этом новом деле, а потом не все еще обдумал.
      - Ну, что, что? - торопит, - раз задумал, значит, все будет в порядке. Я в тебя, Рокко, как в бога, верю. А насчет подготовки не беспокойся - не подведу. Чего только не приходилось делать - никогда тебя не подводила. Ты только скажи, что...
      - Тише, перестань суетиться, - обрываю ее. - Ты-то, может, и не подведешь, а Утиный Нос, а Ру?
      - Ну, Утиный Нос, если только надо действовать, - заверяет, - никогда не подведет!
      - Я тоже так думаю. Больше того - в том, что я задумал, он особенно полезным окажется. А вот Ру?
      - Ну, что ж, Ру... Ты и для нее найдешь работу. Лишней не будет. В крайнем случае втроем справимся. Так что за план? Скажи, наконец. Думаешь, когда прилетим, прорваться через кордон? Может, там этот японец поможет, в конце концов, деньги-то ему везем. Пусть подумает.
      - Думать поздно. Если аэродром оцеплен. Если нас полиция ждет, японец не ждет. Миллионы миллионами, а жизнь дороже. Нет, Белинда, в Токио нам прилетать нельзя, - говорю решительно, - будем брать самолет!
      Она таращит глаза и прикрывает рот ладошкой, как, наверное, супруга в мелодрамах, которую муж неожиданно застал со вздыхателем в саду.
      - Самолет?
      - Самолет, самолет, - говорю спокойно. - Ну, чего уставилась? Не мы первые, не мы последние. Сейчас стало очень модным. Скоро будут больше брать самолетов, чем банков. Завладеем машиной, повернем на Сингапур, на Цейлон, а еще лучше подальше, на какие-нибудь маленькие острова, с маленьким царьком, султаном, президентом, чертом-дьяволом. Один из наших чемоданов ему, чтоб дал убежище, остальные - нам. Переждем трудное время, а там видно будет. Ну, как?
      - Не знаю, - говорит неуверенно, - вроде, все правильно. Но захватить целый самолет. Тут же сотни людей. Летчики наверняка вооружены и эти агенты. Потом русские, кто их знает, им, небось, наплевать на заложников. Мы заложников перестреляем, а они - нас. А?
      - Другого выхода нет, - говорю. - Будем разрабатывать операцию!
      Конечно, женщины обычно умных советов дать не могут. Но все же Белинда очень опытная - с ней не грех посоветоваться.
      Ру по-прежнему безмятежно спит, а Утиный Нос прохаживается по салонам и бросает на наших "опекунов" зловещие взгляды. В конце концов я приказываю ему сесть на место - не хватает еще, чтобы они разгадали наши планы.
      Захватить огромный самолет с десятками пассажиров, среди которых наверняка есть здоровые решительные мужчины, а двое, так тут уж сомнений нет, вооруженные полицейские агенты - дело нешуточное. Будь у нас гранаты, мы бы могли пригрозить взорвать самолет. Но гранат нет, и нет даже ничего похожего.
      А главное, дело для меня новое, непривычное. Ну да ладно! Деваться все равно некуда. С моим послужным списком мне петли так или иначе не миновать. Так чем я рискую?
      До Токио еще лететь и лететь. Время подготовиться есть. Операцию надо начать, когда мы будем ближе всего от границы и ближе всего по прямой от каких-нибудь островов, от Цейлона, на худой конец, от Сингапура. Эх, жаль, карты нет...
      Я присматриваюсь к пассажирам. В первую очередь к тем, что с детьми японские, русские. Какие-то спортсменки, какие-то туристы (ну, им по двести лет), какой-то музыкальный японский ансамбль, судя по всему балетная труппа. Девчонки не в счет, а вот парней надо остерегаться - у японцев молниеносная реакция, многие владеют каратэ, дзю-до, джиу-джитсу. Еще, смотрю, два здоровенных хиппиобразных бородача. Но эти, по-моему, через час-два так накачаются, что и с места встать не смогут.
      Насчет русских сказать трудно - они для меня народ незнакомый, сразу не разберешься. Во всяком случае определить, есть ли среди них агенты воздушной полиции, не берусь. Да и есть ли у них такая полиция? И летают ли ее агенты на самолетах? Черт их знает...
      Наконец, план мой созревает полностью.
      Я созываю свою "команду". Как раз обед (или ужин: в наше время с самолетными скоростями и расстояниями не поймешь, когда завтракаешь, когда ужинаешь). Мы сидим все рядом и шепчемся. Когда я излагаю свой план - эта маленькая дуреха, что бы вы подумали? - Приходит в восторг! Только что в ладоши не хлопает. Ну? Как вам это нравится?
      И я начинаю думать (зная про нее то, что я знаю), что она, пожалуй, окажется на высоте, что для нее пустить пулю в лоб любому, на кого я укажу, - пара пустяков. Боюсь, как бы еще не пришлось ее сдерживать.
      Утиный Нос - тут я спокоен. Это профессионал и понимает, когда надо бить, а когда только угрожать.
      Белинда тоже сделает свое дело. Может, с охами и ахами потом, может, с запоздалыми истериками, но сделает. Будет дрожать от страха, но рука у нее не дрогнет. Можно не сомневаться.
      Самое трудное - пройти к летчикам. У них дверь наверняка заперта и наверняка бронированная. Кстати, говорят ли они по-английски? Стюардессы-то говорят. А есть у стюардесс внутренняя связь из салона с кабиной летчиков?
      План наш мы разрабатываем очень точно, сверяем часы, прямо, как штабные офицеры перед боем.
      Я заговариваю со стюардессой. Выясняю, когда мы будем пролетать Иркутск. Насколько я помню, это где-то близко от границы. Или я ошибаюсь? Как бы между прочим спрашиваю, летала ли она на других заграничных линиях? Летала. В Дели, например. А летчики? Конечно. А посадок до Токио не будет? Она удивленно смотрит на меня. Нет, конечно, разве я не смотрел билет? Ну, все-таки такое расстояние, вдруг горючего не хватит? Она улыбается моей наивности. Господин пассажир может быть спокоен. Все рассчитано. Она, например, летала в Токио тридцать восемь раз и никогда ничего не случалось. И смотрит на меня ясными серыми глазами. Я делаю вид, что успокаиваюсь. А ты-то вот зря такая спокойная. Сегодня в твоем тридцать девятом рейсе кое-что случится.
      Сколько ей лет? Наверное, двадцать - двадцать два. Но замужем кольцо на пальце. Или у русских девушки тоже носят кольца? Наверное. Стюардессам же запрещено выходить замуж. Почти во всех авиакомпаниях. В "Аэрофлоте", небось, тоже.
      Стоит такая красивая, сероглазая, аккуратная, элегантная девушка, доверчиво смотрит на меня, готовая оказать услугу пассажиру. Мне нравится, что русские стюардессы не улыбаются каждую секунду, как наши, словно рекламируют зубную пасту.
      И в то же время чувствуется, что они всегда готовы услужить. В общем, хорошие, красивые девчонки. Симпатичные. Эта в особенности. Глазищи серые, прямо не оторвешься. Есть же где-то, наверное, счастливый парень, неважно, муж - не муж, который ее ждет, без которого она скучает, с которым смеется, целуется, обнимается, с которым счастлива, которого любит.
      А такие, как я, думаю с горечью, кто нас ждет... Разве что тюрьма...
      Интересно, как она посмотрит на меня своими ясными ласковыми глазами через полчаса, когда я выну пистолет... Гоню от себя эти ненужные мысли.
      Сейчас надо думать только об одном, о главном, сосредоточиться на этом.
      Я благодарю сероглазую стюардессу, сажусь на место, закрываю глаза. За окнами сумерки. То ли вечер подступает, то ли мы летим в тучах.
      Сколько я так сижу? Полчаса? Минуту? Десять секунд?
      Наконец, сбрасываю с себя оцепенение, смотрю на часы.
      Пора!
      Встаю, оглядываю салон. Время выбрано удачно. После обеда большинство пассажиров спит или дремлет. Храпят, утомившись от собственной суеты, американские туристы, окончательно опьянев, дрыхнут бородачи, притихли, закрыв глаза, дети...
      А наши "опекуны"? "Спортсмен" спит, а поджарый - нет, читает какой-то журнал; да, с этим надо держать ухо востро. Стюардессы куда-то исчезли. Тоже, наверное, отдыхают.
      Я обмениваюсь взглядом со своими.
      Они нахмурены, но спокойны. Белинда бледна, как мертвец, Ру, наоборот, от возбуждения вся раскраснелась, глаза сверкают. Утиный Нос нащупывает пистолет подмышкой.
      Первой встает Белинда и идет в хвост самолета в туалет. Поджарый провожает ее внимательным взглядом. Вот черт!
      Потом поднимается Ру и уходит в носовой туалет. Через минуту я направляюсь туда же и делаю вид, что жду, пока туалет освободится.
      Утиный Нос остается сидеть.
      Наконец, в хвосте самолета появляется Белинда. Она внимательно оглядывает салон, неторопливо раскрывает сумочку и вынимает пистолет.
      В то же мгновение со своего места вскакивает Утиный Нос. Пистолет у него уже в руке и направлен на наших "опекунов".
      Ру уже выскочила из туалета. Она начинает действовать с невероятной быстротой. Наклонившись к ошеломленной молодой японке из третьего ряда (которую мы заранее наметили), она хватает с ее колен крохотного мальчонку и, прижав одной рукой к груди, другой лезет за пистолетом.
      Одновременно с этим я, выхватив свой, громко кричу по-английски:
      - Похищение! Всем оставаться на местах! Руки на затылок! При первом движении взорвем самолет!
      (Взрывать нам его нечем, но слово "взрыв" пугает людей, а проверять наше вооружение вряд ли кому-нибудь придет в голову).
      Пассажиры, кто торопливо, кто медленно, выполняют приказание. Они в полном оцепенении. В салоне царит тишина. Даже дети молчат. А некоторые продолжают спать (как между прочим и кое-кто из взрослых).
      Рассказывать обо всем - нужно время, а происходит все описанное буквально за две-три секунды.
      Пока Белинда и Утиный Нос держат под прицелом пассажиров, Ру с япончонком в одной руке и пистолетом в другой устремляется к кабине пилотов. Я - за ней.
      И вот тут происходит неожиданное.
      Уж, не знаю, откуда она взялась, перед Ру вырастает та сероглазая стюардесса. Она ловко выхватывает из ее рук ребенка и загораживает своим телом...
      Я чувствую, как холодный пот выступает у меня на лбу. На похищении ребенка, на использовании его, как заложника, при переговорах с пилотами основана главная часть моего плана. А сейчас начнется борьба между стюардессой, заслонившей ребенка, и Ру, которая будет пытаться его вырвать.
      Выскочат летчики, они, конечно, вооружены, их четверо, и вряд ли мне одному с ними справиться.
      Но я все-таки недооценил Ру!
      О нет, она не вступает со стюардессой в борьбу! Она просто приставляет к ее груди пистолет и спокойно нажимает спуск. Приглушенный близким телом звучит выстрел. Стюардесса падает, как подкошенная, продолжая заслонять ребенка в последнем предсмертном усилии.
      Япончонок отлетает в сторону, поднимается на четвереньки, потом встает и доверчиво смотрит на нас. Его черные глазенки-пуговки не выражают ни малейшего страха, он спокоен. Он ждет.
      Стюардесса лежит на спине, неловко подвернув руку. Большие серые глаза стеклянно смотрят в пустоту. Губы чуть приоткрыты. На белой блузке, все расширяясь, проступает алое пятно.
      Что ж, не повезло. К сожалению, молодость и красота не гарантируют от смерти. Не довелось ей закончить свой тридцать девятый полет в Токио... И напрасно дожидается ее тот парень - муж или не муж. Не такой уж он оказался счастливый...
      А вот доведется ли нам куда-нибудь долететь? Теперь после убийства стюардессы всех четверых нас ждет смертная казнь!
      Так что стесняться уже нечего. Все эти старики, дети, туристы, спортсмены, дипломаты и ученые - все, все, кто сидит там, в салоне, и летчики, и остальные стюардессы - все они не имеют теперь никакого значения, как и их жизни.
      Их жизни имеют ценность лишь постольку, поскольку могут спасти наши. Иначе грош им цена...
      Мы у двери пилотской кабины. Около нее белая, как полотно, стоит другая стюардесса. Видимо, она сидела здесь где-то со своей сероглазой подругой, когда начали операцию.
      Она бледна, но в глазах ее нет страха. Что за девчонки!
      Теперь мы с Ру действуем спокойно и расчетливо, точно в соответствии с моим планом.
      Ру берет на руки по-прежнему сохраняющего безмятежное спокойствие япончонка, прижимает к его голове пистолет. Ребенку это мешает, и он пытается своей крохотной ручкой отвести тяжелое черное дуло. Не получается, и он покорно прекращает свои усилия. Удивительно воспитанные эти японские дети!
      Я подхожу к стюардессе и говорю:
      - Не волнуйтесь. Если будете выполнять наши указания, с вами ничего не случится. Скажите пилотам по-английски то, что вы видите, ничего больше, и скажите, чтобы немедленно открыли двери, иначе погибнет ребенок, а мои товарищи начнут побоище в салоне. Предупредите, чтобы пилоты отвечали вам только по-английски. Действуйте.
      Стюардесса кричит через дверь на сносном английском языке:
      - Товарищ командир, самолет захватили бандиты. Главарь здесь у двери требует, чтобы вы открыли. Рядом его сообщница. Она держит под угрозой пистолета ребенка. - Потом, помолчав, добавляет тихо: "Они убили Наташу".
      И только тогда начинает плакать. Тихо, беззвучно, просто слезы катятся из глаз. Она не вытирает их. Она смотрит на меня с такой ненавистью, что я отворачиваюсь. Наступает решающая минута. Как поведут себя летчики?
      Проходит секунда, другая. Дверь открывается, и на пороге возникает плечистый парень в рубашке с закатанными рукавами. Лицо его непроницаемо. Взглядом он мгновенно охватывает всю картину - тело убитой стюардессы, Ру, держащую пистолет у виска безмолвного япончонка, меня с направленным на него оружием.
      Мгновение он молчит, потом спрашивает на хорошем английском языке:
      - Ваши требования?
      - Вернитесь в кабину, - говорю, - садитесь на место. Всем сидеть ко мне спиной и не поворачиваться. Пистолеты выложите. Резких движений не делайте.
      Он молча возвращается в кабину и садится на свое место - это второй пилот. Он что-то говорит по-русски своим товарищам. Те, не оборачиваясь, бросают в проход пистолеты. Я стою сзади у двери.
      - Где мы находимся? - спрашиваю и приказываю: "Между собой и с Землей говорить только по-английски. Первому, кто скажет слово по-русски, продырявлю затылок".
      - Пролетели Иркутск, - говорит первый пилот, голос у него не дрожит.
      - Поворачивайте на восток, - говорю, - когда окажетесь за границей, скажу дальнейший маршрут. Предупредите пограничников, чтоб не валяли дурака. Самолет похищен. Дайте карту.
      Летчик, не оборачиваясь, протягивает мне карту. Я смотрю и тут же спохватываюсь:
      - Через Китай не лететь! Эти кретины не посчитаются, что самолет гражданский - собьют. Летите через Индию на Цейлон. Там разберемся!
      (Хорошо бы приземлиться на Мальдивах, но найдется ли подходящий аэродром? В крайнем случае полетим на Суматру, на Цейлон, в Таиланд, к черту в пекло...)
      - Вы что, смеетесь? - первый пилот презрительно хмыкает. - Где возьмем горючее? Без дозаправки ничего не получится.
      - Не валяйте дурака - от Москвы до Токио без заправки, а...
      - Мы пролетели две трети пути. А вы хотите вернуться да еще пролететь вдвое больше. Не верите - посмотрите на карте.
      Я смотрю, он прав. Никуда не денешься.
      - Где ближайший аэродром, где вы можете приземлиться?
      Он называет мне какой-то русский город.
      - Сколько времени требуется на дозаправку?
      - Не знаю. - Он пожимает плечами. - Они же не готовы.
      - Радируйте, что мы садимся, чтобы все было готово. Полчаса стоим, ни минуты больше. И предупредите: при малейшей подозрительной возне самолет взлетит на воздух. Если они не знают, - добавляю, - объясните - в самолете полно людей. А стесняться мы не будем. И не вздумайте сами валять дурака чтобы все радиопереговоры велись по-английски. И не пытайтесь мне объяснять, что на аэродроме не знают этого языка.
      - О'кей, - говорит.
      Радист надевает наушники, колдует над своими кнопками и сообщает, что самолет захвачен воздушными пиратами (это мы пираты), что никаких требований политического характера не предъявлено. Но приказано лететь курсом на Цейлон через Индию. Требуется дозаправка, через сорок минут самолет произведет посадку, чтоб все было готово. В случае неподчинения пираты угрожают взорвать самолет. Все.
      Я делаю знак Ру проверить, как там в салоне, а сам внимательно продолжаю следить за пилотами.
      - Имейте в виду, - говорю на всякий случай, - все время мои товарищи держат под прицелом не только салон целиком, но и какого-нибудь одного ребенка конкретно. Один неосторожный жест, и ребенок мертв. Запомните.
      В таких случаях надо все время держать людей в напряжении, угрожать им.
      Возвращается Ру все с тем же япончонком подмышкой. Он по-прежнему тих и безмолвен. Нет, на такое способны только японские дети, честное слово!
      Ру говорит, что в салоне все спокойно. После волны паники, чьих-то стонов, истерик, детских криков все успокоились, находятся в состоянии прострации. Молчит даже мать того япончонка.
      Утиный Нос и Белинда на своих постах. За них можно не беспокоиться. Спрашиваю, как "опекуны". Отвечает, что сидят, дрожат от страха, боятся пошевелиться.
      Стюардессам Утиный Нос разрешил разнести пассажирам воду, лекарства из аптечки, водить детей в туалет.
      За окном совсем темно.
      Чувствую, как самолет повернул и летит в другом направлении. Начинается снижение.
      - Аэродром плохой, - говорят пилот. - Сюда обычно ИЛы не садятся. Посадка будет не из легких.
      - Посадка - ваше дело, - говорю, - мое - продырявить вас, если будете валять дурака, и взорвать эту коробку, если аэродромные власти чего-нибудь затеют. Предупредите их еще раз.
      - Уже предупреждал, - ворчит пилот.
      - Предупредите опять. Не помешает.
      Он включает радио и передает мое предупреждение. Потом говорит:
      - Начинаем посадку. Буду держать техническую связь с аэродромом. Прошу не мешать.
      - Говорить только по-английски! - приказываю.
      - Не мешайте, я сказал, - кричит, - посадка очень сложная.
      Но с Землей говорит по-английски. Говорит он все же, не как англичанин, хуже, чем второй пилот. И, наверное, на аэродроме тоже сидят не профессора Кембриджа. К тому же речь идет о специфических вещах. Поэтому, как я ни напрягаю внимание, мне далеко не все понятно. На всякий случай периодически повторяю свои угрозы.
      Но они не слушают меня. Они заняты своим делом. Видимо, посадка, действительно, очень трудная. Аэродром, наверное, какой-нибудь запасной. Тем лучше. Вряд ли там предусмотрены такие же меры безопасности, как в крупных городах. Спокойнее.
      Наконец, мы у земли. Я вижу, как навстречу с бешеной скоростью несутся сигнальные огни, освещенный асфальт.
      Самолет касается земли очень жестко. Стукаемся, слышен звон, что-то падает, на мгновение гаснет и вновь зажигается свет. Ревут двигатели. Мы мчимся по взлетной полосе. Потом долго катим по рулежной дорожке в какой-то дальний конец аэродрома.
      Останавливаемся.
      Летчики озабоченно что-то рассматривают на приборной доске. С беспокойством качают головами.
      Глава VII. СРОЧНЫЕ МЕРЫ
      Ну вот, наконец, и я, автор, получил слово.
      Но раньше, чем говорить об истории, о которой идет речь в этой повести и которая целиком является плодом авторской фантазии, мне хотелось бы вернуться на много лет назад.
      В тот год в теплом синем небе над зелеными виноградниками, что раскинулись вблизи Еревана, пролетал самолет. Неожиданно самолет дернулся, завалился на крыло и стремительно понесся к земле.
      Он упал в виноградники. Из поломанного самолета колхозники вытащили четырех человек. Один разбился насмерть, двое получили серьезные ушибы и переломы, один чудом остался невредим. И тем не менее он был весь в крови, избит, полузадушен, глубоко изрезан ножами.
      Чьими? Тех троих.
      Я потом долго изучал следственные материалы, беседовал с людьми и с оставшимся в живых человеком.
      Потому что в живых остался только он. Двух других вылечили, судили и расстреляли.
      А Эдик Бахшинян - летчик Армянского отделения Гражданского воздушного флота - поправился и продолжал летать. Его наградили орденом Красного Знамени. Боевым орденом.
      Когда-то я (и не только я) подробно писал об этой истории. О том, как трое преступников задумали бежать за границу, как долго и поразительно тщательно готовились к этому (вплоть до того, что один научился управлять самолетом), как взлетели на воздушном такси и, напав втроем на летчика (один из преступников был мастером спорта по борьбе), потребовали перевезти их за границу, как Бахшинян отказался, и как, увидев, что один из бандитов садится за штурвал, согласился, а когда взял управление в свои руки, то направил самолет в землю, чтобы погибнуть вместе с преступниками, и как они душили его, резали ножами, но так и не смогли оторвать рук от штурвала...
      Тогда еще угон, похищение, уничтожение самолетов не стало поветрием. Эти чудовищные преступления были единичными. Бессмысленный терроризм не коснулся воздушных трасс. И уж совсем недалеко все это было от наших границ.
      К сожалению, за последние годы были и у нас отдельные случаи нападения на самолеты.
      Зачем?
      Позволю себе привести цитату из статьи кандидата юридических наук, начальника сектора воздушного права Государственного научно-исследовательского института гражданской авиации Ю. Малеева (того самого, чью лекцию слушал лейтенант милиции Алексей Лунев).
      Вот что он пишет в журнале "Человек и закон":
      "Материалы советских судебных органов показывают, что попытки угона самолетов (речь идет о нашей стране) являются, как правило, результатом умышленных действий группы лиц, вступивших в преступный сговор с целью бежать за границу. Выявилось два четких мотива такого побега: или стремление избежать заслуженного наказания за уже совершенное преступление или попытка придать дополнительную остроту какой-нибудь из антисоветских кампаний на Западе".
      Разумеется, подобные случаи в нашей стране уникальны. Но бывали.
      Подвиг Эдика Бахшиняна, светлый образ стюардессы Надежды Курченко напоминают нам об этом.
      Поэтому мне хотелось бы повторить: все, что написано в этой повести, вымышлено - герои, ситуации, события. Но все это могло бы произойти, и, если бы произошло, то и Алексей Лунев со своими товарищами, и стюардесса Наташа, да и Джон Леруа, Рокко, Белинда, Ру... - все наверняка повели себя так, как рассказано. Другое дело, что сегодня, например, выходя из транзитного зала к самолету в Шереметьево, Рокко и его банда никогда не смогли бы незаметно пронести пистолеты. Но это уж техническая деталь.
      Важно другое, важно, что при любых обстоятельствах советские милиционеры вступают в смертельную схватку с преступниками ради спасения жизни людей. О своей жизни они при этом не думают.
      Вот эта самоотверженность во имя высокого гуманизма наряду с высокой профессиональной подготовкой и великолепным техническим оснащением и позволяет нашим милиционерам побеждать преступников. Порой и дорогой ценой, порой ценой собственной жизни, но побеждать. Ну, что ж, победа в смертельной борьбе редко обходится без жертв.
      Но это победа...
      А теперь перенесемся в московский кабинет генерала в тот момент, когда раздался звонок и голос далекого дежурного четко доложил о чрезвычайном происшествии - похищении иностранными преступниками советского лайнера ИЛ-62, следующего по маршруту Москва - Токио, который через сорок минут приземлится в далеком городе для дозаправки. Преступники, требуют, грозя перебить детей, чтобы их доставили в район Цейлона.
      В этих случаях согласно существующим международным соглашениям во имя сохранения жизни невинных людей полагается выполнить требование воздушных пиратов.
      Казалось бы, все ясно.
      И вот тут возникло совершенно непредвиденное обстоятельство.
      Связь между далеким городом и Москвой работала непрерывно. Местное милицейское начальство доложило генералу следующее.
      При посадке навигационное оборудование самолета получило повреждения. Не столь значительные, чтобы нельзя было лететь, но при которых серьезно снижается безопасность полета в нормальных условиях дальнейший полет был бы, разумеется, запрещен. Но в данном случае преступники категорически настаивают на продолжении пути.
      Они грозят, что, если их требование не будет выполнено, они каждый час будут убивать одного пассажира. До тех пор, пока самолет не поднимется в воздух.
      Только что, открыв двери, они выбросили из самолета труп человека.
      Какие будут указания?
      Что же происходило в те ночные часы на аэродроме далекого города?
      К тому моменту, когда огромный лайнер, со свистом разрезая мрак, приземлялся на взлетной полосе, когда он несся по бетону, когда ревели, тормозя, двигатели, были приняты все возможные меры к его приему.
      Но дело в том, что в сложной полетной обстановке, ночью, за короткий срок невозможно было перестроить расписание воздушного движения, и, выполняя требования преступников, ничего другого не оставалось, как посадить самолет на этот аэродром, могущий принимать ИЛ-62, но уже давно не делавший этого, поскольку существовали другие, куда более совершенные.
      Посадить лайнер ночью на незнакомый и лишенный некоторого важного оборудования для ночной посадки аэродром да к тому же когда за спиной стоит человек с направленным на тебя пистолетом - нелегко даже очень опытному летчику.
      Итак, совершенная первым пилотом посадка могла бы служить образцом работы в подобных обстоятельствах. И все же случилось повреждение. Лететь при нем можно, но безопасность полета намного снижена. И в этих условиях, выполняя требования налетчиков, перелетать Гималаи, а может, и океан, следовать неизвестным маршрутом, садиться на неизвестных, а возможно, неприспособленных к приему такого самолета аэродромах граничит с самоубийством. Летчик так и сказал рослому мужчине со шрамом возле уха и ледяным взглядом бесцветных глаз, главарю бандитов, насколько он понял.
      - И наплевать, - ответил тот и усмехнулся, - вы должны понять, пилот, что, если мы окажемся в руках полиции, нам смертная казнь обеспечена. А так есть все же шансы спастись. Ясно? Это я к тому говорю, чтобы вы знали - терять нам нечего.
      - Вам, может быть, нет, - пытался возразить летчик, - но ведь самолет набит пассажирами. Плевать вам на взрослых, так хоть детей пожалейте - их же двадцать семь.
      - Вы что, идиот, - рассердился человек со шрамом, - или притворяетесь? При чем тут пассажиры, дети? Да я не двадцать семь двадцать семь миллионов детей готов отправить на тот свет, чтобы спасти свою шкуру. А вы мне - дети... Так вот, слушайте: если через час мы не поднимемся в воздух, я пробью башку одному из пассажиров. Еще через час - второму и не гарантирую, что это будет взрослый.
      - Я должен сообщить о ситуации начальству. Без его разрешения я самолет в воздух в таком состоянии не подниму, - твердо заявил пилот.
      - Сообщайте. И мои условия тоже.
      К угрозам бандитов отнеслись недоверчиво.
      А вот опасность полета беспокоила всех - ведь речь шла о жизни без малого двухсот человек.
      Наступило томительное ожидание.
      В ярко освещенном по требованию налетчиков салоне неподвижно и молча сидели пассажиры. На них словно напал столбняк. Лишь дети порой тихо плакали, что-то бормотали, большинство из них спали.
      Белинда так же спокойно, как в первую минуту, стояла с пистолетом в руке в хвосте самолета. Казалось, ее не коснулись усталость и волнение. Равнодушный, но внимательный взгляд следил за каждым движением, за десятками затылков (пассажирам было приказано не оборачиваться).
      А у первого ряда кресел стоял Утиный Нос, и его взгляд тоже непрерывно скользил по салону.
      В отсеке возле пилотской кабины сидела на откидном стульчике Ру все с тем же япончонком на коленях. Ребенок безмятежно спал, посапывая носом и не ощущая пистолета, приставленного к его гладким, черным, подстриженным низкой челкой волосам.
      С разрешения Рокко стюардессы унесли тело Наташи в кухню (чтобы не пугать пассажиров - они не хотели проходить салон) и, положив на расстеленное на полу одеяло, накрыли с головой другим.
      Рокко стоял у входа в кабину летчиков и, нахмурив брови, внимательно следил за переговорами с аэродромным начальством.
      - У них нет соответствующего горючего, - безразличным тоном сообщил пилот. - Для ИЛа необходимо особое, которого здесь нет.
      Врал пилот или не врал? Рокко не разбирался в этих делах. В конце концов разные марки автомобилей требуют разных сортов бензина. Может быть, и у самолетов так?
      - Скажите, чтобы подвезли! - приказал он.
      - Везут, но на это требуется время.
      - Сколько?
      В ответ пилот молча пожал плечами.
      Томительное ожидание продолжалось.
      Неожиданно Рокко посмотрел на часы, неторопливо встал и нарочно громко сказал Ру:
      - Если хоть один из летчиков перешагнет порог кабины, стреляй в мальчонку. И скажи мне, если кто-нибудь из них попробует говорить по радио.
      Он вышел в салон, подошел к десятому ряду и жестом предложил поджарому, средних лет мужчине-парикмахеру, летевшему в Токио на конкурс, а по мнению Рокко агенту воздушной безопасности следовать за ним. Леруа при этом весь сжался, вобрав голову в плечи.
      Они прошли к головной двери.
      Рокко подозвал стюардессу и велел открыть дверь. Струя свежего ночного воздуха, напоенного ароматом дальних лесов, ворвалась в самолет.
      Рокко спокойно повернул человека лицом к выходу, подвинул на край и выстрелил ему в затылок. Грохот выстрела гулко разнесся окрест.
      Тело исчезло в ночи.
      На этот раз Рокко сам запер дверь и, миновав побелевшую стюардессу, едва держащуюся на ногах, вновь подошел к кабине летчиков.
      - Можете выбросить свои часы, - сказал он, - вы теперь будете знать точное время по моим. Каждый час - один пассажир. Пока не взлетим.
      - Но ведь все равно нет еще горючего, подонок! - на этот раз пилот не смог сдержать себя.
      - Пусть поторопятся, - усмехнулся Рокко, - если не хотят еще покойников. Передайте.
      Летчик повернулся к рации.
      ...А тем временем в Москве в кабинете генерала шло срочное совещание.
      Необходимо было принять решение.
      Что выбрать?
      Поднять в воздух самолет и отправить, как того требовали преступники, в дальний путь, рискуя катастрофой, рискуя жизнью двухсот человек?
      Или настаивать на том, что лайнер для полета непригоден, рискуя каждый час подбирать очередной труп, который налетчики будут выбрасывать из самолета, быть может, детей?
      Ни то, ни другое решение не годилось.
      Оставалось третье. Единственное.
      Освободить самолет.
      Но это решение надо было принять, взять ответственность за него. Пусть, выслушав все советы и мнения, все возражения и предложения, пусть, все взвесив и все учтя, пусть, перебрав все варианты, но принять единолично.
      Генералу.
      Теперь он, и только он отвечал за жизнь этих двухсот человек, запертых там на далеком аэродроме в поврежденном самолете, во власти преступников.
      И никакие санкции и одобрения еще более высоких начальников, никакое единодушное мнение подчиненных не снимает с него этой страшной ответственности.
      Формальную - может быть, человеческую - нет.
      Генерал попросил всех покинуть кабинет. Он постоял у окна, глядя, как желтые, красные, розовые краски на небе возвещают зарю. Подошел к карте и разыскал тот далекий город, мысленно проследил путь от него через высочайшие хребты мира к лазурным океанским берегам, к знойным тропическим городам, еще раз взял сухой текст донесений, отстуканных телетайпом...
      И нажал кнопку интерфона.
      Решение было принято: атаковать самолет, освободить пассажиров, захватить, а если не будет другой возможности, уничтожить преступников.
      ...И вот в квартире Алексея Лунева непривычно рано раздается звонок в дверь. Звонивший не успевает нажать на кнопку второй раз, а Алексей уже бежит к двери. Короткий тихий разговор. Он возвращается в комнату. Вадим не проснулся. Но Лена уже вскочила, она натягивает халатик, никак не может попасть ногой в туфлю.
      - Что случилось? - глаза ее полны тревоги.
      - Ничего, Ленка, спи, срочная командировка, - лицо у Алексея озабоченное, таких глаз она у него еще не видела.
      - Что-нибудь серьезное? - растерянно спрашивает она.
      Он на мгновение улыбается трогательной наивности вопроса.
      Не отвечает. Да она и сама поняла. Лена бестолково суетится в ванной - складывает ему пасту, зубную щетку, бритву.
      Когда она возвращается в комнату, Алексей уже застегивает плащ. У него совсем новое, незнакомое выражение лица. Оно пугает ее. Какое-то твердое, даже злое. Беспощадное, вот какое. Да, да, беспощадное. В жизни она не подумала бы, что у Алексея может быть такое лицо.
      Он подходит к Вадиму, целует в розовый теплый нос.
      Потом обнимает ее, целует и, бросив на ходу: "Все будет в порядке, Ленка, не опоздай с Вадимом в садик", исчезает за дверью. Она бросается к окну, но машина уже скрылась за поворотом...
      Они летели долго, хоть и на скоростном самолете.
      Лунев, Коршунов, Тверской, Рунов, другие...
      Самолет приземлился в дальнем углу аэродрома.
      Стояла ночь - тихая, безлунная, но ясная, свет шел от звезд.
      Издалека, из лесов, слышались крики ночных птиц, тарахтел где-то движок, где-то голосисто пели деревенские девчата.
      Запах лесных далей, остывающего бетона, бензина...
      На фоне ночного неба была хорошо различима длинная сигара ИЛ-62 с крупным пунктиром светившихся иллюминаторов.
      Было что-то грозное и зловещее в неподвижно застывшем, таившем смерть самолете.
      Смерть внутри.
      А теперь вот - смерть снаружи.
      Лунев и его товарищи - смерть для тех четверых...
      Пока они летели, переговоры с преступниками продолжались. По их требованию самолет был дозаправлен. Тянули, сколько могли, но в конце концов пришлось это сделать. Бандиты грозили, что убьют еще кого-нибудь. Они все больше нервничали, и чувствовалось, что им ничего не стоит привести свою угрозу в исполнение.
      Сейчас была получена последняя отсрочка.
      Летчик сказал, что раз они настаивают, он готов поднять машину в воздух, хоть и не гарантирует безопасного рейса, но может это сделать лишь в светлое время. Ночью, пусть его застрелят, это невозможно.
      Воздушные пираты согласились после долгих споров, угроз и уговоров ждать до утра.
      Теперь утро приближалось.
      У тех, кому было поручено освободить самолет, оставалось два, самое большее три часа времени.
      Что им было известно?
      Как тщательно ни следил главарь бандитов за переговорами между летчиками и аэропортом и несмотря на то, что переговоры эти велись по-английски, пилотам все же удалось передать существенные данные.
      Летчики всех авиакомпаний мира имеют теперь свой особый код, с помощью которого незаметно для воздушных пиратов они всегда сумеют передать то, что захотят. И этому невозможно помешать, разве только прекратить всякую связь между самолетом и Землей, что невозможно сделать хотя бы потому, что пираты не смогут тогда диктовать свои условия и выслушивать ответы. Не говоря уже о необходимых технических переговорах.
      Итак, известно, что лайнер захвачен четырьмя людьми, вооруженными пистолетами и ничем больше. Что они очень опасны, так как убили уже двух человек - им нечего терять, а следовательно, они пойдут на все.
      Известно, что это не политические террористы, поскольку никаких требований в этом плане они не выдвигали. Единственное, что их, видимо, интересует, это улететь куда-нибудь, как можно дальше, в какую-нибудь далекую от Европы маленькую страну.
      В Москве долго анализировали ситуацию.
      Стало ясно, что налет совершен теми четырьмя пассажирами, что пересели из застрявшего в Шереметьево "Боинга", притом первыми четырьмя, в том числе двумя женщинами, поскольку один из двух обменявших свои билеты позже был воздушными пиратами убит и выброшен из самолета.
      Было ясно, что план захвата лайнера не был заранее подготовлен, иначе преступники располагали бы взрывчаткой, гранатами, возможно, автоматами.
      Отсюда следовал вывод, что решение об угоне самолета возникло у преступников во время полета. Что-то заставило их принять подобное решение на отрезке пути между Москвой и Иркутском.
      После долгих обсуждений и размышлений пришли к заключению, что бандитов напугали два других пассажира "Боинга", пересевших вслед за ними в ИЛ-62.
      Судя по виду этих двух, можно было предположить, что они являются или агентами полиции, или членами какой-нибудь соперничающей банды.
      Возможно, уже в полете между ними возник разговор, в результате которого четверо поняли, что в Токио прилетать им нельзя, и единственное, что остается, это вынудить летчиков перевезти их в другое место, как можно дальше.
      Связались с Токио, и все стало ясно.
      Ясно. Но не просто. Никакого облегчения задачи это не принесло.
      Наоборот, теперь уже не приходилось сомневаться, что речь идет об очень опытных, решительных, ни перед чем не останавливающихся бандитах, уже имеющих на своем счету ряд убийств и других преступлений.
      Они попали в безвыходное положение, особенно после совершенных уже в самолете убийств.
      Даже если оставалось пятьдесят, двадцать пять, да хоть один процент на то, что самолет с поврежденным навигационным оборудованием сможет долететь до намеченного преступниками пункта, они будут настаивать, так как в этом случае у них будет хоть один шанс на спасение. В случае же сдачи властям смертной казни им не удалось бы избежать. Летчики же категорически настаивают на том, что лететь крайне рискованно.
      Таким образом, в конечном итоге, ситуация подтвердила решение генерала: риск того, что отдельные пассажиры могут погибнуть во время освобождения самолета, был не больше, чем вероятность гибели всего самолета в случае, если он полетит по маршруту, указанному бандитами.
      За эту бессонную для десятков, для сотен людей ночь была проделана колоссальная работа.
      Вызывались специалисты, непрерывно работали линии связи между Москвой и Токио, Москвой и далеким аэродромом, между различными учреждениями, ведомствами, подразделениями Министерства внутренних дел. Регулярно в самые высокие инстанции докладывалась обстановка, шли совещания, поиски, восстановление картины преступления, выявление личности преступников.
      За короткий срок было выяснено все.
      Читатель может спросить: а зачем? Какое все это имеет значение?
      Отвечу: когда принимается решение исключительной важности, решение, от которого зависит жизнь многих ни в чем не повинных людей, важна каждая мелочь, каждая деталь. Принявший решение должен быть уверен, что оно единственно правильное, что сделано все возможное для его обоснования.
      И другого решения быть не может.
      Сомнений не оставалось. Надо было атаковать самолет.
      Генерал сделал свое дело.
      Теперь черед был за лейтенантом Луневым и его товарищами. Им предстояло сделать свое.
      ...Они двигались во мраке быстро, бесшумно приближаясь к самолету со стороны хвоста, чтобы их нельзя было увидеть.
      Аэродром был оцеплен милицией в несколько рядов. Люди заняли позиции на опушках близлежащих лесов, в оврагах окружавшего аэропорт поля, в кустарниках. Снайперы, вооруженные винтовками с инфракрасными прицелами, находились в здании аэропорта, в навигационной башне, на крышах ангаров и других аэродромных построек. Они залегли вдоль взлетной полосы и рулежных дорожек. Внимательные, настороженные.
      Лишь тихие потрескивающие голоса слышались в портативных рациях, лишь порой в небо взлетали ракеты, оставляя красный или зеленый дымный след.
      Застыли с заведенными моторами пожарные и санитарные машины. Притаились машины специальные.
      Руководители атаки в выбранном ими месте стояли у передатчиков и телефонов.
      Ни одного гражданского лица не осталось в аэропорту. Все полеты в зоне были прекращены.
      И за тысячи километров, в Москве, тоже молча, словно были рядом, неподвижно сидели у аппаратов офицеры милиции. И только генерал стоял у окна, за которым теперь уже наступило утро...
      Речь шла о жизни двухсот человек...
      Но разве если б речь шла о жизни всего лишь того крохотного япончонка, что безмятежно спал на коленях у Ру с приставленным к виску пистолетом, принималось бы меньше мер, меньше людей участвовало в спасательной операции, меньше ответственности чувствовали ее исполнители?
      Да нет, конечно, все было бы так же.
      ...Милиционеры приблизились к самолету. Теперь он нависал над ними своим огромным, казавшимся снизу черным телом, своими гигантскими крыльями.
      Он казался таким высоким. До дверей его, до трапов, до фюзеляжа было так далеко... Он казался так герметично и надежно закрытым от какого-либо вторжения извне.
      До истечения срока ультиматума, то есть до того, как рассветет, оставались уже не часы, а минуты.
      Уже где-то вдали, на самом краю горизонта, бледнело небо.
      Внутри самолета пассажиры, окончательно сломленные этой кошмарной ночью, неподвижно сидели на своих местах: одни - в полудреме, другие - в забытьи, третьи - продолжая спать, четвертые - не в силах унять нервную дрожь, подавить страх.
      Дети спали, не выдержав напряжения.
      Спали, напившись, как могли, хиппи-бородачи. Дремали по-стариковски равнодушные ко всему американские туристы. Неподвижные, словно изваяния, сидели, не закрывая глаз, японцы. Тихо плакали девочки-спортсменки. Кое-кто из советских дипломатов внимательно и незаметно следил за всем происходящим, ловя момент, когда, быть может, удастся что-либо предпринять.
      Почти терявший сознание от страха ссутулился в своем кресле полицейский агент Леруа, понимавший, что следующим убитым будет он.
      Мрачно нахмурившись, устремив в пространство суровые взгляды, сидели летчики в своей кабине, и только стюардессы продолжали неслышно ходить по салону, разнося воду, подавая последние остатки лекарств, кому-то массировали сердце, кому-то делали укол. Некоторым пассажирам стало плохо.
      Белинда, не скрываясь и не выпуская из руки пистолет, вколола себе уже третью за эту ночь порцию и теперь боролась с разными видениями, плывшими перед глазами.
      Утиный Нос, казалось, не испытывал ни малейшей усталости. Он так же внимательно следил за пассажирами.
      Ру словно окаменела. Она перекладывала невесомое тельце спящего ребенка с одного колена на другое и тяжелый пистолет из одной руки в другую.
      И только Рокко неутомимо сновал по самолету, следя, чтобы не расслабились его помощники, подбадривая их короткими фразами, поглядывая на часы, периодически напоминая летчикам, что срок ультиматума истекает, и, возможно, следующей жертвой он выберет кого-нибудь из них.
      На щеках его выступила иссиня-черная щетина, глаза ввалились, но пистолет он держал твердо, и движения его не утеряли ни силы, ни стремительности.
      И вот наступил момент, когда на командном пункте увидели, как из густого мрака, усиленного тенью самолета, трижды мигнул карманный фонарик - "Все готово для атаки".
      Казалось, прошла вечность, и на командном пункте мигнули три ответные вспышки - "Начинайте атаку!"
      Операция по освобождению самолета началась.
      Глава VIII. РАБОТА КАК РАБОТА
      Какой здесь чистый таежный воздух!
      Это я так думаю - таежный, потому что в тайге я в общем-то не бывал. Да и далеко она от аэродрома. Но вот так почему-то мне кажется.
      Мы с Ленкой давно мечтаем путешествовать. Иногда даже намечаем на карте маршрут. Вадима это оставляет равнодушным. Он энергично подключается лишь тогда, когда мы проделываем наши заочные путешествия на глобусе. Тут другое дело! Глобус вертится, вдоль него какая-то блестящая железка. Все это жутко интересно, и Вадим не может остаться в стороне.
      А мы с Ленкой хотим попасть в Прибалтику, в ее старые уютные городки, в дюны вдоль бесконечного песчаного пляжа, хотим в Тбилиси, Ереван, Баку восточные шумные столицы, посмотреть древние храмы и музеи, подняться в горы, спуститься к волнам жаркого Черноморья, мы хотим побродить меж Карельских синих озер, по молдавским зеленым холмам, по уральским горам, пожариться на солнце в Бухаре и Самарканде. И вот - в тайгу, которой нет конца и края. Которая прямо пугает своей необъятностью, как вселенная.
      Как-то я присутствовал при разговоре одного моего друга - инструктора самбо и дипкурьера - его друга.
      Этот дипкурьер объехал весь мир, полсотни стран, наверное. В Париже побывал, в Нью-Йорке, в Африке, в Южной Америке, в Астралии... Всю жизнь в пути. А мой друг объехал весь Союз. Так вот, он того дипкурьера спрашивает:
      - Ты омуля на Байкале ел? Нет? А вино прямо в подвалах в Молдавии пил? Тоже нет? А восходы в Петропавловске-на-Камчатке наблюдал? А заходы в Заполярье? И на Памире воздухом не дышал? И по Алтаю не ходил? И Ташкент не видел? Так, что ж ты видел, дорогой? Ты же красоты земли не знаешь!
      Ну, нью-йорки, парижи - бог с ними. Тут свою-то страну объездить жизни не хватит. Но, как говорится, к этому надо стремиться.
      Вот мы с Ленкой и стремимся. Пока по карте.
      Впрочем, я-то кое-что все же повидал. Это когда был в армии. Я служил в воздушно-десантных частях. Это удивительные войска. Там проходишь такую школу, что на всю жизнь десантником остаешься. И не только по приобретенным навыкам и умениям, а в душе. Сам черт тебе не брат! Десантники ничего не боятся. Между прочим в милиции немало есть нашего брата-десантника. Я-то после демобилизации, когда мне предложили в МВД идти, не сразу согласился.
      Помню, пригласили тогда на беседу, опрашивает меня полковник:
      - Пойдешь к нам служить?
      Честно признаюсь, я тогда и представления не имел, что такое милиция - недооценивал, помню, меня ею бабка в детстве пугала, когда я каши не хотел есть.
      Но на полковника этого милицейского смотрю с уважением, поскольку у него орденских планок в пять рядов и парашютный значок с цифрой "100".
      - А что буду делать? - спрашиваю.
      - Что захочешь, - улыбается, к чему склонность есть. У нас для каждого работа по душе найдется.
      - У вас, товарищ полковник, - говорю, осмелев, - наверное, все больше бумажки писать надо, протоколы, штрафы. Или шпану ловить. Это не очень интересно...
      - Ну, почему же, бумажки, - усмехается. - У нас и еще кое-какие дела бывают. А насчет шпаны, - вздыхает, - хорошо, если бы только шпана! Да, к сожалению, и другие у нас людишки есть. Посерьезнее.
      - Не знаю, - говорю.
      - Вот что, сержант, ну, что мы с вами будем друг друга уговаривать. Мы тут экскурсию в нашу школу устраиваем. Посмотрите все своими глазами. Тогда и поговорим.
      Повезли нас в эту школу. И, поверите, я потом ночь не спал, все вспоминал. Чего только там не насмотрелись!
      И лаборатории у них научные, и классы автовождения, и всякой техники специальной.
      Нажимает преподаватель кнопку, опускаются шторы, появляется киноэкран, раздвигаются стены, возникают цветные телевизоры, карта всей области - голос из динамика рассказывает о преступности, а на карте вспыхивают цветные лампочки.
      Экзамены машины принимают.
      Тир - так у нас такого в дивизии не было. Все автоматизировано. А класс оружия? Фото? Всякой криминалистической техники!
      Но особое впечатление на меня произвели спортзал и зал для занятий самбо. Я к тому времени уже был перворазрядник и уж в чем в чем, а в самбо разбирался. И сразу оценил, какое здесь совершенное оснащение, а главное, как владеют самбо ребята, что там занимались. Высокий класс!
      А потом нам многое рассказали из истории милиции, показали фильмы, подвели к стене, на которой большие фото. Много фото и высечены имена. Это все погибшие при исполнении служебного долга. В схватке с преступниками.
      Разные там лица - молодые и не очень, красивые и так себе, могучие, словно из камня высеченные, и совсем ребячьи. Одно общее - глаза. Взгляды у всех твердые, смелые. И я понимаю, что в свой смертный час ребята эти взглядов не опускали.
      Словом, на следующей беседе, когда полковник спросил меня:
      - Ну, как?
      Я ответил:
      - Подаю заявление!
      - Не спеши, - улыбается, - хорошо подумал? Кем стать хочешь: ученым, экспертом, следователем, воспитателем в колонии, оперативником, а, может, кинологом? (Я и не знал тогда что это значит. Думал, кино крутить). Есть у нас и политработники, и внутренние войска, и железнодорожная милиция, и охрана метро, и речная милиция. И воздушная. Есть ГАИ, паспортный стол, есть детские комнаты, участковые, есть штабная работа, спортивная, вневедомственная охрана. Конная милиция тоже есть. Нам радисты нужны, снайперы, вертолетчики, водолазы, авто- и мотогонщики-виртуозы, самбисты-чемпионы, опытные педагоги, бухгалтера, экономисты, лингвисты, даже историки, даже музейные работники. На инструменте не играешь, поешь, может, - нам руководители в ансамбли тоже нужны. И свои киностудии у нас есть, и студии художников, и газеты, и журналы... Выбирай. Куда хочешь?
      - Хочу, где с убийцами и бандитами сражаются! - брякаю, - или, вот, в воздушную милицию - я ведь парашютист...
      - Ясно. Значит, в отдел по борьбе с особо опасными преступлениями или в воздушную. Хотя, прямо скажу, с парашютом там вряд ли придется прыгать.
      Словом, нашли для меня в милиции подходящее место.
      Не жалею, и работу свою люблю безмерно.
      Однажды только, когда женился, и Лена стала понимать, в каком подразделении я служу, попыталась она осторожно, конечно (характер мой она уже изучила), отговорить, вернее, уговорить перейти в другое.
      - Ты же умный человек, - толкует, - ты бы мог стать ученым, специалистом. Ну, для чего тебе со всяким сбродом иметь дело, там и убить могут. Что других нет, кто больше подходит?
      - Нет, - говорю, - я самый подходящий. Посмотри на меня. Ну, кто с таким справится. Даже тебе не по плечу.
      - Да ну тебя, - обижается, - я серьезно.
      - А если серьезно, Лена, - говорю, - брось этот спор. Я люблю свое дело. Я считаю его самым важным. Потому что нет ничего важнее, чем беречь людскую жизнь. Конечно, вор, жулик, спекулянт наносят большой вред. Но убийца с ножом или пистолетом ведь непосредственно посягает на жизнь человека. Ни деньги, ни вещи у него отнимает - жизнь. Значит, тот, кто оберегает эту жизнь, кто борется с убийцами, насильниками, с особо опасными преступниками, тот делает главное дело. (Это, разумеется, немного преувеличено - в конечном счете, все мы делаем общее дело, и звенья нашей работы тесно взаимосвязаны, но так для Лены наглядней).
      - Но это же опасно!
      - Лена, а прыгать с парашютом не опасно? А летать на истребителе-перехватчике, а испытывать самолеты, а охранять границу? Я военный человек, хоть и служу теперь в МВД. А опасность, риск всегда сопровождают жизнь военного человека даже в мирное время.
      - Вон, Сережка, который в паспортном столе...
      - Перестань! Завтра объявится особо опасный преступник, всех поднимут на поиск, и в решающую минуту лицом к лицу с преступником может столкнуться как раз твой Сережка.
      - Ну, хорошо, еще три года, пять, - подходит она с другого конца, ты уже постареешь (это, значит, когда мне стукнет лет двадцать пять двадцать семь), что будешь делать?
      - Вот тогда пойду учиться, в Академию, между прочим, до тридцати пяти принимают. А могу стать инструктором по самбо, стрельбе, мотоспорту. Да мало ли есть для меня специальностей, когда я стану через три-пять лет седобородым, как ты считаешь, стариком...
      - Я вижу, с тобой бесполезно спорить, - надувается она.
      - На эту тему - да, - твердо говорю я и целую ее.
      Больше мы к этому разговору не возвращались. А вот к разговорам о путешествиях не раз.
      Кое-где нам все-таки удалось с Леной побывать. Мало, конечно. Так чего спешить - вся жизнь впереди.
      Однажды мне достали путевки на пароход. По Волге. Замечательное путешествие! Все эти бескрайние поля, что проплывают вдоль берега, темные густые боры, веселые рощи, перелески, крохотные деревушки, широкие села, белые в зелени города...
      И сама река. Речища! Целая жизнь на ней идет. Кого только не встретишь на пути.
      Да, и потом еще удалось нам провести вместе отпуск под Москвой зимой.
      Уходили с Леной на лыжах в такую даль, что, кажется, еще немного и куда-нибудь в Тулу или Рязань придем. Лыжница Ленка отличная. Никак не хочет от меня отстать. Она очень сильная и выносливая, а не хватит сил, на самолюбии выедет.
      И вот уходим куда-нибудь в леса, где деревья завернуты в белую сверкающую вату, где за поворотом выглядывают всякие звери и "гномы" в пушистых белых шапках, где до одурения пахнет хвоей... А когда проглянет солнце, и снега, и ели, и сосны, и кусты начинают золотиться, лыжня блестеть, пухлые сахарные сугробы - сверкать. Мы ритмично и сильно скользим, несемся в белые дали... И до чего ж это чудесно - мчаться на лыжах, будто танцевать под неслышную мелодию. Обожаю лыжи!
      Один раз отдыхали на море. На Азовском. Но тут нам не повезло. Какие-то штормы, дожди, ветры. Купаться удалось лишь несколько раз, загорать - и того меньше. И, наверное, потому у нас с Леной появилось к югу настороженное отношение.
      Вот, в общем-то, и все наши отпуска. Не густо, конечно, но ведь и до серебряной свадьбы нам далековато. Сколько мы вместе? Всего ничего.
      В этом смысле у Вадима жизнь куда богаче. Он уже дважды выезжал на лето с детским садом километров за сто от города. А для него это Австралия. Там такие впечатления, что потом ползимы он по своей манере крайне обстоятельно - нам повествует об этом. Значительное место в этом рассказе занимали бабочки, жучки, птицы, стрекозы и, разумеется, воспоминание на всю жизнь - еж! Еще долгое время после того лета весь животный мир для Вадима подразделялся на два вида: "больше ежа" и "меньше ежа".
      Например, читая ему сказку о Коньке-горбунке и упомянув о ките, я немедленно услышал вопрос: "А кит больше ежа или меньше?"
      Вопросы кончились, когда мы впервые (уж не знаю, почему с таким опозданием) повели Вадима в зоопарк.
      Это явилось потрясением на всю жизнь.
      Повидав слона, бегемота, верблюда, он вдруг понял, сколь жалок размерами был еж. Вадим очень переживал за ежа, он плакал и с тайной надеждой все спрашивал:
      - А большие ежи бывают?
      - Бывают, - отвечал я и повел его смотреть дикобраза.
      Дикобраз немного утешил Вадима - он все же был больше ежа, но не настолько, чтобы принести окончательное утешение. Некоторое время он крепился, но потом все же спросил:
      - А больше слона ежи бывают?
      - Бывают, - неожиданно вмешалась Лена, - если они хорошо кушают. Если съедают весь суп, например.
      Но Вадим оказался хитрей. Он сразу раскусил наивный Ленин педагогический прием, проследил логическую связь и, тщательно все продумав, изрек:
      - Пусть еж кушает суп, - и, забивая последний гвоздь в несостоявшийся воспитательный маневр матери, торжествующе добавил: "Я - не еж!"
      По внешности, конечно, нет. А что касается характера, это еще подлежит изучению...
      Не то, что у нас с Леной. Мы очень любим восхищаться нашими характерами. И какими только качествами мы не наделены: и добрые, и отходчивые, и уступчивые, и легкие, и веселые... Нам только крыльев не хватает, чтобы стать ангелами.
      Мы, действительно, очень редко ссоримся.
      "Ничего, не огорчайся, это еще придет", - зловеще предсказывает Лена, когда я ее чем-нибудь тяжко обижаю, например, не иду с ней в кино, не хвалю ее новую прическу или иронизирую над ее подругой (глупой, как телеграфный столб, и патологически лишенной чувства юмора, но "бедняжкой, такой одинокой", по мнению Лены, - еще бы!).
      А вообще мы живем счастливо.
      Кто это сказал: "Счастлив тот, кто утром с удовольствием идет на работу, а вечером с удовольствием возвращается домой"? Не помню. Но это о нас.
      Я, действительно, не представляю себе жизнь без Вадима и Лены. И не представляю себе жизнь без моей работы. Даже если все мои тренировки, подготовка, учеба один только раз и пригодятся за всю жизнь.
      Конечно, хорошо, если б они вообще не пригодились.
      Это, как армия. Она десятилетиями готовится, учится, находится всегда в боевой готовности, а войны может и не быть. И дай бог, чтобы ее не было.
      Когда-нибудь наступит на земле полная уверенность, что не будет войны, и тогда армия перестанет существовать.
      Когда-нибудь на земле переведутся все преступники (или хотя бы наиболее опасные) и тогда отпадет потребность в милиции, только ГАИ останется.
      Тогда я как раз и пойду учителем физкультуры в школу или стану лесным парашютистом-пожарником или, на худой конец, буду руководить хором в милицейской самодеятельности (ах, да, милиции-то не будет, ну, ладно, в самодеятельности какой-нибудь кондитерской фабрики).
      Удивительная профессия у милиционеров - делать все возможное, чтобы остаться без работы!
      ...А пока что можно остаться и без головы.
      Я смотрю на гигантскую черную тушу самолета, что возвышается надо мной, пытаясь себе представить, что там внутри происходит.
      Я представляю себе всех этих измученных, запуганных, отчаявшихся людей, старых и молодых, женщин и мужчин, здоровых и больных, наших и иностранцев.
      У каждого из них где-то есть своя жизнь, кто-то их ждет, кто-то провожал. Каждого в конце пути встретят какие-то радости, какие-то приятные события, люди, дела (ну, может, не каждого, но, наверняка, большинство).
      Там летят японские артисты - они возвращаются домой довольные, их чудесно принимали у нас, а быть хорошо принятыми для танцоров и балерин в Советском Союзе, это что-нибудь да значит. Там летят наши ученые - они наверняка долго готовились к своему научному конгрессу, их ждет интересная работа, диспуты с коллегами, увлекательные доклады. А наши гимнастки-студентки, ручаюсь, рассчитывали на высшие награды в этом первенстве мира по художественной гимнастике, на этом светлом празднике, который небось только и снился им последнее время. А этих старых туристов-американцев ждут новые города, неизвестная и хорошо известная им страна - Японская империя.
      Там и дети - им легче всего. Они ничего не понимают. Ну, что думает сейчас этот ребенок, о котором сообщали летчики, которого держат заложником возле их кабины? Может, плачет, а, может, спит, а, может, с любопытством трогает пальцем непонятную блестящую игрушку, которую тетя держит все время около его виска.
      Я представляю себе и эту "тетю" (японцы сообщили нам приметы бандитов). Совсем молодая девушка, хорошенькая, элегантная, хрупкая на вид. Чудовище! Как может быть такое!
      Ну, троих других я тоже себе хорошо представляю: два настоящих бандита, профессиональные убийцы и вторая - женщина-наркоманка, преступница. Но первая-то, судя по данным на нее, воспитанная дочка порядочных родителей!
      Лишнее напоминание, что преступление, подлость, самая страшная человеческая мерзость может рядиться в любые одежды: и чистые, и красивые, и светлые.
      Так что, хоть и не люблю я это слово "бдительность", затрепали его, но никуда не денешься, не обойтись без него.
      Странное дело, мы, милиционеры, казалось бы, никому не должны доверять, всех подозревать. А мы, наоборот, верим людям. Почему? Наверное, потому что примеров того, как самоотверженно, охотно, добровольно помогают нам люди у нас неизмеримо больше, чем примеров того, как нас пытаются обмануть.
      Человеку можем не поверить, людям верим всегда.
      Эту мысль неоднократно высказывал нам наш преподаватель полковник Дубравин. Старый чекист, он всю войну провел в партизанах и частенько делился с нами, молодыми, своими воспоминаниями.
      Историй он знал великое множество, на все случаи жизни. И происшедшие с ним самим и с его товарищами по партизанскому отряду, по подполью.
      В войну многие милиционеры оставались у немцев в тылу. Опытные, хорошо подготовленные, они нередко составляли ядро партизанских отрядов, совершали диверсии, вели подпольную работу.
      Многие были награждены высшими орденами, многие погибли.
      Многие после войны вернулись на работу в Министерство внутренних дел.
      Полковник Дубравин перед войной был оперуполномоченным в небольшом украинском городке. Когда городок захватили фашисты, он возглавил там подполье, потом ушел к партизанам, где руководил разведкой.
      - Уж, поверьте мне, товарищи, - говорил он нам, - командир партизанской разведки просто по должности своей должен быть человеком на редкость подозрительным и недоверчивым. Сами судите: в немецком тылу в те времена бродило много разных людей - солдат-окруженцев, отставших, наших военнопленных, бежавших из лагерей, молодежь, скрывавшаяся от угона в Германию. Большинство из них стремилось разыскать партизан и присоединиться к их отрядам. Но немало болталось по тылам и подозрительных людишек - дезертиров, провокаторов, немецких ищеек, переодетых полицаев и т. п. Приходит человек в партизанский отряд, просит принять его. Кто он, откуда, говорит ли правду или лжет? Поди разберись. Документов у него нет. Родился и жил он в таких местах, что не проверить. Что делать? Оттолкнуть? А если это настоящий патриот? Принять? Вдруг он провокатор? Ох, и сложное было время. Ох, и сложное. И все же решали. И, поверите, ошибались редко. Всем отрядом вначале следили за новичком, оценивали его. И вот, скажу вам, коллектив редко ошибался. Спорили, конечно, давали задания, испытывали, проверяли в бою. И мнение, складывающееся в конечном счете в коллективе, оказывалось, как правило, точным. Коллективу можно верить.
      И полковник рассказал нам такую историю.
      Партизаны задумали операцию. Не буду останавливаться на подробностях. В двух словах: наметили нападение на электростанцию, демонстрируя одновременно ложную атаку на другой объект - склад горючего. Важно было, чтобы немцы, которых в этом районе было не так уж много, оттянули свои силы к складу, ослабив тем самым охрану электростанции.
      Как этого добиться?
      Решили прибегнуть к дезинформации.
      Война войной, а молодежь да и более пожилые собирались субботними вечерами в заброшенном сарае. Приходил гармонист, молодые танцевали, иногда пели хором, те, что постарше, судачили. Выпивали тоже.
      Получалось подобие этакого клуба.
      Разумеется, вовсю шел обмен новостями, слухами...
      Немцы "клуба" не трогали - то ли не до того было, то ли не хотели еще больше озлоблять людей, а, может быть, как раз, черпали информацию на этих сходках.
      Вот и решили партизаны подослать туда своих людей, те, якобы, выпьют лишнего, развяжут языки, один намекнет, другой сболтнет и, глядишь, в тот же вечер немцам станет известно о готовящемся на складе горючего нападении. Передислоцируют свои силы. Тут партизаны по электростанции и ударят.
      А что немцам будет доложено, сомневаться не приходилось. Сотня людей соберется, что ж, среди них не найдется услужливого осведомителя?
      - И представляете, - восклицал полковник, обводя нас восторженным взглядом, - не нашлось! Погорел наш хитрый план с дезинформацией! Сто человек, и среди них самые разные люди собрались вместе, узнали о том, что партизаны готовят нападение. И ни один, понимаете, ни один не донес! А, бывало, предавал человек, которому вроде бы полагалось верить. Предатели, они, ведь, куда как хитрые бывают. Я вам к чему все это рассказываю: да, человеку можно не доверять, а коллективу, людям нужно верить.
      Вот такими примерами иллюстрировал полковник Дубравин свои мысли.
      Нам они представлялись убедительными.
      Возвращаюсь мыслями к самолету.
      Представляю себе летчиков - этих здоровых сильных парней, для которых вдвойне невыносимо бездеятельно и беспомощно сидеть, выполняя указания каких-то подонков.
      Мне подумалось, что их героизм в том и заключается сейчас, что они сдерживают себя. Ведь куда легче было бы вступить в борьбу: в такие минуты о своей жизни не думаешь. Но речь-то идет не о твоей, о жизни других и многих. Вот и сиди, молчи, выполняй...
      И еще с особой тоской я представляю себе стюардесс - этих красивых приветливых девушек, но ведь совсем девчонок, которым бы разреветься, да позвать "мама", но которые сами успокаивают пассажиров, нянчат детей, оказывают, какую могут, помощь, не оглядываясь на нацеленные на них пистолеты...
      Сердце сжимается, когда я думаю о той, которую убили. Убили все-таки мерзавцы! Какая она была? Постарше других, помоложе, задумчивая, веселая, высокая, миниатюрная, какая?..
      Кто ее ждет - отец, мать, брат, жених? Небось беспокоились каждый раз, отговаривали летать - самолет... вдруг, что случится, разобьешься еще...
      Самолет не разбился.
      А ее, вот, нет. Уже нет. А они ждут. Ничего не знают.
      Мать, может, готовит пирог какой-нибудь традиционный к приезду, жених билеты взял в театр, цветы достал, да просто скучает...
      Братишка ждет, небось, из Японии какую-нибудь игрушку - водяной пистолет, например. А там была другая игрушка, другой пистолет, настоящий.
      Ну, что она видела в жизни, эта девчонка, кроме дальних стран и городов. Так разве в этом жизнь?
      Меня охватывает жгучая ненависть к этим четверым. Голыми бы руками их задушил - и неважно, женщины они или мужчины - голыми руками!
      Вот сидели бы в этом самолете Ленка с Вадимом (а ведь там сколько женщин, двадцать семь детей!), что бы я тогда чувствовал здесь, на земле? Да и там, если б был с ними?
      Нет страшнее преступления, чем похищение людей! Только смерть! Только смерть похитителям!
      Я гоню эти мысли. Перед операцией нельзя давать волю чувствам. Голова должна быть ясной и холодной. Думать только о деле. О том, что надо делать, как, в какой последовательности.
      Чтобы ничего не отвлекало, ничего не рассеивало внимания, не ослабляло напряжения. Сейчас, в эти предстоящие минуты, да какие там минуты - секунды, доли секунд каждая крошечная деталь, каждый миг времени - все будет иметь решающее значение. Все будет невероятно важно, вырастет в гору.
      И все же не могу прогнать это видение: моя Ленка, всегда веселая, белозубая, румяная Ленка, с серым лицом, с ввалившимися глазами, в которых затаилось отчаяние, мой курносый Вадим, притихший, словно чувствующий всю огромность несчастья.
      Это последний заряд для меня, заряд ненависти.
      А теперь прочь из головы, из сердца, из души все, что может отвлечь.
      Теперь только выполнение задачи. Это ведь работа. Работа как работа.
      ...Нам не надо разговаривать, чтобы понимать друг друга. Каждое движение, каждый жест, каждый поступок давно оттренированы, знакомы до автоматизма, как прием самбо.
      Мы неслышно расходимся по своим местам и ждем сигнала командира.
      И вот звучит этот негромкий сигнал, и мы начинаем атаку...
      Не проходит и нескольких секунд - мы в самолете.
      Но здесь я позволю себе маленькое отступление.
      Как мы в самолете оказались?
      Я надеюсь, что читатель не обидится на меня, и поймет правильно. У нас тоже есть свои военные тайны, тоже есть вещи, не подлежащие разглашению.
      Борьба с "воздушными пиратами" трудна и очень опасна. От точности и слаженности наших действий, от совершенства используемых нами оружия и технических средств и умения ими пользоваться, от правильности разработки операции и безупречности проведения ее в жизнь, от того, как мы готовы к выполнению своих задач, а главное - от быстроты наших действий, где секундное промедление порой равносильно провалу - зависит успех всей операции. И, конечно же, очень многое зависит от внезапности наших действий, от того, что примененные нами технические средства окажутся для преступников полной неожиданностью.
      Так уж извини меня, читатель, если я не буду здесь описывать эти средства. Не сомневаюсь, ты поймешь меня и поддержишь.
      Скажу лишь одно - полиции всего мира разрабатывают различные новинки для борьбы с "воздушными пиратами". Ну хоть те же "шоковые гранаты".
      Думаю, что средства, которыми располагает наша милиция, наиболее эффективны. Я даже позволю себе утверждать большее - они неотразимы.
      Уж поверьте мне на слово.
      Поэтому я пропущу рассказ о тех немногих секундах, которые нам потребовались, чтобы проникнуть в самолет, и скажу только, что мы оказались внутри.
      Глава IX. НЕ ЛЮДИ, А ЧЕРТИ!
      Я, Джон Леруа, бывший агент отдела по борьбе с воздушными террористами, ныне сотрудник отдела по борьбе с контрабандой наркотиками, красавец, атлет, любимец женщин, я многое повидал в жизни.
      Я бывал в разных интересных странах и городах. А какие у меня были романы!
      И какая есть квартирка, и какой должен быть загородный домик, и какие машины!
      И все это я бы отдал, согласился превратиться в того дряхлого америкашку с бельмом, сухой рукой и хромого, что сидит в последнем ряду, лишь бы не пережить того, что я пережил в эту ночь.
      Не понимаю, как меня не хватил удар, инсульт, инфаркт, паралич, что там еще бывает... Я даже не представлял, что один человек может испытать столько страха, отчаяния, волнений и остаться в живых. Надо сходить в медицинский институт и продать им мое сердце после смерти. Пусть заспиртуют и выставят в каком-нибудь музее - самое крепкое сердце за всю историю человечества!
      Вы знаете, у нас в отделе работал один парень. Он был шизофреником. Не удивляйтесь - у нас в полиции много шизофреников. Они потому туда и идут. Или такими становятся. Ну, какой нормальный человек пойдет работать в полицию, если приходится переживать то, что я пережил в эту ночь?
      Я, конечно, тоже рано или поздно стану психопатом.
      Есть такая научная теория, что все преступники - люди психически не совсем полноценные, во всяком случае с отклонениями от нормы. Не знаю те, кого я встречал, очень даже нормальные и прекрасно знают, чего хотят. А вот полицейских у нас с приветом - встречал очень часто.
      К чему это я? Ах да, тот парень из нашего отдела. Сначала никто ничего не замечал. А потом он стал очень мрачным, молчаливым, словно застывшим. Как-то, когда мы шли по улице, показал мне на высоченный дом и совершенно спокойно заметил: "Вон с той крыши я брошусь". Другой раз приоткрыл чемоданчик, который нес в руке (а там ничего нет, кроме веревки) и шепчет: "Это я чтобы повеситься, все время не выберу".
      В конце концов он-таки застрелился.
      Но что я хочу сказать. Однажды я спросил у него:
      - Ну, что ты такой мрачный, все о самоубийстве говоришь? Зачем тебе самоубийством кончать, что ты, плохо живешь?
      - Очень плохо, ты не понимаешь, - говорит.
      - Ну, чем плохо, - допытываюсь, - что ты чувствуешь?
      - Представь, - отвечает, - что ты стоишь на высоченной скале над пропастью. И кто-то неожиданно толкает тебя в спину, и ты начинаешь, именно начинаешь падать в эту пропасть. Понимаешь, что не за что удержаться, всякая надежда потеряна, внизу тебя ждет ужасная смерть. Потом, когда человек летит вниз, он, наверное, уже теряет ощущение реальности, а, может, и рассудок. Но вот этот первый момент - самый ужасный, невыносимый. Он длится секунду, может, две. Так вот у меня это ощущение - двадцать четыре часа в сутки. Понял? Ем, работаю, хожу, лежу ночью без сна - и все время это кошмарное чувство. Можно так жить, скажи? Нет, лучше самому в эту пропасть прыгнуть...
      Вот тогда-то он и показал мне крышу высокого дома.
      Я его уговаривал, советовал. Ничего не помогло, пустил себе пулю в лоб.
      А, наверное, мог что-нибудь сделать. Я помню с другим нашим полицейским агентом был случай. Он тоже свихнулся - ему казалось, что все кругом убийцы и все норовят его подстрелить. И чтоб спастись, остается одно - всех их перестрелять, всех убийц. А так как убийцами он считал всех, то, значит, следовало убить поголовно все человечество. Начал он с того, что забрался на крышу двенадцатиэтажного дома и оттуда из винтовки с оптическим прицелом (он был снайпером) стал методично убивать прохожих. Всех подряд. Пока его обнаружили и добрались до него, он успел убить двенадцать человек, в том числе двух школьниц и одного священника.
      Его, разумеется, обследовали, а потом поместили в психиатрическую больницу. Он и сейчас там. (Не ручаюсь, что когда-нибудь его оттуда выпустят.) Но ведь жив остался, не умер, не покончил с собой. Выдержал, молодчага!
      К чему это я? Ах, да. Так вот, теперь я понимаю, что чувствовал тот парень, которому казалось, что он летит в пропасть. Тогда я его не понимал. Теперь понимаю. Понимаю, что значит умирать целую ночь подряд. Все время испытываешь невыразимый ужас, чудовищный ужас падения в бездну, неотвратимой гибели.
      Но расскажу все по порядку.
      Значит, летим. Летим и беседуем с моим соседом - парикмахером. Он восторженно повествует мне о прическах - оказывается, это целое искусство, особенно дамские. Их миллион сортов. И, например, сделать прическу "Улитка в скорлупе" блондинке - это то же, что мужчине ходить в юбке (если он не шотландец). Это скандал, это вопиющая безграмотность! Не меньше, чем сделать прическу "Пизанская башня" брюнетке или "Ниагарский водопад" рыжеволосой.
      Это он внешне кажется сухим, волевым, энергичным. А в действительности - какой-то восторженный идиот, который, кроме причесок, ни о чем говорить не может, а о них говорит так, словно описывает любимую женщину.
      Я слушаю вполуха, а сам посматриваю за моей четверкой. Мне все больше и больше не нравится их поведение. Чего это они ходят-бродят по самолету, присматриваются к пассажирам, особенно к детям, высматривают, примериваются.
      Словно хотят выпрыгнуть на ходу.
      Уж не намерены ли они, как только мы приземлимся, открыть аварийные трапы и, выбросив желоба, съехать по ним и скрыться в суматохе аэродрома? Надо надеяться, что наши коллеги предусмотрели такую возможность и соответствующим образом расставили своих людей.
      Но все же я прикидываю, как буду действовать в этом случае. Это, смотря, кто первым будет спускаться. Если женщины, то обоих мужчин я пристрелю. Вступать с ними в рукопашную - дураков нет. Они слишком опасны. Если, наоборот, они выскочат первыми, то уж девчонку-то я задержу. А, может, только все испорчу этим, раскроюсь? Может, надо им бежать, японцы тоже мешать не будут, а незаметно проследят за ними. Ведь конечная цель операции - выявить их связи с местными токийскими поставщиками наркотиков, а если я начну в них стрелять или хватать их, то какая уж тут слежка. С другой стороны - не задержу, могут смотаться.
      Вот положение! Неизвестно, как поступить.
      Ладно, думаю, подождем, что будет дальше, до Токио еще далеко, может, прояснится ситуация.
      - ...а уже эти локоны вы накладываете сверху, и тогда получается, словно крупная чешуя - только не спутайте с "Буксиром в порту", при "Буксире в порту" локоны выворачиваются... - бубнит мой сосед.
      Но мне не до него. Смотрю, моя подопечная, та что постарше - Белинда, поднимается и не спеша идет в хвостовой туалет. Неужели опять колоться? Она же недавно это делала - я сразу понял, глаз на эти дела у меня, слава богу, наметанный. Тем временем девчонка тоже уходит в носовой туалет. Рокко за ней. Странно, он же знает, что туалет занят. Стоит, ждет...
      Ох, как все это мне не нравится. Не знаю уж, какой я полицейский, плохой или хороший, но нюх у меня - будь здоров, не проходит все же время даром... Ну, вот всем сердцем, нет не умом, всем нутром чувствую, что сейчас что-то произойдет! И ничего не могу сделать. Как тот парень, что падал в пропасть - не за что зацепиться, не на чем удержаться. Сию минуту начнется падение...
      Может, другой на моем месте, не колеблясь, прострелил бы этому Рокко и его сообщнику башку, может, скомандовал: "Руки вверх!" или быстро приблизился к ним и, незаметно угрожая пистолетом, разоружил... Не знаю, что сделал бы другой на моем месте. Я не делаю ничего. Я сижу на своем месте и потею от страха. Словно сквозь вату доносится до меня занудный голос:
      - ...но челки на выпуклом лбу, это вам не челки на прямом. Тут нужна двойная обтекаемость, иначе вам не только "Шапки Мономаха" не сделать, а и "Дуба с желудями", что сегодня особенно модно...
      Вот тогда все и происходит.
      Происходит молниеносно.
      Рокко выхватывает пистолет и громко кричит:
      - Похищение! Всем руки на затылок!
      Девчонка вырывает у какой-то японки маленького ребятенка с такой быстротой, с какой карманники сумочку у зазевавшейся прохожей. Унося ребенка, она вместе с Рокко исчезает в направлении кабины пилотов. А на их месте у первого ряда возникает "боксер" с расплющенным носом.
      В руках у него пистолет, а в глазах я читаю сожаление, что никто не встал, не приподнялся, чтобы можно было всадить ему пулю в лоб.
      Мне не надо оборачиваться, чтобы знать, что Белинда стоит в хвосте салона у нас за спиной и что в руке она держит не губную помаду и не флакон одеколона.
      Она негромко командует:
      - Руки на затылок, не оборачиваться, первого, кто обернется пристрелю.
      Ее тихий голос слышен в салоне так же ясно, как, если б она орала в мегафон.
      В самолете мертвая (самое подходящее слово) тишина. Мы все сидим, положив руки на затылок и стараясь вдавиться в кресла.
      Где-то там за занавесками возле кабины пилотов слышен приглушенный выстрел, возня, затем голос Рокко, он что-то кому-то приказывает, потом громкий голос стюардессы, передающий приказания летчикам, еще какие-то голоса.
      Мой сосед-парикмахер растерянно смотрит на меня и шепчет:
      - Что это значит? Надо выяснить у стюардессы.
      - Сидите и помалкивайте, - говорю, - самолет захвачен преступниками, уж не знаю, зачем.
      Но я прекрасно понимаю, зачем.
      Они догадались, что "засвечены". И, скорее всего, потому что приметили меня и поняли, кто я. Поняли, что в Токио им путь закрыт. Теперь попытаются угнать самолет в какую-нибудь страну подальше. И там попытаются скрыться.
      А вот, что они сделают со мной? Убьют сразу? Постараются выяснить у меня, что известно полиции? Пристрелят со злости?
      В эту минуту я за свою голову не то что гроша ломаного - кроличьего вздоха бы не дал. Прощай, дорогой Джон Леруа, да будет земля тебе пухом...
      Но у бандитов другие дела. Идут, видимо, переговоры с летчиками, с землей, они выдвигают требования, с ними спорят, они угрожают, им уступают. Словом, обычная история, которая происходит при захвате самолета. Все это мне хорошо известно, все же кое-чему нас учили.
      Наконец, я чувствую, как самолет разворачивается на новый курс. Какой? Судить трудно, но, видимо, к границе Индии или Ирана. Куда же мы полетим? И хватит ли горючего? Там ведь Гималаи.
      Из носового салона появляются стюардессы. Только самой хорошенькой сероглазой нет. Бледные лица, заплаканные глаза, но держатся. Молча делают свое дело. Белинда эта разрешает нам опустить руки, еще раз предупредив, что при малейшем подозрительном движении будет стрелять, стюардессам разрешает принести пассажирам воды, разных успокоительных порошков, детям разрешает выйти в туалет.
      До чего гуманные бандиты!
      Где-то там в носу самолета, в пилотской кабине, идут переговоры, решается наша судьба.
      Вернее, она решается на земле, на ближайшем аэродроме, в ближайшем городе.
      А еще вернее, она решается в Москве.
      О случившемся уже доложили, конечно, русскому полицейскому начальству. Там совещаются, решают, как быть, принимают меры.
      Какие?
      Вот это главное.
      Выполнят ли требования этих четверых мерзавцев, как предписывают международные соглашения, или откажутся? Русские упрямые. Возьмут и плюнут на пассажиров. Тогда тут такая мясорубка начнется, что только держись. И первого в котлету превратят Джона Леруа!
      Они вообще-то, русские, знакомы с этим делом? Как освобождать самолеты? Мы не знаем. Были у них два-три случая угона. Даже убили стюардессу. Словом, ничего не знаю об этом.
      Да и черт с ним! Мне сейчас наплевать на всю мировую практику борьбы с воздушным пиратством. Меня интересует только вот этот наш конкретный случай, а в нем совершенно определенное лицо - Джон Леруа, который во что бы то ни стало должен остаться в живых.
      Во что бы то ни стало!
      Самолет начинает снижаться. Как же я не подумал, без дозаправки он, конечно же, никуда не долетит. Во всяком случае туда, куда, наверняка, хотят бандиты.
      Сейчас сядем заправляться.
      И тут у меня мелькает безумная надежда. Может, нас всех освободят, выпустят? Потребуют огромную сумму выкупа и освободят?
      Я бы на их месте именно так поступил. Почему не заработать? Все равно терять нечего.
      Но тут же меня окатывает волна ужаса. Всех освободят, а меня пристрелят! Я же полицейский, их злейший враг. Если уж на то пошло, то все произошло из-за меня.
      Самолет приземляется тяжело, со стуком и толчками. Наверное, незнакомый летчикам аэродром или неподготовленный.
      Я знаю, что сейчас происходит на земле. Аэродром оцепляют, подтягивают полицию, вокруг самолета в укромных местах расставлены бронетранспортеры с пулеметами, пожарные на своих пеноструйных машинах стоят наготове на случай взрыва самолета. В здании аэропорта готовят операционные, собирают врачей, подгоняют санитарные автомобили.
      Наш лайнер рулит очень долго в какой-нибудь дальний конец аэродрома, чтобы не пострадали здание и другие самолеты при взрыве. Незаметно на него нацеливают незажженные пока прожектора.
      Специальные команды уже наготове, они подбираются к самолету...
      По крайней мере так происходило бы у нас. Как у русских, я не знаю. Может быть, у них ничего этого нет - они не очень-то привыкли к таким делам. Может, просто заправят, и все, летите себе, голубчики, добрый вам путь...
      Самолет останавливается, двигатель замолкает и наступает жуткая тишина.
      Там, возле кабины летчиков, продолжаются переговоры. Теперь в тишине, напрягая слух, я могу кое-что разобрать. Рокко требует, летчики передают это властям, те отвечают, летчики сообщают Рокко ответ. Он спорит. Что-то не получается.
      Потом долго никаких разговоров.
      В салоне - еле слышные перешептывания, хныканье детей, стоны тех, кому сделалось плохо, ласковые голоса стюардесс, помогающих больным, ухаживающих за детьми. Но слышен и храп, кто-то спит - ах, это те два здоровых бородача.
      Периодически за нашей спиной слышно сухое покашливание Белинды. Это она дает понять, что не спит, что внимательно следит за нами. А впереди я вижу "боксера". Ну и морда! Глазки так и бегают, пистолет в опущенной вдоль тела руке. Но меня не обманешь - уж я представляю, с какой быстротой он начнет стрелять, если потребуется. И с какой точностью.
      Вдруг в салон входит Рокко, он решительным шагом направляется ко мне!
      Холодный пот течет у меня по спине, ноги отнимаются, если б даже я захотел сейчас встать, то не смог. Пришел мой смертный час. Он убьет меня! Прямо сейчас! Я закрываю глаза, мне трудно дышать...
      Но Рокко молча делает знак моему соседу-парикмахеру следовать за ним, а мне лишь шепчет: "Следующая твоя очередь".
      Они уходят в нос самолета.
      Видимо, открывается дверь, потому что в салон, где царит страшная духота, проникает струя свежего воздуха.
      Ясно - они выпускают несколько заложников в обмен на что-то, или одного этого парикмахера, чтобы рассказал, что происходит в салоне. (Иногда воздушные пираты так делают). Но почему его?
      И вдруг кровь застывает у меня в жилах - я слышу звук выстрела!
      Затем закрывается дверь - приток свежего воздуха прекращается.
      Я достаточно разбираюсь в этих делах, чтобы понять - через определенные промежутки времени они будут убивать заложников, одного за другим, пока не будет выполнено какое-то их требование. Какое? Тут я вспоминаю, что не было дозаправки. Я бы услышал.
      В чем дело? Русские отказались? Или какие-то другие причины?
      Одно ясно - Рокко сказал мне об этом недвусмысленно - следующей жертвой стану я!
      И еще одно - теперь уже ждать от бандитов, чтобы они сдались, не приходится. Они хладнокровно на глазах у всех совершили убийство. А ведь до этого был выстрел, быть может, застрелили кого-нибудь из летчиков или того ребенка?
      Ну, что ж, я их понимаю - терять им нечего. И без этих убийств им была обеспечена смертная казнь или пожизненное заключение - не только за захват самолета, но и за все их прошлые дела. А уж теперь...
      Одно я так никогда, наверное, не пойму - почему из десятков пассажиров в качестве своей первой жертвы они выбрали этого беднягу парикмахера? Вот тебе и "Пизанская башня" и "Буксир в порту"...
      Понимаю, если бы меня, но его...
      А меня может спасти только чудо!
      Опять тянется невыносимое ожидание.
      В салоне духота. Слышны тяжелое дыхание, надрывный кашель, детский плач. Многие пассажиры, не выдержав напряжения или наглотавшись снотворного, спят.
      Стюардессы по-прежнему ходят по салону, помогая, чем могут.
      Периодически слышен голос Белинды:
      - Не вставать! Руку из кармана! Буду стрелять!
      Это она на всякий случай - мол, не дремлет, все видит, все замечает.
      А вот "боксер", тот-то уж наверняка все замечает, от его кабаньих глазок ничего не укроется.
      Слышу снаружи какой-то шорох, возню, шум мотора, стук. Ага - это подошел заправщик. Слава богу! Требование бандитов выполняется - идет заправка самолета. И я уношусь в мечту - вот мы поднимаемся в воздух, летим, летим и, наконец, приземляемся на каком-нибудь индийском или иранском аэродроме. Налетчики сдаются, а нас всех выпускают и отправляют домой.
      Ох, как хочется жить! Только бы жить!
      На меня постепенно тоже нападает оцепенение. Невозможно, чтобы столько времени нервы были натянуты, как струны у рояля. Надежда сменяется равнодушием. Ну, убьют, ну, освободят, не все ли равно, пусть будет, что будет...
      Наверное, я задремал. Очнулся, посмотрел в иллюминатор, по-моему стало светлей, бросаю взгляд на часы, видимо, скоро рассвет. Но который час? Черт его знает, я ведь не знаю, где мы.
      Вот тогда-то, когда и я и, наверное, другие пассажиры, да и сами бандиты меньше всего об этом думали, все и происходит!
      Да, ту ночь я не забуду никогда. Я никогда не забуду эти короткие секунды, пока все происходило.
      И людей этих тоже никогда не забуду...
      Как они оказались в самолете? Откуда? В какой момент? Я ведь профессионал - но не могу ответить на этот вопрос. Их было немного, но с какой фантастической быстротой, с какой невероятной точностью они действовали! Не люди, а черти!
      Сейчас я вам это опишу подробно.
      Но учтите, все продолжалось не больше времени, наверное, чем мне потребовалось, чтобы написать эту фразу. Так что я вам, как бы прокручу это в замедленной съемке. Ну, знаете, как по телевизору во время футбольной передачи повторяют забитый гол. Поняли?
      Так вот - первый, с кем они покончили, был "боксер". Он, действительно, с поразительной быстротой поднял свой пистолет. Но, если уж говорить о поразительном, так это то, что тот, в кого он целился, оказался быстрее! Тот парень даже не поднимал руки, казалось, он стреляет, не целясь, даже не глядя на "боксера", откуда-то снизу. Я глазам бы своим не поверил, если б не дырка у "боксера" во лбу. Маленькая красная дырка!
      Я вам, кажется, уже говорил, что мог бы выступать в цирке с номером стрельбы из пистолета. Но я бы такого не сумел! Этот парень явно выбрал не ту профессию - в цирке Медрано или на ярмарках он бы с такими данными давно стал миллионером.
      Нет, как он его!
      Поверите, у меня будто гора с плеч. Когда я увидел, как грохнулся этот подлец, я словно вновь родился! Я понял, что буду жить! Жить! Жить!
      Обернувшись, я увидел Белинду. Она не успела даже руки с пистолетом поднять, как пистолет этот у нее выбил другой парень и одной рукой так скрутил ее, что она превратилась в куклу. Знаете, такую куклу - вроде человек, а в то же время неподвижный манекен, только глаза блестят. Ох, и злобы в этих глазах! На весь мир хватило бы. Но, что же это был за прием? Я такого не знаю, даже разглядеть не успел. Они невероятно, феноменально, просто, не по-людски быстры, эти ребята. Какие-то метеоры! Будто в старых кинолентах, помните, где все так быстро-быстро двигается, что и уследить не успеваешь? Это очень смешно.
      В фильмах. Не здесь.
      И не для всех. Для налетчиков, например, какой уж смех...
      Но главное происходило в голове самолета - занавески были сорваны еще Рокко, чтобы он мог видеть все, что делается в салоне.
      Значит, там дело происходило так (можете мне поверить - зрение у меня, дай бог, я все разглядел).
      Диспозиция была следующая: эта маленькая змея сидела на откидном стульчике для стюардесс, на коленях у нее лежал ребенок-японец, в руке был пистолет. Теперь я понимаю, чем они держали летчиков - грозили, видимо, пристрелить ребенка, если те будут артачиться. А Рокко стоял в проеме двери, которая ведет в пилотскую кабину, и следил за летчиками.
      Когда те двое парней свалились на бандитов, словно снег на голову, девчонка промедлила лишь секунду и, направив пистолет в голову ребенку, нажала спуск.
      Я потом долго не мог забыть выражение ее глаз. Думаете, отчаянное? Испуганное? Злое? Не угадали. Абсолютно равнодушное! Словно делала привычное дело. Сидит такая где-нибудь на ткацкой фабрике за каким-нибудь станком или еще где, раздается звоночек, свисточек, словом, сигнал, она и нажимает кнопку, ну, такой трудовой процесс - работа такая.
      И вот так же спокойно она нажимает на спуск своего пистолета, а что сейчас пуля разнесет голову ребенку, ее совершенно не интересует.
      Такая у нее работа.
      Только пуля в ребенка не попадает. Один из тех успевает разгадать, предусмотреть, предупредить ее жест - он все с той же поражающей меня у них быстротой успевает подставить свою руку и принять пулю на себя.
      Я после, как профессионал, анализировал, почему он так поступил, пожертвовал рукой? И понял - другого выхода у него не было. Любое другое решение потребовало бы больше времени - выстрелить в нее, оттолкнуть, схватить, ничего этого при всей своей феноменальной быстроте он бы сделать не успевал. Только пожертвовать рукой...
      Или ребенком.
      Так вот, за пол, нет, за четверть, нет, за сотую, наверное, долю секунды он успел все рассчитать, все продумать, решиться на эту жертву и провести свое решение в жизнь!
      А, может, он не рассчитывал, может, не продумывал?
      Может, когда увидел, что смерть угрожает ребенку, он первым делом заслонил его?
      Почему? Не знаю - может, в них это заложено, в этих ребятах, может, они просто не представляют, как можно иначе. Не знаю. Может быть, у нас все по-другому. Во всяком случае я бы так, наверное, не поступил.
      Одну пулю он принимает в руку, а в пистолете-то еще восемь. Но эта стерва не успевает выпустить ни одной. Второй парень уже скрутил ее так же, как там Белинду, что все-таки это за прием? Жуткое дело!
      И не потому, что женщина. Ясно, что и мужчину они могут также.
      В чем я убеждаюсь очень скоро.
      Пока этот парень скручивает девчонку, раненый, у которого теперь действует только одна рука, вступает в схватку с Рокко.
      Еще в первое мгновенье он ногой выбил у того пистолет. Пока он отвлекся на девчонку, Рокко пистолет подобрал и теперь, направив его в грудь атакующего, хочет выстрелить. Но парень здоровой рукой снова вышибает оружие, и пуля летит в потолок.
      Рокко бросается на него. У него-то обе руки целы. И тут происходит что-то непонятное, парень словно взлетает в воздух. Его ноги обвивают шею Рокко, оба падают, но Рокко не может сделать ни одного движения. Он взят на болевой прием! Поняли? Одной рукой. Ну, и ногами, конечно. Но рукой-то одной тот взял Рокко на болевой прием! А, между прочим, свои девяносто килограммов Рокко-таки весит.
      Ну, тут из кабины выскакивают летчики.
      Они этого Рокко быстро скручивают и, честно говоря, без особой нежности. Вот и все.
      Схватка закончена. Она длилась секунд пять, может, шесть...
      Бандиты взяты. Мы освобождены. А, главное, - я жив!
      Выволакивают "боксера", уводят Белинду, эту маленькую змею, Рокко. Осторожно выносят тело сероглазой стюардессы. Это ее убили бандиты, когда прозвучал первый выстрел.
      На борт сразу же поднимаются врачи. Они перевязывают руку того парня, качают головами - ранение, видимо, серьезное, оказывают первую помощь пассажирам (некоторые не выдержали всего этого - с ними обморок).
      Всех эвакуируют из самолета. В первую очередь детей.
      И, вы не поверите мне, тот маленький японец, которого держали заложником и которого ценой руки спас русский полицейский, спал! А? Что вы на это скажете? Так и проспал все это время! Нет, такое бывает только с японскими детьми!
      За детьми следуют женщины, старики; мы - я и оба этих бородача выходим последними. Они протрезвели, идут тихо, оглядываются.
      Я выхожу на свежий воздух.
      Как это замечательно - свежий воздух!
      Заря захватила небо. По нему разливается желтизна, где-то из-за горизонта скоро поднимется солнце, уже появились розовые краски.
      На аэродроме большое движение. И я вижу, какие огромные силы были приведены в действие. Я много чего вижу - да, у русских на этот счет техника имеется не хуже, чем у нас! Вот уж не подумал бы. Самолеты-то у них, поди, раз в год угоняют, не то, что у меня на родине. А вот ведь все предусмотрели, есть у них и техника и люди.
      Не люди, а черти!
      Глава X. И СНОВА ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ АЛЕКСЕЯ ЛУНЕВА
      - Ну, что товарищ Лунев, товарищ старший лейтенант Лунев, - улыбается врач и косит глаза на мои еще лейтенантские погоны, - прощайте. Знаете, госпиталь, наверное, одно из немногих мест, где лучше, чтобы тебе говорили "прощайте", чем "до свидания". Желаю успеха!
      - Спасибо за пожелание, - говорю, - и за все спасибо.
      Я ничего не понимаю в медицине. Когда меня тогда вывели с перевязанной рукой из самолета (сам шел), мне казалось, что это ерундовое ранение. Проваляться же пришлось в госпитале страшно долго, три операции... Из-за чего? Нерв какой-то поврежден, кость раздроблена...
      А тогда на аэродроме все было так здорово! Уже потом я понял, насколько серьезные были у нас противники, когда читал протоколы их допросов. Ну, а операцию мы провели неплохо. Не обвиняйте меня в нескромности. Я ведь это только вам говорю.
      А по службе - "задание выполнено" - доложили и все.
      Но задание-то было (это опять-таки только вам) чертовски трудное. И вот то, что все прошло, как любят выражаться космонавты, нормально, что не было потерь, никто из пассажиров и из наших не пострадал (разве что рука моя, так это не в счет, издержки производства), то, что не зря готовились, не зря тренировались, что "все системы" себя оправдали - вот это главное.
      Во всяком случае, первое, что я испытал тогда, спускаясь по трапу, это чувство удовлетворения.
      Меня сразу утащили на разные операции, уколы, перевязки, рентгены и всю эту муру.
      Я протестовал, отбивался, пока старший врач не прикрикнул на меня:
      - Слушайте, Лунев, мы, врачи, ведь не лезем задерживать преступников, это ваша работа, так уж, будьте любезны, и вы не лезьте в нашу. Я врачом работаю дольше, чем вы на свете живете. Шагом марш в операционную!
      Ну, что тут будешь делать.
      На следующее утро ко мне допустили только одного посетителя женщину, японку. Вернее, двоих - еще ее сына, того малыша, которого бандиты держали заложником.
      Японка говорила очень быстро и много, а переводчик переводил всего несколько фраз - он так и пояснил:
      - Понимаете, она очень красиво говорит, цветисто - я суть передаю.
      Она сказала, что не забудет никогда то, что я сделал для нее, для ее мужа, для ее отца (многих родственников перечислила), последним назвала Сосо - так зовут мальчугана.
      Смешной, наверное, Вадиму ровесник. Аккуратненький, чистенький, кожа гладкая, глаза черные-черные. И не разглядишь в щелках. Очень воспитанный, тихий.
      Мать сказала, что теперь я ее сыну вроде второго отца, потому, что благодаря мне он как бы снова родился на свет. А иначе... (тут она всякую мистику развела - переводчик объяснил). Теперь, говорит, каждый год в этот второй свой день рождения Сосо будет мне присылать открытку, рассказывать о себе. Когда научится писать, конечно.
      Пригласила в гости в Японию.
      Потом подтолкнула ко мне сынишку. Тот подошел, чего-то пролепетал (поблагодарил - объяснил переводчик), погладил мою перевязанную руку и поклонился. Низко, а руки по швам держал. Мать тоже так.
      Ну, вот и расстались.
      Через год я, действительно, получил очень красивую открытку - роща зеленого бамбука и маленький пруд. На обороте один большой неумелый иероглиф - это, видимо, Сосо изобразил. До сих пор так и не знаю, что он означает. Может быть, солнце? Потому что в углу открытки также неумело, уж наверняка тем же Сосо, нарисовано солнце и человечек - небось он сам.
      Мне потом Коршунов рассказывал, как все было.
      Пассажиров увезли в город, разместили в отеле.
      Все благодарили, особенно американские туристы - они сказали, что это было замечательным дополнением к их туристической программе.
      Бородачи подошли, спросили, кто у нас начальник, и обратились с просьбой - нельзя ли хоть на полчасика выдать им главаря бандитов. Они дают слово, что то, что от него останется, вернут обратно.
      Японцы составили делегацию и поехали к председателю горсовета официально выразить благодарность.
      Советские пассажиры жали руки моим товарищам, а женщины всплакнули, целовали.
      Летчики и стюардессы были безутешны. Они тяжело переживали гибель подруги.
      А на следующий день все пассажиры полетели дальше - рейс продолжался.
      Жизнь тоже.
      Не для всех, правда.
      Преступников судили. В открытом заседании. Понаехали журналисты, в том числе иностранные. Выступило много свидетелей. Я тоже. И еще их полицейский - с таким смешным сочетанием имени и фамилии: Джон Леруа. Мы с ним много общались, и я прозвал его Петрович. Он спросил, почему. Не знаю, говорю, Джон, Леруа, пусть еще Петрович прибавится. Смеется.
      Он работал агентом отдела борьбы с воздушным терроризмом, потом в отделе по борьбе с контрабандой наркотиками и считает, что из-за него весь сыр-бор разгорелся. Мол, заметили во время пересадки в Москве Рокко и компания и поняли, что к чему.
      На процессе выяснилось, что он-таки прав. Бандиты все рассказали. Они, между прочим, ничего не скрывали. Назвали всех своих клиентов, поставщиков, все свои связи, всех сообщников.
      Удивляться тут нечему. Я давно заметил, что пресловутая воровская солидарность, когда пойманный преступник якобы молчит, словно воды в рот набрал, и не выдает сообщников - легенда, романтическая сказочка.
      Они так валят друг на друга, так стараются друг друга утопить, лишь бы сделать это раньше остальных, что любо-дорого смотреть!
      Поверьте - нигде вы не сыщете столько предательства, подлости по отношению друг к другу, злобы, зависти, готовности выдать сообщника (если, конечно, самому хуже не будет), сколько в преступной среде.
      А легенды о солидарности сами же воры и поддерживают.
      Белинду приговорили к пятнадцати годам, Рокко и вторую женщину - ту, что убила стюардессу, - к смертной казни.
      Это никого не удивило. В том числе и самих преступников.
      Белинду направили на излечение - она, оказывается, уже была наркоманка со стажем.
      Рокко, выслушав приговор, только усмехнулся. "Надо было раньше выходить из игры", - пробормотал.
      А та молоденькая произнесла целую речь - в последнем слове - во всем обвинила своих родителей, несовершенство современного общества, непонимание взрослыми молодых, отсутствие подлинной свободы личности, чтобы каждый делал, что хочет, "и, - добавила она, - убивал, кого хочет"... Словом, несла всякую ахинею. Ее даже подвергли медицинской экспертизе, но признали абсолютно нормальной.
      Хотели приехать ее родители. Им разрешили даже с адвокатами. Но девчонка заявила, что не желает их видеть, ненавидит и, если они приедут, она покончит с собой.
      Да, так вот этот Леруа.
      Мы много с ним беседовали, он интересовался всякими техническими подробностями - какие, например, приемы самбо применяли.
      Когда прощались, сказал:
      - До свидания, друг, может, еще встретимся, желательно в другой обстановке, - смеется, - что тебе сказать? У вас одно, у нас другое, по-разному мы к одним и тем же вещам и делам относимся. Но хочу, чтоб знал, таких, как ты, я всегда буду уважать. Тебе от этого толку мало, потому что я немногого стою, и уважение такого человека, как я - невелик подарок. Зато, скажу тебе по секрету, я никого никогда в жизни не уважал, нет вокруг меня таких, не встречал, что поделаешь. А вот тебя - уважаю. Ты человек! И ребята твои тоже. Будь здоров.
      Он уехал. И уж не знаю, где теперь и что делает...
      На следующий день после всей этой истории, когда я лежал в госпитале (как раз только что ушли Сосо и его мать) прилетела Лена.
      Она не плакала, не распускала нюни.
      Вошла деловитая, нахмуренная, с какими-то банками с компотом (наверное, условный рефлекс - раз в больницу, значит, тащи компот).
      Подошла к постели.
      - Какая рука? - спрашивает.
      Я здоровую руку выпростал из-под одеяла, она к ней прижалась щекой, да так сильно. Долго-долго сидела неподвижно.
      - Ну, и черт с ней, - говорит неожиданно, - главное, что жив, правда?
      - То есть, как это, черт с ней? - спрашиваю. - Это с кем черт? С моей рукой? Легко бросаешься. Она мне еще пригодится. Через месяц все пройдет, ты и не скажешь, в какую ранили. (Эх, если б я знал.)
      - Конечно, говорит, - это я так, к слову. Вадим просил, чтоб ты долго не задерживался. У него какие-то важные дела к тебе.
      - Какие?
      - Не знаю, не говорит.
      - Ну, что ж, правильно, - у нас, мужчин, знаешь, свои дела. Вы, женщины, в них ничего не понимаете, - эдак свысока цежу.
      Лена возмущается: "Вадим - мужчина? Соплячок!"
      - Ну, ладно, не ревнуй, - успокаиваю ее. - Если Вадим разрешит, посвятим тебя в тайну.
      Тайна оказалась важнейшей, грандиозной, можно сказать. Вадим принял решение! Он станет милиционером! К этому великому решению он пришел не сразу, не без колебаний и мучительных сомнений. Пришел через полярника и космонавта, летчика и моряка, водолаза и шофера, кондуктора и хоккеиста, телевизионного мастера и ночного сторожа в детском саду, через водопроводчика и участкового врача... Словом, через всех, с кем сталкивала его не очень-то долгая жизнь и иллюстрации в книжках, которые я ему читал.
      Но теперь выбор был сделан окончательно и бесповоротно, он станет милиционером!
      Если возможно, то конным. Если нет, то хоть "мотоциклетным". Милиционером он, судя по всему, намерен стать очень хорошим. Во всяком случае, когда он тщательно ощупывал и осматривал мой новенький орден, то пообещал: "У меня тоже такие будут, много, как у дяди". Выяснилось, что "дядя" - это мой генерал, который заезжал за Леной, когда они летели ко мне.
      Ну, что ж, Вадим, в добрый путь. Если б мне пришлось начинать сначала, я бы сделал тот же выбор.
      Когда вышел из госпиталя, мы поехали с Леной в санаторий. На юг. Купаться в общем-то было уже поздновато, хотя я бодро окунался по утрам.
      Так что плавали в закрытом бассейне.
      По вечерам сидели на балконе, смотрели на море. Оно и осенью красиво. Особенно, если светит луна. Хотел сказать, что море все в серебристой чешуе, потом подумал, до чего избитое сравнение, но лучше, все равно, не скажешь. Действительно, будто гигантская серебристая рыба перед тобой плещется. Вдали мигают огни пароходов. Зажигается и гаснет маяк у входа в бухту.
      Высоко-высоко проплывает, перемигиваясь сам с собой красным и зеленым огоньками, самолет. Лети, лети спокойно, мы тебя в обиду не дадим. Мы с Леной строим планы на будущее. Дают новую двухкомнатную квартиру. Лена с энтузиазмом планирует расстановку (несуществующей) мебели, оформление стен, окон, а, главное, немыслимые удобства и красоту кухни (которой тоже пока нет).
      - Может быть, теперь, - замечаю я безразлично, - окончательно посвятишь себя дому?
      - Домостроевец, - мгновенно парирует она. - Еще бы! Теперь с твоим старшелейтенантским огромным, а не скромным лейтенантским жалованием я могу ничего не зарабатывать...
      - Бери работу на дом, - вставляю я.
      - ...Поразительно, до чего вы, мужчины, ничего не понимаете в жизни, - продолжает Лена, не обратив внимания на мою реплику. - Тебе, надеюсь, известно, что у тебя есть сын по имени Вадим Алексеевич, который, представь себе, растет? А соответственно растут и расходы на него. Не сегодня-завтра он пойдет в школу.
      - Ну, уж, не сегодня-завтра...
      - Да, да, не заметишь, как время пролетит!
      Наш вялый спор продолжается еще некоторое время. Но, какой может быть спор под запах олеандров, туи и еще каких-то экзотических южных растений, о которых я не имею представления!
      Лена пересаживается ко мне на колени. Обнимает за шею. Мы молчим.
      Я думаю о своих товарищах: о Коршунове, о Тверском, о Рунове, веселых моих товарищах, всегда готовых на шутку, на смех, на какое-нибудь интересное "мероприятие" - рыбалка, театр, турпоход, концерт, лыжная вылазка, баня...
      Холостых моих товарищах (я один женатик), что греха таить, не пропускающих хорошеньких девушек, любящих мою Ленку и приходящих к ней за советом, как к опытной "дуэнье" (по выражению Коршунова, хотя на мой взгляд, дуэнья это что-то другое).
      О моих товарищах, с которыми столько соленого пота пролито на тренировках, столько чернил на лекциях...
      Добрых товарищах.
      Я вижу их в те секунды, в самолете, суровых, быстрых, твердых. Какая уж тут доброта в глазах! Лед.
      Вспоминаю, как мы работали - единый, точно слаженный механизм. До предела эффективный, не знающий колебаний, промедлений, не делающий ошибок.
      Я должен вам сказать, что я и мои товарищи в общем-то добрые, веселые, склонные к хорошим отношениям с людьми, к дружбе, к интересным выдумкам, беспокойному отдыху, любящие свою работу, своих жен (или подруг), своих товарищей. Мы все жизнерадостные, все оптимисты. Мрачных мизантропов, ворчливых, ревнивых, завистливых, желчных среди нас нет.
      Но не обольщайтесь! Если потребуется, мы будем беспощадными, даже жестокими. Рука у нас не дрожит, и сомнений не бывает, когда надо выполнять наши служебные обязанности.
      Наши служебные обязанности - это бороться с особо опасными преступниками. А к таким жалости нет!
      Да, конечно, мы гуманны. (Иногда даже слишком). Но скажу вам доверительно - когда такие, как этот Рокко и ему подобные, перестают оскорблять землю своим присутствием на ней, я вздыхаю с облегчением.
      Думаю, и вы тоже.
      Гуманность прекрасное чувство. Только не надо, чтобы гуманность к одним превращалась в безразличие, а то и жестокость к другим.
      Когда мы жалеем преступника, мы перестаем жалеть его жертву. А вот это недопустимо.
      Так что давайте уж мы будем дружить, смеяться и шутить с теми, кто этого заслуживает.
      А в тех, кто убивает, насилует и похищает людей, мы уж, с вашего разрешения, будем стрелять.
      Я, лично, считаю, что это и есть гуманность.
      ...Мы хорошо тогда отдохнули. Я укрепил, как полагается говорить в таких случаях, свое здоровье, свои нервы (на которые и раньше никогда не жаловался).
      Укрепление нервов мне пригодилось, как только я пришел на медкомиссию.
      Не буду вам описывать этот печальный период моей жизни. Освидетельствования, переосвидетельствования, мои протесты, возмущенные рапорты, начальственные резолюции, беседы в кабинетах от непосредственного начальника до заместителя министра...
      Ничего не помогло. Есть, оказывается, начальство поважнее любого министра. Это врачи. Их приговор обжалованию, к сожалению, не подлежит.
      И потом есть еще совесть.
      - Сходите в спортзал, пойдите в тир, Лунев, - сказал мне в конце концов генерал, - если посчитаете, что все осталось по-прежнему, что ранение вам не мешает, скажите. Обещаю вам: вернетесь в подразделение.
      Я пошел в спортзал, пошел в тир.
      Уж лучше бы мне туда не ходить! Одно дело, когда слово "не пригоден к..." написано в твоей медицинской карточке, совсем другое, когда ты убеждаешься в этом собственными глазами.
      Ребята вначале помогали, а потом утешали, как могли.
      Но я и сам все понял.
      Видите ли, можно быть очень здоровым, сильным, даже ловким мужчиной в обычной жизни. Но это не значит, что ты годишься в олимпийские чемпионы.
      Можно очень неплохо владеть приемами самбо, стрелять, метать ножи. И задержать хулигана, даже грабителя, даже какого-нибудь подонка пострашней это тебе позволит. Но когда ты имеешь дело с преступниками особо опасными, так сказать, бандитами-профессионалами, которые сами великолепно владеют и приемами рукопашного боя, и холодным, и огнестрельным оружием, для которых человеческая жизнь абсолютно ничего не значит, а порой и своя собственная, - тогда уже ты не можешь быть просто мастером нашего дела. Ты должен быть супермастером, виртуозом, каким я был, теперь уже это не прозвучит хвастовством. Был.
      А иначе ты не только ставишь под угрозу собственную жизнь, но и, что неизмеримо важней, жизнь тех, кого ты призван защищать.
      Вот так. Я это понял. Я не в обиде.
      И теперь я работаю в штабе.
      Подал в академию. Надеюсь, примут.
      Живу.
      По-прежнему работаю в милиции, а что может быть почетней!
      Но кто доволен, дальше некуда, так это Ленка. Ну, как вам нравится? Прямо - рот до ушей - не устает улыбаться.
      - Чему радуешься? - спрашиваю. - Муж инвалид. Списали в архив, прибедняюсь, - говорят, скоро переведут в ночные сторожа. Наш ларек папиросный охранять.
      - Вот и чудесно, - смеется, - буду знать, по крайней мере, где муж ночи проводит - стоит из окна выглянуть - видно. И перестань плакаться. Внеочередное звание получил, орденом наградили, должность выше. И оклад, кстати...
      - Ну, какое это имеет значение! - взрываюсь.
      - Для тебя, может быть, никакого, - парирует, - не ты по магазинам бегаешь. А для меня имеет. Но, согласна, это не глазное. Зато, по крайней мере, у тебя человеческий рабочий день - как вы говорите, "от звонка до звонка"...
      - Это мы не про рабочий день говорим, - ворчу.
      - Неважно. У меня теперь душевный покой - это что, тебя не трогает? Я за тебя не боюсь...
      - И зря. Вот нагрянет ревизия из управления делами, - замечаю зловеще.
      - Пусть нагрянет. Я за тебя спокойна. Работник ты у меня образцовый что стрелять, что докладные писать. Нет, все чудесно.
      - Чудесно, чудесно, - ворчу.
      - Да, чудесно! - И смотрит на меня с вызовом. - Я теперь спокойна, что мой муж доживет до ста лет. И желательно, с одной и той же женой.
      А в общем-то, действительно, чудесно. Ну, чего я ворчу? Все же осталось по-прежнему: у меня любимая работа, замечательная семья, интересные, как принято выражаться, перспективы.
      Иногда немножко щемит сердце. Ребята-то вот всегда рискуют жизнью. А я в безопасности и покое. Ну, да что поделаешь - такая теперь у меня служба. Хотя у милиционера, никогда не знаешь, сколько продлится покой. Может, год, а, может, и минуту.
      Когда мы собирались на новогодний вечер (подбросив, разумеется, Вадима бабке), Лена, выгладив мой китель, аккуратно приколола орден.
      - Не низко? - говорю.
      - Нет, - отвечает, - там надо оставить место для следующего.
      И, взявшись за руки, как в первые дни, мы отправились на новогодний праздник...
      ОБ АВТОРЕ
      Кулешов А. П. родился в 1921 году. Участник Великой Отечественной войны. Получил высшее военное образование. Широко известны его романы "Голубые молнии" и "Белый ветер", посвященные советской армии. Автор ряда произведений о работе милиции: романов "Заколдованный круг", "Как же быть?", "Атлантида" вышла в океан", "Разговор с неизвестным"; повестей "Ночная погоня", "Сыщик". "Лишь бы не перепутать" и других. Заслуженный работник культуры РСФСР. Лауреат премий имени А. А. Фадеева и Министерства обороны СССР, конкурсов МВД СССР и Союза писателей СССР на лучшие произведения о милиции. Первый заместитель председателя Совета по приключенческой и научно-фантастической литературе СП СССР.