Рейс продолжается

      Когда те двое парней свалились на бандитов, словно снег на голову, девчонка промедлила лишь секунду и, направив пистолет в голову ребенку, нажала спуск.
      Я потом долго не мог забыть выражение ее глаз. Думаете, отчаянное? Испуганное? Злое? Не угадали. Абсолютно равнодушное! Словно делала привычное дело. Сидит такая где-нибудь на ткацкой фабрике за каким-нибудь станком или еще где, раздается звоночек, свисточек, словом, сигнал, она и нажимает кнопку, ну, такой трудовой процесс - работа такая.
      И вот так же спокойно она нажимает на спуск своего пистолета, а что сейчас пуля разнесет голову ребенку, ее совершенно не интересует.
      Такая у нее работа.
      Только пуля в ребенка не попадает. Один из тех успевает разгадать, предусмотреть, предупредить ее жест - он все с той же поражающей меня у них быстротой успевает подставить свою руку и принять пулю на себя.
      Я после, как профессионал, анализировал, почему он так поступил, пожертвовал рукой? И понял - другого выхода у него не было. Любое другое решение потребовало бы больше времени - выстрелить в нее, оттолкнуть, схватить, ничего этого при всей своей феноменальной быстроте он бы сделать не успевал. Только пожертвовать рукой...
      Или ребенком.
      Так вот, за пол, нет, за четверть, нет, за сотую, наверное, долю секунды он успел все рассчитать, все продумать, решиться на эту жертву и провести свое решение в жизнь!
      А, может, он не рассчитывал, может, не продумывал?
      Может, когда увидел, что смерть угрожает ребенку, он первым делом заслонил его?
      Почему? Не знаю - может, в них это заложено, в этих ребятах, может, они просто не представляют, как можно иначе. Не знаю. Может быть, у нас все по-другому. Во всяком случае я бы так, наверное, не поступил.
      Одну пулю он принимает в руку, а в пистолете-то еще восемь. Но эта стерва не успевает выпустить ни одной. Второй парень уже скрутил ее так же, как там Белинду, что все-таки это за прием? Жуткое дело!
      И не потому, что женщина. Ясно, что и мужчину они могут также.
      В чем я убеждаюсь очень скоро.
      Пока этот парень скручивает девчонку, раненый, у которого теперь действует только одна рука, вступает в схватку с Рокко.
      Еще в первое мгновенье он ногой выбил у того пистолет. Пока он отвлекся на девчонку, Рокко пистолет подобрал и теперь, направив его в грудь атакующего, хочет выстрелить. Но парень здоровой рукой снова вышибает оружие, и пуля летит в потолок.
      Рокко бросается на него. У него-то обе руки целы. И тут происходит что-то непонятное, парень словно взлетает в воздух. Его ноги обвивают шею Рокко, оба падают, но Рокко не может сделать ни одного движения. Он взят на болевой прием! Поняли? Одной рукой. Ну, и ногами, конечно. Но рукой-то одной тот взял Рокко на болевой прием! А, между прочим, свои девяносто килограммов Рокко-таки весит.
      Ну, тут из кабины выскакивают летчики.
      Они этого Рокко быстро скручивают и, честно говоря, без особой нежности. Вот и все.
      Схватка закончена. Она длилась секунд пять, может, шесть...
      Бандиты взяты. Мы освобождены. А, главное, - я жив!
      Выволакивают "боксера", уводят Белинду, эту маленькую змею, Рокко. Осторожно выносят тело сероглазой стюардессы. Это ее убили бандиты, когда прозвучал первый выстрел.
      На борт сразу же поднимаются врачи. Они перевязывают руку того парня, качают головами - ранение, видимо, серьезное, оказывают первую помощь пассажирам (некоторые не выдержали всего этого - с ними обморок).
      Всех эвакуируют из самолета. В первую очередь детей.
      И, вы не поверите мне, тот маленький японец, которого держали заложником и которого ценой руки спас русский полицейский, спал! А? Что вы на это скажете? Так и проспал все это время! Нет, такое бывает только с японскими детьми!
      За детьми следуют женщины, старики; мы - я и оба этих бородача выходим последними. Они протрезвели, идут тихо, оглядываются.
      Я выхожу на свежий воздух.
      Как это замечательно - свежий воздух!
      Заря захватила небо. По нему разливается желтизна, где-то из-за горизонта скоро поднимется солнце, уже появились розовые краски.
      На аэродроме большое движение. И я вижу, какие огромные силы были приведены в действие. Я много чего вижу - да, у русских на этот счет техника имеется не хуже, чем у нас! Вот уж не подумал бы. Самолеты-то у них, поди, раз в год угоняют, не то, что у меня на родине. А вот ведь все предусмотрели, есть у них и техника и люди.
      Не люди, а черти!
      Глава X. И СНОВА ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ АЛЕКСЕЯ ЛУНЕВА
      - Ну, что товарищ Лунев, товарищ старший лейтенант Лунев, - улыбается врач и косит глаза на мои еще лейтенантские погоны, - прощайте. Знаете, госпиталь, наверное, одно из немногих мест, где лучше, чтобы тебе говорили "прощайте", чем "до свидания". Желаю успеха!
      - Спасибо за пожелание, - говорю, - и за все спасибо.
      Я ничего не понимаю в медицине. Когда меня тогда вывели с перевязанной рукой из самолета (сам шел), мне казалось, что это ерундовое ранение. Проваляться же пришлось в госпитале страшно долго, три операции... Из-за чего? Нерв какой-то поврежден, кость раздроблена...
      А тогда на аэродроме все было так здорово! Уже потом я понял, насколько серьезные были у нас противники, когда читал протоколы их допросов. Ну, а операцию мы провели неплохо. Не обвиняйте меня в нескромности. Я ведь это только вам говорю.
      А по службе - "задание выполнено" - доложили и все.
      Но задание-то было (это опять-таки только вам) чертовски трудное. И вот то, что все прошло, как любят выражаться космонавты, нормально, что не было потерь, никто из пассажиров и из наших не пострадал (разве что рука моя, так это не в счет, издержки производства), то, что не зря готовились, не зря тренировались, что "все системы" себя оправдали - вот это главное.
      Во всяком случае, первое, что я испытал тогда, спускаясь по трапу, это чувство удовлетворения.
      Меня сразу утащили на разные операции, уколы, перевязки, рентгены и всю эту муру.
      Я протестовал, отбивался, пока старший врач не прикрикнул на меня:
      - Слушайте, Лунев, мы, врачи, ведь не лезем задерживать преступников, это ваша работа, так уж, будьте любезны, и вы не лезьте в нашу. Я врачом работаю дольше, чем вы на свете живете. Шагом марш в операционную!
      Ну, что тут будешь делать.
      На следующее утро ко мне допустили только одного посетителя женщину, японку. Вернее, двоих - еще ее сына, того малыша, которого бандиты держали заложником.
      Японка говорила очень быстро и много, а переводчик переводил всего несколько фраз - он так и пояснил:
      - Понимаете, она очень красиво говорит, цветисто - я суть передаю.
      Она сказала, что не забудет никогда то, что я сделал для нее, для ее мужа, для ее отца (многих родственников перечислила), последним назвала Сосо - так зовут мальчугана.
      Смешной, наверное, Вадиму ровесник. Аккуратненький, чистенький, кожа гладкая, глаза черные-черные. И не разглядишь в щелках. Очень воспитанный, тихий.
      Мать сказала, что теперь я ее сыну вроде второго отца, потому, что благодаря мне он как бы снова родился на свет. А иначе... (тут она всякую мистику развела - переводчик объяснил). Теперь, говорит, каждый год в этот второй свой день рождения Сосо будет мне присылать открытку, рассказывать о себе. Когда научится писать, конечно.
      Пригласила в гости в Японию.
      Потом подтолкнула ко мне сынишку. Тот подошел, чего-то пролепетал (поблагодарил - объяснил переводчик), погладил мою перевязанную руку и поклонился. Низко, а руки по швам держал. Мать тоже так.
      Ну, вот и расстались.
      Через год я, действительно, получил очень красивую открытку - роща зеленого бамбука и маленький пруд. На обороте один большой неумелый иероглиф - это, видимо, Сосо изобразил. До сих пор так и не знаю, что он означает. Может быть, солнце? Потому что в углу открытки также неумело, уж наверняка тем же Сосо, нарисовано солнце и человечек - небось он сам.
      Мне потом Коршунов рассказывал, как все было.
      Пассажиров увезли в город, разместили в отеле.
      Все благодарили, особенно американские туристы - они сказали, что это было замечательным дополнением к их туристической программе.
      Бородачи подошли, спросили, кто у нас начальник, и обратились с просьбой - нельзя ли хоть на полчасика выдать им главаря бандитов. Они дают слово, что то, что от него останется, вернут обратно.
      Японцы составили делегацию и поехали к председателю горсовета официально выразить благодарность.
      Советские пассажиры жали руки моим товарищам, а женщины всплакнули, целовали.
      Летчики и стюардессы были безутешны. Они тяжело переживали гибель подруги.
      А на следующий день все пассажиры полетели дальше - рейс продолжался.
      Жизнь тоже.
      Не для всех, правда.
      Преступников судили. В открытом заседании. Понаехали журналисты, в том числе иностранные. Выступило много свидетелей. Я тоже. И еще их полицейский - с таким смешным сочетанием имени и фамилии: Джон Леруа. Мы с ним много общались, и я прозвал его Петрович. Он спросил, почему. Не знаю, говорю, Джон, Леруа, пусть еще Петрович прибавится. Смеется.
      Он работал агентом отдела борьбы с воздушным терроризмом, потом в отделе по борьбе с контрабандой наркотиками и считает, что из-за него весь сыр-бор разгорелся. Мол, заметили во время пересадки в Москве Рокко и компания и поняли, что к чему.
      На процессе выяснилось, что он-таки прав. Бандиты все рассказали. Они, между прочим, ничего не скрывали. Назвали всех своих клиентов, поставщиков, все свои связи, всех сообщников.
      Удивляться тут нечему. Я давно заметил, что пресловутая воровская солидарность, когда пойманный преступник якобы молчит, словно воды в рот набрал, и не выдает сообщников - легенда, романтическая сказочка.
      Они так валят друг на друга, так стараются друг друга утопить, лишь бы сделать это раньше остальных, что любо-дорого смотреть!
      Поверьте - нигде вы не сыщете столько предательства, подлости по отношению друг к другу, злобы, зависти, готовности выдать сообщника (если, конечно, самому хуже не будет), сколько в преступной среде.
      А легенды о солидарности сами же воры и поддерживают.
      Белинду приговорили к пятнадцати годам, Рокко и вторую женщину - ту, что убила стюардессу, - к смертной казни.
      Это никого не удивило. В том числе и самих преступников.
      Белинду направили на излечение - она, оказывается, уже была наркоманка со стажем.
      Рокко, выслушав приговор, только усмехнулся. "Надо было раньше выходить из игры", - пробормотал.
      А та молоденькая произнесла целую речь - в последнем слове - во всем обвинила своих родителей, несовершенство современного общества, непонимание взрослыми молодых, отсутствие подлинной свободы личности, чтобы каждый делал, что хочет, "и, - добавила она, - убивал, кого хочет"... Словом, несла всякую ахинею. Ее даже подвергли медицинской экспертизе, но признали абсолютно нормальной.
      Хотели приехать ее родители. Им разрешили даже с адвокатами. Но девчонка заявила, что не желает их видеть, ненавидит и, если они приедут, она покончит с собой.
      Да, так вот этот Леруа.
      Мы много с ним беседовали, он интересовался всякими техническими подробностями - какие, например, приемы самбо применяли.
      Когда прощались, сказал:
      - До свидания, друг, может, еще встретимся, желательно в другой обстановке, - смеется, - что тебе сказать? У вас одно, у нас другое, по-разному мы к одним и тем же вещам и делам относимся. Но хочу, чтоб знал, таких, как ты, я всегда буду уважать. Тебе от этого толку мало, потому что я немногого стою, и уважение такого человека, как я - невелик подарок. Зато, скажу тебе по секрету, я никого никогда в жизни не уважал, нет вокруг меня таких, не встречал, что поделаешь. А вот тебя - уважаю. Ты человек! И ребята твои тоже. Будь здоров.
      Он уехал. И уж не знаю, где теперь и что делает...
      На следующий день после всей этой истории, когда я лежал в госпитале (как раз только что ушли Сосо и его мать) прилетела Лена.
      Она не плакала, не распускала нюни.
      Вошла деловитая, нахмуренная, с какими-то банками с компотом (наверное, условный рефлекс - раз в больницу, значит, тащи компот).
      Подошла к постели.
      - Какая рука? - спрашивает.
      Я здоровую руку выпростал из-под одеяла, она к ней прижалась щекой, да так сильно. Долго-долго сидела неподвижно.
      - Ну, и черт с ней, - говорит неожиданно, - главное, что жив, правда?
      - То есть, как это, черт с ней? - спрашиваю. - Это с кем черт? С моей рукой? Легко бросаешься. Она мне еще пригодится. Через месяц все пройдет, ты и не скажешь, в какую ранили. (Эх, если б я знал.)
      - Конечно, говорит, - это я так, к слову. Вадим просил, чтоб ты долго не задерживался. У него какие-то важные дела к тебе.
      - Какие?
      - Не знаю, не говорит.
      - Ну, что ж, правильно, - у нас, мужчин, знаешь, свои дела. Вы, женщины, в них ничего не понимаете, - эдак свысока цежу.
      Лена возмущается: "Вадим - мужчина? Соплячок!"
      - Ну, ладно, не ревнуй, - успокаиваю ее. - Если Вадим разрешит, посвятим тебя в тайну.
      Тайна оказалась важнейшей, грандиозной, можно сказать. Вадим принял решение! Он станет милиционером! К этому великому решению он пришел не сразу, не без колебаний и мучительных сомнений. Пришел через полярника и космонавта, летчика и моряка, водолаза и шофера, кондуктора и хоккеиста, телевизионного мастера и ночного сторожа в детском саду, через водопроводчика и участкового врача... Словом, через всех, с кем сталкивала его не очень-то долгая жизнь и иллюстрации в книжках, которые я ему читал.
      Но теперь выбор был сделан окончательно и бесповоротно, он станет милиционером!
      Если возможно, то конным. Если нет, то хоть "мотоциклетным". Милиционером он, судя по всему, намерен стать очень хорошим. Во всяком случае, когда он тщательно ощупывал и осматривал мой новенький орден, то пообещал: "У меня тоже такие будут, много, как у дяди". Выяснилось, что "дядя" - это мой генерал, который заезжал за Леной, когда они летели ко мне.
      Ну, что ж, Вадим, в добрый путь. Если б мне пришлось начинать сначала, я бы сделал тот же выбор.
      Когда вышел из госпиталя, мы поехали с Леной в санаторий. На юг. Купаться в общем-то было уже поздновато, хотя я бодро окунался по утрам.
      Так что плавали в закрытом бассейне.
      По вечерам сидели на балконе, смотрели на море. Оно и осенью красиво. Особенно, если светит луна. Хотел сказать, что море все в серебристой чешуе, потом подумал, до чего избитое сравнение, но лучше, все равно, не скажешь. Действительно, будто гигантская серебристая рыба перед тобой плещется. Вдали мигают огни пароходов. Зажигается и гаснет маяк у входа в бухту.
      Высоко-высоко проплывает, перемигиваясь сам с собой красным и зеленым огоньками, самолет. Лети, лети спокойно, мы тебя в обиду не дадим. Мы с Леной строим планы на будущее. Дают новую двухкомнатную квартиру. Лена с энтузиазмом планирует расстановку (несуществующей) мебели, оформление стен, окон, а, главное, немыслимые удобства и красоту кухни (которой тоже пока нет).
      - Может быть, теперь, - замечаю я безразлично, - окончательно посвятишь себя дому?
      - Домостроевец, - мгновенно парирует она. - Еще бы! Теперь с твоим старшелейтенантским огромным, а не скромным лейтенантским жалованием я могу ничего не зарабатывать...
      - Бери работу на дом, - вставляю я.
      - ...Поразительно, до чего вы, мужчины, ничего не понимаете в жизни, - продолжает Лена, не обратив внимания на мою реплику. - Тебе, надеюсь, известно, что у тебя есть сын по имени Вадим Алексеевич, который, представь себе, растет? А соответственно растут и расходы на него. Не сегодня-завтра он пойдет в школу.
      - Ну, уж, не сегодня-завтра...
      - Да, да, не заметишь, как время пролетит!
      Наш вялый спор продолжается еще некоторое время. Но, какой может быть спор под запах олеандров, туи и еще каких-то экзотических южных растений, о которых я не имею представления!
      Лена пересаживается ко мне на колени. Обнимает за шею. Мы молчим.
      Я думаю о своих товарищах: о Коршунове, о Тверском, о Рунове, веселых моих товарищах, всегда готовых на шутку, на смех, на какое-нибудь интересное "мероприятие" - рыбалка, театр, турпоход, концерт, лыжная вылазка, баня...
      Холостых моих товарищах (я один женатик), что греха таить, не пропускающих хорошеньких девушек, любящих мою Ленку и приходящих к ней за советом, как к опытной "дуэнье" (по выражению Коршунова, хотя на мой взгляд, дуэнья это что-то другое).
      О моих товарищах, с которыми столько соленого пота пролито на тренировках, столько чернил на лекциях...
      Добрых товарищах.
      Я вижу их в те секунды, в самолете, суровых, быстрых, твердых. Какая уж тут доброта в глазах! Лед.
      Вспоминаю, как мы работали - единый, точно слаженный механизм. До предела эффективный, не знающий колебаний, промедлений, не делающий ошибок.
      Я должен вам сказать, что я и мои товарищи в общем-то добрые, веселые, склонные к хорошим отношениям с людьми, к дружбе, к интересным выдумкам, беспокойному отдыху, любящие свою работу, своих жен (или подруг), своих товарищей. Мы все жизнерадостные, все оптимисты. Мрачных мизантропов, ворчливых, ревнивых, завистливых, желчных среди нас нет.
      Но не обольщайтесь! Если потребуется, мы будем беспощадными, даже жестокими. Рука у нас не дрожит, и сомнений не бывает, когда надо выполнять наши служебные обязанности.
      Наши служебные обязанности - это бороться с особо опасными преступниками. А к таким жалости нет!
      Да, конечно, мы гуманны. (Иногда даже слишком). Но скажу вам доверительно - когда такие, как этот Рокко и ему подобные, перестают оскорблять землю своим присутствием на ней, я вздыхаю с облегчением.
      Думаю, и вы тоже.
      Гуманность прекрасное чувство. Только не надо, чтобы гуманность к одним превращалась в безразличие, а то и жестокость к другим.
      Когда мы жалеем преступника, мы перестаем жалеть его жертву. А вот это недопустимо.
      Так что давайте уж мы будем дружить, смеяться и шутить с теми, кто этого заслуживает.
      А в тех, кто убивает, насилует и похищает людей, мы уж, с вашего разрешения, будем стрелять.
      Я, лично, считаю, что это и есть гуманность.
      ...Мы хорошо тогда отдохнули. Я укрепил, как полагается говорить в таких случаях, свое здоровье, свои нервы (на которые и раньше никогда не жаловался).
      Укрепление нервов мне пригодилось, как только я пришел на медкомиссию.
      Не буду вам описывать этот печальный период моей жизни. Освидетельствования, переосвидетельствования, мои протесты, возмущенные рапорты, начальственные резолюции, беседы в кабинетах от непосредственного начальника до заместителя министра...
      Ничего не помогло. Есть, оказывается, начальство поважнее любого министра. Это врачи. Их приговор обжалованию, к сожалению, не подлежит.
      И потом есть еще совесть.
      - Сходите в спортзал, пойдите в тир, Лунев, - сказал мне в конце концов генерал, - если посчитаете, что все осталось по-прежнему, что ранение вам не мешает, скажите. Обещаю вам: вернетесь в подразделение.
      Я пошел в спортзал, пошел в тир.
      Уж лучше бы мне туда не ходить! Одно дело, когда слово "не пригоден к..." написано в твоей медицинской карточке, совсем другое, когда ты убеждаешься в этом собственными глазами.
      Ребята вначале помогали, а потом утешали, как могли.
      Но я и сам все понял.
      Видите ли, можно быть очень здоровым, сильным, даже ловким мужчиной в обычной жизни. Но это не значит, что ты годишься в олимпийские чемпионы.
      Можно очень неплохо владеть приемами самбо, стрелять, метать ножи. И задержать хулигана, даже грабителя, даже какого-нибудь подонка пострашней это тебе позволит. Но когда ты имеешь дело с преступниками особо опасными, так сказать, бандитами-профессионалами, которые сами великолепно владеют и приемами рукопашного боя, и холодным, и огнестрельным оружием, для которых человеческая жизнь абсолютно ничего не значит, а порой и своя собственная, - тогда уже ты не можешь быть просто мастером нашего дела. Ты должен быть супермастером, виртуозом, каким я был, теперь уже это не прозвучит хвастовством. Был.
      А иначе ты не только ставишь под угрозу собственную жизнь, но и, что неизмеримо важней, жизнь тех, кого ты призван защищать.
      Вот так. Я это понял. Я не в обиде.
      И теперь я работаю в штабе.
      Подал в академию. Надеюсь, примут.
      Живу.
      По-прежнему работаю в милиции, а что может быть почетней!
      Но кто доволен, дальше некуда, так это Ленка. Ну, как вам нравится? Прямо - рот до ушей - не устает улыбаться.
      - Чему радуешься? - спрашиваю. - Муж инвалид. Списали в архив, прибедняюсь, - говорят, скоро переведут в ночные сторожа. Наш ларек папиросный охранять.
      - Вот и чудесно, - смеется, - буду знать, по крайней мере, где муж ночи проводит - стоит из окна выглянуть - видно. И перестань плакаться. Внеочередное звание получил, орденом наградили, должность выше. И оклад, кстати...
      - Ну, какое это имеет значение! - взрываюсь.
      - Для тебя, может быть, никакого, - парирует, - не ты по магазинам бегаешь. А для меня имеет. Но, согласна, это не глазное. Зато, по крайней мере, у тебя человеческий рабочий день - как вы говорите, "от звонка до звонка"...
      - Это мы не про рабочий день говорим, - ворчу.
      - Неважно. У меня теперь душевный покой - это что, тебя не трогает? Я за тебя не боюсь...
      - И зря. Вот нагрянет ревизия из управления делами, - замечаю зловеще.
      - Пусть нагрянет. Я за тебя спокойна. Работник ты у меня образцовый что стрелять, что докладные писать. Нет, все чудесно.
      - Чудесно, чудесно, - ворчу.
      - Да, чудесно! - И смотрит на меня с вызовом. - Я теперь спокойна, что мой муж доживет до ста лет. И желательно, с одной и той же женой.
      А в общем-то, действительно, чудесно. Ну, чего я ворчу? Все же осталось по-прежнему: у меня любимая работа, замечательная семья, интересные, как принято выражаться, перспективы.
      Иногда немножко щемит сердце. Ребята-то вот всегда рискуют жизнью. А я в безопасности и покое. Ну, да что поделаешь - такая теперь у меня служба. Хотя у милиционера, никогда не знаешь, сколько продлится покой. Может, год, а, может, и минуту.
      Когда мы собирались на новогодний вечер (подбросив, разумеется, Вадима бабке), Лена, выгладив мой китель, аккуратно приколола орден.
      - Не низко? - говорю.
      - Нет, - отвечает, - там надо оставить место для следующего.
      И, взявшись за руки, как в первые дни, мы отправились на новогодний праздник...
      ОБ АВТОРЕ
      Кулешов А. П. родился в 1921 году. Участник Великой Отечественной войны. Получил высшее военное образование. Широко известны его романы "Голубые молнии" и "Белый ветер", посвященные советской армии. Автор ряда произведений о работе милиции: романов "Заколдованный круг", "Как же быть?", "Атлантида" вышла в океан", "Разговор с неизвестным"; повестей "Ночная погоня", "Сыщик". "Лишь бы не перепутать" и других. Заслуженный работник культуры РСФСР. Лауреат премий имени А. А. Фадеева и Министерства обороны СССР, конкурсов МВД СССР и Союза писателей СССР на лучшие произведения о милиции. Первый заместитель председателя Совета по приключенческой и научно-фантастической литературе СП СССР.