Невестка

      - Соли какой-то дурак в керосин насыпал, - сказала Варя, заметив бригадира.
      - Так возьми у Шандыбовича, налей свежего, - посоветовал Виктор.
      Он хозяйским шагом прошелся по залу, остановился около плаката о кукурузе на стене, в большом кругу света на полу заметил глубокие вмятины от копыт и - поспешил отвести глаза.
      - Что, тошно глядеть? - насмешливо проговорила Варя. - Это же твоя работа! Только один какой-то дурной царь, где-то я читала, вводил коня во дворцы.
      - Брось ты! - мрачно, однако незло огрызнулся Виктор. Попробовал представить, как это он въезжал верхом в клуб. И не смог вспомнить. Только что-то неясное, словно сквозь густой туман, мелькнуло в памяти. - А какой вопрос сегодня? - обратился он к Варе и сел на самую низкую скамейку около стола.
      - Я толком не знаю, - все так же игриво ответила девушка. - Наверное, о твоей лошадиной польке будут говорить.
      Виктора будто снегом обдало. Он как-то весь съежился, потер руки и, поведя на Варю мутными глазами, тихо проговорил:
      - Ты уж хоть на собрании язык не распускай. Подняли шумиху! Подумаешь, выпил человек!
      Вошли Ольга с Павлом. Павел подал Виктору руку - два дня не виделся с ним, - а Ольга только взглянула на бригадира как-то растерянно и села неподалеку на другую скамейку.
      "Все родичи, - подумал Виктор, поглядывая на Павла и Ольгу. - Родичи... Еще Лариса придет. Если и проберут, так не очень больно. В своей семье все может быть".
      Пришли еще две комсомолки, и вся организация была в сборе. Не хватало только самого секретаря. Виктор молча бросал взгляды на дверь: вот придет Лариса, а с нею - представитель. Наверное, так оно и есть: если Лариса задержалась, значит - там у нее люди. Посоветуются, подготовят повестку и придут вместе.
      Однако Лариса пришла одна. Виктор строго, с обидой поглядел на Варьку. Та тряхнула своими кудряшками и чуть заметно улыбнулась.
      - Все наши? - спросила Лариса и села за стол почти напротив Виктора.
      Варя ответила ей, что все, хоть это видно было и так. Но Лариса почему-то не спешила открывать собрание. Она что-то набрасывала на листке в косую линейку, о чем-то думала. Все настороженно молчали, так как знали, что собрание будет необычным, а Виктор еще не верил, что разговор может пойти о нем, что вот эти люди, его подчиненные, да к тому же еще и родственники, станут его пробирать. Он уставился в лицо Ларисе, силясь по ее глазам понять, что тут затевается. Но Лариса в этот момент не смотрела на него, и только по ее наморщинившемуся лбу, неспокойным ресницам и излишне быстрому, словно бы нервному движению руки с карандашом Виктор почувствовал, что приближается что-то серьезное. И вдруг им начал овладевать страх. Силясь преодолеть его, бригадир попробовал вспомнить: бывал ли он когда-нибудь раньше в таком положении? Всплыли два-три случая из времен службы на воинском складе, но они представлялись незначительными в сравнении с тем, что может произойти сегодня. Тогда забеспокоил вопрос: что ж тут можно будет сказать, как оправдываться, если вдруг начнут выкладывать все начистую? И не находилось, что сказать. С горечью Виктор вспомнил, что никогда раньше не думал, как это оправдываются, ибо не считал себя виноватым. Признаваться теперь в ошибках, бить себя в грудь? Нет, это совсем не то. Перед Ольгой да Варькой он никогда не станет на колени. А страх и растерянность невольно закрадываются в душу все больше и больше...
      Лариса встала. Листок в косую линейку задрожал у нее в руках. В зале стало так тихо, что она услышала дыхание Виктора. Очень знакомое, близкое дыхание. Боязливо взглянула на мужа. Их глаза встретились. Виктор глядел на нее мягко, доверчиво и с таким испугом, что невольно вызывал жалость. Лицо бледное, сам он какой-то беспомощный. Казалось, вряд ли найдется сейчас человек, который мог бы бросить в это лицо упрек. Сцепленные в пальцах руки, наверное, также дрожат.
      - Собрание нашей комсомольской организации, - начала Лариса деланно бодрым голосом, - считаю открытым. На повестке дня... - Голос ее вдруг снизился до шепота, задрожал, словно задыхаясь в груди. - На повестке дня один вопрос, - вымолвила она с огромным напряжением воли, однако уже чуть слышно.
      Ей стало страшно. Вот уже и надо говорить... Уже? Сейчас? Через какую-то минуту?.. Говорить перед всеми, что ее муж - очень плохой человек? Ее Виктор?.. И потом остаться без него?.. Без такого, каким он был еще так недавно. Одной, совсем одной!.. Только с горем своим да любовью. Такой любовью, какой, может, еще никто на свете не знал. И, наверное... У нее пожелтело в глазах. И, наверное, с сынком или с дочкой... Так дитя и не будет знать отцовской ласки.
      - ...один вопрос, - повторила она и, закрыв руками лицо, стала бессильно клониться над столом. Варька быстро подставила ей скамейку.
      Виктор протянул руки к жене, но в этот же момент поднялся с места Павел.
      - Хоть я теперь и не в этой организации, - начал он, - однако попрошу слова насчет повестки дня.
      - Говори, Павлуша! - сквозь слезы кивнула сестра.
      Данила поздно не ложился спать. С вечера топал около хаты, все что-то подлаживал, чинил, а потом зажег свет и принялся искать себе какое-нибудь занятие в хате. Да разве найдешь за этой невесткой?
      Он слышал от Ларисы, что сегодня собираются комсомольцы, и по ее виду догадался, что будут говорить о Викторе. Давно уже Данила не был ни на каких собраниях, а на это, если б пустили, пошел бы. И поскольку, значит, не пустили - Лариса сказала, что собрание закрытое, так, наверно же, закроют двери, - Данила решил дождаться своих и хоть по глазам узнать, чем там все кончилось.
      Сидел на полку возле печи и подремывал. Дрема рвалась, как паутина. Для того чтобы в ту минуту, как только постучат, выйти и открыть своим двери, старик даже и не раздевался.
      На ногах у него были валенки с бахилами. С самой весны Данила собирался перейти на какую-нибудь обувку полегче, да так почти все лето и протопал в бахилах. Лаптей не из чего сплести, а можжевеловые слабенькие, да и оборы трут-жмут стариковские ноги, особенно когда намокнут... Осунулся Данила: щеки впали, подбородок заострился, из-под него выпирает острый худющий кадык. Редко теперь Данила и брился, хоть сват почти при каждой встрече напоминал ему об этом. Молчал при таких встречах старик. Тяжко ему было признаться, что не заладилась его жизнь с сыном. Никому не сказал и о том, что несколько ночей скоротал в хлеву, рядом с телушкой...
      Виктор постучал первым.
      В хате он швырнул кепку на кровать, обеими руками пригладил волосы, отчего они еще больше всклокочились, и начал нервно шагать из угла в угол.
      - Может, ужинать будешь? - робко спросил Данила, стоя у припечка, и потянулся отодвинуть заслонку.
      - Отстань ты! - крикнул Виктор и еще быстрее забегал по хате.
      Как только вошла Лариса, он сразу замахал на нее руками, словно продолжая разговор на собрании:
      - Ну чего, чего дура рыжая лезет ко мне с этими поросятами? Чего? Жулика нашла? И Павел еще поддакивает. Пил я? Пусть пил. Гулял, буянил. Пусть! Но не воровал! Никто этого не докажет. Ясно? Отец ее всю свою жизнь крадет, а она молчит!
      - Она не молчит, - спокойно проговорила Лариса, расстегивая кофточку. Больше Шандыбович не поживится колхозным добром! А ты, Витя, незаконно взял поросят с фермы. Я сама проверила. И меня ты обманул. Я у тебя когда-то спрашивала об этом. Помнишь?
      - "Незако-онно"! - передразнил Виктор. - Что тут незаконного? Не оформил как положено? Так оформлю! Мне подпишут! Полфермы заберу, и мне подпишут!
      Он, видимо, хотел выговориться, потому что на собрании больше глотал слова, чем говорил, хотел выместить всю злость на своих домашних.
      - Не оформлять теперь надо, - строго перебила Лариса, - а вернуть ферме поросят и просить правление, чтобы не передавало дело в суд.
      - Докопались! - с ненавистью говорил Виктор, вышагивая по хате. Насобирали!.. Исключили из комсомола. Наплевать мне на это ваше исключение! Ясно? Меня вся область знает! Не зачеркнет всё райком, так обком возьмется за вас! А в крайнем случае и без комсомола проживу! Все равно переросток.
      - Связался ты с этим бородатым дьяволом, - подходя к своему полку, где Лариса взбивала подушку, сказал Данила. - Отсюда все и пошло.
      - Что?! - крикнул Виктор так, что даже пламя в лампе задрожало. - И ты туда же? Ложись вот и дрыхни, когда тебе стелют! А то снова пойдешь в хлев... к чертовой матери!
      - Виктор! - Лариса в отчаянии бросилась к нему, подняла руки, словно желая загородить от сына ни в чем не повинного отца. - Опомнись, что ты говоришь?!
      - А чего он лезет в глаза все эти дни, житья от него нет. Чего он ходит за мной по пятам?
      - Он же твой отец! - чуть не задыхаясь от возмущения, крикнула Лариса. - Сердце у него болит по тебе! Что ты думаешь!
      - А он мне не отец! Ясно? - Виктор вдруг понизил голос, и лицо его стало чужим и страшным. - Нет у меня отца! И не было! И жены у меня теперь нет! Да, нет! Один буду! Жил без вас, так никто мне ямы не копал.
      Он схватил с кровати кепку и вышел, грохнув дверьми хаты и еще сильнее - в сенях.
      Какой-то миг Лариса стояла, словно окаменев. Побелевшие губы судорожно вздрагивали, а глаза - сухие, лишь испуг, растерянность и безграничная обида были в них. Потом медленно, словно боясь, что не устоит на ногах, повернулась и увидела Данилу. Сидя на полку, старик надевал валенок, тот, что успел уже снять до этого. Высоко взбитая подушка нетронутой лежала на постели...
      На улице было темно, а на лицо и руки падала густая изморось. Лариса знала, понимала, что вскоре после Виктора пошел куда-то и Данила. Пошел и ничего не сказал. Надел только свитку свою старую да взял в руки овчинную шапку. Оба ушли. Но Лариса не могла сейчас думать о том, чтобы их искать. Ни о чем она не могла сейчас думать. Пошла по улице только потому, что не могла оставаться там, в хате. Куда-то тянуло, в ходьбе будто бы забывалось все. Хорошо, что хоть жакетка на плечах. Не помнит Лариса, когда ее надела, видно, просто по привычке. А платка нет на голове, и не холодно, и изморось не чувствуется на волосах...
      Сколько той крушниковской улицы... По ветру Лариса почувствовала, что вышла уже за околицу. Изморось стала оседать только на одной щеке да на кончике уха, не прикрытом локонами. Каким-то чутьем догадалась, что идет по той самой дороге, по которой ходила как-то весной...
      Показалось - неподалеку зашумела река. Что ж, значит, скоро мостик. Тут все дороги ведут на мостик.
      Настил был мокрый. Он не скрипел под ногами, как в погожий день. Можно было пройти мостик и не заметить, если бы под ним не гомонила, не шумела река. Лариса протянула руку. Перила были мокрые и скользкие. Провела рукой и остановилась. Волны из-под мостика мчались быстро, догоняя друг друга. И воды было больше, чем неделю назад. Видно, где-то прошли большие дожди. "Глубоко сейчас здесь!" - почему-то подумала Лариса. А страшно ей не стало. Раньше она боялась долго глядеть даже в колодец...
      Скользкие перила... Если на них лечь грудью, то можно легко соскользнуть в эти волны, еще теплые и совсем-совсем нестрашные...
      Лариса отшатнулась.
      Что за мысли, откуда они?
      Сразу появился страх.
      "Не признаваться, не говорить никому об этом, даже самой себе. Забыть эту минуту на всю жизнь! Как не стыдно! Мать моя четверых детей схоронила, при немцах целыми месяцами по болотам скиталась, а ни разу, верно, не подумала руки на себя наложить".
      За ворот пробирался холодок. Подумалось, что можно простудиться без платка в такую погоду. А кому это надо? Виктору? Виктор не пожалеет, раз не любит. Если же любит еще, то пожалеет и вот такую, какая есть.
      "Неужели не любит? Неужели все это было страшным обманом? И даже те незабываемые минуты, проведенные, кажется, так недавно вот на этом мостике? Или таким мелким и маленьким было чувство, что сразу остудил встречный ветер? Если так любить, то лучше не родиться!"
      Едва сойдя с мостика, Лариса поскользнулась и чуть не упала. Дорожка еще больше размякла и потемнела, ее уже нельзя было отличить от свежей пахоты по бокам. Густая мгла чернела вокруг. В деревне уже давно не горели огни. Если хоть немножко затуманится голова, то можно сбиться с дороги или попасть на другую и пойти не в ту сторону.
      Лариса зашагала быстрей...
      Над хатой Бирюков шумела рябина: ветер крепчал, и осенняя изморось начинала переходить в спорый дождик. По этому шуму Лариса и узнала свой двор. Захотелось зайти, посмотреть, кто есть дома, но на дворе были такая темень и пустота, окна выглядели такими черными и хмурыми, что она побоялась заходить в хату. Вернулась и постучала в окно к своей матери.
      Сердце матери почувствовало большое горе. Уложив Ларису в теплую постель на припечном полку (как раз на таком полку спал Данила), мать ночь напролет не смыкала глаз.
      Назавтра Лариса еще на рассвете пошла к своему двору. После ночного шептания с матерью и хорошего, семейного разговора с отцом и братом у нее немножко полегчало на сердце. Ворота во двор были закрыты, но не так, как всегда. На столбик не был накинут обруч из скрученной лозы, что делалось каждый день; между колом изгороди и столбиком была недозволенная в этом дворе щель. Это сразу насторожило Ларису. Вчера, в таком волнении и растерянности, она могла не закрыть как следует ворота. Мог, конечно, не прийти или просто не обратить на это внимания Виктор. Но свекор? У старика никогда, сколько она помнит, не бывало, чтоб не проверил он, как закрыты на ночь ворота, хлев.
      Вошла во двор. Мокрые двери сеней тихо качались на завесах. Всю ночь, видно, так качались. Есть ли кто дома?
      В хате никого не было. Постель не разобрана, а на Данилином полку так же, как и вчера, лежит высоко взбитая подушка. Лариса с тревогой в сердце выбежала из хаты. Подумала: может, снова старик ночует в хлеву.
      Заслышав во дворе шаги, подала голос телушка. Видно, не кормили ее сегодня. На дверях хлева висел замок. Что делать, где искать Данилу? К соседям или так к кому-нибудь в деревне он не пойдет, век не ходил. Оставалось только посмотреть еще в колхозной риге, где был "веревочный комбайн".
      Бросилась Лариса к воротам и вздрогнула от неожиданности: напротив двора стоял Мефодий и ласково кивал ей головой. Он показал знаками, что сам видел, как старый Данила ночью пошел в направлении деревни Гдень.
      Лариса отдала ему ключи от хлева и хаты, а сама быстренько собралась и побежала.
      Только на четвертый день ей посчастливилось узнать, где был Данила. Искала его всюду, расспрашивала по деревням, что поближе к гравийке (проселочными осенью тут не очень-то пройдешь - болота всюду), не обминала почти ни одного встречного, где пешком шла, где подъезжала на машинах. И уже, отчаявшись, хотела возвращаться назад, как в кузове одной машины, на которой ехала, услышала необычный разговор.
      - А вчера наши хлопцы, - говорила одна женщина, - человека в болоте нашли. Вышли отаву косить, а он подал голос. Еще жив был.
      Лариса изо всех сил забарабанила по кабине.
      Шофер остановился.
      - Где этот человек, где? - затормошила она женщину. - Старик?
      - Да старик вроде, - ответила та. - Выбился из сил, покамест вылезал из трясины. Если б еще трошки, то и конец, не при нас будь сказано. А лежит он в нашей больнице... Это в Величковичах. Я сама туда еду.
      В сельском медпункте Данила лежал один в небольшой палате. Когда врач ввела Ларису к нему, он спал.
      - Целую ночь стонал и кашлял, - прошептала она. - Обессилел очень и простудился, наверно, долго просидел в болоте. Но опасаться, пожалуй, нечего - я сделала все, что нужно.
      Лариса села на белую табуретку у ног свекра и стала ждать, когда он проснется. А какой там сон у старика, даже и при хорошем здоровье! Вот уже Данила снова тяжело застонал и закашлялся. С трудом повернулся на бок, к Ларисе, и раскрыл глаза. Сначала удивление и испуг мелькнули в его глазах, а потом бледные губы тронула ласковая улыбка.
      Лариса прижалась щекою к его руке и заплакала.
      - Что ж поделаешь, дочка? - вздохнул Данила и положил другую руку невестке на голову. - Так оно вышло. - Голос был глухой и сухой, в нем не чувствовалось никакой надежды на что-нибудь хорошее в жизни.
      - Почему вы ушли? - спросила Лариса, подняв на свекра полные слез глаза.
      - А что мне было делать? - часто дыша, заговорил старик. - Нет у меня сына, так и ничего нету. Все отдал ему... Все... Ты, может, не знаешь... А родители твои знают. Он у меня единственный был... И мать рано умерла царство ей небесное. Все я перенес бы... Все стерпел бы... а то, что он сказал...
      Старик удушливо закашлялся, сморщился от боли и - замолчал. Часто-часто дыша, шевелил седыми обвисшими усами.
      Лариса тоже начала думать о том, что лежало тяжестью сейчас на сердце у Данилы. В самом деле, как это пережить? Вырастил человек сына, а теперь... Вспомнился взгляд Виктора, когда он выкрикивал эти слова, что так тяжко ранили отца. Никогда не думала Лариса, что такие мягкие, серые глаза могут так жестоко и зло глядеть. Если бы сама не слышала, если бы сама не видела, никогда не поверила бы. И откуда он взял эти слова? Вместе росли, а Лариса ни разу не слышала об этом. Ни от Виктора, ни от своих родителей, ни от кого-нибудь другого.
      Глубоко, тревожно вздохнув, Данила закрыл глаза, и Лариса не решилась в эту минуту смотреть ему в лицо. Ей показалось, что веки у старика задрожали, и если, не дай бог, из-под них выкатятся слезы, то и самой ей тяжело будет сдержаться, чтобы не расплакаться.
      А Данила снова и снова возвращался в мыслях к самому тяжелому и непоправимому, что могло быть в его жизни... Если Виктор, значит, не его сын, то чей же он тогда? Чей? Неужели Шандыбовича? И Ульяна умерла из-за этого, и самому вот жизни нет. Что же это за доля такая, что за несчастье?..
      - А где у вас болит? - спросила Лариса.
      - В боку колет, - ответил Данила и раскрыл глаза. - И ноги очень уж ноют. А так можно было бы вставать. Натрудил очень ноги. Если б еще в лаптях был, а то эти валенки... И стежка еще видна была... Думал, напрямик пройду. А тут - стемнело. Куда ни подамся, еду вниз, хоть ты крестись да принимай смерть.
      - Так вы бы на машину какую попросились...
      - А кто ж меня возьмет на машину? - ответил Данила. - Если бы поллитровка с собой была или деньги... Да и дороги мои не очень-то машинные. Я хочу вон в Заболотье добраться, это, верно, и не нашего района. Туда еще для моих ног добрых два дня ходу. Параска у меня там, двоюродная сестра, должна быть еще в живых. До войны-то точно жива была, передавали люди, а сейчас, может, и нет ее уже, кто знает.
      - Поедемте, тата, домой, - с просьбой и настойчивым требованием сказала Лариса. - Я вас никуда не пущу. Достану машину, и поедем!
      Старик медленно, но решительно покачал головой.
      - Нет, дочушка, - хрипло проговорил он. - Нечего уже туда ехать. Хоть и жалко мне тебя, но не проси. Я доживу свое и там, хоть у чужих людей. Немного осталось. Корки хлеба и кружки холодной воды не пожалеют, а больше мне ничего и не надо.
      - Я не оставлю вас тут, - с тревогой и вместе с тем с задушевностью заговорила Лариса. - Не выйду отсюда одна. А встанете, пойдете в Заболотье, так и я пойду с вами. Мне тоже нечего делать дома одной.
      Данила остановил на невестке долгий, грустный взгляд, и лицо его посветлело.
      - Что я там буду делать одна? - продолжала Лариса. - В свою хату, к родителям, я не вернусь. Если уж пришла к вам, то буду жить, что б там ни было. Буду за вами смотреть, как за родным отцом.
      - Спасибо, - тихо молвил Данила. - Я знаю, что ты такая. Смотрела за мной, как дочка, и за это спасибо. Однако ж думаю я, что Виктор дома будет. Куда он денется?
      - Виктора может и не быть дома, - чуть слышно проговорила Лариса, и глаза ее наполнились еще большей тревогой и грустью. - Он слишком гордый и самолюбивый, - добавила она уже более громко. - Ему не так-то легко будет одуматься и понять, что мы с вами не хотели ему зла.
      - Го-ордый, - согласился Данила. - Такой гордый, что дальше некуда. Не знаю, в кого и удался такой. Мать была тихая и себя и людей уважала. Ну и я, кажись, тоже...
      Тут Данила снова умолк.
      - Но я все же буду ждать его, - сказала невестка, - долго буду ждать. Всю жизнь буду одна, со своим...
      "Горем, - подумал Данила, вслушиваясь в слова невестки. - Конечно же, с горем, а с чем же? Горе, видно, никого не обминает".
      "Со своим маленьким", - подумала невестка и тихим шепотом, словно только самой себе, сказала:
      - С вашим внучком, если все будет хорошо...
      Данила как-то живо приподнялся:
      - Что ты, дочка?
      Лариса не повторила того, что сказала, а только еще ниже опустила голову.
      - Ага, - проговорил Данила и дотронулся до ее плеча рукою. - Если так, то я понимаю... Понимаю, дочка... Что ж это я раньше?.. Га?.. Вези меня домой, если так. Останусь живым, нянькой тебе буду, помогу растить внука.
      Они хотели ехать в тот же день, но врач не пустила их. Пришлось старику полежать, а Ларисе - продежурить около него еще трое суток. А потом она выпросила в Величковичском колхозе машину, и они выехали...
      Когда Лариса со своим отцом помогали Бирюку слезть с кузова машины, к ним неожиданно подошел совсем незнакомый Ларисе человек, поздоровался и молча взял старика под руку. На улице было уже темно. При свете лампы в хате человек сел возле полка, напротив Данилы, и спросил:
      - Что, не узнаете меня?
      Данила вгляделся в его лицо и неуверенно произнес:
      - Будто кто-то знакомый, но не узнаю, память стала стариковская.
      - Мы встречались с вами зимой, помните? Дрова вместе везли.
      - А-а, помню, помню. - Данила протянул человеку обе руки. - Это вы из зоны этой самой, эмтээсовской? Конечно, помню. Если бы не вы, замело бы меня тогда. Что же не приезжали? Обещали ведь заехать.
      - Да все некогда было, - чуть смутившись, ответил человек. - Но теперь я уже часто буду тут у вас.
      - Это наш теперешний председатель, - сказал Ларисин отец. - Пока вас не было, тут и собрание у нас прошло. Присоединились мы теперь к соседнему, Гденьскому, колхозу, а там председателем - вот они. - Криницкий показал глазами на бывшего инструктора.
      - Ждали мы вас, - сказал новый председатель. - Я уже хотел посылать машину за вами. Отдыхайте, поправляйтесь. А вас попрошу, - он повернулся к Ларисе, - зайти завтра на правление. Нам с вами есть о чем поговорить, да и секретарь нашего комсомольского комитета давно вас ждет.
      Виктор не бродил тоскливо по улице после того, как больно обидел отца и жену, не искал уголка, где можно было бы спокойно все продумать, заглянуть себе в душу. Не было у него тяги к одиночеству даже в такие необычные минуты.
      Шандыбович сначала не хотел отзываться на стук - было уже довольно поздно, но, услышав голос Виктора, поднялся, зажег лампу и впустил в хату запоздалого гостя.
      - Что-то вас сегодня сон не берет, - сердито буркнул Виктору, закрывая за ним двери. - И моей до сих пор нету, и ты среди ночи шляешься по дворам.
      - А где же Ольга? - понуро спросил Виктор.
      - А черт ее знает! - сквозь зубы проговорил Шандыбович. - Наверно, где-нибудь с твоей трещоткой-болтушкой, а то, может, с твоим шурином...
      - Сегодня ваша трещала хуже всех, - с упреком сказал Виктор. - Не пожалела никого, даже родного отца.
      Шандыбович насторожился.
      - А что это у вас там было, комсомольский сход?
      Виктор кивнул.
      - И что же она там?.. На меня что-нибудь?
      - Все ваши копии разложила на столе, - сказал Виктор и развел над столом руками, как бы желая показать, как все это было.
      Шандыбович испуганно вытаращил глаза, задергал бородой, потом схватил лампу и выбежал в сени. Там он долго копался, что-то переворачивал, а Виктор все это время сидел в темноте и слушал, как возле печи на полку тревожно вздыхала хозяйка. Вернулся Шандыбович с побледневшим лицом и красными злыми глазами.
      - Это все твоя! - крикнул он так, что и хозяйка подняла голову. - Не думал я, что ты такой слизняк! Даже жене своей не двинул при надобности по зубам, чтоб прикусила язык, а не то что еще кому-нибудь. На порог тебя, дурака, не надо было пускать!
      - А вы своей дочери двинули по зубам? - тоже начиная злиться, спросил Виктор.
      - При мне этого не было, что теперь при тебе! - закричал Шандыбович и начал размахивать перед собой кулаками. - На я двину! Так двину, что аж искры посыпятся. Я выплыву, за меня не бойся! Меня голыми руками не возьмут. Если меня возьмут, так половина правления за собой потяну. А вот тебя, оболтуса, сбросят с бригадирства к чертовой матери да еще и под суд отдадут. И женушка твоя комсомольская ни в чем не поможет!
      - Я пойду поищу Ольгу, - приподнялась хозяйка.
      - Лежи! - строго приказал ей Шандыбович и с ехидной улыбкой наклонился к Виктору. - Там в некоторых документиках и твоя почтеннейшая подпись поставлена, короткая, с длиннющим хвостиком.
      - Я ничего такого не подписывал, - возмущенно проговорил Виктор и поднялся.
      - Подписывал, брате, да только память у тебя куриная, очень быстро забываешь.
      - Не подписывал я!
      - Подписывал, - с кривой ухмылкой продолжал Шандыбович. - После чарки ты даже смертный приговор своей собственной жене можешь подписать. Вот смотри! - Он вынул из кармана чистый лист бумаги, развернул его и поднес к лампе. В самом низу листка стояла подпись Виктора: буква "Б", похожая на сидящую мышь, и от нее длинный извилистый хвост.
      - Ну и сволочь же ты! - неожиданно вырвалось у Виктора. - Не знал я!
      - Это ты сволоч-шь! - Шандыбович зашипел, как змея, и, выставив вперед бороду, приблизился к Виктору. - Думал, на мне выедешь? Вон из моей хаты! Байстрюк! Чтоб мои глаза тебя больше не видели...
      На улице в лицо Виктору дул пронизывающий ветер, густая изморось лезла в глаза. Идти некуда было, разве только в конюшню к Мефодию или в клуб. Решил пойти в клуб. Пришел, сел на то место, где сидел во время комсомольского собрания, уронил голову на руки. Жаль было, что не двинул Шандыбовичу в морду, - это бесило больше всего. Даже рука сжималась в кулак, когда думал о том, как эта поганая борода издевалась над ним. Злости и обиды на самого себя почему-то не было.
      Проснулся Виктор поздно, даже позже своего обычного времени. Почувствовал под боком голую скамью, вспомнил про вчерашнее. "Верно, некоторые рады, что со мной так случилось, - подумал он. - Поглядывают в окна, шепчутся. Вот я им сейчас покажу!"
      Он прошел на конюшню и приказал Мефодию седлать жеребца. Решил проехаться по улице со всей своей выправкой и бодростью, с улыбкой на лице, чтоб все видели, что жив бригадир и власть прежнюю имеет, невзирая ни на что.
      Но Мефодий вышел из конюшни почему-то без жеребца.
      - Что? - вскинул бригадир на него глаза.
      Мефодий развел руками и покачал головой. Это, как Виктор понял, означало, что нету в конюшне жеребца.
      В чем же тут дело? Виктор направился в конюшню сам, но Мефодий вдруг преградил ему дорогу. Поднял бригадир руку, чтобы оттолкнуть конюха, но тот молча и очень уж выразительно взялся за вилы.
      Пришлось отступить. Понял Виктор, что старый конюх знает обо всем и не считает более его бригадиром. Значит, и никто другой не считает.
      Страшно захотелось хватить водки да закусить чем-нибудь горьким или кислым. В Крушниках уже неудобно было искать этого, и Виктор пошел к "вышковцам". Пил и ночевал в палатках возле геологической вышки.
      Потом и "вышковцы" узнали, что он уже, по существу, не бригадир, и перестали приглашать на выпивку. Начальник геологического отряда предложил Виктору взяться за работу, если хочет: подносить разные инструменты, копать пробные воронки. Но такая работа, во-первых, никогда и не снилась Виктору, а во-вторых - у всех на виду. Прихватив дома шинель да те сапоги, что когда-то подарил отцу, он подался в сторону районного центра. Шел - свежело в голове, думалось: почему это хату ему отпирал Мефодий? Где же тогда отец, где Лариса? Зря не спросил об этом Мефодия...
      Пробовал вспомнить, что было с ним на протяжении трех прошедших суток. Мелькали кое-какие эпизоды, звучали кое-какие слова, а все остальное заволакивалось туманом. Говорил ли кто-нибудь в эти дни об отце, о Ларисе? Кто его знает, может, и говорил, но в памяти ничего не осталось. Совсем ничего.
      "Куда идти? В район? А там что? Может, в область податься оттуда? Может, в Минск?.. Только бы не видеть этих... Кого? Неужели отца и жену? Нет, не то. Зря обидел старика. Все ж таки он отец мне. Родной отец. И так любил меня и баловал... Все борода рыжая виновата. Пройдоха! Недаром люди говорят, что поклепы на соседей писал. Сколько он мне наговорил грязного про людей, какие шуточки насчет отца отпускал!"
      Противным, ненавистным представлялся теперь Шандыбович, непонятными и несчастными отец и Лариса. Скребло и щемило на душе у самого. Собственное положение тяжело было даже представить. Спросил бы кто, куда ведет дорога, и не смог бы ответить. Может, в райком, может, в обком, а может, просто в правление колхоза своего. И уязвленное самолюбие, и стыд, и еще много всяких чувств, каким в этот момент даже нельзя было найти названия, гнали его прочь от родной хаты, от родной деревни.
      "А если придется в городе таскать мешки с мукой, грузить уголь?"
      Холодок пробежал по спине, а в памяти промелькнули оседланный жеребец перед окном Шандыбовича и конюх Мефодий с уздечкой в руках.
      В этом году весна была не такой ласковой, как в прошлом, однако Ларисин лен рос на славу. Цвел не хуже, чем в прошлом году, и сине-голубое море его выглядело еще более широким и необъятным.
      Быстро пролетали летние дни. Казалось, только-только всходило солнце, искрилось длиннющими лучами в росе, а вот гляди - уже и обед, пора бежать домой, кормить маленького Даньку. Казалось, час тому назад солнце стояло чуть не над самой головой, девчата из звена старательно закрывали лица косынками, а вот гляди - уже и закат, отара овец подается ближе к деревне. Легко дышалось в поле, не так больно отдавалось в душе немое "ох"...