Невестка

      - Ну, тебе-то по штату положено выступать, как секретарю комсомольской организации.
      - Положено, а не могу, - словно оправдываясь, ответила Лариса.
      Вечер был нехолодный, хотя весна еще и не вступила в свои права. К ночи немного подморозило, и если кто шел, то сапоги местами громко стучали по голой земле, а местами разламывали с хрустом ледовую корку. На полях, в низинах снег лежал еще повсюду, и дорога держалась зимняя.
      Виктор и Лариса стояли в тот вечер у калитки Криницких до тех пор, пока ноги у обоих не закоченели, а на рассвете хлопец ушел из деревни, ничего не сказав ни Ларисе, ни отцу.
      Данила проснулся только тогда, когда Виктор, уходя, громко скрипнул дверями в сенях. Старик слез с печи, обулся и принялся готовить завтрак. Наварив бульбы и поджарив немного сала, принесенного откуда-то Виктором, он закрыл печь заслонкой и стал ждать сына. Однако прошел час, подходил к концу другой, а Виктора все не было. Данила решил пройтись по улице, посмотреть: может, зашел куда-нибудь сын, может, дело какое задержало? Замедлил шаг у хаты Шандыбовичей. Старик не был вчера на собрании и не знал, что Виктор теперь уже, видно, долго не пойдет к Шандыбовичам. Прошел до бригадного двора, заглянул на свиноферму - сына нигде не было. Возвращаясь назад, встретил Ларису. Девушка очень ласково и весело поздоровалась с ним. Данила оглянулся и с минуту смотрел ей вслед, думая, что, может быть, за этим есть какая-нибудь загадка. Однако окликнуть Ларису и спросить не отважился.
      Дома старик ел в одиночестве холодную бульбу и все думал, куда же это мог так внезапно исчезнуть сын. Хоть бы слово сказал! Разве ж так можно?
      Виктор в тот день так и не пришел, не было его и назавтра, и послезавтра. Уже все Крушники знали, что Данилин сын тайком ушел куда-то из дому. Лариса часто пробегала мимо двора Бирюков, бледная, встревоженная, и все поглядывала на окна хаты. Незаметно прошлась раз-другой возле палисадника и Ольга. Наверное, и у нее не совсем спокойно было на сердце.
      А к Даниле снова вернулись невеселые думы, еще горше затосковал старик. Казалось, никогда еще не бывало так тяжко на сердце. Не было прежде сына дома - что поделаешь? Привык как-то и ждал. Знал, что хоть через несколько лет, но вернется же хлопец домой, если жив будет.
      А тут совсем ничего неизвестно. Может, бросил сын отца навсегда. Бросил и ушел, не сказал ни слова. И за что? В чем отец провинился?..
      Данила глядел с печи на широкую старую скамью, и ему казалось, что в негустых сумерках он видит свою покойницу жену, свою Ульяну. Сидит она на скамье с маленьким Витей на руках и так мило и немножко грустно улыбается...
      Женился Данила поздно, тогда ему уже перевалило за тридцать. Ульяна была девушка молодая, по красоте мало кому тут, в Крушниках, уступала и любила своего Данилу всей душой, крепко, преданно. Первые годы семейной жизни прошли у Данилы так светло, будто в те времена над Крушниками солнце не заходило ни на минуту. Каждый день приносил радость, легкой казалась любая работа, не омрачали счастья ни бедность, ни нужда. А впереди ждала еще большая радость - детишки, своя, настоящая семья.
      И вот проходили годы, а деток у Данилы не было. Старел помаленьку Данила, входила в женскую пору, хотя и не теряла от этого своей красоты, Ульяна. Снились им дети, а счастье постепенно покидало хату. Целыми часами, бывало, бродил, тяжко задумавшись, Данила, угасали от проклятущей загадки карие глаза Ульяны. В душе она кляла себя за то, что сделала несчастным Данилу, хотя и не чувствовала за собой никакой вины. Данила, наоборот, считал, что бог наказал только его, а из-за этого мучается и жена. Таясь друг от дружки, они все больше заглядывались на чужих детей, когда выпадал случай, баловали их и плакали от неизведанной радости и от своего горя. У Данилы выработалась привычка носить в карманах что-нибудь интересное или вкусное для детишек. Соседская детвора его любила, и нередко малыши встречали его веселее и радостнее, чем своих отцов.
      Так были прожиты лучшие годы, и только через добрый десяток лет после женитьбы у Данилы родился сын. Большое счастье пришло в дом. Данила даже боялся за него, потому что за прошедшие годы потерял веру в свою судьбу. Не было ночи, чтобы он несколько раз не подошел к колыбельке, не послушал, как спит маленький, ровно ли дышит. А соберется днем на работу, так не знает, как расстаться с сыном. Жену не пускал никуда, сам тянул за двоих.
      И хотя прибавилось вдвое забот, да и годы шли своим чередом, молодел Данила прямо на глазах у людей, в работе не знал усталости, а ходил - ног под собой не чуял. Преобразилась и Ульяна, да так, что снова мало кто в Крушниках мог сравниться с нею. Стала такой веселой и глядела людям в глаза так прямо и светло, что казалось, она все время радуется жизни, любуется ею и не может налюбоваться.
      Вите было уже больше двух лет, когда Данила, играя однажды с ним в хате, заметил в детской улыбке как будто не совсем знакомую черточку. Защемило у него под сердцем, несколько ночей не спал, но все-таки задушил в себе страшную думку, не дал ей воли. Долго не брал сына на руки, боялся нехорошо подумать про жену. А тянуло к малышу страшно, иной раз места себе не находил. И жалко было дитенка, так жалко, что порой слезы еле удерживал. Он-то чем виноват, бедный? Бежит навстречу, тянет ручонки и не знает, что отец смог подумать про него так плохо и обидно.
      Время, как известно, - великий лекарь. Прошел месяц, другой, и Данила уже совсем было излечился от своей необычной хвори. Ульяна не могла нарадоваться, снова встречая на себе веселый, любящий взгляд мужа, хотя и не догадывалась, почему Данила так долго был хмурым и задумчивым. Но вот однажды старый Шандыбович, земля ему колом, отец нынешнего бригадира (Данила всю жизнь проклинает его), сказал спьяну, что, по его догадкам, у него уже есть внук, хоть и не в своей хате.
      Данила прослышал об этом и, ослепленный, не сдержался, упрекнул Ульяну. Она проплакала несколько ночей кряду, потом стала чернеть, сохнуть и вскорости умерла.
      И больше уже никогда не замечал Данила незнакомой черточки на светлом и бесконечно дорогом личике сына. Словно в поисках успокоения для своей совести, словно замаливая вину перед покойницей Ульяной, а главное - от такого отцовского чувства, какого еще свет не знал, стал Данила жить только для сына. Изредка невольная злость закипала в нем, вспыхивала обида на того, кто пустил такую жуткую, губительную сплетню...
      Виктор вернулся домой так же неожиданно, как ушел. Он принес выписку из протокола правления колхоза о назначении его бригадиром крушниковской бригады. На выписке стояла круглая печать и замысловатая, чуть ли не на всю страницу, подпись председателя.
      Шандыбович долго рассматривал эту бумажку, пощипывая бороду. Хотя все в выписке выглядело правильным и было довольно внушительно, бригадир не поверил ей и сам подался в правление. Его не было несколько дней, и все это время Крушники оставались без начальства, отчего, разумеется, ничто здесь не ухудшилось и не улучшилось.
      В тот день, когда Виктор принял бригаду, Данила натянул подаренные сыном кирзовые сапоги, стеганку и неторопливо прошелся улицей. Была как раз самая распутица, грязь всюду - по колено. В такую пору его старые, на любой сезон, бахилы были бы как нельзя более кстати, но Бирюк не пожалел и сапог. Пусть хоть раз увидят люди, что и он может быть счастливым, пусть и позавидует кто-нибудь, если найдется такой завистливый.
      Старик верил, что жизнь теперь у него пойдет радостно и гладко. Правда, пока он был в доме скорее за хозяйку, чем за хозяина: готовил сыну завтрак, варил щи да тушил бульбу на обед. Но он готов был делать для сына все что угодно, лишь бы только Витя не покидал его, жил дома. А мысли шли, конечно, дальше. Даст бог, придет время, что и кухарить ему не нужно будет: появится в хате молодая хозяйка, присмотрит и за сыном и за отцом. И мыслям этим конца не было. Каждый раз вставал перед глазами внучек - круглолицый, беленький, точь-в-точь как был когда-то Витя.
      Время от времени, завтракая вместе или за обедом, Данила намекал сыну про женитьбу. Тот, добродушно улыбаясь, крутил головой и говорил, что сейчас ему некогда и думать об этом, нужно наводить порядок в бригаде.
      И действительно, Виктор целые дни был занят работой. Он, казалось, слишком даже активно месил грязь по улице, каждый час находил себе дело, может быть, и не разбираясь как следует, нужное оно или нет. Чуть ли не ежедневно из правления приходили бумажки с размашистой, замысловатой подписью. Новый бригадир старался в точности исполнять все, что там было написано, и регулярно посылал отчеты в правление.
      Когда сын приходил домой позднее обычного, Данила быстро слезал с печи, чтобы открыть ему, а потом, пока не возвращался вспугнутый стариковский сон, думал: с кем же это парень стоял сегодня у калитки? Пока на примете у старика были только двое - Ольга и Лариса. А что, если сын вдруг спросит: к которой свататься, которая нам больше подходит? Вот и гадай тогда, что ему сказать. Ольга, конечно, побогаче. У этой всякого добра много, да и папаша большое приданое даст. Зато Лариса лицом красивее и ласковая, никогда никого не обидит. Насчет Ольги были еще и другие мысли. Не виновата, правда, девчонка, но уж очень, если подумать, отец у нее не такой какой-то человек. Не любят его люди. И не потому Данила так относился к своему соседу, что тот едва не каждый раз при встрече вызывал у старика воспоминания о былом. Прожитые годы многое стерли из памяти. Бывший бригадир не нравился ему просто как человек, своим характером. И все-таки бывали во время этих ночных размышлений у Данилы трудные минуты, да такие трудные, что не хватало сил бороться с собой. Стукнет вдруг в голову, что Ольга, может быть, сестра Виктору, и сразу темнеет в глазах, не хочется жить на свете.
      Когда Данила заводил дома разговор про Ольгу, сын безразлично улыбался и чаще всего сводил все на шутку. Тогда отец и радовался в душе и словно бы о чем-то жалел. О чем жалел - это ясно. Разве плохо было бы сразу поставить в хлев корову, загнать в катух, который уже столько лет пустует, гладкого кабанчика?
      Когда же хоть одним словом упоминалась Лариса, глаза у Виктора загорались, он смотрел на отца с радостным возбуждением.
      Лариса стояла на мостике с низкими перильцами и смотрела на широкое поле. Под мостиком спокойно, с тихим говорком текла речка. Какой ласковой и красивой стала теперь эта речка! Берега зеленые, мягкие, так и манят к себе. Вода чистая, прозрачная, на дне каждый камушек виден.
      А кажется, еще совсем недавно речка была бурной и грозной. Вода шумела под самым настилом мостика и несла мелкие льдины и почерневшие комья снега. Страшно было подумать, что произойдет, если вода поднимется еще хоть на несколько сантиметров. Неудержимые потоки сорвут тогда мостик и понесут его в другую, большую реку, а оттуда - прямо в море.
      Страшно тогда было стоять на этом мостике одной. Но с Виктором забывался всякий страх.
      В тот день они вдвоем осматривали участок, отведенный под лен. Не везде еще можно было пройти, так что всего поля не осмотрели. После воды и вязкой грязи под ногами они почувствовали на мостике такую легкость, словно стояли на клубной сцене. Лариса оперлась ладонями о сухие и, казалось, даже согретые дневным солнцем перильца. Короткий полушубок с серой барашковой отделкой расстегнула. Кубанка из такой же самой овчинки держалась, видно, только на тугом узле темно-русых волос. Весь лоб у девушки был открыт, щеки розовели от долгой и трудной ходьбы и вешнего ветра.
      Виктор был в ладно скроенном бушлатике, в летней фуражке с едва заметным следом на том месте околышка, где недавно была красная звездочка. Он наклонился над перилами, пытаясь достать рукой воду, и Лариса вскрикнула, неожиданно для себя схватила парня за плечи. Виктор выпрямился, с радостным удивлением посмотрел на девушку.
      - Мне показалось, - со смущенной улыбкой проговорила она, - что перила зашатались.
      Виктор ласково взял ее за руки.
      - Тут все сделано прочно, - сочувственно произнес он. - Только долго не смотри в воду, может голова закружиться. Смотри лучше на меня, Лара.
      - А ты на меня смотришь?
      - Смотрю, Лариса, с малых лет я на тебя смотрю, если хочешь знать.
      - Не вспоминай лучше, - все еще продолжая шутить, сказала Лариса. Житья мне не давал!
      - Потому что любил, - крепко сжимая ее руки, сказал Виктор, - только сам об этом не знал. Лариса, милая! Теперь-то я знаю! Днем и ночью думаю о тебе. - Он потихоньку, несмело привлек ее к себе.
      Девушка не вырывала рук, а только смотрела на Виктора как-то совсем-совсем по-особенному. Молчала и смотрела, даже не улыбалась. Глаза ее блестели, и казалось в весенних сумерках, что речка, стремительная и неугомонная, отражалась в них.
      Вдруг она сильным рывком высвободила свои руки. Виктор вздрогнул. Но не успел он прийти в себя, как девушка, так же мгновенно и порывисто, обхватила его за шею и упала лицом ему на грудь.
      ...Пускай бы и снесло в эту минуту крушниковский мостик! Пускай бы он мчал их на бурных волнах в самое синее море! Не страшно! Поплыла бы Лариса хоть на край света, но только вместе с Витей, только бы держать его вот так в первых своих девичьих объятиях и чувствовать радостный, неудержимый стук его сердца...
      В тот вечер Лариса не могла усидеть в хате. Ей казалось, что мать посматривает на нее с каким-то укором и подозрением, что Павел все время хочет сказать что-то смешное по ее адресу и только ждет удобного случая. Девушка наскоро поужинала и выбежала на улицу. И тут не в компанию ее потянуло, не к подругам. На сердце было такое, о чем не расскажешь никому: ни матери, ни самой близкой подруге. Даже Виктору Лариса не смогла бы теперь сказать ни единого слова. Хотелось побыть одной, только одной. Идти куда-то и идти, думать, вспоминать. И если бы сутки шла так, в одиночестве и в тишине, все равно не терялась бы свежесть тех чувств, которые приходят, пожалуй, один раз в жизни. А как хотелось бы сохранить их долго-долго! Поэтому - одиночество и молчание. Скажешь кому-нибудь слово, и уже не будет этого неизведанного трепета в груди, этого волшебного света, хлынувшего в душу.
      Незаметно Лариса вышла в поле и оказалась на той самой дороге, по которой совсем недавно шла с Виктором домой. Пройти еще километра два - и мостик. Но зачем же теперь идти на мостик? Для того разве, чтобы все повторилось снова? Не надо туда идти, потому что и мостик, и Виктор все время перед глазами: в ушах звучит его тихий, голос, на щеках и на устах горят его поцелуи.
      Лариса повернула назад. Шла уже медленней. Не хотелось входить в деревню: еще встретишь кого-нибудь. Вечер был тихий и совсем не холодный: первый настоящий весенний вечер...
      Прошло с тех пор много весенних дней и вечеров. Каждый день Лариса с радостным волнением встречала в поле первый солнечный луч, а вечером, как бы поздно ни приходила с работы, какой бы ни была усталой, все равно перед сном думала про Витю. Мысли эти были такими светлыми и радостными, что часто гнали прочь сон. И все же назавтра Лариса снова вставала до солнца, не чувствуя усталости.
      Сначала, когда ее назначили звеньевой по льну, она долго тревожилась, переживала: как будет работать, хватит ли сил, знаний, умения? Прежде, бывало, только в мыслях ей хотелось многое исправить в бригаде. Видит, что то или иное дело идет не так как следует, а взяться исправить не может. Не хватало решительности. А теперь Лариса не нарадуется своей работой. Пока все выходит не хуже, чем у людей.
      Возможно, трудности еще впереди, но они не пугают Ларису. На участке вон уже какой лен!..
      Лариса стоит на мостике и любуется своим льном. А лен уже зацвел. Глянь на небо и глянь на землю - не заметишь разницы. Сколько раз за свою жизнь Лариса видела, как цветет лен! С малых лет знакомо ей это цветение. И никогда еще не видела она такой красоты, не переживала такой радости, глядя на море синих цветочков. Какими особенными, необыкновенными казались ей теперь эти цветочки! От них трудно было оторвать взгляд. Чувствовалось тут что-то свое, родное, дорогое до бесконечности. Словно глазки детей посылали Ларисе свою свежую ласку и тепло, словно песни тех девчат, что тут работали, и запевки самой Ларисы превратились в сине-голубое волшебное марево.
      Когда Данила узнал, что сын собирается жениться на Ларисе, то дня два ходил, надвинув на брови старую овчинную ушанку. Жалко все-таки было приданого, которое мог дать Шандыбович. Потом ему сказали, что дочь Криницкого может стать в этом году богаче Ольги.
      - Как это она богаче станет?
      - А заработает на льне.
      Данила верил этому и не верил. На его памяти еще не бывало такого, чтобы кто-нибудь у них в бригаде после войны очень много зарабатывал. Но ведь в других-то колхозах зарабатывают люди. Так, может, и Лариса заработает. Пусть зарабатывает на здоровье.
      При встрече с Ларисой Данила как-то по-особенному, медленно склоняя голову, здоровался, а встретившись однажды со старым Криницким, они с полчаса толковали о погоде, о видах на урожай, о том, что Шандыбович начал выделывать на дому овчины. Про свадьбу и про то, что они скоро, видно, породнятся, ни тот, ни другой даже и не заикнулись.
      А между тем заветный день приближался. Больше всего хлопот по подготовке к свадьбе досталось на долю Ларисиной матери, потому что в доме жениха хозяйки не было. У Криницких два дня валил из трубы дым, а на третий уже столы гнулись от вареного, жареного, пареного. Благодаря стараниям Шандыбовичихи на столах, покрытых вышитыми скатертями, тесно стояли бутылки с настоящими пробками, пивными колпачками, тряпицами разных цветов, кукурузными початками и просто бумажными затычками. Гостей нашло столько, что сидеть им пришлось в тесноте и на чем попало: на разных табуретках и скамеечках, собранных чуть не со всей деревни, на досках, положенных на чурбаки. Сидели и на кровати, застланной домотканой капой. Стол был поставлен и у припечного полка. Тут - в тесноте, да не в обиде - сидели несколько старушек, видно, не из очень близкой родни.
      Молодым было отведено место в переднем углу. Жениха и невесту обычно в глаза все хвалят, а за глаза, бывает, так перемоют косточки, что узнай об этом молодожены, они, верно, удрали бы со свадьбы. Виктор же и Лариса, по правде говоря, всем нравились, даже самый злой язык не повернулся сказать про них что-нибудь дурное. Оба на свадьбу надели самое лучшее, что у них было: Виктор - новенькую гимнастерку с белым, как снег, подворотничком, Лариса - белое нарядное платье. А когда еще цветы прикололи: Виктор - в петлицу верхнего левого кармана, Лариса - в волосы, так для всех стало ясно - такой пары давно уже не было в Крушниках.
      Данила сидел рядом с невестой. Он мало бывал на разных свадьбах, родинах, крестинах и поэтому чувствовал себя так, словно все эти люди, что тут собрались, чего-то требовали от него. Однако стоило ему взглянуть на невестку, и на душе у него светлело, казалось даже, что она все время будет ходить вот в этом белом платье и с цветами в волосах. Отец Ларисы, седой, но лицом еще моложавый, сидел возле жениха. В противоположность Даниле он держался на людях совсем свободно и независимо, будто справлял такие вот свадьбы чуть ли не каждую неделю.
      Чарка за здоровье молодых выпивалась всеми с должной торжественностью, тихо, уважительно, без лишних слов и суеты. Закуска после нее тоже бралась словно неохотно и больше вилками, ложками, ножами. Когда же пришли вторая чарка, третья, на молодых посыпалось столько шуток, острых словечек, что даже Ларисин отец почувствовал себя неловко. Вилки, ножи оказались куда-то засунутыми или попадали под столы, и пальцы чаще замелькали над тарелками, мисками и сковородками.
      Чаще всего торопливые пальцы встречались над теми посудинами, в которых была подана жареная поросятина. Лариса заметила как-то мимо воли, что одна женщина, работавшая на свиноферме, взяв блестящими от жира пальцами кусок поросятины, что-то шепнула соседке и чуть заметно повела глазами на Виктора. Лариса тоже держала на вилке шкварку с чистой желтой кожицей. Вилка у нее в руке задрожала. Потом такая же дрожь отдалась под сердцем. Рука с вилкой вяло опустилась. Хотелось скорее глянуть на Виктора, но не хватило решимости. А что, если что-нибудь дурное шепнула эта женщина?..
      Кто-то из-за крайнего стола хриплым, но пронзительным голосом прокричал тост за невесту, его дружно поддержали. Лариса, сдерживая слезы, улыбнулась, взяла рюмку. Отпив немного, посмотрела на свою вилку с куском поросятины, и во рту у нее стало горько и неприятно. Как она могла есть эту поросятину?! С немым упреком взглянула на Виктора. Тот крутил в пальцах рюмку и, стоя, обменивался с кем-то приветственными жестами. В его улыбке, в красивых веселых глазах было столько искренности и человеческой простоты, что Ларисе стало стыдно своих мыслей. Она уже поднесла вилку ко рту, как вдруг увидела, что в дверях показался Шандыбович и торжественно снял кепку. Это развеяло ее недобрые мысли, но принесло другую тревогу. Зная характер бывшего бригадира и его отношение к Виктору, Лариса подумала, что он пришел не с добром. Глаза ее встретились со взглядом Ольги, сидевшей недалеко от Павла. Ольга тоже удивленно и настороженно смотрела на отца.
      Однако Шандыбович и не думал делать кому-нибудь неприятности. Протиснувшись чуть не в самый передний угол, он разгладил бороду и, не скупясь на слова, поздравил молодых. Потом отвернул правую полу пиджака и достал из кармана бутылку, отвернул левую полу и достал другую.
      - Хоть я и не получил персонального приглашения сюда, - на поповский манер заговорил он, ставя водку на стол, - однако же решил, что не могу, не имею права не разделить с вами хлеб-соль в этот радостный день, а также и вот это, - он показал на бутылки. - Сосед все-таки женится, а не кто-нибудь! Ну и ты, Кузьма, - поднял он бороду на Ларисиного отца, - ничего плохого мне не сделал, так же, как и я тебе.
      - Садись, Адам! - сказал Криницкий и подвинулся к жениху.
      Шандыбович устроился рядом с хозяином дома.
      Через некоторое время, изрядно выпив, он за спиной у Криницкого уже говорил Виктору:
      - Ты думаешь, я злюсь на тебя за это самое бригадирство? Думаешь, конечно. А я даже рад, что так получилось. Ты помоложе, тебе и карты в руки. Энергия, инициатива! А я отдохну тем временем.
      - Отдыхать еще рано, - мирным тоном заметил Виктор. - У нас для всех много работы.
      - А разве я против? - подхватил Шандыбович. - Я лично никогда не был против работы. А тебе я даже помочь хотел бы. Не довелось нам породниться ну что ж! Тут дело такое... Но ведь мы все-таки соседи...
      Когда во дворе заговорила на все лады гармонь и загремел бубен, Лариса, как птичка из клетки, выскочила из-за стола, хотела подбежать к подружкам и в вихревой польке забыть все формальности свадебного ритуала, стать такой же вольной, счастливой девчонкой, какой была еще только вчера. Однако, встретив в сенях утомленную хлопотами мать, виновато подняла на нее глаза, остановилась. Сразу вспомнила, что с завтрашнего дня на ее плечи лягут чужой дом, хозяйство и нужно будет вот так же, как матери, и днем и ночью заботиться обо всем и обо всех. Близость Виктора радовала, а старый Данила пугал Ларису. Она уважала его с малых лет, а вот как назвать его отцом, жить с ним в одной хате, есть из одной миски?..
      - Может, помочь вам? - обратилась Лариса к матери.
      - А что ж ты теперь мне будешь помогать? - с сожалением и как будто с упреком сказала мать. - Есть тебе кому теперь помогать. - Она хотела засмеяться и свести все в шутку, но едва удержалась, чтобы не заплакать. Только заморгала покрасневшими от усталости глазами и нагнулась, чтобы взять в руки подол фартука. Лариса обняла ее.
      - Не надо, мамочка, не надо так!
      Потом, когда мать успокоилась, спросила:
      - Мама, вот эти самые поросята, что вы жарили... Откуда они у нас?
      - Виктор принес, - вдруг насторожившись, ответила мать. - А что?
      - Ничего, мама. Очень уж вкусные, вот я и спрашиваю.
      - Так я же с ними... Ты знаешь?..
      Тут мать готова была целый час рассказывать, что она делала с этими поросятами, но подошли повеселевшие от выпитого женщины и стали наперебой хвалить закуску и выпивку.
      - Иди, дочушка, погуляй, - сказала мать Ларисе, а сама пошла с гостями.
      На дворе, уже основательно утоптанном, невесту окружили девчата. Ольга потянула ее на краковяк, но танец получился у них холодноватый, не было в нем той живинки, которая радует глаз, вдохновляет и отличает одну пару от другой. Обе были виноваты в этом: и Ольга и Лариса. Ольге стало грустно: представила, глядя на Ларису, как Виктор будет целовать вот эти темно-карие глаза, которые сегодня почему-то не очень весело смотрят на нее, вот эти свежие губы и щеки, эти волосы, в которых уже не будет цветов. И невольно подумалось девушке, что Лариса очень счастлива. Это счастье не раз грезилось Ольге самой, но - не судьба. Она вовсе не обижается на подругу. Пусть будет жизнь ее светла и радостна. Может, когда-нибудь придет счастье и к ней, Ольге, дочери Шандыбовича, которого в Крушниках никто не любит. Дочь Шандыбовича, дочь Криницкого... Там дочь, и тут дочь, а разница, видно, большая. И матери у некоторых дочерей не такие, как надо: люди работают в колхозе, а они гонят самогонку. И торгуют этой самогонкой. А некоторые дочери знают об этом и молчат. Не смеют перечить родителям, боятся, как бы не перевелись на столе вкусные блины да как бы случаем не сумел кто-нибудь в деревне лучше и нарядней одеться...
      Ольга повела глазами по кругу и увидела Павла. Тот танцевал с одной девушкой из Ларисиного звена. Лицо ее светилось радостью и вдохновением, а ноги ходили так легко, что казалось, вовсе не касались земли. Он возбужденно смотрел на партнершу, а та готова была весь свет удивить своей ловкостью.
      "И этот меня покинет, - с болью подумала Ольга. - Пусть покидает! Все пусть покидают: за что меня любить?! И Лариса, и эта, что с Павлом, Варька, - обе они лучше меня. Им за родителей не стыдно, и сами они на настоящей работе. А я?.. Что я делаю? Подсчитываю трудодни да пишу в правление бумажки под диктовку Виктора. Брошу все к черту! Пусть сам подсчитывает то, что иной раз и на пальцах можно показать, пускай сам пишет свои бумажки. Попрошу Ларису, чтобы взяла в звено".
      А Лариса посматривала на двери, ожидая, что скоро выйдет жених. Хотелось еще раз глянуть ему в глаза. А может, спросить про этих поросят у Ольги? Она же там все выписывает и записывает.
      Рука у Ольги почему-то холодная, хоть на улице так тепло. И ни капли пота на лице, только редкие веснушки возле маленького носа и под глазами стали заметнее. А глаза грустные, опечаленные. Нет, не нужно сейчас у нее спрашивать...
      Виктор явился, на удивление всем, чуть ли не в объятиях Шандыбовича. Лариса почувствовала, как задрожала Ольгина рука. Они перестали танцевать. Гармонист заметил, что невеста утомилась, и оборвал игру, но крепко захмелевший барабанщик не обратил на это внимания. Он колотил в свой бубен с еще большим ожесточением. Поскольку все танцоры были на том же свадебном уровне, что и барабанщик, то и они не заметили, что гармонист давно уже сидит, опершись подбородком на сложенные меха. Жарили под бубен так, что только пыль клубилась из-под ног.
      Ольга молча оставила Ларису и пошла к тем девчатам, которые тоже бросили танцевать и, стоя под развесистыми ветвями груши, обмахивались косынками. Лариса приблизилась к Виктору. Жених не был пьян, хотя разговаривал со всеми громко, раскатисто смеялся и охотно принимал преувеличенные знаки уважения от Шандыбовича. Увидев Ларису, он подался к ней, но Шандыбович удержал его за плечо.
      - Подожди, Би-бирюк, - уже слабовато владея языком, сказал он, - с нею ты еще натешишься...
      Лариса взяла Виктора под руку.
      - Ты, соседочка, - обратился к ней Шандыбович, - нажимай на лен, нажимай! Я лично думаю, что ты можешь прославить и бри-бригадира, и всех нас, грешных, вместе взятых.
      - Завтра об этом поговорим, - стараясь оторваться от назойливого соседа, сказал Виктор. - Пойдем теперь отпляшем так, чтобы подошвам жарко стало.
      Гармонист заиграл польку. Лариса радовалась, что Виктор не пьян - она очень боялась пьяных, - и решила сразу начать с ним тот разговор, который не давал ей покоя.
      - Витя, ты на ферме взял этих поросят? - несмело и тихо спросила она.
      - Каких?
      - Что мама жарила...
      - А-а, этих! На ферме. Ну и что?
      Голос у Ларисы задрожал:
      - Витя, да как же это?.. Как ты мог?..
      - Я их выписал, - спокойно и уверенно ответил Виктор. - По всем правилам! Вот ведь какая ты! Хочешь, документы покажу? Неужто на свадьбу бригадира нельзя отпустить парочку?
      И Лариса успокоилась.
      В хате у Данилы сразу посветлело. По-иному стали выглядеть стены, потолок, печь. Исчез тот кисловатый запах, что держался в хате много лет. Теперь глянешь - и глаз радуется: возле стены большая кровать с горой подушек, лежит подушка и на печи. Это для Данилы.
      А Данила давно уже отвык от мягкой постели. Когда в первый раз он уступил Ларисиной просьбе и положил под голову подушку, то долго не мог уснуть. Все ему казалось, словно что-то шевелится, шелестит под ухом.
      Завелось и кое-какое хозяйство. В хлеву хоть и не было коровы, о которой Данила, конечно, долго мечтал, зато стояла ласковая белобокая телушка. Когда старик входил в хлев, она вытягивала шею и через загородку лизала шершавым языком его руку. В катухе рядом довольно похрюкивал кабанчик. Случалось, что ночью Данила просыпался и шел проведать, как там ночует его скотина.
      Появились таким образом у Данилы под старость приятные и как раз по силе ему заботы. От самой зорьки он хлопотал возле хаты, присматривал за телушкой, за кабанчиком. Двор уже не был пустым, значит, и отношение к нему изменилось. Хотелось то изгородь поправить, то катушок перегородить, то крышу в хлеву залатать. Даже о своей старой рябине Данила позаботился и теперь был очень доволен, что не спилил ее минувшей зимой. Дерево похорошело, с него были срезаны сухие сучья, а земля вокруг ствола была очищена от крапивы, лопухов и репейника. Самые урожайные ветки Данила подпер шестами.
      Помолодел Данила, окреп, стало легче ему ходиться, легче дышаться, и мысли в голову приходили чаще всего светлые, веселые. Попробовал отпустить бороду и удивился: борода стала густая и жесткая, как щетина. Потянул за волосок - эге, куда там! Не вырвешь, как раньше. Пришлось идти к свату, просить, чтобы побрил.