IV

В полдень Жильберт сидел у входа в свою палатку. Ярко светящее солнце яростно согревало его, тем более, что день был свежий, и он ещё не оправился от своих ушибов. Он смотрел, как солдаты ходили лениво, а в числе их – Дунстан и Альрик; они готовили полдник на походных очагах. Жильберт же в это время думал, что прошло уже два дня, как он спас жизнь королевы, и хотя многие царедворцы заходили к нему, спрашивали о его здоровье и беседовали о его великом подвиге, но он не получил никакой благодарственной весточки от Элеоноры и короля, как будто они забыли о нем. Но о Беатрисе Дунстан сообщил ему, что у неё была лихорадка и бред нормандка, ухаживавшая за ней, рассказывала, что во сне она все говорила о своём доме. Жильберт ненавидел себя за то, что он ничего не сделал для неё, и глубоко сожалел, что поддался чарам глаз и голоса королевы в критическую минуту, когда решался вопрос о жизни и смерти их обеих. Благородные рыцари проходили мимо его палатки, идя домой от королевского жилища, где ежедневно происходил военный совет о дальнейшем походе. По-прежнему висел на пике его щит без всяких украшений. Молодой человек не получил никакого королевского подарка, как все ожидали, даже платка или портупеи. Поэтому некоторые из знатных рыцарей только серьёзно кланялись ему без дружбы или фамильярности. Находились и такие, что от него отворачивались, как будто он совершил ранее какой-нибудь проступок, который не мог загладить его настоящий подвиг. Но ему было все равно, так как по природе он не был царедворцем, и вообще английские норманны были холоднее и серьёзнее французских, менее их заискивали при дворе.

Наконец Дунстан явился из-за палатки, где был расположен лагерный очаг, и принёс кушанье в двух блестящих медных сосудах. Жильберт встал, вошёл в палатку и принялся обедать. Его пища была очень грубая и состояла из супа с овощами, с мякишем хлеба, с кусками мяса и с натёртым сыром, плававшим на поверхности густого супа. В другом сосуде находились небольшие куски жареной на деревянном вертеле говядины, почерневшей по краям от огня. Все это пахло дымом, потому что дерево, на котором жарили мясо, взятое из лесу, ещё совсем не высохло. Жильберт, однако, ел, не нахваливая и не осуждая пищи, так как на походе он часто довольствовался чёрствым хлебом немецких поселян и пшеничными опресноками диких венгерцев. По пятницам, субботам, в кануны праздников и во время постов он питался только хлебом и варёными овощами, какие только можно было отыскать. Это постничество напоминало ему старинные дни, проведённые в Ширингском аббатстве.

Он верил, как большинство людей того времени, что было нечто, превосходившее простые человеческие желания и страсти, нечто, обитавшее в храме души, которого можно было достичь путём страданий; и люди достигали этого высшего душевного блаженства путём всяческого умерщвления плоти. Они предпочитали смерть, лишь бы душа была не запятнана, и каждый физический грех казался им столь же важным, как убийство.

Одна мысль, что он мог любить королеву или хоть одну минуту чувствовать эту любовь, казалась ему в десять тысяч раз хуже, чем детская любовь к Беатрисе, считаемой им родственницей. Но относительно королевы молодой человек обвинял себя, хотя он подвергся только соблазну, не бывшему ещё грехом. Очевидно, что чувственное возбуждение, ощущаемое им ночью в Везелее и опять теперь, было чем-то грешным, потому что его результат в критическую минуту был роковым.

Все это было мелочью и излишней тонкостью, так что сильному человеку не стоило об этом думать и мучить своё сердце. Но оно не было пустяком в виду убеждения что вечная пытка ожидает человека, который пожелал жены ближнего. Между рыцарями многие не считали этого закона столь строгим и погибели за его нарушение столь верной. Даже сама Элеонора называла свои грехи нежными именами. Но старомодные англичане и добрый ширингский аббат смотрели на это иначе, придерживаясь старинных верований, и дрожали от убеждения, что наступит день страшного суда для крупных и мелких проступков, для искупления которых шли пешком в Иерусалим и умерщвляли свою плоть.

Поэтому Жильберт смотрел на все физические страдания и лишения, встречавшиеся ему на пути, как на искупление, полезное для его души. Хотя в жилах его играла молодая кровь, и в глазах сверкало блестящее пламя, его холодный, аскетический ум боролся против пламенной жизни и придерживался мрачного взгляда на ожидаемый конец.

Однако с течением времени его сила росла, щеки загорели, широкий лоб сделался бледнее, а глаза задумчивее; он все более и более жаждал обнажить свой меч за святой крест. Он уже не хотел проливать кровь только ради неё самой и не желал обнажить меч, как некогда в Тосканской долине, только для того, чтобы вонзить его острие в какое-нибудь тело. Теперь он хотел видеть причину и цель, тогда как прежде он жаждал борьбы. Теперь он значительно развился и поднялся над собственным уровнем на несколько ступеней.

Жильберт знал это, и, однако, сидя за полдником, он грустно думал, что последние годы со времени его несчастий прошли очень печально. При этом каждый раз, когда он думал о своём развитии, какое-нибудь событие или непредвиденное обстоятельство заставляло его пятиться назад. Он гордился в Фарингдоне своим детским умением владеть оружием, и перед его глазами изменнически убит был его отец; он выступил против убийцы по праву мстителя, и сам едва не был убит; он верил в свою мать, как в небесную святыню, но она оскорбила память его отца и ограбила его самого. Он искал мира в Риме, а нашёл борьбу и безумие. Он хотел прославиться рыцарскими подвигами, а убивал людей без всякой причины. Он любил молодую девушку девственной любовью, а прикосновение другой женщины заставило его кровь кипеть, так что её взгляд и голос побудили его решиться на отчаянный поступок, забывая лучший, драгоценнейший предмет его любви.

Он был погружён в свои мысли, когда у входа в его палатку внезапно появилась тень. Он поднял глаза; пред ним стоял один из рыцарей свиты Элеоноры в своей парадной одежде, положа руку на рукоятку шпаги, а другой держа круглую шляпу, чтобы приветствовать Жильберта. Это был среднего роста гасконец, худой и гибкий, как стальной клинок, смуглый, как мавр, со сверкающими глазами и с тонкими чёрными усами, приподнятыми, как у кота. Его манеры были вычурны, и он сильно злоупотреблял руками при разговоре, но это был честный и откровенный человек. Жильберт встал, чтобы его принять, и заметил позади него солдата, который нёс что-то не большое, но тяжёлое.

– Владелец Стока? – спросил рыцарь у Жильберта.

– Если бы я имел, что мне должно принадлежать, то я был бы им, но я не имею этого. Моё имя Жильберт Вард.

– Рыцарь Жильберт… – начал гасконец, снова кланяясь и делая рукой, в которой держал шляпу, широкое движение, окончившееся у сердца, как бы благодарил за данные ему справки.

– Нет, сударь, – перебил Жильберт. – Я не приму рыцарства от тех, которые хотели бы дать мне его, а те, от которых я принял бы, не предлагают мне его.

– Сударь, – ответил учтиво рыцарь, – те, о которых вы говорите, не могут вас знать. Я пришёл от её высочества герцогини Гасконской.

– Герцогини Гасконской? – спросил Жильберт, который не привык к титулам.

Рыцарь выпрямился, как будто встал на цыпочки, а его рука поднялась с эфеса меча широким жестом к усам.

– От герцогини Гасконской, сударь, – повторил он. – Некоторые лица называют так её величество королеву Франции, конечно, не намереваясь её оскорбить.

Жильберт невольно улыбнулся, но глаза гасконца сразу загорелись.

– Вы надо мной насмехаетесь? – спросил он, кладя руку на меч и немного выдвигая правую ногу, как будто он намеревался стрелять.

– Нет, сударь, – сказал Жильберт, – простите, что я улыбнулся, любуясь вашей гасконской преданностью.

Гасконец сразу усмирился и тоже улыбнулся несколько раз, сделав движение своей длинной рукой.

– Я пришёл от герцогини Гасконской, – сказал он, настаивая на этом титуле, – чтобы выразить вам её королевскую благодарность за услугу, оказанную вами на днях. Её величество очень занята советом, иначе она прислала бы меня ранее.

– Я почтительно тронут её посольством, – ответил несколько холодно Жильберт, – и прошу вас, сударь принять мою благодарность за труд, взятый на себя.

– Сударь, я вполне в вашем распоряжении, – возразил рыцарь, все ещё держа руку у сердца. – Но вместе со словами герцогиня посылает вам чрез меня более вещественное доказательство её благодарности.

Он повернулся и взял из рук сопровождавшего его солдата тяжёлый кожаный мешок, который предложил Гильберту. Когда он приблизился к молодому человеку, тот отступил на шаг. Ему предложили денег за поступок, который мог стоить жизни Беатрисы!.. Он чувствовал, что с ним делается дурно, как будто это была цена крови, полученная Иудой. Его лицо страшно побледнело, несмотря на загар, и он нервно сложил руки.

– Нет, – сказал он, – прошу вас! Не надо денег, достаточно благодарности.

Рыцарь посмотрел на него сначала с удивлением, предполагая, что он только будет отказываться из церемонии.

– Поистине, – ответил он. – Я по приказанию герцогини подношу этот подарок, как выражение её благодарности.

– А я умоляю вас вашим рыцарством поблагодарить её величество с возможным почтением за то, чего я не могу принять, – произнёс Жильберт суровым голосом. – Она не моя государыня, сударь, чтобы я считал её моей поддержкой в этой войне. Богу угодно было, чтобы я спас жизнь даме, но я не возьму её золота. Я не намерен быть неучтивым ни относительно её величества, ни относительно вас.

При виде, что он говорит серьёзно, выражение гасконца изменилось, и весёлая улыбка осветила его бледное лицо, так как он встретил человека по сердцу. Он отбросил в сторону солдата тяжёлый мешок, который со звоном упал на пол, прежде чем солдат подхватил его. Затем, обернувшись к Жильберту, он протянул ему руку с меньшей церемонией и дружелюбнее, чем прежде.

– Имей вы немного акцента, и это можно было бы принять за гасконца.

Жильберт улыбнувшись пожал ему руку, так как очевидно было, что рыцарь намерен сказать ему самую лестную любезность.

– Сударь, – ответил англичанин, – я вижу, что мы с вами одного мнения относительно этого вопроса. Прошу вас устроить, чтобы королева не обиделась ответом, кото-рый вы передадите ей от моего имени. Я полагаюсь на вашу учтивость и ловкость относительно выбора слов, какие вы найдёте лучшими, так как я беден на комплименты.

– Герцогиня Гасконская будет лучшего о вас мнения, сударь, когда выслушает меня, – сказал гасконец.

После этого он сделал широкий жест и поклон, на которые Жильберт отвечал с серьёзным видом, и распростившись направился к двери. Но затем внезапно, забыв свои приёмы и повинуясь сердечному влечению, он обернулся и возвратился ещё раз пожать руку Жильберта.

– Если бы вы имели наш выговор… – сказал он.

Его нервная фигура исчезла через секунду, и Жильберт остался один. Он спрашивал себя, не намерена ли была королева его оскорбить, однако он не мог этому поверить. Вскоре он вспомнил все случившееся, и ему пришло в голову, не стало ли ей стыдно, что она выказала в минуту опасности своё сердечное чувство, и теперь с целью прикрыть его, она хотела ему доказать свой взгляд на него, как на честного человека, которого она должна была вознаградить материально.

Странная вещь, эта мысль ему настолько же понравилась, как рассердило предложение золота. Было бы лучше, раздумывал он, чтобы королева действовала так и помогла бы ему считать её существом из другой сферы. После этого, думал он, будет невозможно и вне вопроса, чтобы её взгляд или жест могли заставить его испытать дрожь, которая пробегала бы с головы до ног, как огненная река. Рука, протянувшаяся, чтобы заплатить за собственную жизнь деньгами, должна быть так же холодна и нечувствительна, как камень.

Он понурил голову и протянул свои длинные руки, как будто очнувшись от долгого сновидения. Движения причиняли ему страдания, и он чувствовал боль во всех членах. Но эта боль доставляла ему удовольствие, так как согласовалась со странным состоянием его сердца, и он повторил движение ещё раз, чтобы сильнее чувствовать физические страдания.

V

Рыцарь, называвшийся Гастоном де Кастиньяком, верно исполнил поручение Жильберта, прибегнув к витиеватым выражениям, каких англичанин наверно не нашёл бы, чтобы выразить безусловный отказ самым лестным образом. Королева приказала ему возвратить мешок с золотом казначею, не снимая свинцовой печати. Когда Элеонора осталась одна, так как дамы собрались во внешней части палатки, то долго сидела неподвижно не изменяя положения, склонив голову и спрятав лицо в свои белые руки.

Случилось так, как думал Жильберт. Поддаваясь тому же великодушному движению, которое побудило её просить прощения у Беатрисы, она исполнила самое трудное для неё в дикой надежде, что оскорбляя человека, который внушил ей такое сильное чувство, она оттолкнёт его навсегда. Прими он эти деньги, Элеонора наверно презирала бы его, а презрение должно убить любовь; но так как он отказал ей, то, должно быть, рассердился на неё, а поэтому или покинет армию, чтобы присоединиться к немцам во время окончания похода, или, по крайней мере, будет её избегать. Теперь, когда дело сделано, и он презрительно отнёсся к деньгам, а это Элеонора поняла вопреки витиеватой речи своего рыцаря, она почувствовала стыд, что обращалась с бедным рыцарем, как со слугой. Она стала тревожиться уверенностью, что он должен считать её неблагодарной, и захотела его видеть. Однако заботясь о Беатрисе и собственной чести, она не послала за ним, но позвала одну из своих горничных и послала её отыскать Анну Ош, которая была знаменосицей в дамском отряде и остановила свою лошадь, не падая с неё. Королева вполне доверяла благоразумию Анны, мужественные мысли которой соединялись с женскою нежностью.

– Я послала за вами, чтобы задать вам вопрос, – сказала королева, – или, по крайней мере, чтобы спросить вашего совета.

Анна Ош поклонилась, и когда Элеонора указала на складной стул возле себя, она села и стала ожидать, устремив неопределённо глаза на одну из перегородок палатки.

– Вы видели этого молодого англичанина, остановившего лошадь, – начала она. – Я хочу его вознаградить и послала ему пятьсот золотых, от которых он отказался.

Чёрные глаза быстро взглянули на лицо королевы, а затем снова отвернулись, ни одна черта лица Анны не шевельнулась. Последовало молчание, так как она не отвечала.

– Что же мне теперь делать? – спросила Элеонора после длинной паузы.

– Государыня, – ответила, задумчиво улыбаясь, смуглая дама, – я думаю, что, если вы прежде всего предложили ему золото, то теперь, хотя ему предложили бы королевство, он откажется, так как это благородный человек.

– Вы знаете его? – спросила почти жёлчно королева, и её глаза сделались жестоки.

– Я его видела много раз, – ответила Анна, – но не разговаривала с ним. Мы говорили о нем с дамами, потому что он не походит на других рыцарей, живёт один в лагере и часто во время похода едет верхом отдельно от других. Говорят, что этот англичанин беден, но наверно он честен.

– Что говорит о нем Беатриса Курбойль? – спросила Элеонора все ещё жёлчным тоном.

– Беатриса? – заметила Анна. – Бедная молодая девушка моя приятельница! Я никогда не слышала, чтобы она говорила об этом дворянине!

– Неправда ли, она очень молчаливая? – спросила Элеонора.

– О, нет! – возразила Анна. – Иногда она бывала печальна и рассказывала мне, как её отец женился на второй жене, которая не была к ней добра. Вспоминая о своём детстве, она говорит, как будто была девушкой знатного рода. Но вот и все.

– Она никогда не называла имени своей мачехи и не говорила об этом англичанине?

– Никогда, государыня, я в этом уверена. Но часто она бывает весела и остроумна, она заставляет нас смеяться даже когда мы, истомлённые и усталые после целого дня похода, ожидаем наших горничных. Иногда она поёт старые, очень странные нормандские песни времён герцога Вильгельма, и её голос приятен. Она декламирует также песенки саксонских невольников, которые мы не можем понять.

– Я никогда не слышала ни её смеха, ни песен, – задумчиво ответила королева.

– Она очень серьёзно держится с вашим величеством, я это заметила, – произнесла Анна, – может быть, это английский обычай.

– Я так думаю, – ответила Элеонора. В это время королева думала о Жильберте и спрашивала себя, бывает ли он когда-нибудь весел.

– Но вернёмся к вопросу: что я должна сделать? – продолжала она холодно, равнодушно, но её глаза наблюдали за Анной. – Что сделали бы вы сами? – прибавила она, видя, что благородная дама не отвечает.

– Прежде всего, я не послала бы ему денег, – ответила Анна Ош, – но что уж сделано, того не переделать. Ваше величество можете ему предложить только почести а не богатство.

– Он даже не рыцарь.

– Тогда дайте ему рыцарство, а также почести. Ваше величество сделали же своими рыцарями, например Гастона Кастиньяка… Ведь мода на получение рыцарства от одной церкви прошла.

– Я слышала, он говорил, будто желает добиться рыцарства от своей собственной государыни или вовсе не получать. Он даже не хочет поместить на своём щите девиз, как это делают многие, с целью показать во время сражения, что происходят из хорошего рода.

– Дайте ему тогда… девиз, который будет непрестанной честью для его дома и воспоминанием об отважном подвиге, совершённом из любви к королеве.

– А потом?.. И это все?..

– Потом! Если он человек, каким он кажется, назначьте его для какого-нибудь большого дела и прикажите ему ещё раз рискнуть жизнью, на этот раз ради святого креста и любви к вашему величеству.

– Хорошо! Ваши советы всегда прекрасны! Что я могла бы ему приказать для испытания?

– Государыня, немцам изменили проводники греческого императора, а у нас других нет, так что и мы в свою очередь подвергнемся погибели, следуя за ними. Если бы вашему величеству было угодно приказать, чтобы этот англичанин выбрал людей, которым доверяет, и чтобы он все время шёл впереди нас, пока мы не доберёмся до Сирии, извещал бы нас и таким образом подвергался бы самой сильной опасности.

– Действительно, это была бы почтённая роль, – сказала королева бледнея, не заботясь, что глаза дамы устремлены на неё. – Он ни в каком случае не доживёт до конца, – прибавила она тихим голосом.

– Лучше умереть за крест, чем жить или умереть ради любви к какой бы то ни было женщине, – сказала Анна Ош, и в нежном выражении, с каким она произнесла эти слова, слышалась пламенная вера.

Королева бросила на неё испытующий взгляд, спрашивая себя, в какой степени Анна Ош угадала её чувства к Жильберту.

– А какой девиз помещу я на щите? – спросила она, меняя разговор с целью избежать, что касалось её так близко.

– Крест, – ответила Анна. – Отчего не дать бы ему ваш собственный крест Аквитании?

Но королева её не слушала, а как бы во сне видела Жильберта, скакавшего на верную смерть с гурьбой храбрецов, попавших в ловушку страшных сельджуков, которые пронзили его белую грудь, так что он упал мёртвым на землю. Королева вздрогнула и как бы очнулась.

– Что вы говорили? – спросила она. – Я думала совершенно о другом.

– Я сказала, что ваше величество можете ему дать девизом крест аквитанский, – отвечала Анна Ош. Её спокойные чёрные глаза следили за королевой не с подозрением, но с глубоким женским сочувствием. Она также любила пламенно, и на восьмой день после свадьбы её муж отправился с другими рыцарями против мавров в южные горы, а его принесли домой через короткое время на щитах бездыханным трупом. Поэтому она взяла крест, не как другие дамы по легкомыслию, а искренно, желая найти смерть на поле битвы в надежде будущей жизни.

– Да, – сказала королева. – Он получит аквитанский крест. Найдите мне какого-нибудь рыцаря или оруженосца, который умел бы рисовать, и пошлите за англичанином.

– Государыня, – отвечала Анна Ош. – Я сама умею рисовать и с вашего позволения нарисую этот девиз на ваших глазах.

В те времена не было редкостью, чтобы французские дамы знали живопись лучше мужчин, и Элеонора с радостью приказала двум пажам принести ей щит Жильберта.

Но когда пришли пажи за щитом, то Альрик, лежавший в тени пред палаткой, жуя траву и мечтая об Англии, отказал им дать его. Он послал Дунстана спросить у Жильберта, как ему поступить.