Две любви

Жильберт вышел сам на порог своей палатки и заговорил с молодыми людьми.

– Мы ничего не знаем, кроме того, что нам приказано принести щит королеве, – ответили они.

– Возьмите его и скажите от меня королеве, что я перед ней извиняюсь за старомодность моего щита с округлёнными наплечниками, так как он принадлежал ещё моему отцу. Вы прибавите, что она может его взять, но я не продам его и ничего не возьму взамен.

Оба пажа посмотрели на него со странным выражением, как бы сомневаясь, что он в здравом уме. Но когда они удалились, то паж, который нёс щит, сказал своему спутнику, что ради собственного интереса он предпочитает не исполнять поручения англичанина. Другой же стоял за то, что лучше сказать правду, потому что они могут призвать в качестве свидетелей слуг Жильберта.

– А если нас обвинят во лжи, мы будем избиты.

– Нас также побьют, если мы скажем что-нибудь неприятное для королевы, – возразил первый.

– Эта песенка отзывает палкой, – прибавил фыркнув другой.

И он расхохотался на свою шутку, но несколько нервно.

– Ты будешь говорить за нас, – заключил его спутник, – так как ты смелый.

Таким образом они пришли к королеве и положили к её ногам щит, не произнеся ни слова.

– Видели ли вы дворянина, которому принадлежит щит? – спросила Элеонора.

– Да, государыня, – ответили они быстро.

– Не сказал ли он вам что-нибудь? – спросила она. – Не даль ли вам поручения?

– Он сказал, государыня… – ответил один и внезапно остановился.

– Да, государыня, он сказал, чтобы мы попросили ваше величество…

Но смелость другого пажа исчезла, и он также замолчал.

– Что такое? – спросила Элеонора, нахмурив брови. – Говорите же!

– Если вам угодно, ваше величество, – сказал первый, – дворянин сказал, что это щит его отца.

– И он извиняется, что щит старомодный, – прибавил другой.

– И что он не хочет его продавать, – сказал в заключение первый, более смелый из двух.

Затем он попятился и его спутник тоже; они, казалось, пробовали спрятаться один позади другого, так как в глазах королевы блеснул гнев, а её губы грозно сжались над крепко стиснутыми блестящими зубами. Но через минуту она успокоилась, и, достав из своего кошеля деньги, она дала по золотой монете каждому пажу.

– Вы честные мальчики, что исполнили подобное поручение, – сказала она, – но если вы изменили его дорогой, то получите столько ударов, сколько в греческом пезете французских денье, а я сомневаюсь, чтобы кто-либо знал это.

– Мы говорим правду государыня, – сказали они в один голос, – и смиренно благодарим ваше величество.

Она отпустила их и долго задумчиво глядела на положенный к её ногам щит, в то время как Анна Ош ожидала в молчании. Глаза Элеоноры горели, а её руки были холодны и дрожали бы, но она их крепко сжимала.

– Эти слова не достойны рыцаря, – сказала она с горечью. Но Анна хранила молчание, и королева повернула глаза к ней. – Вы ничего не говорите? Разве вы находите это рыцарски? Не правда ли, с его стороны это дурно?

– Государыня, – ответила Анна Ош, – так как вы хотели заплатить ему за вашу жизнь, которую он спас, то естественно он думал, что вы хотите купить его доспехи.

Несколько времени она ничего не говорила, и доносившийся извне шёпот женских голосов, дружно болтавших и смеявшихся, раздавался среди молчания, как пение птиц на заре. Наконец королева заговорила, но сама с собою.

– Он имеет право, – сказала она с горечью, понурив голову и вздыхая. – Нарисуйте, Анна, на его щите золотой крест Аквитании на лазурном фоне за хранимую им верность.

Она встала и начала медленно ходить по палатке, кидая, время от времени взгляд на Анну. Придворная дама послала за красками и за маленькой жаровней с горящими углями, на которой помещался, покоясь на железном треугольнике, маленький медный горшочек, содержавший в себе растопленный воск, смешанный с камедью. Она нагрела кисточку в горячем воске и взяла дорогую синюю краску, которую наложила очень ловко во всю длину щита. Охлаждаясь, камедь сделала её твёрдой, а с помощью линейки и циркуля Анна разметила крест с его равными поперечниками, сплошь покрытыми цветами. Окончив, она покрыла крест небольшим количеством гуммиарабика, наложила толстый золотой лист, который нажала остроконечным стальным инструментом, сильно дыша на каждый только что положенный лист и сглаживая его заячьей лапкой. Когда все было раскрашено и высушено, она взяла кусок мягкой кожи, обвернула вокруг указательного пальца и тщательно положила на поверхность, чтобы снять излишний лист, оставшийся вне покрытой гуммиарабиком части. Она научилась этому искусству у итальянца, приехавшего в Ош, чтобы украсить часовню в доме её отца.

Долго сидела королева, прежде чем все было окончено, но её глаза следили за кистью и пальцами придворной дамы. Обе женщины не разговаривали.

– Прекрасный щит, – сказала Элеонора, когда была окончена работа. – Анна, должна ли я послать ему щит, или дворянин сам придёт за ним? Как поступили бы вы на моем месте?

– Государыня, я послала бы за англичанином, – ответила Анна. – Из рук вашего величества он не может отказаться от почести.

Элеонора не ответила, но через минуту она встала, обернулась и произнесла вполголоса точно про себя, проведя рукою по лбу.

– Пошлите за ним и оставьте меня одну, пока он не придёт, но останьтесь здесь, когда он придёт, – прибавила она.

Анна поклонилась и вышла. Старомодный громадный щит стоял на своём остроконечном крае, прислонённый к столу. Элеонора смотрела на него; теперь, когда она была одна, её черты лица выражали волнение, а глаза затуманились. Она приподняла щит обеими руками, удивляясь его тяжести, затем, отодвинув занавеску, поставила его на алтарь, отделённый от другой части палатки и образующий маленькую часовню, какие бывают во многих королевских апартаментах. Затем она встала на колени у налоя и сложила руки для молитвы.

Она была великодушна и обладала справедливым сердцем. Конечно, она заслуживала снисхождения и делала все возможное, чтобы победить свою любовь, как по причине своей королевской чести, так и ради юной больной, которая казалась ей такой ничтожной соперницей, но любившей Жильберта Варда так же, как она, но с меньшим эгоизмом. Таким образом, преклонив колено, она считала себя достигшей того важного момента своего существования, когда она должна была навсегда принести жертву, как ни велика для неё эта жертва.

Она намеревалась послать Жильберта впереди армии, и ставка за его смерть была сто против одного. Дать ему умереть было актом жертвоприношения. Смерть в славе, смерть из любви к Христу, смерть чистая, без пятна на его благочестивом рыцарстве – славная смерть. Она может любить его без опасения позже и произносить сладкие слова на его могиле.

Не было жестоким послать его на такую смерть, если его дни были сочтены, и сам он будет ей благодарен, что его предпочла пред всеми, выбрав предводительствовать авангардом в такой опасности, так как крестовый путь ведёт на небо. Но если он пройдёт живым чрез тысячи мечей, он приобретёт себе честь на всю жизнь.

Она молилась за него одного и освятила его громадный щит на собственном алтаре от всего своего страстного сердца, в котором текла кровь её деда и сына, которого она должна была родить много времени спустя, и который назывался Львиным Сердцем.

Бледная она молилась так:

«Всемогущий, всесправедливый Бог, истинный, который приказывал платить добром за зло, заставляющий страдать, чтобы люди могли быть спасены, помоги мне отказаться от самого дорогого в моей жизни. Услышь меня, о Боже, услышь женщину, грешницу, имей к ней сожаление. Услышь меня, Господи, и если я погибну, пусть душа этого человека будет спасена. Владыка добрый и милосердный, Иисус Христос, приношу к Тебе мой грех и твёрдо обещаюсь быть верной и противиться моим злым желаниям и мыслям и отказаться от них. Услышь, Христос, грешницу! Я жертвую этим верным сердцем для служения Тебе и ради чести Твоего святого креста. Благослови его щит, чтобы он был оплотом против врага, а также оружием, чтобы он шёл пред нами и, спасая наших солдат, привёл нас в Иерусалим к Твоей священной гробнице. Одари его Твоей милостью и дай ему силы и просвети ему сердце. Услышь меня и помоги мне! О Христос! Услышь грешницу и любящую женщину. Боже милостивый, создатель всего, да низойдет Твоя высокая милость на этого чистого сердцем человека. Даруй, чтобы он не лишился храбрости во всю жизнь и в минуту смерти. Услышь меня, грешную женщину, Ты, который вместе с Отцом и Сыном царишь в своей славе из века в век».

После молитвы она оставалась несколько минут на коленях опустив голову на сложенные руки и настолько сжатые, что дерево налоя причинило ей царапины.

Это был самый скорбный момент, так как она намеревалась дать торжественное обещание и видела, что между ней и её любовью восстают вера, Бог и уважение к клятве.

Наконец она поднялась и взяла щит, поцеловала середину поперечной перекладины, и её губы оставили маленький след на свежей позолоте.

– Он никогда не узнает, что это означает, – сказала она, глядя на след своего поцелуя, – я думаю, что никакая стрела, никакое копьё не ударятся в это место.

Внезапно её охватило желание ещё целовать щит, как будто её губы могли дать ему более силы, чтобы защищать Жильберта. Но она вспомнила о своей молитве и не поддалась этому желанию, унеся щит из часовни в палатку и поставив его против стола.

Через некоторое время Анна Ош приподняла занавес и пропустила мимо себя Жильберта, а сама остановилась на пороге.

Он учтиво поклонился, но без унижения и смирения, и остался стоять, слегка побледнев от своих страданий; его глаза устремились на неё с видимым усилием. Королева заговорила холодно и отчётливо.

– Жильберт Вард, вы спасли мою жизнь и отослали обратно мой подарок. Я призвала вас, чтобы дать вам две вещи. Вы можете пренебречь одной, но не можете отказаться от другой.

Он взглянул на неё и под наружной холодностью открыл нечто, чего ещё никогда не видел… нечто божественно женское, неизведанное им до тех пор в своей жизни, что его трогало более, чем её прикосновения. Он испугался этого и рассердился на себя.

– Государыня, – сказал он с какой-то дикой холодностью, – я не нуждаюсь ни в каких подарках, отравляющих вашу благодарность.

– Сударь, – возразила Элеонора, – в чести, которую я желаю вам предложить, нет яда. Я взяла у вас щит… почтённый щит вашего отца… и я возвращу вам его с девизом, который никогда не заставит стыдиться ни вас, ни ваших потомков. Носите мой аквитанский крест в память того, что вы сделали.

Она взяла щит и протянула ему с выражением почти строгим, и её глаза остановились на месте, которое она поцеловала. Жильберт изменился в лице, так как был взволнован. Он опустился на одно колено, чтобы принять щит, и его голос задрожал, когда он сказал:

– Государыня, я буду носить всегда эту эмблему в воспоминание о вашем величестве и прошу Бога, чтобы он позволил мне носить её с честью так же, как и сыновьям моих сыновей после меня.

Элеонора подождала секунду, прежде чем заговорила.

– Вы можете его недолго носить, – сказала она, и её голос сделался мягким и слегка дрожал, – так как я хочу от вас большой услуги, которая будет для вас почестью перед другими.

– Если это в моей власти, я сделаю, – ответил Жильберт.

– Тогда выберите себе шестьдесят человек из дворян и воинов, хорошо вооружённых, и будьте всегда на один день впереди армии, подстерегая неприятеля и постоянно посылая нам курьеров так же, как мы будем их посылать к вам, так как я не доверяю нашим греческим проводникам. Таким образом вы спасёте нас всех от истребления, которое постигло в горах немецкого императора. Сделаете вы это?

Снова лицо Жильберта прояснялось, так как он понял всю опасность и честь этого предложения.

– Я исполню это преданно, да поможет мне Бог, – ответил он.

Жильберт хотел встать, но королева продолжала говорить:

– Госпожа Анна, дайте мне меч Аквитании.

Анна Ош принесла в бархатных ножнах большое лезвие с крестообразной рукояткой, окружённой золотой сеткой, сделанной по руке старого герцога. Королева медленно вытащила меч и возвратила ножны.

– Сударь, – сказала она, – я хочу вам дать рыцарство, чтобы вы могли командовать солдатами.

Жильберт был поражён. Он молча поклонился, опустился на колени и соединил руки, как того требовал обычай.

Королева положила левую руку на рукоятку громадного меча, а правой перекрестилась. Жильберт тоже перекрестился так же, как и Анна, которая встала на колени слева от королевы, так как этого требовал торжественный обряд. Элеонора заговорила:

– Жильберт Вард, так как вы получите сейчас из моих рук меч и без приготовления, то прежде проверьте себя, нет ли у вас смертного греха, который был бы помехой этому достоинству.

– Клянусь честью моего меча, что я не могу упрекнуть себя ни в каком смертном грехе, – ответил Жильберт.

– Тогда произнесите рыцарскую клятву. Обещайте пред Всемогущим Богом, что будете вести честную, безупречную жизнь.

– Я буду так жить, да поможет мне Бог.

– Обещайте, что лучшими своими силами вы будете защищать христианскую религию против неверных, и что вы скорее перенесёте смерть, жестокую смерть, чем отступите от нашего Создателя Иисуса Христа.

– Я буду верен до смерти, да поможет мне Бог.

– Обещайте, что вы будете уважать женщин и покровительствовать им, что будете защищать слабых и во все время будете сострадательны к бедным, предпочитая себе самому тех, которые в затруднительном положении и нужде.

– Я это сделаю.

– Обещайте, что будете преданы и подчинены вашей законной королеве.

– Обещаю быть верным и подчиняться моей королеве и государыне Матильде Английской и её сыну принцу Генриху Плантагенету, и в этом свидетельница – ваше величество.

– И вложите ваши руки в мои, как вашей законной государыни по доверенности.

Жильберт протянул свои сложенные руки королеве, которая взяла их в свои, в то время как Анна Ош, все ещё стоявшая на коленях, держала большой меч.

– Влагаю свои руки в руки моей госпожи королевы Матильды Английской, и я буду её слуга навсегда, – сказал Жильберт.

Но руки королевы были, как лёд, и несколько дрожали.

Она взяла меч Аквитании и держала его поднятым в правой руке, несмотря на тяжесть, произнося слова посвящения.

– Жильберт Вард, будьте верным рыцарем на жизнь и на смерть. Если дела верные, если дела честные, если дела справедливы, если дела чистые, если дела достойные, если дела имеют хорошую славу, если они полны добродетели и заслуживают похвал, – обдумайте это, исполните их скорее и умрите за них.

Когда она перестала говорить, то положила на левое плечо Жильберта меч плашмя и оставила его на минуту, потом она его подняла и прикоснулась ещё два раза; затем снова положила длинное лезвие в ножны.

– Рыцарь Жильберт, встаньте.

Он встал перед ней, так как знал, что остаётся ещё делать согласно обряду; но не огонь пробежал по нему, а беспокойная дрожь. Лицо королевы было бледно, как мрамор, и прекрасно. Она сделала шаг к нему с протянутыми руками; правая над левой рукой Жильберта, а левая под его правой. Элеонора холодно поцеловала в щеку любимого человека один раз по королевскому обычаю. Он также её поцеловал.

Она отступила, и глаза их встретились. Вспомнив обо многом прошлом, он думал увидеть тень прежней неприятной встречи, но напротив встретил лицо, которого он не знал, выражающее страдание и твёрдую решимость.

– Идите, рыцарь Жильберт, – сказала она. – Идите побеждать и, если надо, умереть для того, чтобы другие могли жить и выиграть сражение ради креста Христова.

Он вышел, и Анна Ош приблизилась к королеве.

– Анна, – сказала королева, – благодарю вас. Я хочу остаться одна.

Она повернулась и вошла в свою маленькую часовню и преклонила колена пред алтарём, устремив глаза на то место, где лежал щит.

VI

Таким образом Жильберт Вард сделался рыцарем, и до последнего дня на щите Вардов находился крест, который был дан их предку Элеонорой Аквитанской, прежде чем она сделалась королевой Англии. Многие завидовали Жильберту, обещавшему держаться с горстью избранных им людей на день расстояния впереди, но большее число предпочитало комфортабельно греться ночью у огня бивуака. Такие были счастливы, что их не выбрали на суровую жизнь впроголодь, длинное путешествие на полуживых от голода лошадях, имея вместо постели плащ и одеяло, дежуря поочерёдно ночью и просыпаясь каждое утро, не зная, доживут ли они до заката.

По правде сказать, опасности было меньше, чем затруднений. Жильберт отправился с лучшими греческими проводниками, и он имел полную власть над их жизнью и смертью настолько, что они боялись его хуже сатаны и не посмели бы скрыть от него истины, но когда он избирал направление для похода и посылал сказать слово армии через посланного, ему часто отвечали, что император и король были другого мнения, потому что слушали некоторых греческих лгунов. Так как император, король и королева соглашались, что каждый из них уступит всегда мнению двух других, то мнение Элеоноры не часто брало верх, и приходилось следовать ему или прибегнуть к открытому разрыву.

Тогда Жильберт молча скрежетал зубами и делал все зависящее от него, возвращаясь назад за несколько миль, отыскивая новую дорогу, пробегая много миль и храбро перенося унижения, так как дал слово.

Но мало-помалу это унижение сделалось честью даже среди его солдат, которые видели ежедневно, что Жильберт прав, и стали ему доверять, следуя за ним в огонь и в воду. Армия королевы сознавала все, и это доверие начало прививаться у других, французов, немцев, поляков и богемцев, и когда отряды следовали по назначенному Жильбертом пути, все шло хорошо. Для лошадей находилась вода и фураж, продовольствие и хорошее место стоянки. Напротив, часто, когда король и император выбирали дорогу, приходилось переносить голод, холод и недостаток воды.

Солдаты начали говорить между собою: «Это – дорога сэра Жильберта, и потому для нас праздничный день», или: «Это дорога короля, и сегодня – пятница». В дни Жильберта они пели во время пути, и его имя весело звучало вдоль бесконечной линии воинов. Вскоре Жильберта полюбили многие крестоносцы, которые никогда его не видели, и почти все солдаты.

Наконец, они прибыли в Эфес, очень усталые и таща за собою несколько больных. Сам император Конрад, несмотря на свою силу, был болен. Он встретил в Эфесе курьеров, прибывших морем от греческого короля, которые просили его, а также всех солдат, возвратиться в Константинополь, чтобы провести там зиму и выждать момент для возвращения морем в Сирию. Он принял предложение в виду того, что храбрые немцы были разбиты и утомлены своим походом и неудачей, перенесённой прежде, чем достигли Никеи. Армия короля и королевы продолжала путь одна до большой долины Меандры, где она расположилась лагерем, чтобы отпраздновать день Рождества с большой благодарственной службой за очевидное покровительство им неба до последнего дня.

Жильберт со своими спутниками прибыл в лагерь накануне Рождества и когда их узнали, то раздались во всей армии приветственные громкие крики; солдаты покинули костры, починку оружия и платья, бросившись навстречу исхудалому человеку, в заржавленных доспехах, верхом на изнурённой лошади, в сопровождении спутников ещё в худшем положении. Его плащ был весь в грязи и насквозь промочен дождём, его кольчуга заржавела и только местами блестела; его большая нормандская лошадь была одна кости и кожа. Альрик и Дунстан следовали за ним в рубищах. От усталости и недостатка пищи лицо Жильберта сделалось угрюмо, но по-прежнему строго и гордо, и первые увидевшие их перестали его приветствовать и смотрели на него со страхом. Тогда он так любезно улыбнулся и с такой добротой, что крики возобновились и раздались по всему лагерю.

Затем те, которые кричали, увлечённые течением, последовали за всадниками, по два, десять и двадцать человек до тысяч. Они так стеснились вокруг Жильберта, что заставили его двигаться с большой медленностью; в продолжении многих недель они слышали его имя, зная, что он хлопочет об их безопасности, и вокруг бивачного огня рассказывались чудесные истории об его терпении и храбрости. Таким образом его возвращение было триумфом, и этот день остался памятным в его жизни. Пока армия стояла лагерем, у него не было никакого дела, он приезжал туда на отдых, и у него ничего не было крайне важного для сообщения начальству. Он приказал слугам открыть свой багаж среди разложенной груды вещей, привезённых на мулах, раскинуть палатку возле палаток своих прежних товарищей.

Пока Дунстан и Альрик повиновались его приказаниям, он сел на положенное седло. Его измученная лошадь ела возле него, погрузив свой нос в мешок с овсом. Все, что он видел, ему было знакомо, и все ему казалось далёким и отделённым от него неделями опасности и усталости.

Несметная толпа, окружавшая его, рассеялась, видя, что он не отправится теперь к королю. Только триста или четыреста солдат, наиболее любопытных, остались и сгруппировались вокруг открытого пространства, где была раскинута его палатка. Многие знакомые пришли к нему поговорить; он поднялся и обменялся с ними пожатием руки, ответив каждому несколько слов, но ни один из вельмож, которые заискивали у него после подвига спасения жизни королевы, не потрудились к нему прийти, несмотря на оказанную им услугу.

Похвалы толпы и восторженные восклицания солдат казались приятными для его слуха, но он ожидал большего, и отчаяние оледенило его душу, когда, несколько часов спустя, сидя в своей палатке, он обсуждал вместе с Дунстаном вопрос о том, в каком несчастном положении и жалком виде находилось его оружие, и о невозможности достать другое. Жильберт был настолько одинок и забыт, как будто он не посвятил в последние два месяца всей энергии, которою обладал, для обеспечения безопасности похода великой армии.

– Не надо жаловаться, сударь, – сказал Дунстан в ответ на отчаянное восклицание Жильберта. – Вы живы и здоровы, и нашли ваш багаж нетронутым, а это более, чем я надеялся относительно греческих проводников. У вас есть для перемены одежда и бобовый суп на ужин. Мир не так дурён, как кажется.

– Взамен, – отвечал Жильберт с горькой улыбкой, – мои кости сломаны, оружие заржавело, а мой кошелёк пуст. Будьте довольны, если можете, при таких обстоятельствах.

Он встал, предоставив Дунстану приняться за работу по очистке от ржавчины кольчуги, и, взяв шапку, вышел один, вздыхая почти тёплый полуденный воздух. Был сочельник, и день выдался блестящий и светлый, но на Жильберте не было надето плаща благодаря уважительной причине, что у него был один и тот обратился в лохмотья. Но он так часто подвергался дурной погоде в эти несколько недель, что приучился ко всякого рода бедам, и немного более их, немного менее не считалось.

Впрочем Дунстан был совершенно прав, и Жильберту не было никакой причины жаловаться. Без сомнения, королева пришлёт за ним на другой же день, и если бы он захотел представиться ей немедленно, то она тотчас приняла бы его с честью. Но он был в дурном настроении и сердился на себя и на весь свет, а молодость заставляла его скорее поддаться гневу, чем рассудить и переменить настроение. Как только было возможно, он вышел из лагеря и пошёл гулять по зелёным берегам спокойного Меандра. Стояла зима, но трава была так же свежа, как весной, и дул солёный ветерок с моря. Страну он знал и сам выбрал её местом стоянки; он даже был дальше, когда курьеры привезли ему приказ возвратиться. На севере тянулись высокие горы по ту сторону Эфеса, тогда как на юге и западе горы Кадма и Тавра выделялись своей неровностью и остроконечностью. Там армия должна пробить себе дорогу к Атталии. Оставался ещё час до заката солнца, и светлый воздух принял первый отблеск вечера. В долине, тут и там, всегда зелёный остролист, выраставший маленькими группами, выделялся на отблеске заходящего солнца блестящими точками на своей тени в том месте, где лучи скользили золотой стрелой.

Жильберт надеялся быть один, но он встретил так далеко на берегу речки, как только мог видеть, толпы праздношатающихся, и среди них большинство было с ветками остролистника и молодых кипарисов, которые они несли в лагерь для рождественского праздника, так как в лагере было много северян-норманнов, франков из Лотарингии, северян из Польши и Богемии, и каждый северянин хотел иметь пред своей палаткой ёлку, как делали их предки по старинной языческой вере.

Придворные дамы Элеоноры в богатых платьях и развевающихся плащах также прогуливались верхом для своего удовольствия, в сопровождении рыцарей, они были без оружия, исключая меча или кинжала. Там было тоже много черноглазых мужчин и женщин, прибывших из Эфеса в праздничном наряде, чтобы посмотреть на большой христианский лагерь.

Все было спокойно, блестяще и красиво на взгляд, но мало гармонировало с мрачными мыслями Жильберта. На повороте течения реки местность делалась несколько возвышеннее, и резко поднимались бесплодные холмы над зеленой травой, как бы маленькая пустыня среди плодородной равнины. Почти инстинктивно Жильберт повернул в эту сторону, поднимаясь по камням, пока не достиг самой возвышенной равнины, где он сел с чувством глубокого удовлетворения, что отделался от себе подобных.

Местность, где он уселся, находилась около шестидесяти футов над уровнем реки, и хотя он не мог ясно слышать разговоры проходивших групп, но мог заметить выражение каждого лица. Он был удивлён, как часто выражение каждого согласовалось с не выраженными мыслями.

Солнце закатывалось медленно, и Жильберт, не имея никакой мысли о прошедшем времени, внимательно рассматривал приближавшуюся к нему кавалькаду. Она была от него ещё на расстоянии полмили, а он уже заметил в первом ряду бегущую лошадь и даже на таком расстоянии он был уверен, судя по непринуждённой походке животного, что это была арабская кобыла королевы.

Они приближались лёгким галопом, и через две или три минуты он мог различить лица тех, кого знал, – саму Элеонору, Анну Ош, Кастиньяка и двух рыцарей, которые всегда находились в эскорте королевы, и двадцать других, ехавших позади группами по двое или по трое. Жильберт неподвижно рассматривал их, и ему не пришла мысль, что он сам, сидя на самой возвышенной скале и одетый в темно-красную одежду, освещённую заходящим солнцем, привлечёт взгляды. Но, прежде чем приблизиться настолько, чтобы узнать его, королева заметила Жильберта, и в ней проснулось любопытство; несколько минут спустя, она узнала его, и глаза их встретились. Она натянула уздечку и пустила лошадь шагом, не наклоняя головы и спрашивая себя, почему он так пристально смотрит на неё, даже не снимая шапки; затем, к её великому удивлению, она увидела, как он встал и затем исчез среди скал.

Она была так этим удивлена, что совсем остановила лошадь и несколько секунд рассматривала узкое плоскогорье, на котором он сидел; в это время вся её свита смотрела по тому же направлению, ожидая появления Жильберта.

Но не видя его, она двинулась дальше, и хотя её лицо не изменилось, но она не разговаривала до приезда в лагерь, и никто не смел прервать её молчание.

Если бы она обернулась, то заметила бы молодого человека, который, понурив голову, быстро шёл по долине дальше от реки, дальше от лагеря, к бесконечному уединению. Он действовал так почти бессознательно, руководимый странным чувством, которого не пробовал понять.

Прошло более двух месяцев с тех пор, как он её не видел, и в его жизни, полной движения и беспокойства, воспоминание о ней исчезло из его мечтаний. Пока он был далеко от неё, она существовала лишь, как единственный глава, у которого он ищет опору и одобрение, женщина терялась в личности королевы, и его не тревожила разница между ней и женщиной, которую он любил. Но теперь едва он увидел её, ему казалось, что королева снова исчезла, чтобы дать место женщине, и он бросился бежать, не рассуждая о странности своего поступка.

Таким образом, он продолжал идти более, чем две мили, пока не исчезло солнце, и бледный восток стал багроветь. Воздух сделался холоднее, и вместо морского ветерка подул ночной горный ветер, и беглец вздрагивал, так как у него не было плаща. Перемена погоды и усталость остудили его кровь, и никакая радость не грела его сердце.

В продолжение двух лет он всегда считал, что ему предстояло исполнять великие дела, найти свою судьбу, и он исполнял честно и хорошо все, что попадалось ему на пути. Случай представился, и он за него ухватился, исполнив все, как мог лучше, и возгласы солдат убедили его за несколько часов до этого, что он не был более тёмным английским авантюристом, встреченным на дороге в Париж Готфридом Плантагенетом. Тысячи людей повторяли его имя с энтузиазмом и рассчитывали на него, чтобы обеспечить безопасность их пути, проклиная тех, кто не обращал внимания на его предупреждения. На его месте большинство отправилось бы в этот день к королеве и сразу потребовало бы награды, а он блуждает одинокий до ночи в этой громадной долине, недовольный всем и особенно самим собою. Все, что он сделал, встало "пред ним и обвиняло его вместо того, чтобы льстить его тщеславию. Каждый добрый поступок в его глазах имел низкое побуждение; он был отравлен идеей, что он его исполнил не для самого добра, а для удовлетворения своих смутных чувств, которые овладели им, когда королева, разговаривая с ним, прикасалась к его руке.

Жильберта Варда охватило внезапно желание смерти; он хотел быть похороненным под травой, которую попирал, настолько он был недоволен собой. Это было бы так просто, по нему никто не стал бы много плакать, исключая его слуг, да и они ещё, может быть, разделили бы его имущество. Он был лишний на земле, потому что ничего не делал хорошего; он был низок, потому что боялся глаз женщины, от которых убегал; он был грешник, заслуживающий вечного огня, потому что прикосновение руки женщины могло сделать его на минуту неверным единственной женщине, которую он действительно любил. Только недеятельные люди становятся подозрительны и находят в себе ту или другую вину, и широкая брешь, которая находится между идеальным добром и реальными совершенствами, принимает вид глубокого рва между мыслью и действием, из которого слабохарактерные, хотя и хорошие люди не видят исхода.