Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Две любви

ModernLib.Net / Исторические приключения / Кроуфорд Френсис Мэрион / Две любви - Чтение (стр. 18)
Автор: Кроуфорд Френсис Мэрион
Жанр: Исторические приключения

 

 


Затем признав, что она не имела всех прав, он принялся проклинать свою несчастную судьбу и сожалеть, что последовал за королевой и покинул Антиохию. Но теперь было слишком поздно; она исчезла в пурпуровой дали. Прошли дни, и мало-помалу он впал в мрачное отчаяние северных людей, так что спутники стали его спрашивать, не случилось ли с ним чего-нибудь неприятного.

В течение этого времени королева не показывалась и оставалась безвыходно в своей каюте с придворной дамой Анной, не пожелавшей её покинуть. Элеонора была тоже печальна; она не хотела видеть короля и боялась находиться в присутствии Жильберта.

Тем более ей было горестно сделаться жертвой ради женщины, которую любил Жильберт, так как её жертва была тщетной, и ей не поверили.

Что касается короля, то он целыми днями просиживал на палубе под шатром, перебирая чётки и со рвением читая молитвы, чтобы присутствие Вельзевуловой жены не могло развлекать его мыслей, когда они достигнут Святой Земли.

Наконец они высадились в Птолемаиде, которую некоторые называют Аккрой, и отправились в утомительный путь к Иерусалиму. Молодой король Болдуин Иерусалимский встретил их с пышной процессией. Жильберт оставался позади, так как его сердце не было расположено к веселью и празднествам.

Элеонора сошла с корабля ещё красивее, чем прежде. Она выказывала царственное презрение к королю, который даже не осмелился воспользоваться правом, которое она сама ему дала, чтобы откровенно говорить с ней и упрекнуть её за поведение. Что касается Жильберта, то перед стенами и башнями Иерусалима он почувствовал, несмотря на своё меланхолическое настроение, надежду на мир и ожидание счастья, совершенно иного, какое он знал до тех пор. Ему казалось, что, если бы он был один в святом месте, он нашёл бы там покой души. Хотя он держался позади шествия, но многие из молодых рыцарей и оруженосцев хотели быть с ним, и он не мог вполне наслаждаться уединением.

Всей душой он отдался созерцанию самого святого места во всем свете. День уже клонился к вечеру, и город выделялся, как видение на бледном небе. Все существо Жильберта перенеслось в давно заученную молитву.

Он слышал сердцем, как это бывало во время детства в английском замке, пение ангелов-хранителей, молящихся вместе с ним. Он молился за торжество добра над злом, света над мраком, чистоты над нечестием, добрых над злыми, и его молитва неслась к небу. Он весь предался своей мечте и не слышал шума королевской процессии, громких разговоров и весёлого смеха.

Ему было безразлично, что молодой Болдуин, уже наполовину влюблённый, шёл рядом с королевой, нашёптывая ей нежные слова, или с детской плутовской шаловливостью прерывал литургию, монотонно произносимую королём поочерёдно с патером, стоявшим возле него. Также безразлична была для него болтовня рыцарей относительно помещений, которые им предстоит занимать, юных оруженосцев о молодых еврейках с чёрными волосами и конюхов относительно сирийского вина. Для него же только святой крест, единственный истинный и святой, поднимался в чистом сиянии.

Впрочем на сорок или пятьдесят человек, прибывших первыми в город, едва лишь трое были истинно верующими. Анна Аугская, Жильберт Вард и сам король. У последнего вера принимала свойственную ему одному материальную форму, и купля его спасения сделала из его души спиритуальную ростовщическую контору.

Анна Аугская была спокойна и молчалива, и когда с ней говорил молодой Болдуин, то она едва его слышала и отвечала несколькими неопределённо смутными словами. Она думала, что никогда не увидит Иерусалима, надеясь умереть во время пути от ран или болезни и таким образом найти в небе того, кого она потеряла, и окончить с ним начатое на земле паломничество. Она была равнодушна, и достигнув Иерусалима живой, она ни радовалась, ни жаловалась, зная хорошо, что ей придётся ещё много страдать.

В тот же вечер было устроено празднество во дворце Болдуина, но Анна не была там. Когда король Франции велел позвать проводника Аквитании, то его не оказалось ни в зале, ни в городе. Сама королева вскоре встала из-за стола, оставив обоих королей одних.

Жильберт пошёл к Гробу Господню в сопровождении Дунстана, который нёс его щит, и проводника. Он вошёл в большую церковь, выстроенную крестоносцами с целью огородить святую землю. Тут и там мелькали огоньки, пронизывая темноту, но не рассеивая её.

Прежде всего рыцарь направился к камню, на котором Никодим и Иосиф Аримафейский обмывали тело Христа для погребения. Преклонив колено, он положил перед собой щит и меч и молился, чтобы они служили ему для славы Бога. Затем проводник повёл его на Голгофу; и здесь он положил перед собой свои доспехи, дрожа как будто в страхе. Когда он молился в том месте, где умер за людей Господь, капли пота струились по его лбу, и голос его дрожал, как у маленького ребёнка. Затем он встал на колени и прижался лбом к камням; потом бессознательным жестом он сложил крестом своё оружие и протянул его. Через некоторое время он встал и взял свой щит и меч; тогда проводник повёл его в темноте далее, на могилу Христа. Там Жильберт отпустил проводника и хотел приказать Дунстану тоже удалиться, но последний отказался.

– Я также сражался за святой крест, хотя я только мужик, – сказал он.

– Вы – не мужик, – ответил Жильберт серьёзным тоном. – Станьте на колени возле меня и бодрствуйте.

– Да, я хочу бодрствовать возле вас, – ответил Дунстан и, вынув свой меч, положил возле Жильберта.

Он встал на колени немного позади Жильберта, слева. Посредине над могильным камнем Христа висело более сорока зажжённых лампад. Вокруг камня находилась решётка из кованного железа, с дверками, замок которых был из чистого золота.

Жильберт поднял глаза и увидел по другую сторону решётки какую-то стоявшую на коленях фигуру. Он узнал в ней Анну Аугскую, она была одета во все чёрное и в таком же капюшоне, на половину надвинутом на лицо.

Она была бледна и крепко сжимала своими белыми руками железные полосы решётки; её печальные глаза смотрели пристально вверх, как бы вызывая божественное видение.

Жильберт обрадовался, увидев её там. Целых два часа они простояли на коленях, не утомляясь, никто не прерывал их молчания. Их сердца возвысились: свет для них не существовал. На минуту в церкви раздались лёгкие шаги и смолкли на некотором расстоянии от могилы. Никто из них не поднял головы, чтобы посмотреть, кто пришёл, и молчание восстановилось.

Элеонора пришла одна к Гробу Господню и смотрела издали, не желая приблизиться к молящимся. Пока она смотрела на них, перед ней восстали все её многочисленные и важные ошибки; её добрые дела исчезли во тьме её души. Она предалась отчаянью, боясь не получить прощения и зная, что никогда её гордость не может быть уничтожена в её сердце. Она взглянула на эту верующую женщину и этого чистого душой рыцаря и почувствовала, что её место не в святом месте, возле чистых сердец.

И Элеонора ушла совсем одна. Когда она отошла довольно далеко, то опустилась на колени около столба, подняла свой густой вуаль, сложила руки и стала молиться в надежде добиться прощения и мира.

Она принялась читать молитвы, какие только знала, смотря на место, где был похоронен Господь. Но в ней ничего не пробудилось, и сердце так и осталось закаменелым; она верила тому, что видела, но не находила в себе никакого луча веры в божественный другой мир.

Она встала так же без шума, как и опустилась на колени; прислонясь к столбу, долго смотрела на любимого человека, на щит с крестом Аквитании и на то место, которое она когда-то горячо целовала. Безмерно страдая, Элеонора приложила руку к сердцу. Она почувствовала горячее желание, чтобы Жильберт был счастлив и добился славы, хотя бы с ней случилось несчастье.

– Боже, – прошептала она. – Пусть погибну я, но сохрани Жильберта, каким он есть.

Возможно ли утверждать, что такие искренние молитвы не будут услышаны Богом, потому что их шептали губы грешницы? Если это так, тогда Бог не был бы милостивым, а Христос не умер бы ради человеческих прегрешений.

Дочь принцев, прежде чем сделаться женой двух королей и дать целую линию королей, умилилась в душе. Она спустила густой вуаль, чтобы не узнали её лица при свете, и печальная, одинокая возвратилась к себе по иерусалимским улицам.

В полночь к гробу Господнему приблизился священник, чтобы поправить лампады. Помолившись несколько минут, он ушёл, а трое молящихся даже не пошевелились. Но когда ночные сторожа прокричали зарю, и глухой звук их голосов был услышан в сумраке церкви, Жильберт встал, а также и Дунстан, и, взяв свои доспехи, они удалились. Анна Аугская осталась одна, по-прежнему сжимая своими белыми руками железную решётку; её чёрные, печальные глаза все ещё были обращены к небу.

Хотя на восточной части неба показался свет, но когда они вышли на дорогу, по которой пришли, то было почти темно. За три шага до двери Дунстан запнулся за нечто знакомое, так как сражение дало ему известный опыт.

– Труп, – сказал он Жильберту, который тоже остановился.

Они остановились, чтобы посмотреть, и Дунстан, проведя рукой по мёртвому телу, ощупал плащ и кончил тем, что наткнулся на что-то острое. Это был клинок кинжала, вынутого из ножен.

– Это рыцарь, – сказал он. – У него надета под плащом портупея.

Жильберт посмотрел на лицо, чтобы узнать его при свете зари; перед ним выделялись на земле бледные, как воск, черты лица.

Вдруг он задрожал, увидев выставившуюся из лба мертвеца головку стрелы; сломанная же стрела с своими торчащими перьями лежала под мёртвым телом. Дунстан тоже взглянул, и глухой крик радости вырвался с его губ.

– Это Арнольд Курбойль! – воскликнул с невыразимым удивлением Жильберт.

– А это – стрела Альрика! – ответил Дунстан, рассматривая острие и складывая куски сломанной стрелы. – Это – та стрела, которая попала в вашу шапку в тот самый день, когда мы сражались для забавы в Тоскане, Альрик поднял её и сохранил; часто во время сражения у него оставалась только она одна, но он не хотел её пускать, говоря, что он к ней прибегнет лишь с целью спасти жизнь своего господина. Наконец-то он исполнил своё желание, и хотя рыцарь получил удар с тыла, но у него в руке все-таки был кинжал; должно быть, он преследовал вас до двери церкви, с целью убить в темноте. Хорошо сделано, мой маленький Альрик!..

И Дунстан плюнул в лицо убитого, проклиная его. Жильберт схватил его за ворот и резко толкнул.

– Подло оскорблять мертвеца, – сказал он с отвращением.

Но Дунстан принялся смеяться.

– Отчего? – спросил он. – Это мой отец.

Рука Жильберта разжалась и упала; затем он нежно положил её на плечо слуги.

– Верный Дунстан! – сказал он.

Но Дунстан, горько улыбнувшись, ничего не сказал, так как он чувствовал, что в действительности был беден, и если бы смерть Курбойля дала ему хоть десятую часть того, чем он владел, то Дунстану было бы достаточно земли, чтобы сделаться рыцарем.

– Мы не можем оставить его здесь, – сказал наконец Жильберт.

– Почему же? Здесь есть собаки.

Дунстан взял щит своего господина, и, не сказав более ни слова, отошёл от трупа своего отца. Жильберт же остался ещё с минуту и долго рассматривал лицо человека, причинившего ему столько зла: он вспомнил о Фарингдоне и о стортвудском лесе, где он сам был брошен на смерть. Ему представилось, как Курбойль, который был левшой, вытащил из ножен кинжал, и ему захотелось посмотреть, тот ли это самый образец восточного искусства. Он наклонился, откинул плащ и взял оружие: это был тот же прекрасный, тонкой работы кинжал с чеканной рукояткой. Он положил его себе за пояс, как воспоминание того, что когда-то это оружие было вонзено в него. Надвинув плащ на лицо убитого, он продолжал свой путь; в это время заснувший город начал просыпаться. Жильберт последовал за Дунстаном в своё жилище, размышляя о странностях судьбы. Несмотря на то, что его неприятель умер не от его руки, он все-таки был счастлив, что его оружие, посвящённое кресту, не замаралось такой скверной кровью, и отец любимой им женщины умер не от его руки.

Эти размышления привели его к мысли, что Беатриса должна быть в Иерусалиме, и Курбойль, похитив её из Антиохии, привёз в Иерусалим, надеясь убить своего врага прежде, чем отплывёт в Англию.

Он нашёл Альрика у низкой двери их дома, где он сидел на ступенях. От свежей утренней зари его лицо казалось розовым и белым. Толстые руки Альрика небрежно лежали свесившись на его коленях, в то время как он смотрел на улицу своими глуповатыми голубыми глазами.

548

– Прекрасно сделано, Альрик, – сказал Жильберт, – уже второй раз ты мне спасаешь жизнь.

– Хорошая была стрела, – ответил Альрик задумчиво. – Я носил её два года и хорошо наточил. Досадно, что он сломал её и свою голову, в то время, как падал, а то я купил бы стальное острие, чтобы оно послужило мне ещё; но я услышал шаги и скрылся, опасаясь, что меня примут за вора.

– Хороший удар! – сказал Жильберт и вошёл в дом.

XII

Была ранняя заря, когда они нашли труп сэра Арнольда Курбойля, и только вечером. Жильберт и Дунстан последовали за молодым евреем в старый квартал города, возле Сионских ворот, к сирийскому дому, расположенному в саду. Весь день они обыскивали Иерусалим сверху донизу, в узких переулках с белыми домами, повсюду расспрашивая о только что приехавших рыцаре и молодой девушке. Никто не мог им ничего сообщить, потому что сэр Арнольд дорого заплатил, чтобы найти уединённый дом, в котором Беатриса могла безопасно находиться под надзором, пока сэр Арнольд отправится разыскивать Жильберта, чтобы убить его и укрыться здесь от преследований. Не добившись цели, они увидели маленького мальчика, который сидел на опушке дороги, плача и причитая по восточному обычаю. На вопрос переводчика, тоже еврея, о причине слез, он ответил, будто отец отправился путешествовать, оставив его в доме с матерью. Между тем к ним явился христианин со своей дочерью, её служанкой и слугами и попросил сдать ему дом на некоторое время, потому что он находится в приятной местности; ему сдали дом за большую цену, но ещё ничего не было заплачено.

Утром мальчик видел, как христиане уносили тело рыцаря для погребения, и пошёл в дом, но слуги не хотели впустить его; не понимая, что он говорит, они угрожали избить его. Он боялся, что его отец нечаянно вернётся, потребует отчёта с него и его матери, почему они допустили иностранцев воспользоваться домом, даже не получив вперёд платы.

Когда Жильберт понял, что нашёл, чего искал, то прежде всего дал мальчику в утешение денег, а потом через переводчика попросил провести их в дом, утверждая, что он войдёт туда, несмотря на сопротивление слуг.

Мальчик взял деньги и, осмотрев Жильберта, почувствовал к нему доверие, перестал плакать и повёл их к дому.

Низкий, белый дом был расположен в глубине сада, в котором росли пальмы и весенние цветы. Они были посажены по прямой линии между маленькими обтёсанными камнями, таким образом размещёнными, что между ними оставались небольшие края земли. Только что вычищенная аллея вела к квадратной двери дома, а на дверной притолоке были написаны еврейские изречения.

Жильберт тихо постучал в дверь рукояткой своего кинжала, но никто не отвечал; тогда он постучал сильнее. В доме не раздалось никакого шума. Тогда он толкнул дверь, надеясь, что она сама откроется от сильного толчка, но она была хорошо заперта, а два окна по обе её стороны были также заставлены.

– Они думают, что нас много, и боятся, – сказал маленький еврей. – Поговорите с ними, сударь, они не понимают моего языка.

Толмач перевёл, что он сказал. Тогда Жильберт заговорил по-английски, предполагая, что слуги Курбойля должны быть англичане. Но юный еврей утверждал, что нет, и сказал:

– По-гречески, сударь, поговорите с ними, по-гречески: они все греки, вот почему они трусят. Все греки трусят.

Толмач начал говорить по-гречески очень ясно и громко, но в ответ они все-таки ничего не услыхали. Между тем, когда Жильберт приложил ухо к двери, то услыхал что-то вроде стонов ребёнка. При мысли, что какое-нибудь слабое создание страдает и, может быть, умирает, кровь ему бросилась в голову. Он взял кожаный пояс маленького Альрика и, повязав вокруг своей руки с целью предохранить её от синяков, сталь стучать в дверь в то место, где соединялись доски. Он ударил один раз, два, три раза, и дверь стала отворяться изнутри, так что было возможно видеть железную полосу, на половину согнутую. Тогда он так толкнул плечом дверь, что доски подались.

Внутри находился маленький двор с бассейном по римскому или восточному обычаю, вокруг него был выстроен дом. Войдя, Жильберт отдал приказ хранить молчание, чтобы узнать, откуда раздаются стоны, слышавшиеся теперь яснее. Казалось, они доносились из колодца и сопровождались плесканием воды. Он наклонился, чтобы посмотреть, и страшно вскрикнул: там билась полумёртвая голова со связанными руками, к которым были привязаны тяжести. Жильберт узнал Беатрису.

Не теряя ни минуты, он немедленно стал спускаться, благодаря отверстиям в стенках колодца, и нагнулся, чтобы схватить бледные руки, рискуя упасть сам. Когда же ему удалось достигнуть, лицо исчезло под водой. Твёрдо укрепив ноги в отверстиях и держась одной рукой за рукоятку вращательного колёса колодца, он поднял молодую девушку. Это было настоящим фокусом, несмотря на лёгкость её тела. Его слуги могли помочь ему лишь только, когда он положил тело на своё правое колено; они спустились, ловко положили свои пояса подмышки молодой девушки и вытащив, уложили её на мостовую двора. После этого маленький еврей отправился в дом своей сестры за матерью, чтобы она могла позаботиться о несчастной девушке.

Жильберт опустился на колени перед Беатрисой, положил её голову на свёрнутый плащ Дунстана, закрыл её своим плащом и устремил глаза на маленькое, бледное и безжизненное личико. Он с горестью вспоминал, что в последний раз оставил её в Антиохии разгневанной, покинув все, что любил, в тот момент, когда гибель была близка. При этой мысли его сердце перестало биться, как молот кузнеца неподвижно висит между ударами. Беатриса все ещё лежала, как мёртвая; казалось, её дыханье погасло, и Жильберт считал её мёртвой. Он попробовал заговорить с Дунстаном, но не мог извлечь звука из своей груди: его язык и горло внезапно высохли и парализовались; от ужасного отчаяния он сделался нем. Взяв маленькие белые ручки, кисти которых посинели от верёвок, он сложил их на груди. Потом он положил рукоятку кинжала, сделанную крестом, в её руки и попробовал тихо закрыть её полуоткрытые глаза.

Дунстан понял намерение своего господина и, коснувшись его плеча, сказал.

– Она не умерла.

Жильберт вздрогнул, поднял голову и понял, что Дунстан был серьёзен.

– Сударь, – сказал Дунстан, – позвольте мне прикоснуться к ней.

Лицо рыцаря омрачилось; ему казалось чудовищным, чтобы мужицкая рука прикоснулась к лицу дамы высокого рода.

– Она совсем мертва, – попробовал он сказать. Тогда Дунстан опустился возле неё на колени и печально сказал:

– Эта дама наполовину моя сестра, и я немного знаю, как надо лечить людей, полузахлебнувшихся. Позвольте мне её спасти, сударь, если вы не предпочитаете дать ей умереть у вас на глазах. Меня научила этому одна цыганка.

Лицо Жильберта прояснилось, хотя он ещё не совсем верил.

– Ради неба, сделайте, что можете, и попробуйте поскорее, что вы умеете делать в таких случаях.

– Помогите мне, – сказал Дунстан.

Тогда он сделал то, что теперь каждый умеет делать, хотя в ту эпоху это было известно одним только цыганам.

Повернув тихонько тело так, чтобы вода стекала на полуоткрытые губы, они снова положили молодую девушку. Они взяли её руки и подняли над головою, в несколько приёмов вытянули их и положили по бокам так, чтобы она могла дышать; вскоре на её губах обнаружилось дыхание с тонкой пеной. Жильберт, хотя помогал Дунстану, но не хотел ещё верить. Он был в отчаянии, и ему все казалось профанацией дорогой покойницы, и не раз он хотел скорее оставить бедную маленькую ручку неподвижно покоиться, чем заставлять следовать за движениями, которые проделывал Дунстан с другой.

– Она совсем, совсем мертва, – повторил он ещё раз.

– Она жива, – ответил Дунстан. – Не останавливайтесь ни на минуту, или мы потеряем её.

Его смуглое лицо пылало, а его огненные глаза искали на её лице признаки жизни. Прошло десять минут, четверть часа; казалось, время не боялось смерти. Сильный и энергичный в битве Жильберт покорно и с беспокойством следил за взглядом своего слуги, чтобы прочесть на нем надежду, как будто Дунстан был самый искусный врач из всего человечества. Действительно в ту эпоху было мало докторов, которые умели бы делать, что проделывал этот человек. Наконец краска исчезла с лица Жильберта, и его сердце замерло; его охватил ужас при мысли, что они так оскверняют покойницу, и он выпустил хрупкую ручку и взглянул. Но Дунстан закричал ему изо всех сил:

– Ради вашей жизни продолжайте!.. Она жива! Смотрите, смотрите!

В этот самый момент длинные ресницы немного вздрогнули так же, как и веки, и опять сделались неподвижны, а затем снова задрожали несколько раз подряд. Наконец глаза широко раскрылись и, казалось, на этот раз совершенно пробудились, нежнее тело затряслось от лёгкой конвульсии, а тонкие руки с нервной силой начали отбиваться от сильных рук мужчин, и удушливый кашель вызвал румянец на её бледные щеки. Тогда Жильберт приподнял её с земли и прислонил к колодцу, чтобы она могла лучше дышать, и мало-помалу она перестала задыхаться. Беатриса спокойно осталась на руках Жильберта; её голова покоилась на его груди; она ещё не говорила. Сердце Жильберта сильно билось от радости, однако он все ещё опасался возвращения опасности. Дунстан и Альрик поспешно удалились в дом, чтобы достать вина. В тот момент, когда молодая девушка, по-видимому, снова была готова впасть в беспамятство, они принесли ей каплю сирийского вина. Выпив вина, она пришла в себя и взглянула на Жильберта.

Тем временем маленький еврей привёл свою мать, и они отнесли молодую девушку в комнату, где принялись заботливо за ней ухаживать. Еврейка это делала не потому только, что христианка умрёт в доме её мужа, а из женского сострадания. Прежде чем уложить, она надела на неё сухую одежду. Все слуги Арнольда Курбойля были греки, и когда они узнали, что их господин убит ночью, они заперли дом, связали ноги и руки Беатрисе и нормандской служанке, заткнули бельём рты, с целью унести богатую добычу. Они не имели намерения убить женщин и только, когда они хотели один за одним выскользнуть из дома, чтобы не привлечь внимания, то составили совет, и большинство из них высказало мнение, что лучше бросить женщин в колодец из боязни, что одна поможет другой распутаться, затем убежать и заставить преследовать их грабителей.

Нормандку они бросили первой, а когда увидели, что она погрузилась в третий раз и наконец утонула, то столкнули туда и Беатрису. Но колодец не был так глубок, как они думали, и к тому же довольно узок, так что голова Беатрисы долго находилась над водой.. Её ноги покоились на теле служанки. Таким образом, даже мёртвая, верная нормандка спасла свою госпожу. Пока Беатриса спала, её служанку вытащили и похоронили за городом.

В эту ночь Жильберт и Дунстан спали перед наполовину разбитой дверью, которую уже нельзя было запереть на засов. Они были утомлены, бодрствуя всю предшествующую ночь у Гроба Господня. Маленький Альрик караулил на дворе, прогуливаясь в длину и ширину двора из боязни заснуть, так как сирийское вино могло его усыпить. Хотя целая бутылка вина была для него одного, но он пил медленно, раздумывая, а когда почувствовал, что его голова уже не ясна, то перестал пить.

Он прогуливался, громко беседуя сам с собою и советуя себе оставаться трезвым. Затем он проглотил второй стакан, благоразумно смакуя его маленькими глоточками, и начал опять прохаживаться. На заре он был, как никогда, свежий, розовый и твёрдый на ногах, хотя толстая кожаная бутылка лежала на земле совершенно плоская.

Утром Жильберт проснулся и сел на мостовой двора, когда же к нему приблизился Альрик, он сделал ему знак не будить Дунстана и оставить его отдыхать.

Он взглянул на спящего и подумал, сколько страдал его слуга, рождённый почти таким же благородным, как он сам. Он вспомнил, с какой отвагой этот человек сражался и проливал кровь, не принимая денег, и Жильберт сожалел, что такой человек, который был, по правде сказать, первенцем хорошего рода семьи, сделался слугой. Когда Дунстан открыл глаза и вскочил разом, увидев, что его господин проснулся, то Жильберт обратился к нему со словами:

– Вы сражались со мной, – сказал он, – вы страдали вместе со мной, мы постничали вместе во время похода, пили из одного источника во время сражений, когда вокруг нас сыпался дождь стрел, и теперь, благодаря Бога, мы будем братья, когда я женюсь на Беатрисе. Без вас я плакал бы теперь у неё на могиле. Неприлично, чтобы мы были долее господином и слугой, так как в ваших жилах течёт кровь знатного дома.

– Сударь, – прошептал Дунстан, очень покраснев, – вы слишком ко мне добры, но я не хочу заимствовать благородство от отца, который был убийцей и вором.

– Вы доказываете этими словами ваше благородство, – ответил Жильберт. – Мог ли он дать вам другую кровь, чем его? Значит Беатриса тоже дочь вора и преступника.

– И знатной дамы, это разница, – заметил Дунстан, – я не ровня моей сестре. Но если же так, и я могу носить его имя и сделаться благородным, тогда, сударь, попросите, прошу вас, у нашего короля Англии, чтобы я мог взять новое имя, которое было бы моим собственным, чтобы ошибка моего происхождения была забыта.

– Это-то я и хочу сделать, так как лучше, чтобы это было так.

Позже он сдержал слово, и когда Беатриса получила, что принадлежало ей, то она дала Дунстану третью часть своих громадных владений за то, что он спас ей жизнь, хотя у него не было никаких официальных прав. Его назвали Дунстаном Спасителем, потому что он спас большое количество людей.

Он добился расположения короля Генриха, отважно сражался, был сделан рыцарем и наконец дал основание благородному поколению.

В это утро Беатриса вышла на маленький иерусалимский двор очень слабая и усталая; она села возле Жиль-берта в тени у стены; её рука лежала в его руках, а лицо её было освещено дневным светом.

– Жильберт, – спросила она, когда он рассказал ей все, что с ним случилось до того времени, – когда я была так разгневана и недоверчива в Антиохии у королевы в комнате, почему вы уехали, покинув меня за то, что я была не права?

– Я также был разгневан, – ответил он просто. На это она возразила тотчас же по-женски.

– Это нелепо. Вы должны были взять меня насильно к себе на руки и обнять, как вы сделали на берегу реки давно. Тогда я поверила бы вам, как верю теперь.

– Но вы не хотели слышать ни моих слов, ни королевы, – сказал он. – Даже когда она отдалась в руки короля, в доказательство, что она искренна; вы не хотели верить ей.

– Если бы мужчины только знали! – Беатриса тихо засмеялась своим смехом птички, в котором слышалась весенняя мелодия.

– Если бы мужчины знали… что? – спросил Жильберт.

– Если бы мужчины знали… – она остановилась, покраснела, затем опять засмеялась. – Если бы мужчины знали, как женщины любят нежные слова, когда они счастливы, и порывистые действия, когда они в гневе. Я отдала бы мою кровь и королевство королевы за поцелуй, когда вы меня покинули.

– Если бы я это знал!.. – воскликнул Жильберт.

– Вы должны были это знать, – ответила молодая девушка.

Её брови несколько приподнялись с выражением полумечтательным, которое ему очень нравилось, в то время как её губы улыбались.

– Я никогда не пойму, – сказал он. Она тоже засмеялась и ответила.

– Я объясню вам. Прежде всего я никогда не буду на вас сердиться… никогда! Верите ли вы мне, Жильберт?

– Естественно, я верю вам, – сказал он, не имея другого ответа.

– Прекрасно. Но если когда-нибудь это случится?..

– Вы сказали мне, что никогда не будете сердиться.

– Без сомнения, но если я должна… только один раз… тогда, ничего не говоря, возьмите меня на руки и обнимите, как сделали в тот день на берегу реки.

– Понимаю, – сказал он. – Сердиты ли вы теперь?

– Почти, – ответила она, бросая на него искоса взгляд и улыбаясь.

– Не совсем?

– Нет, совсем, – ответила она, и её глаза потемнели под опущенными ресницами.

Тогда он прижал её настолько крепко, что она задыхалась, и обнял так, что сделал ей больно; она побледнела и закрыла глаза.

– Вы видите, – сказала она слабым голосом, – теперь я верю вам…

Таким образом окончились подвиги и приключения Жильберта Варда в Палестине во время второго крестового похода. Вернувшись в Англию с Беатрисой, он женился на ней, возвратил себе все отцовское наследие, нажил много детей и жил долго, долго.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18