Вроде бы мало, но условия работы были такими, что — и этого казалось много. Режим работы Ильгет и решила сделать отправной точкой своей просьбы. С мастером она говорила, жалуясь на мужа — якобы тот требует обязательного присутствия жены по вечерам, готового ужина и так далее (в каком-то смысле это было правдой, Пита уже ворчал по поводу того, что приходя с работы, не всегда обнаруживает дома жену и ужин). Мастер обещала помочь, и уже через неделю Ильгет перевели в закладочный цех.

Условия там и вправду были аховые. Работали одни заключенные, большинство из них — мужчины, да и те — из колонии строгого режима, как поняла Ильгет. Ее, правда, поставили на конвейер вместе с женщинами, и тут продолжался все тот же мат, все те же дикие разговоры о пьянках и драках, иногда и сами драки... Тетки здесь работали еще более отпетые, одна из них, к примеру — бывшая содержательница подпольного дома терпимости, где работали малолетние проститутки, что в Лонгине пока еще запрещено.

Но Ильгет мало обращала внимания на женщин, особенно к концу смены. Впрочем, и они после обеда уже замолкали. Слишком уж тяжело. Конвейер полз быстро, закладывать зародыши нужно было в скоростном темпе, а температура в цехе стояла под семьдесят градусов, как в бане. Пот лился с работающих градом.

Единственное утешение — скоро весь этот цех, видимо, взлетит на воздух. Из первого разговора с Арнисом Ильгет поняла, что группа готовится взорвать фабрику, это их пока что основная задача. Дэггеры — основное и лучшее сагонское оружие... Наверняка были и еще какие-то группы, и другие задачи перед ними стояли, но Ильгет этого знать не полагалось.

Удивительно, но сейчас она как-то легко относилась ко всему. Проклятая парилка — ну и плевать. Муж возмущается — ее это нисколько не задевало. Она старалась успокоить его гнев двумя-тремя фразами, иногда это не получалось, но все равно до глубины души ссоры ее не трогали, как раньше.

Ничто больше не имело значения. Только Арнис. Только работа. Ильгет предпочла забыть слова Иволги, во всяком случае, у нее точно не возникало никаких грешных мыслей по отношению к квиринцу. Иногда она встречала Арниса на территории фабрики, в черной форме и пилотке, и все, что допускалось — незаметно для окружающих обменяться с ним взглядами. Как-то раз Арнис конвоировал к боковым зданиям одного из мужчин-заключенных. Ильгет увидела его издалека и долго смотрела, прежде чем он почувствовал ее взгляд, поднял глаза... Целую секунду Арнис смотрел на нее. Прошел мимо. Ильгет остановилась. Поглядела вслед. В этот момент заключенный вывернулся и дернулся было бежать. Здоровенный мужик, между прочим, крупнее Арниса. И без наручников. Бывший ско схватил своего подопечного за кисть и очень быстро вывернул ему руку, пара ударов, и зек лежал на земле. Ильгет опомнилась и пошла дальше.

У Арниса работка тоже веселая... не позавидуешь.

Плевать. На все. Скоро что-то произойдет. Что-то страшное. Но страшное это принесет наконец освобождение от всего... пусть даже смерть. Ильгет ощущала почти постоянное возбуждение, приподнятость. Иногда думалось, что вот скоро смерть, а она еще ведь ничего в жизни не успела, глупо так жизнь прошла. Все, что останется от Ильгет — несколько стихотворений, незаконченный роман, десяток рассказов, да и то все — так, баловство, графоманство. И не прочитает их никто. Ни карьеры она не сделала, ничего полезного для людей. И ребенка не родила.

Но думалось о смерти как-то абстрактно. Ильгет когда-то боялась умереть, мама в детстве объясняла ей, что там ничего нет, одна лишь черная пустота, вечный сон. Как это — вечный? Как это — больше никогда, никогда не существовать?! И даже уверовав в Христа, Ильгет не до конца изжила этот страх... иногда возвращались сомнения — все же вдруг там ничего нет?

Но теперь этих сомнений не было. Ильгет не знала, что там. Но и страха не было, нисколько. Так, абстрактные размышления. Ильгет понимала, что когда придет момент, она очень даже испугается, она вовсе не смелая по натуре. Но сейчас пока она не боялась. Может быть, даже наоборот хотела приблизить этот момент, сократить ожидание.

Да и чего ждать? Будет взрыв... выстрел... мгновенная ошеломляющая боль — и ничто? Ильгет толком не представляла, что будет.

Несколько раз она выполняла поручения Арниса, неизменно добавлявшего в конце письма: храни тебя Господь! До победы. Ходила по каким-то адресам, передавала вещи... что все это значило — неизвестно, да Ильгет и не стремилась узнать. Зачем-то все это, видимо, было нужно.

Близился Новый Год.

В последнем письме был указан очередной тайник — в автобусном депо. Якобы по рассеянности заснуть и доехать до последней остановки. Там разыграть сцену: простите, куда я попала? И уже на выходе из депо, под урной, якобы поскользнувшись и упав, достать рулончик с запиской.

Ильгет прокляла все на свете, особенно пока добиралась из депо домой. Автобусы шли переполненные, мороз, давка, на остановках стоять почти невозможно. Ильгет приплясывала от дикого холода. А карман грел маленький желтый пенал.

Ильгет раскрыла записку уже дома.

Арнис благодарил за последнее выполненное поручение. И давал новое — получить от такого-то человека взрывное устройство. Установить под конвейером, желательно, ближе к началу. Сигнал на взрыв будет дан, когда придет время...

«Это самое опасное из всего, что тебе приходилось делать, — писал Арнис, — я буду молиться за тебя».

Все. Сердце застучало, словно часы последнего отсчета. Скоро начнется. Скоро...

На следующий день Ильгет установила мину, получив ее с утра на остановке от незнакомого парня. Действительно, совершенно незаметное устройство. И пронести его оказалось легко. И прилепить снизу на магнит — ничего сложного. Темная, в цвет конвейера шайба, к тому же очень похожие шайбы и так были наляпаны снизу — там и сям, неизвестно, какую функцию они выполняли. Отличить мину от других деталей конвейера было невозможно. К тому же если еще и не знать, что она там установлена. Никакая профилактика и ремонт были не страшны — кто будет проверять эти штуки на наружной оболочке...

Ильгет кожей ощущала эту мину, быстро работая на ползущей ленте — закладывая в черные слизистые зевы беловатые зародыши, придерживая их щипцами. Интересные все-таки у сагонов технологии... такие суперразвитые, автоматизировать это до сих пор не смогли. Или не догадались. А может быть, рабский труд выгоднее. Или, например, для роста этих зародышей требуется человеческое тепло.

Ильгет переминалась с ноги на ногу и вдруг подпрыгнула — наступила нечаянно на кого-то. Обернулась.

Ее соседку звали Жеррис, высохшая, морщинистая, тертая жизнью баба, лет под сорок, старательно молодящаяся... Голос у Жеррис был резкий, пронзительный, напоминающий Ильгет свекровь. По каким-то намекам было ясно, что сидит она за убийство, и не за одно.

Женщина была явно рада развлечению.

— Простите, — пролепетала Ильгет машинально.

— Ты че,..., не видишь, куда ноги свои ставишь?

— Извини, — сказала Ильгет погромче, — не заметила.

Ей и в самом деле было стыдно.

—  — Еще она будет извиняться! Че целку с себя корчишь? — Жеррис разразилась потоком нецензурных слов, ее, видимо, понесло. Ильгет отвернулась и стремительно нагнала темп, а то пара «матриц» (так назывались эти черные карманы) уже уехала без начинки.

— Ты смотри на меня, тварь, когда с тобой разговаривают! — Жеррис схватила ее за плечо и развернула.

— Ну-ка без рук, — угрюмо сказала Ильгет, — сейчас охрану позову.

— О! Смотрите-ка на нее! А может, ты стукачка, а? Девки, стукачка!

Женщины загалдели. Ильгет с ненавистью посмотрела на Жеррис. Вот сказать бы ей... да воспитание не позволяет. Сейчас Ильгет остро жалела о своем воспитании, даже выругаться как следует, и то не умеешь...

Да уж. Солдат Вселенной в мировой войне добра и зла.

Ничего они мне не сделают, успокаивала себя Ильгет, равномерно работая. В первые дни поясница просто отваливалась, а сейчас уже привыкла. Ничего... буду держаться поближе к охране. Ну пустят слух, что я стукачка — так это их дела, меня это не касается. Мне с ними в одной камере не спать, слава Богу.

А через месяц штуковина там, под конвейером, рванет...

Ильгет даже остановилась на пару секунд. Работа в цеху в три смены, без перерывов. На обед и ужин водят партиями, в это время конвейер медленнее начинает ползти. Значит, когда эта штука рванет, люди, стоящие рядом, погибнут. А скорее всего, погибнут все, кто будет в цеху — заряд, наверное, немаленький.

Ильгет какими-то новыми глазами посмотрела на Жеррис. Нет, Жеррис, наверное, останется в живых, раз она в той же смене. Хотя неизвестно, может, в этот день Ильгет просто не выйдет на работу. А все эти заключенные, значит, должны взорваться.

Ильгет вдруг стало холодно — в парилке, при семидесяти градусах.

Вся злость на Жеррис прошла.

Вспомнились честные серые, тревожные глаза Арниса: «Придется убивать, Иль, лонгинцев, твоих же братьев».

К тому же и невинных.

И Сайра, возможно, погибнет.

Да, она обещала. И она это сделает. Да, людей жаль, но это война.

А может быть, и не надо этого делать. Ну что она, в сущности, знает о происходящем? Сагоны? Может, это и не сагоны вовсе, а на самом деле, как говорят, Квиринские завоевательные агрессивные планы?

Да нет, чушь. А дэггеры — ведь это же действительно дэггеры. А эти «консультанты с развитых миров» в правительстве — знаем мы таких консультантов.

А уже сотни тысяч погибших в Мелабаре, Цезии, Астанге... включая детей. Это не отпетые зеки. Хотя ведь и среди зеков наверняка есть нормальные люди. Их — жалко. Да что там, эту дуру Жеррис, и ту жалко. Ну не успела еще Ильгет по-настоящему на нее разозлиться. Так, чтобы убить хотелось.

Но Лонгин будет вести бомбардировки дэггерами. Хуже этого — нет ничего.

Но это — Родина, какой бы она ни была. А Ильгет, значит — предатель.

Просто отступать уже некуда... некуда, и придется идти до конца.

Глава третья. Смертельная грань.

Ильгет спала всего часа два и проснулась с туповатой головной болью. За окном было так же мерзко, полутьма, мокрые снежные хлопья. Как с собакой гулять в такую погоду? Ильгет бросила взгляд на часы, маятник мерно дзинькал, а стрелки будто на месте застыли. Пита вот-вот придет, а ужина нет. Нехорошо. Но даже двигаться не хотелось. Даже думать было тошно. Арнис, вяло вспомнила Ильгет. Бомба в цеху. Привычный страх шевельнулся внутри, лучше уж не думать об этом. Иначе открывается бездна под ногами — бездна, в которую так легко соскользнуть. Ильгет почему-то была уверена, что добром вся эта ситуация не кончится.

Лучше не думать. Полежать бы еще. Взять хорошую фантастику, забраться под одеяло... Но Пита вот-вот вернется, и ужина нет. Еще никогда не было, чтобы Ильгет не встретила его с горячим ужином. Она медленно потащилась на кухню.

Что бы приготовить — на скорую-то руку? Яичницу... Стыдно. Подумает, вот жена, яичницей кормит... ну, может, и не подумает. Но все равно стыдно. Ильгет стала чистить картошку. Норка, цокая когтями по паркету, пришла к ней в кухню, легла под столом.

Деятельность немного развлекла Ильгет, она приободрилась. Поджарила мясные полуфабрикаты, тем временем сварилась картошка. В прихожей хлопнула дверь, муж открыл своим ключом. Ильгет побежала ему навстречу. Дежурно чмокнула мужа в слегка колючую щеку. Пита снял шляпу, куртку, оставил ботинки посреди коридора. Прошел в комнату. Норка прыгнула на него, пытаясь лизнуть в лицо.

— Ну, что у нас плохого? — бодро спросил Пита. Ильгет мгновенно скользнула мыслью по-над Бездной... все плохо, что же может быть теперь хорошего? И ответила спокойно.

— Да все хорошо, вроде. Иди в кухню, ужинать будем.

Поели картошки с мясом. Ильгет стала мыть посуду, Пита тем временем рассказывал о своей работе. Как всегда, там были проблемы, кто-то отказывался платить по счетам, кто-то заказал идиотский проект, который придется делать именно Пите... Он рассказывал с сарказмом, остроумно, представляя собеседниках в лицах, пробиваясь сквозь звон тарелок и шум воды. Ильгет кивала и вставляла сочувственные реплики. Потом Пита замолчал, и она почувствовала необходимость поддержать разговор.

— А у нас все скучно, — сказала она, — сегодня вот полаялась с бабами. Ужас какой-то!

— Да? — рассеянно спросил Пита.

— Ага.

Ильгет не знала, что сказать еще. Обычно она и вела беседу. После того, как Пита излагал все новости о своей работе, и говорить становилось не о чем, Пита же еще не уходил к себе, а оставался на кухне. Ильгет первой не могла уйти — это обидело бы его. Обычно она рассказывала о прочитанных книгах, о новостях, стараясь обходить скользкие темы вроде религии. Вообще-то много было таких тем, которые грозили развиться в скандалы.

Но сегодня ей было не до книг, не до мировых проблем — ни до чего. Вот эта липкая серая мутотень за окнами, и нарастающее предчувствие беды — холодком в животе.

А ведь это произойдет, и очень скоро. Мина заложена, и она взорвется. Так или иначе привычный ход жизни будет разрушен. Все кончится. Может быть, не очень хорошее, но мирное, спокойное бытие, к которому она так привыкла — все рухнет.

— Пита, — Ильгет села за стол, глянула мужу в глаза, — я чувствую, что все так ужасно... Тебе не кажется, что на нашей планете происходит что-то страшное?

И это страшное скоро, очень скоро придет сюда...

— Ты о чем?

— Не знаю. Предчувствия какие-то...

Пита пожал плечами.

— Может, тебе выпить успокоительного чего-нибудь? Мама говорила, есть такой чай. Ты так устаешь на этой фабрике.

— Может быть, — механически ответила Ильгет. Она увидела солонку на столе, встала, чтобы убрать ее, поставила, качнула неосторожно, немного соли просыпалось на шкафчик. Поссоримся сегодня, подумала Ильгет обреченно. Хотя может лучше ссора, чем это напряженное молчание. Между нами ничего не произошло. Почему же мы не можем просто говорить — только потому, что мне тревожно? Но Пита мог бы заполнить паузу.

— Пита, — сказала она, — ты не боишься смерти?

— Нет, не боюсь, — сказал он подумав.

— Потому что там ничего нет?

— Да нет, я уверен, что там что-то есть.

— Вот и я сейчас тоже... уверена, — вздохнула Ильгет, — но я все равно боюсь. Мне кажется, мы живем так бессмысленно.

— А как еще жить? — философски спросил Пита. Ильгет посмотрела на него.

— Ну... мы могли бы любить, например, друг друга.

— Ну так а кто виноват, что у нас нет любви? Я тебе это всегда говорил, — голос Питы становился опасно напряженным.

— Ну знаешь... я что-то не припомню. У нас разве были разговоры на эту тему?

— О! — Пита вскочил и забегал по кухне, — а что, не было? Да я уже много лет пытаюсь до тебя достучаться, иду к тебе, а ты меня отталкиваешь! Тебе вообще никто не нужен!

— Подожди, Пита, подожди! Как ты ко мне идешь? Что за ерунда? Я не поняла просто... Когда я тебя отталкивала?

— А ты хочешь, чтобы я записывал, да? — спросил он ехидно. Ильгет вздохнула и опустила голову. Сердце тоже опустилось, рухнуло куда-то вниз.

И вот так всегда. Но по крайней мере, гнетущая неясная тревога прошла. Может, лучше привычная боль. Ильгет не понимала, в чем заключаются ее преступления, но наверное, они были слишком большими, раз Пита употреблял такие громкие слова.

— Но Пита... Я ведь люблю тебя, — Ильгет заплакала.

— Ну и из чего я должен это видеть? — спросил он. Зачем я вообще заговорила с ним, с ужасом подумала Ильгет. Ведь он сейчас заведется...

— Ну ладно, давай не будем. Ну зачем скандал заводить?

— Это я завел скандал?! Я?! — Пита уже кричал.

— Да я не говорю, что ты...

— Ты, видите ли, начала мне читать морали о любви...

Раздался звонок в дверь, Норка неожиданно злобно залаяла — обычно она игнорировала звонки. Пита с Ильгет замолчали разом.

— Кто бы это? — пробормотала Ильгет и пошла к двери. Уже по дороге она сообразила, что это может быть свекровь, и лучше бы Пита открыл. Но ладно уж, пошла открывать, так пошла. Она открыла дверь.

В глазах у нее сразу стало черно. Совершенно черно. Это понятно, у них черная форма, но почему же все-то вокруг стало угольным. Служащий Народной Системы шагнул прямо на Ильгет, оттесняя ее в коридор.

— Эйтлин? Вы арестованы. Руки за голову, лицом к стене!

Ильгет приняла требуемую позу. И сразу звуки куда-то уплыли, далеко-далеко, Ильгет перестала что-либо слышать, понимать... Она плыла в ватной пелене над землей и ощущала, что теряет сознание. Но до конца этот процесс не дошел, это была просто анестезия для мозга, медленно осознающего весь кошмар положения, для того, чтобы не сойти с ума от ужаса.

Трое черных прошли в квартиру, один остался с Ильгет. Чужие руки быстро обшарили ее, от страха она почти ничего не ощущала. Затем Ильгет приказали свести кисти рук за спиной, и защелкнули наручники. Так она продолжала стоять, и охранник караулил сзади, держа наготове дубинку. Из квартиры доносились звуки — там двое черных начали обыск, переворачивая все вверх дном. Рычала Норка (скорее всего, забившись под стол). Один из служащих допрашивал Питу.

— Сядьте, — он указал дубинкой на стул, — вы муж Эйтлин?

— Да, — пробормотал ошарашенный Пита.

— Вы знаете, чем занималась ваша жена?

— Н-не знаю, — Пита явно был напуган, — я ничего не знаю.

— У вас не было подозрений?

— Может быть, — Пита говорил с усилием, — откуда мне знать? Я ведь целый день на работе, понимаете... она куда-то ходит, а мне же не говорит. А что... что-то серьезное?

— Серьезнее некуда, — подтвердил служащий Народной Системы, — вы не видели у жены подозрительных предметов? Высказывания были по поводу современного политического положения?

— Были, — уже бодрее заговорил Пита, — но я думал, это все так, не всерьез. Она давно уже говорила, что ей что-то кажется, мерещится, что у нас все не так, неправильно. То есть как бы не то, что антигосударственные высказывания, но... — он смешался. Наговорить на Ильгет слишком много — это значит обвинить себя в том, что вовремя не принял мер, не донес.

— Ваша жена встречалась с кем-нибудь? — поинтересовался служащий. Пита вздохнул свободнее.

— Думаю, да. Не знаю. Я не могу проконтролировать, но подозрения у меня были. Я считал, что у нее есть любовник.

Ильгет слепо качнулась, сделала шаг. Охранник за ее спиной совершил неуловимое движение, дубинка обрушилась на локоть, в болевой точке, где нерв так близок. Ильгет охнула, но не согнулась — наручники не позволили, просто уткнулась лицом в стену и сжала зубы, пережидая острую вспышку боли.

— Стоять, — добавил охранник. В комнате продолжалась беседа.

— Она приносила что-то домой...

— Может быть, я не видел. Поймите, я и дома-то почти не бываю. Мы с ней почти не общаемся. Если бы я что-то видел, я бы, конечно, сразу сообщил. Но у меня кроме подозрений, ничего не было... Я уже хотел писать в Народную Систему, чтобы ее проверили как-то.

— Вы где работаете?

— Программистом в Центре биотехнологии.

— Ваше положение очень серьезно, Эйтлин. Ваша жена арестована. Я хотел бы верить, что вы ни к чему не причастны.

Пита прижал обе руки к сердцу.

— Ну что вы, что вы... я действительно ничего не знал.

Он даже улыбнулся допрашивающему. Так, будто они были своими людьми, близкими, и только для проформы соблюдали правила какой-то игры. И тот, похоже, принял эту идею. Сказал уже менее строгим тоном.

— Вы понимаете, что просто так это не может оставаться. Вы уже причастны к тому, что произошло.

— Но мы даже хотели разводиться. У нас и отношений-то никаких не было. Я не отвечаю за нее, мало ли, что она могла натворить. Я не могу за все отвечать! — голос Питы взвинтился.

— Ну с разводом, очевидно, вам придется поторопиться, — заметил служащий.

— Да, конечно, я готов развестись хоть сегодня, — быстро ответил Пита.

— Вас вызовут в Комитет Народной Системы. Подпишите вот этот документ, о невыезде...

Все кончено, билось в голове, все кончено. Одна-единственная мысль. Последняя. Ильгет не заметила, как вышли во двор, даже мороза не почувствовала. Машина долго ехала куда-то, и оказалась в конце концов у родных фабричных корпусов. Охранники — двое — повели ее к зданию из темного кирпича, стоявшему на отшибе. Ильгет никогда не могла понять, что это за здание и для чего оно. Они что-то там отмечали на входе, что-то вводили в электронную систему, о чем-то говорили с таким же охранником в той же черной форме, стоящим у двери. Ильгет ничего не соображала, все еще полностью парализованная, полностью во власти кошмАйре. Это просто сон, кошмарный сон, вот сейчас она проснется... Да нет, оборвала себя Ильгет, не сон это. Тебя предупреждали, что такое может случиться. Но где, как я прокололась? Вроде все нормально было. Знают ли они что-нибудь о мине?

Дура! О какой мине? И ты не должна ничего знать об этом. Первое, что они сделают — вколют сыворотку правды, и все станет известно. Ильгет сделала несколько глубоких вдохов.

— К стене. Стоять смирно.

Ильгет стояла лицом к стене, пока охранник отпирал камеру. В подвальном этаже. Камера оказалась очень узкой, маленькой, кровать с серым бельем, проход — и больше ничего. Ильгет вошла, села на кровать. Дверь за ней закрылась. И первым делом, едва только охранник вышел, Ильгет произнесла про себя кодовую фразу.

Это была цитата из Мейлора, собственно — целое маленькое стихотворение.

Ночь кончена.(1)

Луна мертва.

Я в комнате один,

Я сдавлен тишиной.

Я должен снова жить.

Я должен побеждать.

Слепой.

Герой.

Эффект блока был похож на эффект оглушающего удара по голове. Ильгет, казалось, на миг потеряла сознание, а когда вынырнула из этого состояния, в мозгу царил полный сумбур.

Что происходит? Страх остался. Почему меня арестовали? Я... работала на фабрике. Это я помню. Что я сделала плохого? Может, из-за Жеррис? Да нет, ерунда, поцапались. Нет, что-то было... наверное, что-то было. Но я ничего не помню.

Ильгет даже попыталась припомнить — честно. Почему-то очень хотелось вспомнить, что случилось, из-за чего она здесь. Помнился какой-то человек, очень хороший, милый, какая-то тень, рука, прядь волос, больше Ильгет не знала ничего. Из-за него она здесь? Наверное.

Пита. Это я помню. Муж. Сегодня мы с ним поссорились. В последнее время мы ссоримся очень часто, и он доходит даже до рукоприкладства. А сегодня он сказал, что разводится со мной. Свекровь. Помню. Мама. Школа, подружки, собака. Помню — Норку помню прекрасно. Университет. Беременность, смерть ребенка. Фабрика. Больше ничего не было. Ничего — абсолютно.

Зачем я здесь, за что?

Дверь открылась.

— Выходи. К стене, руки за спину.

Боже мой, как все страшно-то. Как будто я преступник, убийца, как будто я способна вот сейчас развернуться, дать охраннику по шее и бежать. Ладно... Я думала, что для женщин есть специальная тюрьма, где и охранники — женщины. Да и за что вообще меня — в тюрьму?

Быстро у них, однако...

Ильгет обыскали в каком-то кабинете. Этим занимались две женщины, тоже в обычной черной форме Народной Системы. Крестик с шеи сняли и убрали куда-то. После обыска и занесения в компьютер обычных биографических сведений Ильгет снова повели куда-то по коридору.

Она решила, что обратно в камеру. То ли она читала где-то о таком, то ли слышала. Почему-то думалось, что конечно, ее должны привести на какой-нибудь допрос, ну по крайней мере, объяснить, за что ее арестовали, но это не так сразу произойдет, сначала ее несколько часов, а может, несколько дней подержат в камере...

- Расскажите нам, Эйтлин, как предавать Родину.

Я предала Родину? Может быть — ничего не помню.

За что я здесь вообще?

Операционный стол, ремни — не пошевельнуться, даже голову не повернуть, яркий свет бестеневой лампы — в глаза. Но ведь это не больница, и я здорова, если не считать того, что ничего не помню. Что они со мной хотят сделать?

— Вспомни. Позавчера утром, на автобусной остановке. Тебе передали коробку. Вспоминай.

— Не знаю... какую коробку?

Никаких имен не помню, ничего. Задания? О чем вы? Я просто работаю на этой фабрике. Правда — я ничего не помню.

Затягивают жгут на руке, вводят катетер. Капельница.

— Мы тебе поможем вспомнить.

Лекарство медленно поступает в вену. Тошнотворно, кружится голова.

Как-то очень весело и легко становится. Хочется поделиться, ну в самом деле, что вы ко мне привязались? Я на самом деле не помню ничего. Может быть. Вполне возможно — я ничего не знаю.

— У нее психоблокировка.

— Ничего, снимем...

... Вы знаете, так тяжело работать, и ездить так далеко. Но в городе работы сейчас не найти. Автобусы ходят ужасно нерегулярно, на остановке по часу иной раз стоишь, продрогнешь, а сама по себе работа...

— Заткнись!

Удар по щеке отрезвил Ильгет. Она замолчала.

— Отвечай быстро — ты получила металлическую коробку?

Думай... попробуй сообразить. Что же происходит? За что он ударил меня? Я работала на фабрике... сагоны.

Ярна заражена сагонами. Это очень опасно. Эти люди — синги, они работают на сагонов. И наверное, я как-то участвовала в войне против них. Я не помню этого. Психоблокировка — а это что означает?

Враги. Господи, ужас какой... что же теперь со мной будет? Ведь я же не солдат на самом деле. Я боюсь... очень боюсь. Наверное, на все это я решилась добровольно.

— Нет, я не помню ничего.

В детстве Ильгет любила лазить с девчонками на высокую чуть подгнившую крышу старого сарая. В саду воровали ранетки — дикие осенние яблоки — потом лезли на крышу, и делили их на всех. Ильгет было одиннадцать лет. Однажды они забрались с Нелой на крышу вдвоем. Даже яблок у них не было, просто хотели поиграть во что-то или посочинять истории, валяясь на мягком теплом настиле. Стали валять дурака, щекотать друг друга. Нела погналась за ней, Ильгет прыгнула, и опускаясь уже в середине следующего квадратика крыши, ощутила страшное — настил больше не держал, ноги стремительно проваливались в черноту, в пустоту...

Она потеряла сознание от удара, и говорили потом, что прямо рядом с ее головой торчали ржавые вилы, чуть-чуть левее — и все. Ильгет полежала в больнице какое-то время — сотрясение мозга. И уже никогда не рисковала больше на эту крышу. Но самое удивительное — она почти сразу же сама пришла в сознание, что-то говорила, потом снова впала в забытье, но позже, придя в себя в больнице, так ни разу и не вспомнила, что же было между падением и отправкой на медицинской машине. Ей казалось — ничего не было. Черный провал. Антероградная амнезия, так, кажется, это называется. И долгие годы она потом удивлялась этому странному свойству памяти — вдруг потерять целый большой кусок жизни...

Эта штука называется болеизлучатель. Выглядит безобидно, на компьютер похоже, от него проводки отходят. Их окончания приклеивают на кожу, скотчем. Болеизлучатель воздействует прямо на периферические нервные центры. Все это Ильгет объяснял медленно и подробно высокий и незнакомый человек в черной форме.

Сильнее боли просто не бывает.

Но за что, за что? Почему?

Ты еще не веришь в боль, не знаешь, какой сильной она бывает. И в первые секунды (адреналин клокочет в крови) кажется, что терпеть можно. А потом боль достигает самой глубины и самого предела...

...Почему, за что? Я же не сделала никому, ничего... Да, я не помню.

Придя в себя в очередной раз, задыхаясь от запаха рвоты (все вокруг залито рвотой, и уже желчь выходит, во рту горько от желчи), обливаясь слезами...

Сильнее боли просто не бывает.

Наверное, ты что-то такое сделала... Против сагонов. Сагоны — это зло. Ты враг. Эти люди — твои враги (у Ильгет до сих пор никогда не было врагов). Теперь тебе придется терпеть и держаться. Терпеть. Только это терпеть — невозможно. Невозможно, но деваться некуда. Я же не думала, не могла думать, что будет так... Что они сделают со мной?

Как долго это продлится? Меня все равно убьют, так скорее бы... Как было бы хорошо просто сидеть в камере смертников, и ждать... нет, это невозможно!

Ей на горло поставили глушитель, такой пластмассовый приборчик, гасящий все звуковые колебания. Она слишком сильно кричит... хрипит, надрывается, рвется, выворачиваясь из ремней, но все совершенно беззвучно — так бывает во сне, когда...

Отчаяние. Ужас, отчаяние, кажется, мозг выворачивает наружу, как кишки, когда рвет. Этого же просто не может быть... сколько еще осталось? Это не кончится никогда. Это — теперь уже — навсегда. До смерти. Когда станет еще хуже, совсем невыносимо, наступит смерть. Но сколько еще ждать — год, два... я даже одну минуту не могу этого выдержать! Я не могу, вы понимаете это, я не могу, так же нельзя, так невозможно!

В глазах черно. Слишком много этих, и все они в черном. Странная очень форма. Пуговица такая серебристая, блестящая, слегка поцарапанная. Ильгет дышит тяжело, воздуха не хватает. Пока боли нет... что-то ноет внутри, но настоящей боли сейчас нет. Лучше всего рассматривать пуговицу на черном мундире, хочется ее потрогать, но руки же привязаны. Пуговица посверкивает, отражая свет. Почему во рту вкус крови? Я, кажется, закусила губу. Глаза сами собой закрываются. Спать хочется, устала от боли.

Ночь кончена. Луна мертва...

Белый халат, значит, все-таки я в больнице. Почему-то я совсем не вижу их лиц, они где-то там, высоко, расплываются пятнами. Нет, я все так же привязана, вот они, ремни, никуда не делись. На левой руке — капельница, на правой... какой-то браслет. Он надувается. Понятно, это давление измеряют.

— Сколько уже времени? Давно она здесь?