— Верно! — вскричал мистер Вудз. — А как насчет этого? — Шаря рукой по верху буфета, он подтягивал коробочку к себе, пока она не упала ему на грудь. Он, как фокусник, открыл крышку. — Шляпа! Это была красная шляпа с высокой мягкой тульей, перехваченная заплетенным косичкой ремешком, на которой плавно покачивалось перо белой совы. Мистер Вудз и миссис Андерхилл одновременно выдохнули: «А-а-а-а!», и миссис Вудз вместе с миссис Андерхилл внимательно следили за тем, как мистер Вудз водружал шляпу на голову Смоки. Шляпа была тяжелой, будто корона.

— Интересно, — растерянно проговорил Смоки, — что же случилось с Дейли Элис?

— Да, кстати, — сказал с улыбкой мистер Вудз, — последнее по счету, но не по важности и не по качеству… — Он достал откуда-то из-под кровати потрепанный, изъеденный мышами кожаный саквояж, осторожно положил на стол и пододвинул к Смоки. Взор его, казалось, тоже слегка затуманился печалью. Большими руками он ласково огладил поверхность саквояжа, будто перед ним была его возлюбленная. — Смоки Барнабл, — произнес он, — вот вам мой подарок. Дейли Элис не в состоянии была его преподнести, даже притом, что ей этого хотелось. Саквояж стар, но именно потому еще более вместителен. Держу пари, что в нем найдется место для… — По лицу его промелькнула тень сомнения; щелкнув застежками в виде скрещенных костей, он раскрыл саквояж, заглянул внутрь и ухмыльнулся. — О, места тут хоть отбавляй. Хватит не только для ее подарка, но найдутся кармашки и для твоего неверия, и для чего угодно. Очень удобен для переноски.

Пустой портфель оказался тяжелее всего.

— Вот и все, — сказала миссис Андерхилл, и дедовские часы мелодично пробили несколько раз.

— Пора идти, — добавила миссис Вудз, а младенец нетерпеливо зачмокал.

— Что случилось с Элис? — задумчиво проговорил мистер Вудз. Он дважды обошел комнату, выглядывая из маленьких темных окошек и не пропустив ни одного угла. Открыл дверь: за ней Смоки увидел непроглядную тьму и услышал долгое сонное перешептывание, но миссис Вудз поспешно ее захлопнула. Мистер Вудз поднял палец к потолку, словно его осенила внезапная идея, и брови его поползли вверх. Он подошел к стоявшему в углу громадному платяному шкафу на когтистых ножках, рывком распахнул дверцы, и Смоки увидел мокрый лес, сквозь который он шел вместе с Элис, и где-то в отдалении саму Элис, лениво плетущуюся на полдневном зное. Мистер Вудз предложил ему войти внутрь шкафа.

— Очень мило с вашей стороны, — сказал Смоки, занося ногу, чтобы забраться в шкаф. — Спасибо вам за все эти штуковины.

— Забудьте, — отозвался мистер Вудз, голос его удалился и сделался неразборчивым. Дверцы шкафа захлопнулись за Смоки с долгим низким гудением, напоминавшим гул далекого огромного колокола. Он, начиная хлюпать носом, пробрался через мокрый подлесок, наклоняясь и отводя хлеставшие его по лицу ветки.

— Куда ты подевался, черт побери! — приветствовала его Дейли Элис.

— Я был у Вудзов.

— Вижу. Посмотри на себя.

Толстые стебли ползучих растений Как-то обвились вокруг его шеи; цепкие колючки, усеяв рубашку, впились в тело.

— Проклятье! — только и смог он вымолвить.

Элис засмеялась и начала стряхивать листья с его волос.

— Ты что, упал? Как это ты умудрился набрать полную голову сухих листьев? А это что у тебя там?

— Саквояж, — ответил Смоки. — Теперь все в порядке. — Он поднял и показал ей давно опустевшее осиное гнездо, которое держал в руке: тонкие стенки тут же рассыпались на кусочки и обнажили множество внутренних ячеек. Оттуда выползла божья коровка, похожая на капельку крови, и тотчас же улетела.

— Божья коровка, лети на небо, — сказала Дейли Элис. — Вот теперь все в порядке. Знаешь, тропинка была здесь всегда. Пойдем.

Рюкзак, пропитанный влагой, оттягивал Смоки плечи, и ему отчаянно хотелось его сбросить. Но Смоки последовал за Элис по изрытой колее, и вскоре они подошли к просторной замусоренной вырубке под осыпавшимся глинистым берегом. Посреди участка стояла потемневшая лачуга, покрытая толем, от которой к лесу тянулась набухшая от дождя веревка для сушки белья. Во дворе на бетонных блоках стоял грузовичок без колес, а возле него крадучись пробиралась черно-белая кошка, мокрая и сердитая на вид. Женщина в фартуке и галошах махала им рукой из обвязанного проволокой курятника.

— Вот и Вудзы, — объявила Дейли Элис.

— Ага.

Но даже когда перед ними уже стояли чашечки с кофе, а Эми и Крис Вудз болтали о всякой всячине и от сброшенного на линолеум рюкзака расплывалась большая лужа, Смоки все равно чувствовал на спине его тяжесть, которую не в силах был стряхнуть, и постепенно ему стало казаться, что он всегда нес на себе этот груз. Смоки решил, что он ему по плечу.

Остаток дня и последние впечатления от путешествия впоследствии вспоминались Смоки очень смутно. Когда молчание затягивалось, Дейли Элис, случалось, напоминала ему те или иные подробности, как будто ей больше не о чем было вспомнить, и он заученно отвечал: «Да-да» (возможно, и вправду вспоминая то, о чем она говорила, а возможно, и нет).

В тот самый день Клауд, сидя на веранде за стеклянным столиком и думая только о том, чтобы довести до конца мысленную слежку за путешественниками, перевернула козырную карту под названием «Тайна» и только собиралась положить ее на место, как вдруг у нее перехватило дыхание и по всему телу пробежала дрожь. Глаза ее вдруг наполнились слезами, и когда Ма пришла звать ее к завтраку, Клауд, с покрасневшими веками и все еще потрясенная тем, о чем она еще не знала и даже не подозревала, напрямик, без уверток и экивоков, выложила ей всю правду. А когда Смоки и Дейли Элис вернулись — загоревшие, слегка поцарапанные, но счастливые, — то увидели, что окна фасада закрыты шторами (Смоки не знал об этом обычае), а на крыльце с торжественно-печальным видом стоит доктор Дринкуотер.

— Оберон умер, — сказал он.

Грачи (Смоки предполагал, что это грачи) летели домой по исполосованному облаками холодному небу к нагим деревьям, о чем-то жестикулировавшим за свежевспаханными бороздами мартовского поля (в том, что это март, Смоки не сомневался). Сломанная изгородь из щелястых досок, с отверстиями от выпавших сучков, отделяла поле от дороги, по которой шел Путник в остроконечном капюшоне, похожий слегка на Данте с гравюры Доре. У ног его тянулся ряд белых, с красными шляпками, мухоморов, а лицо Путника выражало тревогу — нет, удивление, поскольку последний в строю крохотный мухомор, приподняв свою красную шляпку, смотрел на него с хитрой улыбкой.

— Это оригинал, — сказал доктор Дринкуотер, указывая на картину бокалом, наполненным хересом. — Художник подарил ее моей бабушке Вайолет. Он был ее поклонником.

Детскими книгами Смоки были сочинения Цезаря и Овидия, и он никогда прежде не видел работ этого художника: пейзаж со стеной подстриженных деревьев в четком вечернем освещении. Смоки был потрясен, но сам бы не смог объяснить, почему. Название картины — «По пути» — звучало в его ушах легким шепотом. Он отхлебнул из бокала херес. Прозвонил дверной колокольчик: звук напоминал поворот ключа в замке, почти бесшумный; Мам поспешила к дверям гостиной, на ходу вытирая руки о фартук.

Менее других удрученный происшедшим, Смоки старался быть хоть чем-то полезным. Вместе с Руди Фладом он выкопал могилу на том месте участка, где рядом лежали все Дринкуотеры. Джон. Вайолет. Харви Клауд. Палил нещадный зной; над кленами, отягощенными гнетом листвы, висела легкая дымка, словно выдохнутая навстречу полуобморочному ветерку. Руди умело очертил границы могилы; его намокшая от пота рубашка прилипла к огромному животу; потревоженные лопатами — или светом — черви расползались по сторонам, а темные прохладные комья земли на ярком солнце быстро бледнели и высыхали.

На следующий день стали собираться родственники и знакомые: почти все те, кто присутствовал на свадьбе; на некоторых была та же самая одежда: они и не предполагали, что у Дринкуотеров так скоро произойдет новое событие. Оберона похоронили без священника и без молебна, только на фисгармонии исполнили длинный реквием, который теперь прозвучал умиротворенно и даже Как-то радостно.

— Почему это, — поинтересовалась Мам, внося небесно-голубой поднос из пирекса, накрытый фольгой, — все думают, что после похорон ты просто умираешь от голода? Что ж, это очень мило.

Двоюродная бабушка Клауд спрятала свой мокрый носовой платок в рукав черного платья.

— Я думаю о детях, — сказала она. — Все сегодня там, год за годом: Фрэнк Буш и Клод Берри были у него в самом первом классе после Решения.

Доктор Дринкуотер куснул мундштук вересковой трубки, которой на самом деле пользовался очень редко, вынул ее изо рта и пристально оглядел, словно недоумевая, что она оказалась несъедобной.

— Решения? — переспросил Смоки.

— Берри et al. vs. [6] Отдел народного образования, — торжественно произнес доктор.

— Я думаю, теперь можно и перекусить, — вмешалась Ма. — Чем Бог послал. Несите бокалы. И бутылку тоже, Смоки: кому как, а мне точно надо выпить.

Софи сидела за обеденным столом вся в слезах. Не подумав, она поставила прибор и для Оберона, который по субботам всегда приходил обедать вместе со всеми.

— Как я могла забыть ! — простонала она через салфетку, которой закрывала лицо. — Он так любил нас… — Не отнимая от глаз салфетки, она выбежала из столовой. Со времени своего возвращения Смоки почти не видел ее лица — только, как и сейчас, удалявшуюся спину.

— Ты и Софи были его любимицами, — дотронувшись до руки Дейли Элис, сказала Клауд.

— Наверное, мне надо пойти присмотреть за ней, — нерешительно проговорила Мам, порываясь вскочить с места.

— Сядь, Мам, сядь, — мягко остановил ее доктор. — Не те сейчас времена. — Он положил Смоки картофельного салата, три миски которого стояли среди поминальных блюд. — Так вот. Берри et al. Это было тридцать лет тому назад…

— Ты путаешь, — поправила его Мам. — Не тридцать лет, а скорее сорок пять.

— Возможно. Мы тут сидим на отшибе. Чтобы не надоедать властям штата с нашими малышами, мы открыли маленькую частную школу. Вовсе никакой это не каприз. Но постепенно выяснилось, что учебная программа нашей школы должна соответствовать Стандартам. Стандартам, официально выработанным педагогами штата. Наши дети научились читать и писать ничуть не хуже других, овладели арифметикой; но в программе указывалось, что они должны изучать также историю, основы гражданского права или как их там, и массу всякой другой чепухи, которая отнюдь не казалась нам необходимой. В конце концов, если вы умеете читать, Мир Книг открыт для вас, а если вы любите читать, то с книгами не расстанетесь. Если же нет, то мигом забудете все, что вас заставили прочитать. Обитают здесь совсем не невежды: во всяком случае, имеют понятие — вернее, множество различных понятий — о том, какие знания особенно важны, однако этим знаниям в школе почти что не учат. Ну вот, дело и повернулось так, что нашу маленькую школу закрыли и всем детям пришлось пару лет посещать другую школу…

— Чиновники заявили, что наша программа не готовит детей к реальной жизни, — добавила Мам.

— А что в ней такого реального? — раздраженно полюбопытствовала Клауд. — Все, что я недавно наблюдала, вовсе не кажется мне реальным.

— Это было сорок лет тому назад, Нора.

— Жизнь с тех пор реальнее не сделалась.

— Одно время я посещала общеобразовательную среднюю школу, — сказала Мам. — Это было не так уж плохо. Только нужно было приходить всегда минута в минуту к строго определенному времени, причем каждый день — весной и зимой, в холод и в жару; и, кроме того, не разрешали уходить раньше строго определенного времени, причем тоже каждый день. — При воспоминании об этом на лице Мам выразилось изумление.

— А как обстояло дело с основами гражданского права и всем прочим? — спросила Дейли Элис, стиснув под столом руку Смоки, потому что заранее известный, освященный временем ответ сражал наповал.

— Ну, ты ведь знаешь, как? Я решительно ничего не помню. Ничегошеньки.

Так Смоки впервые получил представление о системе школьного образования. Большинство детей, которых он знал, начисто забывали все, чему их учили в школе, как только покидали свои (таинственные для него) классы.

— Ого, — говаривал он, — вам бы следовало поучиться у моего отца: он не позволил бы вам ничего забыть.

С другой стороны, когда его спрашивали о таких школьных незыблемых истинах, как Клятва на верность флагу, или День древонасаждений, или о принце Генрихе Мореплавателе, он выказывал полнейшее невежество. Все считали его странным, если вообще обращали на него внимание.

— Итак, у отца Клода Берри начались неприятности из-за того, что он не пускал сына в обычную школу, — продолжала рассказ бабушка Клауд. — Дело дошло до Верховного суда.

— Это сильно повредило нашим банковским счетам, — заметил доктор.

— Но в итоге решение было вынесено в нашу пользу, — заключила Мам.

— Потому что, — пояснила Клауд, — вопрос прямо связан с религией. Так мы заявили. Вроде амишей, слышали о них? — Она лукаво усмехнулась. — Прямо связан с религией.

— Решение эпохальное, — вставила Мам.

— Впрочем, о нем никто и не узнал, — произнес доктор, вытирая губы. — Мне кажется, что суд был и сам удивлен собственным решением и предпочел его не разглашать; не стоило давать людям пищу для размышлений — смущать умы, если можно так выразиться. Но нас с тех пор никто не беспокоил.

— Нам дали хороший совет, — сказала Клауд, опустив глаза, и все молча с ней согласились.

Смоки, налив себе еще стаканчик хереса, заговорил, порицая невежество, о пробелах в учебных программах, известных ему не понаслышке, и о превосходном образовании, которое он тем не менее получил и никаким другим образом не мог бы его получить, как вдруг доктор Дринкуотер неожиданно ударил по столу ладонью, Как аукционист своим молотком, и воззрился на Смоки глазами, засиявшими от внезапной идеи.

— Ну, и как насчет этого? — спросила Дейли Элис гораздо позднее, когда они уже лежали в постели.

— Насчет чего?

— Насчет того, что предложил Папочка.

Они укрывались одной только простыней: жара начала спадать лишь к полуночи, повеяло ветерком. Продолговатые белые холмы и долы, образованные контурами тела Дейли Элис, сотряслись от катаклизма, и глазам предстал новый природный ландшафт.

— Не знаю, — вяло ответил Смоки, чувствуя пустоту в мыслях и не в силах противостоять охватившей его сонливости. Он попытался сосредоточиться и ответить определеннее, но вместо этого погрузился в сон. Дейли Элис вновь нервно заворочалась, и Смоки очнулся. — Что такое?

— Я думаю про Оберона, — тихо проговорила Дейли Элис, уткнувшись лицом в подушку. Смоки приподнял ее, и она, спрятав лицо у него на плече, всхлипнула. Он погладил ее волосы, мягко погрузив в них пальцы: она, словно кошка, очень любила, когда ее так ласкают, и Смоки продолжал ее гладить, пока она не заснула. И тогда Смоки обнаружил, что лежит, уставившись в искрящийся призрачный потолок, и слегка удивляется своей бессоннице: ведь он ничего не знал о неписаном правиле, согласно которому один супруг может обменять сон другого на собственное бодрствование; об этом правиле ни словом не упоминалось ни в одном брачном контракте.

Да, что же все-таки насчет этого?

Его приняли здесь, признали: о том, что он когда-нибудь может уйти, даже и вопроса не возникало. Поскольку до сих пор ничего не говорилось об их совместном будущем, он и сам о нем как-то не задумывался: он еще не привык к тому, что перед ним лежит будущее, так как его настоящее всегда было таким неопределенным.

Но теперь, когда он лишился безличности, необходимо было принять решение. Смоки осторожно заложил руки за голову, чтобы не потревожить еще чуткий сон Элис. Что он теперь собой представлял, если вообще представлял что-то? Безличный, он мог быть и никем, и кем угодно; теперь в нем проявятся свойства личности, черты характера, симпатии и антипатии. Пришлась ли ему по вкусу идея о том, чтобы жить в этом доме и преподавать в их школе — религиозной вроде бы, судя по их словам? Соответствует ли это его внутреннему складу?

Смоки посмотрел на смутно белевшую цепь снежных вершин, которые напоминало тело Дейли Элис, свернувшейся под простыней. Если он и стал личностью, то в этом ее заслуга. А если он и личность, то, по-видимому, самая незначительная, второстепенный персонаж в чьем-то повествовании — небывалой истории, в которую он угодил. У него будут свои входы и выходы, время от времени ему поручат короткие реплики в диалогах. А если персонаж окажется раздраженным школьным учителем или еще кем-то — особого значения не имело: все будет идти своим чередом, как предписано. Ну ладно.

Смоки внимательно прислушался к себе, пытаясь обнаружить, не вскипает ли в нем чувство сопротивления. Да, он испытывал ностальгию по утраченной безличности, по бесконечным возможностям, которые она сулила; но рядом с ним слышалось дыхание Элис, дыхание целого дома, и, ощутив себя в одном ритме с ними, он уснул, так ничего и не решив.

Когда тени под луной мягко переместились с одного конца Эджвуда на другой, Дейли Элис приснилось, что она стоит на лугу, усыпанном цветами, словно звездами, а на холме высится дуб, в обнимку с терновником. Их ветки переплелись тесно, будто пальцы. А в отдаленной спальне за холлом Софи приснилось, что в ее локте со скрипом отворилась крошечная дверца, сквозь которую дул ветер, проникая глубоко-глубоко, до самого сердца. Доктору Дринкуотеру приснилось, что он сидит за своей пишущей машинкой и выстукивает следующее: «Есть на свете одно старое-престарое насекомое, которое живет в земляной норе. Июньским днем это насекомое надевает летнюю соломенную шляпу, с помощью трех из шести своих рук захватывает с собой трубку, посох и лампу, и вслед за червяком, по корням, добирается до лестницы, которая ведет к дверце, открытой в простор голубого лета». Написанное показалось доктору чрезвычайно важным, но, пробудившись, он, несмотря на все старания, не смог вспомнить ни единого слова. Ма, спавшей бок о бок с ним, снилось, что супруг находится не у себя в кабинете, а с ней на кухне, а она без конца вынимает из духовки противень за противнем, на которых лежат круглые коричневые булочки. На его вопрос, что это такое, она ответила: «Годы».