Маленький, большой

— Не надо, Август, не надо, если ты меня не любишь.

— Неправда, Эми, неправда.

Здесь, на шуршавших листьях, сам едва сдерживая слезы, как если бы и вправду расставался с ней навсегда (хотя теперь и сознавал прекрасно: должен расстаться и именно так и сделает), Август вступил вместе с ней в новые и неизведанные, сладостно-печальные области любви, где исцелились те тяжкие раны, которые он ей нанес.

В стране Любви географические открытия явно не имели конца.

— В следующее воскресенье, да, Август? — Голос робкий, но в нем звучала уверенность.

— Нет. Не в воскресенье, а… Завтра. Или даже сегодня вечером. Сможешь?

— Да. Что-нибудь придумаю. Август, радость моя!

Эми бегом пустилась по полю, утирая слезы, закалывая на бегу волосы, счастливая, опоздавшая, навстречу опасности. «Вот до чего я дошел», — думал Август в глубине души, где еще не сдавался последний оплот сопротивления: даже конец любви способен только ее пришпорить. Он пошел в другую сторону — туда, где его поджидал (как ему показалось, с укоризной) автомобиль. Стараясь ни о чем не думать, завел мотор.

Что же, черт побери, ему теперь делать?

Августу стало ясно, что пылкое острие желания, пронзившее его, когда он увидел Эми Медоуз впервые после получения дара, являлось всего лишь уверенностью в том, что страсть его будет теперь неизбежным образом удовлетворена. Тем не менее, несмотря ни на какую уверенность, он продолжал делать глупости: храбрился перед ее отцом; отчаянно и напропалую лгал, с трудом выпутываясь из собственных басен; часами ждал на холоде позади дома, пока Эми освободится. Ему обещали власть над женщинами, с горечью осознавал Август, но не власть над обстоятельствами, в которых те находились; и хотя Эми соглашалась со всеми его предложениями, прибегала на ночные свидания, поощряла его фокусы, раз за разом все более потакала его назойливым причудам, но даже отброшенная ею стеснительность ничуть не убавляла в нем ощущения того, что он вовсе не владеет ситуацией, а всецело подчинен вожделению еще более настоятельному: почти перестал быть собой и отдался во власть демону, который обуревал его как никогда раньше.

Это ощущение нарастало с каждым новым месяцем, пока он колесил на своем «форде» по пяти городкам, и превратилось в уверенность: он управлял автомобилем, но им самим управляли, вертели и крутили помимо его воли.

Вайолет не спрашивала, почему Август отказался от намерения строить гараж в Медоубруке. Время от времени он жаловался ей, что ему приходится расходовать почти столько же бензина, чтобы добраться до ближайшей заправочной станции, сколько он там заливает в свой бак, но эти жалобы вовсе не казались намеками или доводами в пользу его идеи, да и вообще Август теперь гораздо реже вступал в спор, нежели прежде. Порой Вайолет думала, что его измученный вид отягощенного заботами человека объясняется, вероятно, тем, что он вынашивает еще какой-нибудь малопривлекательный план, но Как-то склонялась к мысли, что ошибается. Она надеялась, что виноватый изнуренный вид, с каким он молча околачивался по комнатам, не означал его приверженности какому-то тайному пороку, но что-то определенно произошло.

Карты могли бы подсказать ей, что именно, но вот они-то как раз куда-то исчезли. Возможно, думала Вайолет, все дело только в том, что Август влюбился.

Это была правда. Если бы Вайолет не предпочитала уединение в комнате наверху, ей бы наверняка бросилась в глаза удаль, с какой ее младший сын косит направо и налево поросль молоденьких девушек из пентакля окрестных городков, постоянно собирая богатый урожай с участка вокруг Эджвуда. Родители девушек кое-что подозревали, но немногое; сами девушки перешептывались об этом между собой; даже мелькнувший мимо автомобиль Августа с бойко мотавшимся на ветру ярко-желтым беличьим хвостом, который был прикреплен к гибкому прутику у ветрового стекла, означал для них день, проведенный в полном оцепенении, бессонное метание по постели всю ночь напролет и поутру — мокрую от слез подушку; они не знали, что и подумать, но откуда же им было догадаться? Все их сердца принадлежали ему, но дни и ночи Август проводил точно так же, как и они.

Ничего подобного он не ожидал. Он слышал о Казанове, но мемуары его не читал. Он воображал себе гарем: стоило султану властно хлопнуть в ладоши, как он мгновенно получал обезличенно-покорный объект своего желания с той же легкостью, с какой за десятицентовую монету в драгсторе можно получить содовую с шоколадным вкусом. Август был потрясен, когда воспылал страстью к старшей дочери Флауэрзов, хотя по-прежнему испытывал сумасшедшее влечение к Эми, нимало не ослабевшее. Пожираемый любовью и похотью, он думал только о старшей дочери Флауэрзов, когда не был рядом с Эми или же мысли его не были заняты юной Маргарет Джунипер (да как это могло случиться?), которой и четырнадцати еще не исполнилось. Не сразу, но он усвоил то, что ведомо истерзанным страстью любовникам: любовь — это самое верное средство добиться любви, может быть, единственное, за исключением грубой силы; хотя только при одном условии (вот чудовищный дар, которым наделили Августа): любовник должен по-настоящему верить (а Август верил), что если его любовь достаточно сильна, то она непременно должна стать взаимной.

Когда, сгорая от стыда, дрожащими руками Август положил на скалу у водоема то, что составляло наибольшую ценность для его матери, хотя он и не желал себе в этом признаться (карты), и взял то, что лежало там для него (всего лишь беличий хвост — возможно, и не дар никакой вовсе, а только остатки завтрака лисы или совы), — безумие, чистое безумие, — лишь непомерный груз девственной надежды позволил ему, ничего не ожидая, привязать этот хвост к своему «форду». Но они сдержали слово (о да!): он становился теперь исчерпывающей антологией любви, со сносками (под сиденьем у него хранилась пара сношенных туфель, но чьи это туфли — он решительно не мог вспомнить); только, странствуя от драгстора к церкви, от одного фермерского дома к другому, с беличьим хвостом на радиаторе, развевавшемся на ветру, Август пришел к пониманию того, что не в этом хвосте заключена (или когда-то заключалась) его власть над женщинами: его власть над женщинами заключалась в их власти над ним.

Темно прежде, чем рассветет

Флауэрзы обычно приходили по средам, с охапками цветов для комнаты Вайолет, и хотя Вайолет всегда чувствовала себя виноватой и пристыженной среди множества обезглавленных и медленно вянущих бутонов, она старалась изобразить изумление и восторг перед садоводческим искусством миссис Флауэрз. Но на этот раз визит состоялся во вторник, и без цветов.

— Входите, входите, — проговорила Вайолет. Непривычно робкие, супруги переминались с ноги на ногу у двери ее спальни. — Чашечку чая?

— О нет, спасибо, — отозвалась миссис Флауэрз. — Мы только на пару слов.

Однако, усевшись и поминутно переглядываясь (явно не в силах посмотреть на Вайолет), супруги словно воды в рот набрали, и неловкое молчание затянулось надолго.

Флауэрзы перебрались из Города сразу после войны на то место, где раньше жил мистер Макгрегор, — «сбежали», по выражению миссис Флауэрз. Мистер Флауэрз имел в Городе положение и деньги: правда, было не совсем ясно, каково это положение, и еще менее ясно было, каким образом оно приносило ему деньги. Не то чтобы супруги это скрывали, но казалось, что обстоятельно беседовать о будничных заботах им тягостно. Они состояли вместе с Джоном в Теософском обществе; оба горячо обожали Вайолет. Как и у Джона, их жизнь была полна скрытого драматизма; изобиловала смутными, но волнующими знамениями того, что земной путь — вовсе не избитая дорожка, какой его принято считать; они принадлежали к числу тех (Вайолет не переставала удивляться их количеству и тому, сколь многих из них притягивал Эджвуд), кто смотрит на жизнь как на громадный серый занавес, который, отвечая их ожиданиям, вот-вот взовьется перед началом какого-то небывалого и великолепного спектакля; ничего похожего толком так и не происходило, однако терпения им хватало, и Флауэрзы с волнением следили за малейшим его колыханием, пока актеры занимают свои места, и напрягали слух в надежде услышать, как на сцене ставят некую трудно вообразимую декорацию.

Подобно Джону, чета Флауэрзов полагала Вайолет участницей труппы или, по меньшей мере, одной из тех, кто находился за занавесом. Сама Вайолет ни о чем таком и не помышляла, и это делало ее в глазах супругов еще более таинственной и пленительной. Их визиты по средам давали пищу для тихой беседы на целый вечер и стимул для благоговейного, неусыпно зоркого существования на всю неделю. Но этот визит пришелся не на среду.

— Речь идет о гортензии, — начала миссис Флауэрз, и Вайолет с минуту смотрела на нее в недоумении, пока до нее дошло сказанное: так звали их старшую дочь. Двух других дочерей звали Вера и Лилия. Такое же замешательство возникало, когда назывались и их имена: Вера ушла от нас на целый день; наша Лилия явилась домой вся в грязи. Сжав руки и подняв глаза, красные от слез, как смогла разглядеть Вайолет, миссис Флауэрз выдохнула: — Гортензия беременна.

— О господи!

Мистер Флауэрз, редкой мальчишеской бородкой и высоким умным лбом напоминавший Вайолет Шекспира, заговорил так тихо и непонятно, что ей пришлось придвинуться к нему поближе. Но суть она уловила: Гортензия беременна, как она сама призналась, от ее сына Августа.

— Она проплакала всю ночь, — продолжала миссис Флауэрз, и на ее глаза тоже навернулись слезы.

Мистер Флауэрз объяснил, в чем дело, — во всяком случае попытался. Не то чтобы супруги веровали в мирские понятия о поруганной чести: их собственные брачные узы были скреплены до того, как прозвучали традиционные словесные формулы; буйное цветение жизненных сил всегда отрадно. Нет: дело в том, что Август, э-э, казалось, не понимает этого так, как они, или, не исключено, понимает даже лучше, однако, говоря откровенно, они полагают, что он разбил девушке сердце, хотя сама она говорит, будто он сказал, что ее любит. Им хотелось бы знать, что именно известно Вайолет о чувствах Августа, и — и если да (конец фразы, пошлый и неуместный, брякнулся с глухим стуком, словно из кармана мистера Флауэрза выпала лежавшая там подкова), то как молодой человек намерен повести себя в дальнейшем.

Вайолет пошевелила губами, пытаясь ответить, но не смогла вымолвить ни слова.

— Если Август ее любит, — заговорила она, взяв себя в руки, — тогда…

— Не исключено, — перебил ее мистер Флауэрз, — но он сказал — она говорит, что сказал — будто есть кто-то еще, э-э, у кого есть более весомые права, кто-то…

— То есть он уже дал обещание другой, — вступила в разговор миссис Флауэрз. — Которая тоже, ну, вы меня понимаете…

— Эми Медоуз? — спросила Вайолет.

— Нет-нет. Ее зовут иначе. Ты не помнишь ее имени?

Мистер Флауэрз откашлялся.

— Гортензия не могла сказать точно. Не исключено… не исключено, что девушка была не одна.

— О боже мой, боже мой! — только и могла выговорить Вайолет, всем сердцем разделяя отчаяние супругов и испытывая признательность за те мужественные усилия, какие они прилагали, чтобы не выказать своего осуждения, однако она и понятия не имела, что тут можно сказать.

Флауэрзы смотрели на Вайолет с надеждой, ожидая, что ее слова впишут случившееся в ту грандиозную драму, которая им виделась. Но Вайолет, пересилив себя, смогла только, с натянутой улыбкой, еле слышно пробормотать:

— Что ж поделаешь, такое не впервые случается на белом свете.

— Не впервые?

— Да, такое уже бывало.

Сердца у супругов забились чаще. Так, Вайолет знает: ей известны прецеденты. Какие именно? Кришна с флейтой, разбрасывание семени, воплощения духа, аватары — что еще? Что-то такое, о чем они и не подозревали? Да, блистательней и необыкновенней, чем доступно их разумению.

— Не впервые, — повторил мистер Флауэрз, и его брови поползли вверх. — Да.

— Может быть, — чуть ли не прошептала миссис Флауэрз, — это часть Повести?

— Что? О да, — отозвалась Вайолет, впав в задумчивость. А что сталось с Эми? На что еще способен Август? Где он набрался дерзости разбивать девушкам сердца? Ее обуял ужас. — Но я ничего не знала об этом, мне никогда даже и в голову не приходило… Ох, Август, Август, — с трудом проговорила Вайолет и сникла. Не их ли это проделки? Откуда ей было знать? Могла ли она спросить у него прямо? Догадалась ли бы по его ответу?

Видя Вайолет в таком расстройстве чувств, мистер Флауэрз подался вперед:

— Мы совсем, совсем не хотели отягощать вас. Не то чтобы мы не думали об этом — мы как раз думали, и не то чтобы не были уверены — а мы как раз уверены, что все должно уладиться — и уладится непременно. Гортензия ничуть его не винит, дело совсем не в этом.

— Конечно, не в этом, — поддакнула миссис Флауэрз и мягко дотронулась до руки Вайолет. — Нам ничего не нужно. Дело совсем не в этом. Новая душа — это всегда радость. Она будет нашей.

— Может быть, — откликнулась Вайолет, — со временем все станет яснее.

— Не сомневаюсь, — поддержала ее миссис Флауэрз. — Это и вправду, вправду часть Повести.

Но Вайолет понимала, что и со временем ничего не прояснится. Повесть: да, все это было частью Повести, но вдруг, как человек, который, сидя ввечеру один в комнате за чтением, отрывает глаза от книги оттого, что сделалось темно и буквы перестали различаться с наступлением вечера, она осознала, что еще долго будет темно, прежде чем рассветет.

— Прошу вас, — сказала она, — выпейте чаю. Мы зажжем свет. Побудьте еще.

Снаружи послышалось — и послышалось всем — ровное гудение автомобиля, который приближался к дому. У подъездной аллеи машина замедлила ход (гул мотора был явственный и беспрерывный, как стрекотание кузнечиков), но тут водитель, словно передумав, переключил скорость и автомобиль с пыхтением двинулся дальше.

Как долго может длиться Повесть, спросила Вайолет у миссис Андерхилл, и та ответила ей: ты и твои дети, и дети твоих детей — все сойдут в могилу, прежде чем Повесть будет рассказана до конца.

Вайолет взялась за шнур от лампы, но потянула его не сразу. Что она наделала? Может, это ее вина, раз она не поверила, что Повесть такая длинная? Наверное, так. Но она изменится. Она исправит все, что в ее силах, если только хватит времени. Должно хватить. Вайолет потянула за шнур: в окнах теперь стояла ночь, а комната вновь стала комнатой.

Последний день Августа

Огромная луна, посмотреть на восход которой Август позвал Маргарет Джунипер, взошла, хотя они даже не заметили этого. «Урожайная луна», утверждал Август, и даже спел об этом Мардж песенку, пока они мчались вперед; однако взошедшее на небо громадное, щедрое, янтарного цвета светило вовсе не означало осеннего равноденствия, которое должно было наступить только через месяц: сейчас был всего лишь последний день августа.

Их заливал лунный свет. Теперь они могли смотреть на луну сколько захочется: Август, слишком разволнованный и пресыщенный, словно и не замечал Мардж, которая тихонько всхлипывала рядом с ним (может быть, даже от счастья — кто его знает?). Говорить Август был не в состоянии. Он вообще сомневался, сумеет ли когда-нибудь открыть рот не для того, чтобы пригласить на свидание или предложить руку и сердце. Разве что прикусит язык… Но он знал, что это ему не под силу.

Маргарет подняла освещенную луной руку и, смеясь сквозь слезы, потеребила его усики, которые он начал отращивать.

— Такие чудные, — сказала она.

От прикосновения ее пальцев Август, будто кролик, подергал носом. Почему они всегда трогают его усы не так, как надо, неприятно поддевают их снизу: неужели ему придется их сбрить? Алые губы Маргарет вспухли, уголки рта покраснели от поцелуев и слез. Ее кожа, как он и представлял себе, по сравнению с его кожей была необычайно нежной, зато совсем неожиданной оказалась россыпь розоватых веснушек, хотя ее гибкие обнаженные бедра на скользком от пота сиденье и отливали безупречной белизной. Сквозь расстегнутую блузку виднелись ее крохотные, новенькие грудки, завершавшиеся крупными, изменчивыми сосками: казалось, обе они только-только выступили из мальчишеской грудной клетки. Светлые жесткие волоски были совсем малюсенькими. О боже, навидался он тайных местечек. Август с необыкновенной силой ощутил всю странность освобожденной от покровов плоти. Следовало прятать эти уязвимые, беззащитные диковины, нежные, как тело улитки и ее чуткие рожки; обнаженность их выглядела чудовищной; Августу захотелось скрыть увиденное у Маргарет обратно в ее хорошенькое нижнее белье, гирляндой развешанное внутри машины, однако при одной мысли об этом желание восстало в нем вновь.

— О-о, — сказала Маргарет. Ей, пожалуй, немногое досталось от олуха, с жадной прожорливостью лишившего ее девственности: слишком многими другими мыслями она была занята. — Ты снова сделаешь это прямо сейчас?

Август промолчал: от него ничего не зависело. С таким же успехом можно было спрашивать форель, поддетую крючком, будет она еще трепыхаться или же нет. Сделка есть сделка. Август только недоумевал, почему после того, как узнаешь женщину, а она усвоит некоторые основы, вторая близость нередко дается труднее, с меньшим соответствием, чем первая: начинают мешать колени, локти. Впрочем, ничто из этого не мешало Августу при соединении влюбиться в Маргарет еще более страстно, чего он вовсе не ожидал. О, какие же они разные — тела, груди, запахи! Август даже не подозревал, что они настолько несхожи и неповторимы — так же как лица и голоса. Он узнал слишком много. Застонав от избытка любви и знания, переполнявших его, Август припал к Маргарет.

Было уже поздно; луна, взобравшись высоко на небо, уменьшилась, стала белой и холодной. Твоя печальна поступь. Из глаз Маргарет вновь покатились слезы, хотя они казались скорее природной секрецией, вызванной, быть может, лунным притяжением; она спешила скрыть свою наготу, но отнять ее у Августа было больше нельзя.

— Я рада, Август, — спокойно обратилась она к нему. — Рада, что это произошло между нами один раз.

— Что ты хочешь сказать? — Август не узнал своего голоса: он походил на хрип животного. — Один раз?

Маргарет смахнула с лица слезы тыльной стороной ладони: впотьмах она никак не могла застегнуть подвязку.

— Потому что я никогда его не забуду.

— Нет!

— Во всяком случае, помни об этом. — Маргарет подбросила платье и очень ловко натянула его на голову, потом, изогнувшись, немного поерзала на месте, и платье опустилось на нее, как опускается занавес по окончании спектакля. — Да, Август. — Она откинулась к дверце, сжав руки и распрямив плечи. — Ты меня не любишь, и это так. Да. Я знаю о Саре Стоун. Все знают. Все хорошо.

— О ком ты говоришь?

— Будто уж! — Маргарет посмотрела на него укоризненно: стоит ли портить все ложью, неуклюжим отпирательством? — Ты ее любишь. Это правда, и ты это прекрасно знаешь. — Ответить Августу было нечего. Это действительно была правда. В нем происходила такая грандиозная внутренняя борьба, что он мог только наблюдать за ней со стороны, а шум ее не давал прислушаться к словам Маргарет. — У меня этого больше никогда ни с кем не будет, никогда. — Храбрость у Маргарет иссякла, губы ее задрожали. — Я уеду и буду жить с Джеффом, и никогда никого больше не полюблю, всегда помни об этом. — Джефф был ее добрым братом; он работал садовником, ухаживая за розами. Маргарет отвернула лицо. — А теперь отвези меня домой.

Молча, не проронив ни слова, Август выполнил ее просьбу.

Шум внутри тебя — все равно что пустота. Пустота… Август смотрел, как Маргарет выбралась из машины, прошла, раздробив лунные тени от листвы, сама раздробленная лунным светом, ни разу не оглянувшись, а если бы даже и оглянулась, он этого бы не увидел. Пустота… Август отъехал от перекрестка с пляшущими тенями и повернул в сторону дома. Пустота… Он не чувствовал себя человеком, принявшим решение, он чувствовал только пустоту, когда свернул с серой, посыпанной мерцавшим гравием дороги; подпрыгнув, перескочил через канаву, перевалил через насыпь и (не дрогнув, очертя голову) направил свой «форд» по серебристому простору некошеного пастбища и дальше, дальше, пока пустоту не вытеснила решимость, которая ощущалась так же, как пустота.

Двигатель заработал с перебоями: кончался бензин. Август изо всех сил жал на педаль, понукая автомобиль; мотор, задыхаясь и фыркая, протащил «форд» еще немного вперед и окончательно заглох. Если бы на расстоянии десяти миль отсюда находился этот чертов гараж, проку от него было бы мало. Август минуту-другую посидел в остывающей машине, стараясь вообразить конечный пункт, но не думая о нем. Задал себе вопрос (последнее освещенное окошко здравой мысли, гаснущее): подумает ли Мардж, что он сделал это ради нее. Что ж, в известном смысле так оно и будет: набьет карманы камнями — тяжелыми камнями — и просто расслабится. Смоет с себя все долой. Шум опустошенной решимости напоминал холодный грохот водопада: тот, казалось, стоял у него в ушах; интересно, услышит ли он в вечности еще что-нибудь, лучше бы — ничего.

Август вылез из автомобиля, отвязал беличий хвост: его необходимо вернуть; может быть, они Как-то возвратят ту плату, которую он заплатил за все это; и, скользя и спотыкаясь в своих лакированных туфлях соблазнителя, побрел в лес.

Странный способ жить

— Мама? — удивленно спросила Нора, остановившись в холле с пустой чашкой и блюдцем в руках. — Что ты тут делаешь.

Вайолет безмолвно стояла на лестнице, не шелохнувшись, с отрешенным, сомнамбулическим видом. На ней было надето платье, которое Нора не видела несколько лет.

— Об Августе ничего не слышно? — спросила она тоном, заранее предполагающим отрицательный ответ.

— Нет. Ничего.

С того дня, когда сосед сообщил им, что обнаружил в поле брошенный на волю стихий «форд» Августа, прошло две недели. После долгих колебаний Оберон предложил Вайолет обратиться в полицию, но она настолько иначе думала обо всем происшедшем, что Оберон усомнился, слышала ли она его вообще: судьбу, уготованную Августу, с помощью полиции невозможно было ни изменить, ни даже хоть как-то выяснить.

— Знаешь, это я виновата во всем, — сказала Вайолет слабым голосом. — Что бы там ни случилось. Ох, Нора, Нора.

Нора бросилась к ней, так как Вайолет, покачнувшись, села на ступеньки, словно у нее вдруг подкосились ноги. Она взяла Вайолет за руку, чтобы помочь ей подняться, но Вайолет схватила предложенную ей руку и стиснула так, будто не она, а Нора нуждалась в помощи. Нора опустилась на ступеньку рядом с ней.

— Как я ошиблась, какая же я бестолковая, — проговорила Вайолет. — Дала маху, сглупила. И вот видишь, что из этого вышло.

— Не понимаю, — отозвалась Нора. — О чем ты говоришь?

— Я ничего не видела… Я думала… Послушай, Нора: я хочу поехать в город. Хочу увидеть Тимми и Алекса, побыть у них подольше, повидать их малыша. Ты поедешь со мной?

— Конечно, — кивнула Нора. — Но…

— Вот и хорошо. Да, Нора. Твой молодой человек.

— Какой молодой человек? — Нора потупилась.

— Генри. Харви. Может быть, ты думала, что я не знаю, но я знаю. Я думаю… Я думаю, что ты и он…Вы должны поступать так, как вам нравится. Если тебе когда-нибудь покажется, будто я говорила что-то против, знай, что это не так. Ты должна делать именно то, что тебе по сердцу. Выходи за него замуж, уезжай…

— Но я не хочу уезжать.

— Бедняжка Оберон, теперь-то уже, наверное, поздно: войну он прозевал и…

— Мама, — перебила ее Нора, — о чем ты говоришь?

Вайолет помолчала. Потом повторила:

— Это моя вина. Я не подумала. Это очень тяжело — мало знать или догадываться о немногом, и не хотеть помочь или хотя бы увидеть, что все идет хорошо; трудно не бояться, не думать, что достаточно малой малости — самой малой: сделаешь ее — и все испортишь. Но ведь это не так, правда?

— Не знаю.

— Да-да, не так. Видишь ли, — Вайолет стиснула тонкие, бледные руки и закрыла глаза. — Это — Повесть. Только длиннее и необычнее, чем мы себе представляем. Длиннее и необычнее, чем мы можем себе представить. А то, что ты должна делать, — Вайолет открыла глаза, — то, что ты должна делать и что должна делать я, это — забыть.

— Забыть что?

— Забыть о том, что Повесть рассказывается. Иными словами — о, неужели тебе непонятно? — если бы мы не знали то немногое, что знаем, мы бы никогда не вмешивались, никогда не портили дело; но мы знаем, только вот знания нашего недостаточно; и потому угадываем мы неверно, запутываемся, и нас приходится поправлять способами — порой такими причудливыми, что… О, бедный, дорогой Август! Самый вонючий, самый шумный гараж был бы лучше, я знаю, что это было бы так…

— Но как тогда насчет особой судьбы, — Нору встревожило отчаяние матери, — насчет Защищенности и всего прочего?

— Да, — откликнулась Вайолет. — Возможно. Но это мало что значит, раз мы не можем ничего понять, не можем разгадать смысл. Поэтому мы должны забыть.

— Разве мы сумеем?

— Мы не сумеем. — Вайолет устремила вперед пристальный взгляд. — Но мы можем молчать. И умно распорядиться нашими знаниями. И еще мы можем — о, до чего же это странный, ужасно странный способ жить — мы можем хранить тайны. Ведь можем? Ты можешь?

— Наверное. Не знаю.

— Что ж, нужно научиться. Мне тоже нужно. Нужно нам всем. Никогда не рассказывать о том, что знаешь или что думаешь: этого никогда не будет достаточно и никогда не станет истиной ни для кого, кроме тебя самого, в том виде, в каком это представляется тебе; никогда не надеяться и никогда не бояться; и никогда, никогда не принимать их сторону против нас, и все же — я, правда, не знаю, как — но Как-то им доверять. Мы должны вести себя так отныне и всегда.

— И долго?

Прежде чем Вайолет успела ответить, если нашла бы ответ, дверь библиотеки, видневшаяся сквозь толстые перила, со скрипом отворилась; показалось бледное, измученное лицо и вновь исчезло.

— Кто это? — спросила Вайолет.

— Эми Медоуз, — ответила Нора и покраснела.

— Что она делает в библиотеке?

— Она пришла в поисках Августа. Она говорит, — теперь Нора стиснула руки и закрыла глаза, — она говорит, что ждет ребенка от Августа. И недоумевает, куда он пропал.

Семя. Вайолет вспомнила миссис Флауэрз: Это Повесть? Надежда, удивление, радость. Она едва не рассмеялась легкомысленным смехом.

— Ну да, я тоже недоумеваю. — Она просунулась между перилами и сказала: — Выходи, золотко. Не бойся.

Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы Эми могла выскользнуть, и, хотя девушка осторожно притворила ее за собой, дверь, защелкнувшись на замок, грохнула с протяжным гулом.

— О, — тихо вскрикнула девушка, не сразу узнав женщину на лестнице. — Миссис Дринкуотер.

— Подойди сюда, — проговорила Вайолет. Она похлопала себя по коленям, словно приглашая запрыгнуть туда котенка. Эми поднялась по лестнице туда, где сидели Вайолет с Норой — посреди пролета. Она была в домашнем платьице, в толстых чулках и выглядела еще прелестней, чем запомнила Вайолет. — Ну, а теперь расскажи, что случилось.

Эми села ступенькой ниже, съежившись с несчастным видом, с большим мешком на коленях, словно беженка.

— Августа здесь нет, — сказала она.

— Да, это так. Мы… мы сами точно не знаем, где он. Эми, теперь все будет хорошо. Не волнуйся.

— Нет, — мягко возразила девушка. — Теперь уже никогда не будет хорошо. — Она подняла глаза на Вайолет. — Он сбежал?

— Думаю, что да. — Вайолет обняла Эми одной рукой. — Но, может быть, он вернется, возможно… — Она отвела в сторону волосы Эми, которые прямыми прядями печально занавешивали ей лицо. — Сейчас иди домой и не тревожься, все обойдется, все к лучшему, вот увидишь.

При этих словах плечи Эми вздрогнули, и она медленно и грустно вздохнула.

— Я не могу пойти домой, — сказала она, тоненьким плачущим голоском. — Отец меня выгнал. Выставил на улицу. — Медленно, словно против воли, она с рыданиями уткнулась в колени Вайолет. — Я пришла не для того, чтобы надоедать Августу. Нет. Мне все равно, он был такой чудесный, такой добрый, да-да, и я бы снова сделала то же самое и не стала бы его беспокоить, только мне некуда идти. Совсем некуда.

— Ну-ну, — утешала ее Вайолет. — Все хорошо, все хорошо — Она обменялась взглядом с Норой, глаза которой тоже наполнились слезами. — У тебя есть крыша над головой. Конечно же, есть. Ты останешься здесь, вот и все. Я уверена, твой отец передумает, старый он дуралей, ты пробудешь здесь столько, сколько понадобится. Не плачь больше, Эми, не надо. А ну-ка. — Вайолет достала из рукава платок с кружевной каймой и, заставив девушку поднять лицо и утереть слезы, посмотрела ей прямо в глаза, желая приободрить. — Ну, вот. Так-то лучше. Ты пробудешь здесь столько, сколько захочешь. Годится?

— Да. — Только это Эми смогла пропищать в ответ, но плечи ее перестали вздрагивать. Она пристыжено улыбнулась. Нора и Вайолет улыбнулись в ответ. — Ой! — воскликнула она, шмыгая носом. — Чуть не забыла. — Дрожащими пальцами она попыталась развязать свой мешок, потом снова утерла лицо и вернула промокший платок Вайолет, от которого толку все равно было мало, и, наконец, развязала мешок. — Какой-то человек попросил меня передать это вам. Когда я шла сюда. — Она покопалась в своих вещах. — Мне он показался настоящим сумасшедшим. Он сказал: если люди не в состоянии соблюдать условия сделки, то с ними вообще не стоит связываться. — Наконец она достала и вложила в руки Вайолет шкатулку, на крышке которой, изготовленной из разных пород дерева, была изображена королева Виктория и Хрустальный дворец. — Может быть, он шутил, — продолжала Эми. — Смешной, похожий на птицу мужчина. Он мне подмигнул. Это ваше?

Вайолет взяла шкатулку и по весу определила, что внутри лежат карты или что-то в этом роде.

— Не знаю, — сказала она. — Я и вправду не знаю.

В этот момент со стороны веранды послышались шаги, и все трое замолчали. Кто-то взобрался по лестнице с хлюпаньем, как будто обувь была совсем промокшей. Эми вцепилась в руку Норы, а Нора схватила за руку Вайолет. Пружина входной двери певуче проскрипела, и на туманном овальном стекле возникла какая-то фигура.