— О чем ты?

— Сильвия. Может, о семье речь и идет. — Джордж помолчал. — То есть Сильвия может оказаться членом семьи. Я не уверен, но… Так вот, давным-давно, тому уже два с половиной десятка лет — нет, больше, — я знавал одну женщину. Пуэрториканку. Настоящую красотку. Мозги набекрень. Но на вид — загляденье. — Он усмехнулся. — Характер — порох, ведьма ведьмой. Жиличка. Снимала у меня комнату, еще когда не было Фермы. По правде, ту самую Складную Спальню.

Оберон присвистнул.

— Дружище, она была удивительная. Вхожу я как-то, она моет посуду, а на ногах туфли на высоких каблуках. Так на высоких красных каблуках и моет посуду. Не знаю, но что-то во мне дрогнуло.

Оберон хмыкнул.

— Ну ладно, — вздохнул Джордж. — У нее была где-то парочка детишек. Я скумекал, что если она забеременеет, то слетит с катушек. Поэтому берегся как мог. Но.

— Черт побери, Джордж!

— И она вроде как разозлилась. Почему — не знаю. То есть мне она не сказала. Просто ушла — отправилась обратно в свое Пуэрто-Рико. Я никогда больше ее не видел.

— Вот как?

— Вот так. — Джордж откашлялся. — Сильвия очень на нее похожа. И она нашла Ферму. То есть она вдруг появилась. А почему — так и не призналась.

— Ну и дела, — воскликнул Оберон, переварив слова Джорджа. — Неужели это правда?

Джордж воздел руку, как бы принося клятву.

— Но разве она…

— Нет. Не сказала ни слова. Фамилия была другая, но что с того? Ее мать уехала, сказала она, исчезла с концами. Больше, мол, я с ней не встречалась.

— Но разве ты не…

— Говоря начистоту, дружище, я не особо лез из кожи, чтобы выяснить правду.

Оберон, изумленный, некоторое время молчал. Выходит, заговор распространялся и на нее. Он касался их всех, а она была одной из них.

— Хотел бы я знать, что она… — проговорил Оберон. — То есть я хочу знать, о чем она думала.

— Угу. — Джордж кивнул. — Вопрос не в бровь, а в глаз. Чертовски хороший вопрос.

— Она часто говорила, что ты ей как…

— Я знаю, что она говорила.

— Боже, Джордж, тогда как же ты…

— Я не был уверен. Откуда бы взяться уверенности? Они все на одно лицо — женщины этого типа.

— Ну, парень, ты даешь, — поразился Оберон, — вот уж…

— Да погоди ты. Я не был уверен. Думал: черт возьми, верно, это не так.

— Ну ладно, — вздохнул Оберон. Оба глядели в огонь. — Это многое объясняет. Если речь идет о семье…

— Так я и думаю.

— Угу, — кивнул Оберон.

— Угу? — спросил Фред Сэвидж. Джордж и Оберон, вздрогнув, подняли глаза. — Тогда какого черта здесь делаю я? — Скалясь, он переводил взгляд с одного собеседника на другого. Его тусклые, но живые глазки смеялись. — Ну как?

— Ладно, — сказал Джордж.

— Ладно, — сказал Оберон.

— Ну как? — повторил Фред. — Какого черта здесь делаю я?

Его желтые глаза закрылись и открылись, и позади, в лесу, закрылась и открылась еще не одна пара желтых глаз. Фред потряс головой как бы в недоумении, но на самом деле вовсе не был озадачен. Он никогда не спрашивал всерьез, что, мол, я делаю, куда это меня занесло, а просто забавлялся, наблюдая, как собеседники испуганно задумываются. Собственно говоря, испуг и напряженные размышления представляли для него не более чем зрелище; что касается мест, смутить его было трудно, поскольку он давно уже перестал проводить различия между пространством за его закрытыми черными веками и пространством, открывавшимся, когда его веки были подняты. Данное же место Фреда Сэвиджа по-настоящему не удивляло; он не беспокоил себя мыслями о том, что жил когда-то в других краях.

— Шутка, — мягко и добродушно заверил он своих друзей. — Шутка.

Некоторое время он бодрствовал, или спал, или и то и другое вместе, — а может, не делал ни того, ни другого. Он видел тропу. Когда заголубел рассвет и запели птицы, Фред Сэвидж увидел между деревьями ту же самую, или другую, тропу. Он растолкал прижавшихся друг к другу во сне Джорджа и Оберона и коричневым, заскорузлым от грязи пальцем указал им путь.

Охваченный тревогой и любопытством, Джордж Маус огляделся. С самого первого шага, следуя по тропе, найденной Фредом, Джордж чувствовал, что она должна бы быть более странной и незнакомой. А в этом месте (во всем остальном нисколько не примечательном: с таким же густым подлеском и высокими деревьями, как всюду) ощущение дежавю усилилось. Он ступал когда-то по этой земле. Собственно, он нечасто отсюда удалялся.

— Постойте, — окликнул он Фреда и Оберона, которые, то и дело спотыкаясь, искали продолжение тропы. — Погодите чуток.

Они остановились и обернулись.

Джордж поглядел вверх, вниз, влево, вправо. Справа. Он скорее чувствовал, чем видел: там находится расчищенный участок. За этим защитным рядом деревьев угадывается не сумрак лесной, а золото и голубизна.

Защитный ряд деревьев…

— А знаете, — проговорил Джордж, — сдается мне, мы, в конце концов, не так уж далеко ушли.

Но остальные его уже не слышали.

— Поторопись, Джордж, — окликнул его Оберон.

Джорджу стоило усилий сойти с места и последовать за Обероном и Фредом. Но через несколько шагов он почувствовал, что его тянет назад.

Черт. Джордж остановился.

Лес (кто бы мог ждать такого от скопления растительности?) — лес напоминал гигантскую анфиладу комнат, где, пройдя через дверь, попадаешь из одного помещения в совершенно иное. Джордж сделал всего каких-то пять шагов, но места, где он чувствовал себя так привычно, вокруг уже не было. Ему захотелось вернуться, очень захотелось.

— Слушайте, притормозите на минутку, — крикнул он своим спутникам, но они не повернули назад. Они успели удалиться куда-то еще. Голоса птиц как будто звучали громче, чем крик Джорджа. В растерянности помешкав, он сделал два шага вслед Оберону и Фреду, а затем (зов любопытства пересилил страх) вернулся на то место, где сквозь деревья проглядывала росчисть.

Видимо, она располагалась совсем рядом. И туда, как будто, даже вела тропинка.

Он начал спускаться по тропинке, и почти сразу кайма деревьев, а также замеченное им пятно солнечного света исчезли. Очень скоро исчезла и тропа. А еще через минуту-другую Джордж совершенно позабыл, с какой стати его сюда потянуло.

Увязая сапогами в мягкой земле, он сделал еще несколько шагов, и его куртка зацепилась за жестколистный болотный куст. Где? Зачем? Джордж замер, но его ноги начало засасывать, и он с усилием двинулся вперед. Весь лес вокруг пел, заглушая мысли в его голове. Джордж забыл, кто он такой.

Он снова остановился. Краски вокруг были темные, но яркие, деревья мгновенно оделись нежно-зеленым маревом, пришла весна. Что привело его, испуганного, в эти места, где они, когда? Что с ним сделалось?

Кто он? Джордж принялся шарить в карманах, сам не зная, что хочет отыскать, но надеясь, что находка подскажет ему, кто он такой и что делает.

Из одного кармана он извлек почерневшую трубку, от которой не было никакого проку, сколько он ни вертел ее в руках. В другом оказались старые карманные часы.

Часы: да. На их усатой, смущенно ухмылявшейся физиономии ничего нельзя было прочитать, но все же это была та самая, нужная находка. Часы в его руке. Да.

Джордж уверенно решил (почти вспомнил), что принял пилюлю. Новый наркотик, с которым он экспериментировал, — удивительной, неслыханной силы. Глотая ее, он смотрел на часы, и вот что пилюля сделала: унесла его память — даже воспоминание о приеме наркотика — и ввергла его в полностью воображаемый пейзаж. Ничего себе пилюля! Выстроить в его голове целый лес с черникой и птичьим пением, чтобы там блуждал его гомункул! И все же кое-где в этот воображаемый лес проникала реальность: в руке он держал часы, по которым рассчитывал определить длительность действия нового наркотика. Он держал их в руке все время, и только теперь, когда действие пилюли начато ослабевать, вообразил, будто вынимает их из кармана. То есть представление о том, что он вынимает часы, возникло оттого, что он начал постепенно приходить в себя и реальные часы вторглись в нереальный лес. Еще немного, и ужасный, разукрашенный листвой лес померкнет и сквозь него проглянет комната, где он на самом деле сидит с часами в руке: библиотека на третьем этаже его городского особняка, и диван. Да! Где он просидел неизвестный срок, растянутый пилюлей до размеров целой жизни; просидел в окружении друзей, которые наблюдают с ним вместе и ждут, что он изречет. Каких-нибудь несколько секунд, и их лица выплывут на поверхность, как прежде часы: Франц, и Смоки, и Элис собрались по привычке в старой пыльной библиотеке, на лицах написано тревожное и радостное ожидание — ну как, Джордж? На что это похоже? А он долгое время будет только мотать головой и мычать, неспособный говорить членораздельно, пока не утвердит себя реальность.

— Да, да, — проговорил Джордж, едва не прослезившись от облегчения, оттого что вспомнил, — помню, помню. — Произнося это, он опустил часы обратно в карман и повернулся, чтобы обозреть зеленевший пейзаж. — Помню… — Он вытянул из болота один сапог, другой, и все забыл.

Кайма деревьев, и росчисть, куда падали солнечные лучи, и намек на культивированную землю. Ну, вперед. Вперед: только теперь он, спотыкаясь, пустился вниз по замшелым, черным от влаги скалам, направляясь к ущелью, вдоль которого мчался холодный поток. Джордж дышал водяными брызгами. Через реку был перекинут грубо сколоченный, наполовину обрушенный мост, внизу плавали груды веток и пенились водовороты. Вид его пугал, а далее виднелся крутой подъем. Когда Джордж, робея и тяжело дыша, осторожно ступил на мост, он забыл о том, куда тащится, при втором шаге (он наткнулся на незакрепленную поперечину и с трудом восстановил равновесие) уже не мог вспомнить, кто тащится и почему, а на следующем — в середине моста — понял, что все забыл.

Почему он обнаружил вдруг, что стоит и смотрит вниз, на воду? Что вообще происходило? Он сунул руки в карманы, надеясь, что там отыщется какая-нибудь подсказка. Ему попались старые часы, от которых не было никакого проку, и почерневшая трубка с маленькой чашечкой.

Он повертел трубку в руках. Трубка: да. «Помню», — произнес он неопределенно. Трубка, трубка. Да. Его подвал. В подвале одного из зданий, входивших в его собственный квартал, он обнаружил как-то старинный тайник — удивительная, радостная находка. Замечательная травка! Часть он выкурил, в этой самой трубке — не иначе, в этой самой трубке с почерневшей чашечкой. Внутри виднелись кусочки смолы, а все остальное содержимое трубки он вобрал в себя, и вот — вот! — результат. Ничто и никогда так его не забирало! Его унесло прочь; он не стоял уже больше там, где поднес к трубке спичку, а именно на мосту, да, на каменном мосту в Парке, куда пришел, чтобы разделить трубку с Сильвией. Вместо этого вокруг него вырос какой-то мрачный лес, такой реальный, что можно было понюхать запахи. Унесло так далеко, что он, полностью забыв себя, пробирался по этому лесу часами, целую вечность, тогда как на самом деле (он помнил, помнил четко) лишь на мгновение вынул изо рта трубку — вот же она, все еще у него в руках, у него перед глазами. Да: это были самые первые признаки того, что он очухивался от, конечно, совсем недолгого, но совершенно офонарительного транса; вслед за тем перед ним появится лицо Сильвии (на ней должна быть старая черная шляпа из шелка). Джордж приготовился уже повернуться к ней (собранный с миру по нитке лес уже разрушался, и вокруг начал воздвигаться зимний Парк, замусоренный и бурый) и сказать: «Ха, смотри-ка, забористая травка, вот уж вправду ЗАБОРИСТАЯ»; а вслед за этим Сильвия, принимая у него трубку и посмеиваясь над отсутствующим выражением его лица, должна была сделать какое-нибудь замечание из своих обычных.

— Я вижу, я помню, — произнес он, как заклинание, но с ужасом начал понимать, что вспомнил он это не в первый раз, — не в первый, куда там — однажды он все это уже вспоминал, причем совсем не так, как сейчас. Однажды? О нет, нет, быть может, уже много раз, о нет, нет. Его приковала к месту мысль о бесконечной последовательности воспоминаний, различных между собой, но их основой послужил краткий миг в лесу; бесконечный ряд повторов: о, я помню, помню; каждый эпизод вырастал в целую жизнь, но рождался он из краткого, кратчайшего мига (всего-навсего поворот головы или один шажок) в этом абсолютно необъяснимом лесу. Осознав это, Джордж ощутил, что его вдруг (но нет, не вдруг, а за долгий срок, с незапамятных времен) приговорили к аду.

— Помогите, — проговорил, а скорее выдохнул он, — помогите, о помогите.

Джордж сделал шаг по шаткому мосту, под которым пенилась лесная речка. На стене у него в кухне (хотя сейчас Джордж об этом забыл) висела картина в старинной позолоченной раме, не забранная под стекло. На ней был изображен точно такой же неустойчивый мост, по которому шагали рука об руку двое детей, невинных и ничуть не испуганных, а может, не ведающих об опасности: белокурая девочка и темноволосый, молодцеватого вида мальчик, а сверху за ними наблюдал, готовясь протянуть руку помощи, если соскользнет поперечина или подвернется нога, ангел — белый ангел с золотой лентой на голове, с невыразительным лицом под прозрачной драпировкой, но сильный, достаточно сильный, чтобы их спасти. Как раз такую могущественную поддержку ощущал за собой Джордж (хотя оглянуться и убедиться в этом ему не хватало духу), когда, взяв за руку Лайлак или, быть может, Сильвию, храбро двинулся по скрипучим доскам к противоположному берегу.

После долгого — бесконечно долгого, поскольку он не сохранился в памяти — промежутка времени Джордж, с оцарапанными коленями и бессильно повисшими от усталости руками, выбрался на край ущелья. Справа и слева от него торчали, как коленки, две скалы, а вокруг простиралась небольшая поляна, усеянная цветами. Вблизи высился, как стража, ряд деревьев. За ними уже можно было различить плетеную изгородь и один-два дома, а также дымок из трубы.

— Ну вот, — отдуваясь, произнес Джордж, — ну вот.

Недалеко на поляне стоял ягненок; это его жалобный голос слышался Джорджу, а не собственное потерянное сердце. Животное запуталось в зарослях дикого шиповника и, пытаясь освободиться, лишь сильнее себя ранило.

— Ну-ну, — сказал Джордж. — Ну-ну.

— Бя-я, бя-я, — откликнулся ягненок.

Джордж высвободил хрупкую черную ножку, ягненок неуклюже шагнул вперед, не переставая жалобно блеять. Он был новорожденный, непонятно как потерявший мать. Джордж приблизился, схватил ягненка за ноги и (как кто-то, кого он видел, но забыл где) взвалил себе на шею, удерживая за слабо брыкавшиеся копытца. Вместе с животным (повернувшим свою глупую печальную мордочку, чтобы взглянуть ему в глаза), он направился туда, где за каймой деревьев виднелась в плетеной изгороди калитка. Она была открыта.

— Ну вот, — произнес Джордж перед калиткой. — Ну вот. Вижу, вижу.

Ибо картина была вполне ясной: ветхий домишко с выступающими окнами, хлев, сарай для коз; огород, недавно засаженный овощами, в котором как раз копался какой-то смуглый коротышка (завидев Джорджа, он бросил инструмент и скрылся, что-то бормоча). Был здесь колодец, погреб для корнеплодов, поленница и чурбан с торчавшим из него топором. В загоне толкались голодные овцы, задиравшие морды в ожидании корма. И со всех сторон эту небольшую поляну созерцал сверху Дикий Лес, безразличный и темный.

О том, как он сюда добрался, Джордж знал не больше, чем о том, откуда вышел, но зато стало понятно, где он находится. Он находился дома.

Джордж опустил ягненка в загон, и тот поскакал туда, где его ждала ворчавшая мать. Джордж желал вспомнить хотя бы немногое, но, черт возьми, его жизнь была чередой колдовских видений или состояла из видений, вложенных одно в другое. Он уже слишком состарился, чтобы терзаться раздумьями, когда это переменилось. То, что он видел, было достаточно реально.

— Что за черт, — произнес Джордж. — Что за черт, это живое. — Он обернулся, чтобы закрыть калитку в заборе, задвинул засов и, как хороший хозяин, для надежности подергал, дабы прочнее отгородиться от Дикого Леса и его обитателей, а потом, отряхнув руки, зашагал к своей двери.

Небо, шевелилась мысль в самой глубине мозга Ариэл Хоксквилл, небо, размером не больше подушечки пальца. Сад на острове Бессмертных, долина, месте где все мы вечные монархи. Ритмичные покачивания и стук поезда заставляли мысль вновь и вновь двигаться по кругу. Хоксквилл не принадлежат к тем, на кого движение поезда действует успокаивающе — напротив, оно ее ужасно раздражало. Хотя равнинный пейзаж за окном уже светлел в ожидании близкого рассвета, тусклого и дождливого, она еще не смыкала век. При посадке в поезд она объявила, что удаляется на покой, но с единственной целью — до поры до времени не встречаться с президентом. Пожилой любезный проводник пришел убрать ее постель, и Хоксквилл отослала его прочь, однако затем, окликнув, попросила принести бутылку бренди и позаботиться, чтобы никто ее не беспокоил.

— Стало быть, постель застилать не нужно, мисс?

— Нет. Это всё.

Где президентские приближенные откопали этих кротких и сгорбленных чернокожих? Такие древние и медлительные прислужники были редкостью даже во времена ее детства. А где, кстати, Президент находит такие большие старинные вагоны и колеи, по которым до сих пор можно ездить?

Хоксквилл налила себе бренди, нервно скрипя зубами и чувствуя, что даже самые устойчивые дома ее памяти поколеблены этой тряской. Более чем когда-либо ей нужно было мыслить ясно, полно и никак не кругами. В багажной сетке вверху напротив лежала сумочка из крокодиловой кожи с картами.

Небеса глубоко внутри, сад на острове Бессмертных. Да, если это действительно так и существуют небеса или какое-нибудь подобное место, то с уверенностью о них можно сказать только одно: помимо прочих восхитительных свойств, они должны быть еще и просторней, чем обычный мир, который мы ради них покидаем.

Просторней: не столь ограниченное небо, не столь доступные горные вершины, более глубокие моря, где бесполезен лот.

Но Бессмертные тоже должны спать, размышлять, совершать духовный моцион и искать внутри своих небес небеса еще меньше. И эти небеса, если они существуют, должны быть еще шире, безграничней, выше, глубже, чем те, первые. И так далее… «И безмернейшая точка, центр, бесконечность — Волшебное Царство, где гигантские герои одолевают в седле бескрайние пространства и переплывают безбрежные морские просторы, где нет предела возможностям, — эта окружность настолько мала, что вообще не имеет дверей».

Да, старик Брамбл был прав (разве что грешил упрощением или, наоборот, усложненностью) со своими внутренними иными мирами, к которым прилажены двери. Нет, не два мира: старой бритвой Оккама Хоксквилл перерезала горло этой идее. Только один мир, но разные формы, да и что такое, в сущности, «мир»? Тот, который она видела по телевизору, «Мир Где-то Еще», мог без умножения сущностей уместиться в этот, он был не толще молекулы, однако цельный. Это была просто другая форма, художественный вымысел.

И схожей с вымыслом, с игрой «понарошку» была страна, куда родственники приглашали Хоксквилл, а вернее, говорили, что она должна совершить туда путешествие. Да, путешествие, ибо, если это была страна, попасть туда можно было только одолев дорогу.

Все это было достаточно ясно, но что толку.

Ибо китайские небеса и воображаемые страны сходствовали между собой в том, что, каким бы путем вы туда ни попали, выбирали этот путь вы сами. Собственно, почти во всех случаях такое путешествие требовало бесконечной подготовки и железной воли — по крайней мере, железной силы воображения. И какое это имело отношение к форме бытия, которая, вопреки воле этого мира или же без его ведома и согласия, оккупировала его часть за частью, захватывая фантазию архитектора, пентакль городов, трущобный квартал, плафон Вокзала — саму Столицу? Которая нападала на обитателей этой, обычной формы и уносила их прочь — или, накрывая их приливом своего собственного существования, насильственно их поглощала? Она называла эту форму Священной Римской империей, но была не права. Император Фридрих Барбаросса был всего лишь обломком, несомым этой волной по водам Времени; его сон был нарушен, как рушатся могилы под напором прилива, и как уносит наводнение мертвецов, так и его несло куда-то еще.

И унесет, если его не сумеет направить она, Хоксквилл, не желавшая очутиться в неведомом месте под властью неведомых правителей, которые могли быть очень недовольны ее попыткой взбунтоваться. Переманить его на свою сторону, как переманивают тайного агента те, за кем он шпионит. Ради этого она украла карты. С их помощью она сможет направлять императора или, по меньшей мере, урезонивать его.

И все же в этом хитром замысле имелся один немалый изъян.

Вот горе горькое. Хоксквилл кинула взгляд на багажную сетку, где лежала ее сумочка. Ей подумалось, что ее попытки выстоять против этой бури так же смешны, как усилия путников, застигнутых равнодушным и неостановимым ненастьем, силу которого они себе не представляют. Айгенблик говорил об этом во всех своих речах, и он был прав, а она — слепа. Приветствовать эту стихию так же бесполезно, как отвергать ее; если ты ей понадобишься, она так или иначе тебя достанет. Хоксквилл раскаивалась в своем самодовольстве, но все же она должна была спастись. Любой ценой.

Шаги. К непрерывному стуку колес примешались шаги, следовавшие по коридору к ее спальне.

Прятать карты некогда, да и в любом случае на виду они будут в большей сохранности. Все это надвигается слишком быстро, она ведь всего лишь старая женщина, не готовая к борьбе, совсем не готовая.

Только не смотреть на сумочку, внушала она себе.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Рассел Айгенблик, из-за тряски обеими руками держась за косяк. Галстук мрачной расцветки сбился на сторону, на лбу блестели капли пота. Он уставился на Хоксквилл.

— Я их носом чую, — заявил Айгенблик.

Да, вот он, изъян в хитроумном замысле. Впервые она заподозрила это обстоятельство снежной ночью в Овальном кабинете. Теперь окончательно убедилась. Император был безумен, по нему плакал сумасшедший дом.

— Что чуете, сэр? — кротко спросила она.

— Я их носом чую, — повторил он.

— Вы очень рано поднялись. Для этого еще не созрели? — Хоксквилл указала на бутылку бренди.

— Где они? — Император, пошатываясь, шагнул в крохотное пространство. — Они у вас, где-то здесь.

Не смотреть на крокодиловую сумочку.

— Они?

— Карты. Карты, сука.

— Мне нужно с вами кое-что обсудить. — Она поднялась на ноги. — К сожалению, вчера я слишком поздно села на поезд, но…

Айгенблик стал ходить кругами по купе, глаза его бегали, ноздри раздувались.

— Где, — бормотал он. — Где.

— Сэр, сэр, вы должны меня послушать. — Хоксквилл старалась держаться, но в ней росло ощущение безнадежности.

— Карты.

— Вы встали не на ту сторону, — ляпнула она, не сумев умно сформулировать свою мысль. Ее ужасно тянуло посмотреть на сумочку, которую Айгенблик не замечал на багажной сетке. Он начал простукивать стены в поисках тайника. — Вы должны выслушать. Те, кто вам наобещал с три короба. Они не собираются выполнять свои обещания. Даже если бы могли. Но я…

— Вы. — Айгенблик обернулся. — Вы! — Он расхохотался. — Курам на смех!

— Я хочу вам помочь.

Он остановился. В обращенных на Хоксквилл карих глазах читались упрек и бесконечная печаль.

— Помочь. Вы. Помочь. Мне.

Она неудачно выбрала слова. Айгенблик понимал (это было написано на его лице), что она никогда не стремилась ему помочь, не хотела этого и теперь. Может, он был сумасшедшим, но никак не глупцом. Враждебное выражение его лица заставило Хоксквилл отвести взгляд. Похоже было, что ей никак и ни в чем его не убедить. То, чего он хотел сейчас, без ее помощи окажется бесполезной игрушкой, но как ему это объяснить?

Хоксквилл обнаружила, что просвечивает взглядом сумочку в багажной сетке. Она почти чувствовала на себе ответный взгляд карточной колоды.

Она отвела взгляд от сумочки, но Тиран успел его перехватить. Отодвигая Хоксквилл в сторону, он потянулся к сетке.

— Стоп! — выкрикнула Ариэл, вкладывая в это слово все те силы, к которым поклялась в свое время обращаться только по крайней надобности и ради доброй цели. Император замер. Рука его все еще тянулась к сетке, могучие силы сопротивлялись команде Хоксквилл, но двигаться он не мог. Схватив крокодиловую сумочку, Хоксквилл выбежала из купе.

В коридоре она едва не столкнулась со сгорбленным, еле передвигавшим ноги проводником.

— Будете спать, мисс? — вежливо осведомился он.

— Это ты будешь спать, — рявкнула Хоксквилл, протискиваясь мимо него.

С закрытыми глазами и открытым ртом проводник сполз по стенке, засыпая. До Хоксквилл, уже переходившей в другой вагон, донесся яростный вопль Айгенблика. Отодвинув тяжелый занавес, она очутилась в спальном вагоне, где от крика Айгенблика пробудились слуги и, бледные и встревоженные, начали раздвигать занавески у верхних и нижних коек и выглядывать наружу. Они заметили Хоксквилл, и она поспешила задернуть занавес и вернуться в свой вагон.

Прячась в стенной нише, она заметила шнур, на который часто обращала внимание, когда прогуливалась по поезду. Потянувшему за него из озорства или по злому умыслу грозил немалый штраф. Хоксквилл не очень-то верилось, что этот хилый шнур действительно способен остановить поезд, но, услышав шаги и шум в дальнем вагоне, она схватила его и дернула, а потом ринулась к двери и взялась за ручку.

Спустя несколько секунд поезд с оглушительным шумом дернулся и застыл. Удивляясь сама себе, Хоксквилл рванула дверь.

По ее голове застучали капли. Поезд остановился на пустом месте, среди темного, поливаемого дождем леса, где там и сям таяли последние сугробы. Холод пробирал до костей. Полумертвая от страха, Хоксквилл с криком спрыгнула на землю и, путаясь в юбке, стала карабкаться вверх по насыпи. Она торопилась, словно убегая от мысли о невозможности того, что делает.

Бледно-серый рассвет был, казалось, еще непрозрачней ночи. На вершине насыпи, в лесу, Хоксквилл, отдуваясь, обернулась, чтобы бросить взгляд на темную ленту остановившегося поезда. Внутри зажигались огни, из открытой двери выпрыгнул какой-то человек и сделал знак другим. Натыкаясь на скрытые под снегом кустики, она побежала в лес. Позади слышались крики. Погоня началась.

Хоксквилл обогнула большое дерево, прислонилась спиной к стволу и, с присвистом хватая ртом обжигающе холодный воздух, прислушалась. Трещали ветки: лесу доставалось за то, что дал ей прибежище. Оглядевшись, она заметила вдали слева туманную фигуру, державшую в руках какое-то короткое и толстое, темное орудие.

Тайный смертный приговор. Никто не узнает.

Трясущимися руками Хоксквилл открыла крокодиловую сумочку. Нащупала среди разрозненных карт сафьяновый футлярчик. Пар от дыхания мешал видеть, пальцы неудержимо дрожали. Открыв футляр, она стала искать там косточку, выбранную среди тысячи с лишком костей абсолютно черного кота. Куда же подевалась проклятая кость. Хоксквилл ее нащупала. Зажала двумя пальцами. Треск кустов поблизости напугал ее, она вскинула голову, и крохотный амулет выскользнул из ее руки. Она почти поймала его, прижав к юбке, но поторопилась схватить и упустила вновь. Косточка приземлилась на границе снега и черных листьев. Со стоном отчаяния Хоксквилл сделала невольный шаг и наступила на нее.

Выкрики преследователей, приблизившись, зазвучали мягче и уверенней. Хоксквилл побежала прочь из своего убежища. По дороге она заметила еще одного из вояк Айгенблика, или того же самого. В любом случае, он был вооружен и тоже ее увидел.

Зная, что душа ее надежно спрятана, она никогда особенно не задумывалась о том, что произойдет с ее бренным телом в том фатальном случае, если его пронзит пуля и прольется кровь. Она была уверена, что не может умереть. Но что тогда произойдет? Что? Обернувшись, она увидела, что преследователь целится. Прозвучал выстрел, и она, не зная, ранило ее или просто оглушило, повернулась, чтобы бежать дальше.

Ранило. К холодным струям дождя примешалась теплая струйка крови. Где болит? Она бежала дальше, беспомощно запинаясь, одна нога как будто не слушалась. Хоксквилл шатнулась к высоким деревьям, в ушах звучали голоса преследователей, направлявших друг друга короткими окликами. Они были совсем близко.

Пути бегства существовали, она не сомневалась, что может найти какой-нибудь выход. Но в тот момент ей ничто не вспоминалось.

Ничто не вспоминалось! Она лишилась своего искусства. И это было справедливо: она осквернила его ложью, кражей, искала власти, упиваясь гордыней; ради эгоистических целей она прибегла к силам, от которых когда-то отреклась. Все совершенно справедливо. Загнанная в угол, она обернулась; темные очертания преследователей виднелись со всех сторон. Они, конечно, собирались для верности приблизиться. Грохнул выстрел, второй. Но что же с нею станет? Она думала, что не доступна боли, но боль нарастала в ее теле, и это было ужасно. Бежать было бессмысленно; перед глазами сгустился черный туман. И все же Хоксквилл обернулась, чтобы опять пуститься в бегство.

Там была тропа.

Там была тропа, отчетливо видная сквозь сумрак. И там… но она могла туда попасть, ведь так? В тот маленький домик на прогалине. Ее резко встряхнуло выстрелом, но домик, словно бы попав под солнечный луч, вырисовался яснее: забавный домик — такого странного Хоксквилл ни разу не видела. Что он ей напоминал? Пряничный, многоцветный, дымовые трубы похожи на клоунские цилиндры, в глубоких окошках сияют веселые огоньки, дверь зеленая, круглая. Гостеприимная, приветливая зеленая дверца, как раз открывшаяся; дверца, из которой выглядывало, кивая Хоксквилл, широко улыбавшееся лицо.

Они выпустили в нее несколько пуль, потому что испытывали суеверную тревогу, и она выглядела не живее любого другого покойника, виденного ими прежде: та же небрежная, кукольная расслабленность членов, то же пустое выражение лица. Она лежала неподвижно. Под носом не собирался пар от дыхания. Удостоверившись наконец, один из преследователей схватил крокодиловую сумочку, и все они вернулись в поезд.