Глава третья

Однажды в сумерках, благодатным летом в конце прошлого века, Джон Дринкуотер, совершая пешее путешествие по Англии под предлогом осмотра домов, приблизился к воротам сложенного из красного кирпича дома чеширского священника. Он сбился с пути, по неосторожности выронив путеводитель в бурный поток воды у мельницы, где он пристроился, чтобы перекусить. Сейчас он был голоден и, несмотря на умиротворенный покой английской сельской местности, испытывал некоторую тревогу.

В заросшем буйной растительностью саду викария среди тесно посаженных розовых кустов порхали разноцветные мотыльки; птицы с шуршаньем перелетали с ветки на ветку искривленной яблони, стоявшей посередине. В развилке яблони кто-то зажег свечу. Свечу? Молоденькая девушка в белом прикрывала руками язычок пламени, который то вспыхивал, то угасал, а потом разгорался вновь. Обращаясь не к нему, девушка спросила:

— Что такое?

Свеча погасла, и тогда Джон обратился к девушке:

— Простите, пожалуйста.

Девушка принялась быстро и ловко спускаться с дерева, а Джон чуть отступил от ворот, чтобы не показаться назойливым, и замер, ожидая, когда она подойдет и заговорит с ним. Но она не подошла. Где-то — или всюду — начал свою звонкую песню соловей, замолчал и защелкал вновь.

Не столь давно Джон Дринкуотер оказался на перепутье (не в буквальном смысле этого слова, хотя за месяц путешествия ему не раз приходилось выбирать, плыть ли вниз по течению или одолевать высоту; впрочем, приобретенный им опыт для жизни годился мало). Целый ненавистный год он потратил на проектирование огромного Небоскреба: здание, насколько позволили бы его величина и назначение, должно было выглядеть кафедральным собором тринадцатого столетия. Когда он впервые представил эскизы на рассмотрение своему клиенту, затея лежала в плоскости шутки, каприза, походила даже скорее на розыгрыш, который, как ожидалось, будет немедленно отвергнут, но заказчик юмора не уловил и пожелал, чтобы его Небоскреб воздвигли именно таким, каким он был изображен на эскизах, — Собором Коммерции. Ни о чем подобном Джон Дринкуотер и помыслить не мог: ни о латунном почтовом ящике в виде крестильной купели; ни о гротескных барельефах в клюнийском стиле с карликами, которые болтали по телефону или читали каменную телеграфную ленту; ни о горгульях, помешенных на недосягаемой для зрения высоте, — точной копии физиономии клиента (тот, впрочем, отказался признать даже малейшее сходство) с горящими глазами и пористым носом. Заказчика ничто не смутило, и теперь проект предстояло реализовать, в точности следуя первоначальному наброску.

Пока тянулась разработка проекта, с Джоном чуть было не произошла перемена. Чуть было, потому что он сопротивлялся ей как чему-то внешнему, но точного названия этой перемене найти не мог, хотя оно и вертелось на языке. Сначала в плотный, однако расписанный по минутам дневной график мечтаний начали вторгаться посторонние шепотки: отвлеченные понятия облекались в слова, которые у него в голове как будто произносил чей-то голос. Например, множественность. В другой раз (когда он сидел, глядя через высокие окна Университетского клуба на струи дождя, перемешанного с сажей) появилось еще одно слово: комбинаторная. Произнесенное однажды вслух, это понятие неким образом полностью завладело его сознанием, а потом распространило власть и на его рабочее место, и на всю контору в целом. Это продолжалось до тех пор, пока он не ощутил себя совершенно парализованным и неспособным предпринять следующий, давно подготовленный и тщательно продуманный шаг в своей карьере, которую окружающие называли не иначе, как «головокружительной».

Джон чувствовал себя так, будто впадает в затяжной сон или, возможно, только от него пробуждается. Ему не хотелось ни того, ни другого. В качестве особо действенного, как он думал, лекарственного средства он начал проявлять интерес к теологии. Прочитал Сведенборга и Августина; наибольшее утешение принесло ему чтение Фомы Аквинского: он прямо-таки ощущал, как Ангельский Доктор возводит камень за камнем грандиозный кафедральный собор своей «Суммы». Узнал он также и то, что в конце жизни Аквинат называл все им написанное «охапкой соломы».

Охапка соломы. Дринкуотер сидел за своим широким рабочим столом в длинном, с застекленной крышей офисе фирмы «Маус, Дринкуотер, Стоун» и разглядывал тонированные под сепию фотографии башен, парков, вилл, которые он построил, и думал: охапка соломы. Чем не первый и самый непрочный домик из сказки «Три поросенка»? Нужен укрепленный приют, где он мог бы укрыться от преследующего его хищника, кем бы тот ни оказался. Джону исполнилось тридцать девять.

Вскоре его партнер Маус обнаружил, что Джон Дринкуотер, просидев несколько месяцев за чертежной доской, не продвинулся ни на шаг в дальнейшей разработке плана Собора Коммерции, а вместо того час за часом рисовал крошечные домики со странной внутренней планировкой. Джона на время отправили за границу для отдыха.

Странная внутренняя планировка… У дорожки, которая вела от ворот к входной двери с окошечком наверху, он увидел не то какой-то механизм, не то садовое украшение — белый шар, окруженный ржавыми железными обручами. Выломанные обручи валялись на дорожке, едва приметные в траве. Джон толкнул калитку, и она отворилась, коротко пропев несмазанными петлями. Внутри дома мелькнул свет, и когда он, пройдя по заросшей травой дорожке, приблизился к дому, его окликнули изнутри.

— Тебя сюда не звали, — заявил доктор Брамбл (это был именно он). — Чтобы духу твоего здесь больше не было. Это ты, Фред? Если люди не умеют себя вести, мне придется повесить на калитку замок.

— Я не Фред.

Выговор Джона заставил доктора Брамбла задуматься. Он поднял лампу повыше.

— Тогда кто же вы?

— Просто путешественник. Боюсь, что заблудился. Телефона у вас, думаю, нет.

— Разумеется, нет.

— Я не собирался вторгаться в ваш дом.

— Осторожнее, там стоит старая модель планетарной системы, но она рухнула и превратилась в ужасный капкан. Вы американец?

— Да.

— Так-так! Ну, что ж, входите.

Девушки не было видно.

Два года спустя Джон Дринкуотер с сонным видом сидел в жарко натопленном и озаренном духовностью помещении Городского теософского общества (он сроду не подумал бы, что развилки жизненного пути приведут его сюда, но случилось именно так). Была объявлена подписка на курс лекций, которые должны были читаться просвещенными специалистами в различных областях знания, и среди медиумов и гимнософистов, ожидавших решения Общества, Дринкуотер обнаружил имя доктора Теодора Берна Брамбла, который собирался поведать о существовании Малых миров внутри Большого. Едва только Джон прочитал это имя, как в памяти у него тотчас же невольно возникла девушка на яблоне, прикрывавшая руками слабый огонек свечи. Что такое? Джон снова увидел, как она входит в сумрачную столовую: викарий так и не счел нужным ее представить, будучи не в силах прервать пространную рацею ради того, чтобы назвать имя девушки; он только кивнул и отодвинул в сторону груду книг в заплесневелых переплетах и стопку бумаг, перевязанных голубой лентой, освобождая на столе место для потускневшего чайного сервиза и треснутой тарелки с копченой рыбой. Все это девушка принесла и поставила на стол, не поднимая глаз на гостя. Она могла быть дочерью, или служанкой, или пленницей, или экономкой, или даже санитаркой, поскольку идеи доктор Брамбл высказывал — хотя и в достаточно мягкой форме — весьма странные и явно навязчивые.

— Видите ли, по мнению Парацельса… — Тут доктор умолк, раскуривая трубку.

Воспользовавшись паузой, Дринкуотер ухитрился задать вопрос:

— Молодая леди ваша дочь?

Брамбл оглянулся с таким видом, словно Дринкуотер обнаружил кого-то из членов семейства, о котором он не подозревал; затем кивнул в знак согласия и продолжил:

— Парацельс, видите ли…

Девушка по собственной инициативе внесла красный и белый портвейн; когда вино было выпито, доктор Брамбл, разгорячившись, принялся рассказывать о своих неприятностях: как его изгнали с кафедры за то, что он возвещал истину, по мере того, как она ему открывалась; как теперь к нему подбираются, лишь бы вдоволь поиздеваться, и привязывают жестянки к хвосту его собаки — бедного безъязыкого существа! Девушка принесла еще виски и бренди, и Джон, отбросив, наконец-то, церемонии, спросил, как ее зовут.

— Вайолет, — ответила девушка, опустив глаза.

Когда доктор Брамбл все-таки повел его к постели, главным образом потому, что не желал терять слушателя, Дринкуотер из его слов уже почти ни единого не разбирал.

— Дома построены из домов, расположенных внутри домов, построенных из времени.

Проснувшись незадолго перед рассветом, Дринкуотер с удивлением обнаружил, что произнес эту фразу вслух. Ему только что снилось доброе лицо доктора Брамбла, а горло горело огнем. Когда Джон опрокинул стоявший в изголовье кувшин, из-под него выполз потревоженный паук. По-прежнему мучимый жаждой, Дринкуотер подошел к окну, прижимая к щеке прохладный фарфор. Между подстриженными кружевными деревьями лежали образованные ветерком островки тумана и гасли последние светлячки. Он увидел, как Вайолет возвращается из амбара — босая, в светлом платье, с ведрами молока. Ступала она очень осторожно, однако при каждом ее шаге на землю падали белые молочные капли. И в это мгновение Джон Дринкуотер с пронзительной ясностью представил себе, как возьмется за постройку дома, который спустя год и несколько месяцев станет Эджвудом.

И вот теперь здесь, в Нью-Йорке, перед ним лежало имя той, кого, как он думал, никогда больше не увидит. Джон Дринкуотер включил себя в список.

Едва прочитав имя доктора Брамбла, он сразу понял, что Вайолет будет сопровождать отца. Он уже как-то знал, что она стала еще очаровательнее, а ее волосы, которых не касались ножницы, сделались на два года длиннее. Он не знал только, что она беременна третий месяц не то от Фреда Рейнарда, не то от Оливера Хоксквилла или еще от кого-нибудь из тех, кого не жаловали в доме викария (имя он так и не спросил). Джону даже не приходило в голову, что Вайолет — так же как и он сам — стала на два года старше и тоже оказалась на жизненном перепутье и что перед ней открылись тенистые причудливые тропы.

— Парацельс придерживается мнения, — внушал доктор Брамбл теософам, — что Вселенная наполнена энергией и духами, которые не являются вполне бесплотными, как бы этот термин ни трактовать; возможно, они созданы из некоего более тонкого и менее осязаемого вещества, нежели окружающий нас привычный мир. Они заполняют воздух, находятся в воде и прочее; они окружают нас со всех сторон, так что при каждом нашем движении, — при этих словах доктор плавно откинул руку с длинными пальцами, взволновав висевшие в воздухе клубы табачного дыма из своей трубки, — мы перемещаем их целыми тысячами.

Вайолет сидела у самой двери, куда не падал свет лампы под красным козырьком: она явно скучала или нервничала, а может быть, и то и другое вместе. Она приложила ладонь к щеке, и темный пушок на ее руке слегка золотился в отсвете лампы. Глаза ее смотрели мрачно и сосредоточенно; густые невыщипанные брови образовывали над переносицей одну широкую линию. Вайолет не взглядывала на Джона, а если и взглядывала, то словно бы не видела.

— Парацельс подразделяет духов на нереид, дриад, сильфид и саламандр, — продолжал доктор Брамбл. — Иными словами, это так называемые русалки, эльфы, феи и гоблины (или домовые). Каждая категория духов соответствует одной из четырех мировых стихий: русалки — воде, эльфы — земле, феи — воздуху, домовые — огню. Вот почему мы дали всем этим существам общее наименование — «элементали». Очень точно и лаконично. У Парацельса все превосходно разложено по полочкам. Тем не менее, выдвинутая им классификация неверна, поскольку основана на распространенной ошибке — на давнем и глубочайшем заблуждении, которое сопровождает всю историю развития нашей науки. А именно: считается, что мир состоит якобы только из этих четырех стихий — земли, воды, воздуха и огня. Теперь, разумеется, нам известно о существовании примерно девяноста стихий, в число которых названная мною старинная четверка не входит.

Среди наиболее радикальной части аудитории (склонной к розенкрейцерству и по сей день отводившей четырем мировым стихиям важнейшее место) возникло волнение, и доктор Брамбл, который отчаянно нуждался в успехе своего нынешнего доклада, отпил из бокала глоток воды, прокашлялся и решил перейти к припасенным им более сенсационным откровениям.

— Вопрос, собственно, заключается в следующем, — снова заговорил доктор. — Если «элементали» не являются несколькими видами живых существ, а принадлежат, как я полагаю, к одному и тому же роду, то почему они проявляют себя в таком множестве разнообразных форм? А то, что они заявляют о себе, леди и джентльмены, отныне не подлежит более ни малейшему сомнению. — Доктор многозначительно посмотрел на свою дочь, глаза почти всех присутствующих обратились в ту же сторону. В конце концов, именно ее опыт и придавал какую-то весомость всем выкладкам доктора Брамбла. Вайолет смущенно улыбнулась и словно бы съежилась под пристально изучавшими ее взглядами. — И вот, — развивал свою мысль доктор, — сопоставив между собой всевозможные свидетельства, содержащиеся как в мифах и преданиях, так и в более недавних источниках, которые могут быть подтверждены современными научными исследованиями, мы приходим к выводу, что названные элементали, разделенные поскладу личности на два основных типа, обладают различными размерами и неодинаковой, так сказать, степенью плотности.

Два совершенно особых и несходных по складу личности типа характеризуются следующими свойствами: с одной стороны — эфемерность, красота, возвышенность; с другой — злокозненность, приземленность, бесовщина: по существу, этот контраст фактически является половым различием. Особенности полов у этих существ выражены гораздо более отчетливо, нежели у людей.

Различия в величине — это другой вопрос. В чем эти различия заключаются? Сильфы и феи близки по размерам крупным насекомым или колибри; по слухам, они населяют леса и ассоциируются с цветами. Бытуют курьезные россказни о том, как они, вооруженные копьями — шипами рожкового дерева, раскатывают в колесницах из ореховой скорлупы, влекомых стрекозами, и так далее. В других случаях они предстают точь-в-точь мужчинами и женщинами ростом от одного фута до трех, лишенными крыльев, и почти что со всеми человеческими повадками. Есть и девушки-фейри, по виду мало чем отличающиеся от обыкновенных, способные покорить сердца смертных и, очевидно, даже вступить с ними в связь. Есть и сказочные воины, верхом на огромных скакунах; баньши, пуки и великаны — по сравнению с людьми настоящие исполины.

Каким образом все это объяснить?

Разгадка состоит в том, что мир, населенный этими существами, совсем не тот мир, в котором живем мы. Это совершенно иной мир, заключенный внутрь нашего: в определенном смысле, этот мир — всеохватное удаляющееся зеркальное отражение нашего, географическую суть которого я могу обозначить только термином infundibular. [2] — Для усиления эффекта доктор сделал небольшую паузу. — Я подразумеваю под этим, что тот, другой, мир образован рядом концентрических окружностей, которые по мере проникновения внутрь неуклонно расширяются. Чем дальше продвигаешься — тем больше они становятся. Периметр каждой из окружностей заключает в себе все больший мир, и наконец в центральной точке находится мир, который бесконечен. Или, по крайней мере, очень и очень велик.

Доктор Брамбл снова выпил воды. Как обычно, стоило только ему пуститься в рассуждения, мысли разбегались в разные стороны; предельную ясность и бесспорность легко схватываемого разумом парадокса, который временами победным колоколом звенел у него в голове, становилось невероятно трудно — о господи, пожалуй, и невозможно! — выразить словами. Каменные лица слушателей перед ним застыли в ожидании.

Мы, люди, как видите, населяем, в сущности, самый обширный внешний круг перевернутой воронки, которая является другим миром. Парацельс прав: каждое наше движение сопровождается названными существами, но мы не замечаем их не потому, что они неосязаемы, а потому, что здесь они слишком малы для глаза!

Вокруг внутреннего периметра той окружности, которая является нашим обыденным миром, имеется много, очень много путей — назовем их дверьми, через которые мы можем проникнуть в следующий, меньший, а на самом деле больший круг их мира. Жители этого другого мира являются в образе призрачных птиц или трепещущего пламени свечи. Таков наиболее частый опыт встреч с ними: пока что нам если и удавалось куда-то проникнуть, то только через первый периметр. Следующие окружности меньше, и дверей туда намного меньше; оттого намного ниже и вероятность того, что кто-нибудь случайно туда попадет. Тамошние жители предстают в обличье волшебных отпрысков или Маленького Народца — и, соответственно, их не так часто удается увидеть. И так далее: обширные внутренние круги, где жители обретают свой подлинный рост, настолько мизерны, что мы, сами того не подозревая, постоянно, в сутолоке будней, переступаем через них, и никогда туда не попадаем, хотя в прежние героические века, случалось, оказаться там бывало куда проще: отсюда берут начало и многочисленные повести о свершенных там деяниях. И наконец, безмернейшая окружность — центральная точка, средоточие бесконечности — Волшебное Царство, леди и джентльмены, где герои одолевают в седле бескрайние пространства и переплывают безбрежные морские просторы, где нет предела возможностям, — увы, эта окружность настолько мала, что вообще не имеет дверей.

Доктор обессилено опустился на стул, зажав в зубах погасшую трубку.

— Прежде чем я перейду к конкретным примерам и иллюстрациям математического и топографического свойства, — он легонько похлопал по беспорядочной кипе бумаг и стопке книг с пометками, — вам необходимо уяснить, что есть отдельные индивиды, которым дарована способность по собственной воле, или не совсем, проникать в те самые малые миры, о которых я только что говорил. Если вам требуется непосредственное, изпервых рук, доказательство изложенных мной постулатов, то моя дочь — мисс Вайолет Брамбл…

Слушатели, разом забормотав (разве не для этого они сюда пришли?), повернулись в ту сторону, где только что сидела Вайолет, освещенная лампой под красным козырьком.

Девушка исчезла.

Вайолет нашел Дринкуотер: она сидела, сгорбившись, на площадке лестницы, которая вела из помещения Общества в юридическую контору, располагавшуюся этажом выше. При виде — Джона она даже не шелохнулась, а только окинула его испытующим взором. Когда он потянулся, чтобы зажечь газ у нее над головой, она тронула его за голень:

— Не надо.

— Вы больны?

— Нет.

— Чем-то напуганы?

Вайолет не ответила. Он сел рядом с ней и взял ее за руку.

— Слушай, деточка, — начал он отеческим тоном, но тут же ощутил сильное волнение, как будто от ее руки по нему прошел электрический разряд. — Тебя не хотят обидеть, тебе не будут досаждать…

— Я не подопытный экземпляр, — медленно проговорила она.

— Конечно нет.

Сколько же ей лет, сколько ей приходится жить вот так — пятнадцать, шестнадцать? Придвинувшись к ней ближе, Джон заметил, что она тихо плачет: крупные слезы катились из ее огромных, бездонных глаз, дрожали на длинных ресницах и горячими каплями падали на щеки.

— Мне его так жаль. Он ненавидит себя за то, что так со мной поступает, но выхода нет. Это оттого, что мы в отчаянном положении. — Вайолет сказала это так просто, как если бы подразумевала: «оттого что мы англичане». Она не выпустила руку Джона, возможно даже не замечая этого.

— Позволь мне тебе помочь.

Эти слова вырвались у Джона нечаянно. Выбор лежал за пределами его воли: два года тщетной борьбы, которые разделяли тот вечер, когда он впервые увидел ее на яблоне, и вечер нынешний, казалось, превратились в пылинку, унесенную прочь. Он должен защитить ее — забрать отсюда туда, где она будет в безопасности, туда, где… Вайолет не сказала больше ни слова, и Джон тоже ничего не в силах был вымолвить: он знал, что его прочно возведенная и хорошо оборудованная на протяжении сорока лет жизнь не выдержала натиска внутренней неудовлетворенности; он чувствовал, как оседает и рассыпается фундамент, как по стенам идут гигантские трещины; он почти слышал шум, с которым рушилось все здание. Он осушил горячие соленые слезы на щеках Вайолет поцелуями.

— Может, прогуляемся вокруг дома, — предложил Джон Дринкуотер Вайолет, когда груду коробок и чемоданов у входа принялись разбирать слуги, а доктора Брамбла усадили в удобное кресло на просторной мраморной веранде.

Побеги глицинии взбирались по конусообразным колоннам, и, хотя лето только начиналось, ее изумрудно-прозрачные листья уже занавешивали вид с веранды, который Джон широким жестом представил гостям: обширную лужайку с молодыми посадками, летнюю беседку, поверхность озерца вдали, через который был перекинут выгнутый изящной аркой мост в классическом стиле.

Доктор Брамбл, отказавшись от предложения, извлек из кармана небольшой томик. Вайолет, еле слышно пробормотав «да» (с какой скромностью ей надлежит вести себя здесь, среди этого великолепия: ведь она ожидала увидеть бревенчатые хижины и краснокожих индейцев: до чего же несведущей она была!), оперлась на предложенную Джоном руку — сильную руку строителя, подумалось ей, — и они пересекли свежую лужайку по усыпанной гравием дорожке между каменными сфинксами, которые для охраны путников были помещены на равном расстоянии друг от друга. (Сфинксы были высечены итальянскими каменотесами — приятелями Джона: именно они как раз в это время вырезали гроздья винограда и причудливые физиономии на фасадах городских домов, принадлежавших его партнеру Маусу; работа выполнялась второпях, и материалом служил мягкий камень, который годы не пощадят, однако до этого было еще далеко.)

— Оставайтесь столько, сколько захотите, — сказал Дринкуотер. Впервые он произнес эти слова еще в ресторане «У Шерри», куда пригласил доктора Брамбла с дочерью после того, как лекция завершилась полной неопределенностью. К себе он позвал их смущенно, но довольно настойчиво. Он повторил эту фразу и в вестибюле захудалого, зловонного отеля, откуда пришел их забрать, и на вокзале Гранд-Сентрал под огромным мерцавшим зодиаком, который (доктор Брамбл не преминул отметить) двигался по полночно-голубоватому небу потолка в неверном направлении. И еще раз — в поезде, когда полусонная Вайолет клевала носом под бутоном розы из шелка, стоявшей в вазе на вагонном столике, а он кивал ей в такт. Но как надолго захочется ей остаться?