Лайлак удивили разбросанные там и сям большие камни с резными надписями, похожие на забытые гигантские игрушки. Она изучала их, переходя от одного к другому и смахивая снег, чтобы рассмотреть печальных ангелов, глубоко врезанные в камень буквы, гранитные шпили, а под ее ногами, под снегом, темными листьями и землей, расслабились скованные окоченением кости, и впалые груди, казалось, приготовились испустить вздох, вольнее сделались позы мертвецов, и в гробу выражавшие напряженное ожидание. Пока над усопшими прохаживалась Лайлак, с ними происходило то же, что происходит со спящим, когда его перестанет мучить кошмар или стихнут посторонние звуки (жалобы кошки или потерянного ребенка): они заснули наконец, сном подлинным и глубоким.

— Вайолет, — проговорила Софи, и из ее глаз полились слезы, обильно и на этот раз без боли, — и Джон, и Харви Клауд, и двоюродная бабушка Клауд. Папа. И отец Вайолет тоже, и Оберон. И Оберон.

Да: и Оберон, тот Оберон. Над покровом земли, ставшим его покровом, Лайлак начала яснее ощущать свою миссию, цель доверенного ей послания. Все вокруг виделось яснее, словно бы пробудившись, она продолжала стряхивать с себя сон. «О да, — сказала она себе, — о да…» Обернувшись, она увидела за темными елями громаду дома, под такой же шапкой снега, без единого огонька в окнах, но того самого, и вскоре обнаружила тропу, туда ведущую, а также дверь, ступеньки и стеклянные дверные ручки, среди которых нужно было выбрать одну.

— И тогда… и теперь, — Лайлак встала в кровати на колени перед Софи, — я должна тебе что-то сказать… Если ничего не забуду.

— Значит, я была права, — кивнула Софи. Догорала третья свеча. В комнате воцарилась холодная непроглядная темень. — Осталось совсем мало.

— Пятьдесят два. Считая всех-всех.

— Так мало.

— Это война, — пояснила Лайлак. — Все пропали. А те, что остались, старые. Ты даже вообразить не можешь, какие старые.

— Но почему же? Если они знали, что будет так много жертв?

Лайлак пожала плечами, отводя взгляд. Ей вроде бы не полагалось объяснять, только передать известие и призыв. Она также не могла точно объяснить Софи, что с ней происходило со дня похищения, как она жила; на все вопросы она отвечала, как отвечают дети, поспешно упоминая лица и события, неизвестные собеседнику, в уверенности, что он все поймет, что взрослый человек знаком со всеми обстоятельствами; и, однако, Лайлак отличалась от прочих детей. «Ты знаешь», — нетерпеливо отмахнулась она, когда Софи начала ее расспрашивать, и вернулась к новостям, которые должна была передать: что Война близится к концу, что предстоит мирная конференция, Парламент, куда должны явиться все, кто может, дабы разрешить конфликт и покончить с долгим печальным временем.

Парламент, где все пришедшие встретятся лицом к лицу. Лицом к лицу. Услышав это от Лайлак, Софи ощутила гул в голове и перебой в сердце, будто Лайлак объявила о ее смерти или о чем-то столь же окончательном и невообразимом.

— Ты должна прийти, — говорила Лайлак. — Обязана. Потому что их теперь так мало, Войну надо закончить. Нам нужно заключить Договор, для всех.

— Договор.

— Или все они пропадут. Зима может продолжаться без конца. Они могут это сделать, последнее, что могут.

— О нет, — воскликнула Софи, — нет-нет.

— Все в твоих руках, — заявила Лайлак величественным, грозным тоном, а затем, покончив с торжественным посланием, широко раскинула руки. — Так ты согласна? — спросила она радостно. — Ты придешь? Вы все придете?

Софи притянула к своим губам холодные пальцы Лайлак. Лайлак в этой пыльной зимней комнате, веселая, живая, светящаяся; и эта новость. Софи ощущала себя пустым местом. Если здесь присутствовало привидение, то это была Софи, а не ее дочь.

Ее дочь!

— Но как? — спросила Софи. — Как нам туда добраться?

Во взгляде Лайлак выразился испуг.

— Ты не знаешь?

— Когда-то знала. — К горлу Софи подступили слезы. — Когда-то мне казалось, что я могу найти это место, когда-то… О, зачем ты так долго медлила? — С внезапной острой болью она осознала, что в ней умерли возможности, о которых говорила Лайлак: они не могли не умереть, так как Софи отвергла всякую вероятность того, что Лайлак будет здесь сидеть и говорить о них. Она давно свыклась с жуткой мыслью, что Лайлак мертва или полностью переменилась, но не позволяла себе поверить в старинное предсказание Тейси и Лили — хотя считала годы и даже пыталась определить дату по картам. Усилия потребовались огромные, и заплаченная цена была велика; пытаясь изгнать из воображения этот миг, Софи утратила все свои детские истины, все то, что в общем представлении считалось сказками; потеряла походя даже живые воспоминания об этих повседневных сказках, о приятной безумной атмосфере чуда, которой была окружена. Таким образом она защищала себя; поэтому воображение не ранило ее, — и не убило, а могло бы! — и она, по крайней мере, сумела жить дальше, день за днем. Но сейчас миновало уже слишком много пустых, затененных лет, слишком много, — Я не могу, — сказала Софи. — Не знаю. Не знаю дороги.

— Ты должна, — только и сказала Лайлак.

— Нет. — Софи помотала головой. — Нет, а если бы и была должна, все равно бы боялась. — Страх! Это было самое худшее: боязнь шагнуть за порог этого темного старого дома, боязнь, свойственная привидениям. — Уж очень долго ты медлила. — Софи отерла рукавом кардигана влажный нос. — Слишком долго.

— Но дом — это дверь! — вскричала Лайлак. — Это всем известно. Он отмечен на всех их картах.

— Правда?

— Да-да.

— И отсюда?

Лайлак ответила пустым взглядом.

— Ну да.

— Прости, Лайлак. Видишь ли, у меня была невеселая жизнь…

— А, знаю, — просияла Лайлак. — Карты! Где они?

— Вот. — Софи указала на инкрустированную шкатулку из Хрустального дворца, которая лежала на ночном столике. Лайлак открыла ее. — А почему у тебя была невеселая жизнь? — спросила она, вынимая карты.

— Почему? Отчасти оттого, что тебя похитили, по большей части…

— Ах, это. Это неважно.

— Неважно? — Софи рассмеялась сквозь слезы.

— Ну да, это было всего лишь начало. — Лайлак неловко тасовала своими детскими ручками большую колоду. — Разве ты не знала?

— Нет. Нет, я думала… Пожалуй, я приняла это за конец.

— Фу, глупости. Если бы меня не похитили, я не прошла бы Обучение, а без Обучения я не смогла бы принести сейчас новость, что это и вправду начинается. Так что все было в порядке, неужели не понимаешь?

Софи наблюдала, как Лайлак тасует карты, роняет некоторые и засовывает их обратно в колоду, словно пародируя бережные манипуляции с ними. Она пыталась вообразить, какую жизнь вела Лайлак, но не смогла.

— Ты когда-нибудь скучала по мне, Лайлак?

Та озабоченно дернула плечом.

— Готово. — Она протянула колоду Софи. — Следуй за ними. — Софи неспешно взяла карты, и тут Лайлак словно бы впервые ее увидела с момента своего прихода, то есть увидела по-настоящему. — Софи. Не грусти. Все это куда громадней, чем ты думаешь. — Она накрыла своей рукой руку Софи. — О, там есть фонтан, — или водопад, я уже забыла — в нем можно умыться; такой прозрачный и холодный как лед, и… все это куда, куда громадней, чем ты думаешь!

Лайлак спустилась с кровати.

— Ты спи теперь. Мне нужно идти.

— Куда? Я не усну, Лайлак.

— Ты уснешь. Ты теперь можешь, потому что я проснулась.

Софи медленно откинулась на подушки, которые взбила для нее Лайлак.

— Я ведь украла твой сон, — повторила Лайлак с заговорщической улыбкой, — но теперь я проснулась, и ты можешь спать.

Софи, охваченная усталостью, сжала в руке карты.

— Куда ты собралась? Сейчас темно и холодно.

Лайлак вздрогнула, но сказала только: «Спи». Она встала на цыпочки возле высокой кровати, отвела от щеки Софи светлую прядь и легонько коснулась ее губами: «Спи».

Лайлак бесшумно пересекла комнату, на пороге бросила на мать прощальный взгляд и вышла в темный холодный холл. Дверь за ней закрылась.

Софи лежала, уставив взгляд в глухой прямоугольник двери. Третья свеча оплыла и с шипением и треском погасла. Софи глубже зарылась в одеяла и стеганые покрывала, думая, — а может, и не думая, вовсе не думая, но уж точно чувствуя, — что Лайлак в чем-то ее обманывала, по крайней мере, вводила в заблуждение, но только в чем?

Спать.

В чем состояла неправда? Мысль повторялась, как дыхание ума: в чем? Дыша этой мыслью, она поняла, что засыпает, и от порыва восторга едва не проснулась.

Оберон, зевая, просматривал почту, которую принес накануне вечером из окраинной части города Фред Сэвидж.

«Дорогой Мир Где-то Еще, — писала желтовато-зелеными чернилами какая-то дама, — пишу вам, чтобы задать вопрос, который давно меня занимает. Если это возможно, мне хотелось бы знать, где находится дом, в котором живут Макрейнольдс и все остальные? Должна оговорить, что для меня это очень важно. Знать точное местоположение. Я бы не стала отрывать вас от работы, если бы могла сама догадаться. Когда они жили в Шейди-Акрз (сто лет назад!), мне ничего не стоило угадать это место, но то, где они поселились в конце, никак не могу определить. Пожалуйста, дайте какую-нибудь подсказку. Я ни о чем другом не могу думать». Перед подписью стояло: «заранее Вам признательная», а в постскриптуме: «даю честное слово никого не беспокоить». Оберон глянул на почтовую марку (письмо пришло с запада) и кинул конверт в ящик для дров.

Кой черт, спросил Оберон себя, поднял его на ноги в такую рань? Не ради же почты он встал ни свет ни заря. Он взглянул на квадратный циферблат старых наручных часов Дока, которые лежали на каминной полке. Ах да: дойка. Всю неделю. Оберон кое-как поправил покрывало на кровати, подсунул под нее руку, произнес «ап» — и обратил кровать в старый зеркальный гардероб. Он всегда испытывал удовлетворение, когда слышал, как она щелкала, становясь на место.

Натягивая высокие сапоги и толстый свитер, он глядел на легкий снегопад за окном. Снова зевнув (будет ли у Джорджа кофе? Заранее Вам признательный), Оберон нахлобучил на голову шляпу и затопал к двери. Он запер дверь Складной Спальни и двинулся вниз по ступенькам, через окно на пожарную лестницу, в холл, через пролом в стене и на лестницу, которая вела к кухне Мауса.

В самом низу он набрел на Джорджа.

— Ты не поверишь, — проговорил тот.

Оберон остановился. Джордж ничего не добавил к своим словам. Он выглядел так, словно увидел привидение. Прежде Оберону не попадались люди, увидевшие привидение, но он сразу понял, что означает этот взгляд. Джордж и сам мог бы сойти за привидение, если на лице призрака может отражаться буря противоречивых чувств, а прежде всего ошарашенность.

— Что такое? — спросил Оберон.

— Ты ни за что. Ни в какую не поверишь.

На Джордже были древние-предревние носки и стеганый боксерский халат. Взяв Оберона за руку, он повел его через холл к кухонной двери.

— Что такое? — повторил Оберон.

На спине халата Джорджа стояло обозначение: «Йонкерс АК». У раскрытой нараспашку двери Джордж вновь повернулся к Оберону.

— Вот что, бога ради, — умоляюще зашептал он, — ни слова об этой истории… ну, ты знаешь. Об истории, которую я тебе рассказывал, — он бросил взгляд на открытую дверь, — про Лайлак. — Это имя он не произнес, а скорее выразительно обозначил одними губами и испуганно, предостерегающе махнул рукой. Потом он еще шире распахнул дверь.

— Смотри, — сказал Джордж. — Смотри, смотри. — Как будто Оберон мог не смотреть. — Это мое дитя.

Девочка сидела на краю стола, качая босыми скрещенными ногами.

— Привет, Оберон, — сказала она. — Ты вырос большой.

Оберон чувствуя, что глаза его души разбегаются в разные стороны, но не сводя взгляда с ребенка, прикоснулся к тому месту в своем сердце, где хранилась воображаемая Лайлак. Она была там.

Так это была…

— Лайлак, — произнес он.

— Мое дитя. Лайлак, — сказал Джордж.

— Но как?

— Меня не спрашивай, — отозвался Джордж.

— Это долгая история, — проговорила Лайлак. — Самая долгая из всех, что я знаю.

— Скоро будет это самое собрание, — сказал Джордж.

— Парламент, — пояснила Лайлак. — Я пришла сказать вам.

— Она пришла сказать нам.

— Парламент, — повторил Оберон. — Что за черт.

— Послушай. Не спрашивай меня. Я спустился, чтобы сварить кофейку, и тут услышал стук в дверь…

— Но почему она такая маленькая?

— Ты меня спрашиваешь? Я выглянул — вижу, в снегу ребенок…

— Она должна быть намного старше.

— Она спала. Или черт знает что еще. Откуда мне знать? Я распахнул дверь…

— Поверить вроде как трудно.

Лайлак, сцепив руки на коленях, переводила взгляд с одного на другого; отцу она посылала улыбки, полные радости и любви, Оберону заговорщически подмигивала. Они замолчали, пристально ее рассматривая. Джордж подошел ближе. На лице у него было написано взволнованное, радостное удивление, как будто он только что сам высидел цыпленка.

— Молоко, — сказал он, прищелкнув пальцами. — Как насчет молока. Дети ведь любят молоко?

— Я не могу, — отозвалась Лайлак, посмеиваясь над его заботливостью. — Здесь не могу.

Но Джордж уже доставал банку с конфитюром и бидончик козьего молока из холодильника.

— Конечно, — сказал он. — Молоко.

— Лайлак, — спросил Оберон, — куда это ты нас зовешь?

— Туда, где будет собрание. Парламент.

— Но где это? С какой стати? И что…

— Ох, Оберон, — поспешно перебила его Лайлак, — они все тебе объяснят на месте. Нужно только пойти туда.

— Они?

Лайлак завела глаза вверх, изображая, что ее терпение подходит к концу.

— Ну, давай же. Все, что нужно, это поспешить, иначе опоздаешь…

— Никто сейчас никуда не пойдет, — отрезал Джордж, суя в руки Лайлак чашку с молоком. Она смерила чашку удивленным взглядом и поставила ее на стол. — Ты наконец вернулась, и это замечательно. Уж не знаю, как и откуда, но ты здесь, живехонька, и мы остаемся.

— Но вы должны идти. — Лайлак потянула Джорджа за рукав халата. — Обязательно. Иначе…

— Иначе?

— Конец будет неправильный, — мягко проговорила она. И добавила еще мягче: — У Повести.

— Ага. Ага, у Повести. — Джордж стоял, уперев руки в бока, и скептически кивал головой, не зная, правда, что ответить.

Наблюдая отца и дочь, Оберон думал: значит, это еще не все. Эта мысль возникла у него, как только он вошел в старую кухню, — то есть не мысль, а уверенность — уверенность, от которой волосы у него на затылке встали дыбом, а душу затопило странное чувство, будто глаза его смотрят в разные стороны, но видят яснее, чем прежде. Это еще не все. Он долго жил в маленьком помещении, Складной Спальне, где изучил каждый уголок, изучил, как собственные внутренности, и пришел к выводу: все нормально, подходит, вроде как жить можно; вот кресло у очага, вот кровать, чтобы спать в ней, вот окно, чтобы через него смотреть. Пусть здесь тесно — теснота искупается осмысленностью. А теперь он словно бы опустил стенку зеркального гардероба и увидел за ней не кровать с заплатанными простынями и старым стеганым одеялом, а портал, корабль под всеми парусами, поднимающий якорь, ветреный рассвет и аллею среди высоких деревьев, которая теряется за горизонтом.

Испуганный, Оберон захлопнул стенку. Приключениями он сыт по горло. Он ступал уже по диковинным тропам и сошел с них не просто так. Он встал и протопал в резиновых сапогах к окну. Недоеные козы жалобно мекали у себя в квартире.

— Нет, — сказал Оберон, — нет, Лайлак, я не пойду.

— Но ты даже не выслушал, зачем это нужно.

— Мне все равно.

— Война! Мир! — вскричала Лайлак.

— Все равно.

Оберону не хотелось двигаться. Если бы весь мир прошествовал туда мимо него, — что было бы вполне возможно — он бы не огорчился. Или огорчился бы, но все равно предпочел бы остаться на месте, а не взять свою судьбу в свои руки и вновь ступить в море, звавшееся Желание, откуда он прежде выбрался на берег. Никогда.

— Оберон, — мягко проговорила Лайлак, — там будет Сильвия.

— Никогда. Никогда никогда никогда.

— Сильвия? — удивился Джордж.

— Сильвия, — кивнула Лайлак.

Не дождавшись ни от кого реакции, она добавила:

— Она велела сказать тебе…

— Ничего подобного! Ничего подобного, это ложь! Нет! Я не хочу знать, зачем тебе понадобилось нас дурачить, зачем ты вообще сюда явилась, но ни слова правды мы от тебя не услышим! Ты вроде них — правда тебя не интересует. Ты такая же злая, как они, я знаю, ты ничуть не лучше той, которую взорвал Джордж, той, фальшивой! Никакой разницы.

— Отлично, — пробормотал Джордж, возводя глаза к небу. — Лучше некуда.

— Взорвал? — Лайлак взглянула на Джорджа.

— Я был не виноват. — Джордж яростно покосился на Оберона.

— Так вот что с ним случилось, — задумчиво протянула Лайлак. И рассмеялась. — О, они просто бесились! Когда течением принесло золу. Это был последний экземпляр, служил не одну сотню лет. — Ее голубая юбочка задралась, когда она спускалась со стола. — Мне пора. — Лайлак двинулась к двери.

— Нет, подожди, — воскликнул Оберон.

— Пора? Нет уж. — Джордж взял ее за руки.

— У меня еще много дел. А здесь все улажено, так что… Ох, совсем забыла. Ваш путь большей частью идет через лес, поэтому лучше будет взять проводника. Кого-нибудь, кто знает лес и поможет вам в дороге. Захватите монету для перевозчика и оденьтесь потеплее. Дверей множество, но некоторые более быстрые. Не задерживайтесь, а то пропустите пир! — Лайлак метнулась от двери обратно, в объятия Джорджа. Тонкими, золотистого цвета руками обхватила его шею, поцеловала худые щеки и спрыгнула на пол. — Веселья будет… — Она подмигнула, послала им довольную улыбку, в которой сквозило откровенное и незлое озорство, и скрылась. До Джорджа и Оберона донеслось шлепанье ее босых ног по старому линолеуму, но как открылась и захлопнулась дверь дома, они не услышали.

Джордж взял с вешалки для шляп комбинезон и куртку, натянул их, а потом и сапоги и направился было к выходу, но у двери, казалось, забыл, куда собрался и почему спешит. Он огляделся, не нашел ответа и сел к столу.

Оберон медленно уселся напротив, и они долго молчали. Иногда они настораживались, но ничего не видели: комната словно бы утратила некоторую значительность и вновь сделалась обыкновенной кухней, где варят овсянку, пьют козье молоко и где сидят за столом, соприкасаясь носками резиновых сапог, двое холостяков и готовятся взяться за дела по хозяйству.

Или отправиться в путь: такая возможность оставалась.

— Ладно, — заговорил Джордж. — Что? — Он поднял взгляд, но Оберон молчал.

— Нет, — проговорил наконец Оберон.

— Она сказала… — начал Джордж, но не сумел в точности повторить ее слова. Не мог забыть сказанное ею, но (как меканье коз, снег за окном, собственное сердце, то наполнявшееся, то пустевшее) не мог и вспомнить.

— Сильвия, — выдохнул Оберон.

— Проводник. — Джордж прищелкнул пальцами.

В холле послышались шаги.

— Проводник, — повторил Джордж. — Она сказала, нам понадобится проводник.

Оба обернулись к отворявшейся двери. Вошел Фред Сэвидж, тоже в резиновых сапогах, готовый сесть за завтрак.

— Проводник? — спросил он. — Кто-то куда-то намылился?

— Это она? — спросила Софи. Отодвинув занавеску, она выглянула в окно.

— Должно быть, — отозвалась Элис.

Не так часто на каменные воротные столбы падал свет фар, чтобы долго гадать, чья машина к ним приближается. Скользя по фасаду яркими огнями, длинный и низкий, совершенно черный в сумерках автомобиль промчался по изрезанной колеями подъездной аллее и остановился. Фары потухли, но двигатель еще некоторое время нетерпеливо ворчал. Потом он затих.

— Джордж? — спросила Софи. — Оберон?

— Их я не вижу. Только ее.

— Боже.

— Все нормально. По крайней мере, она здесь. — Сестры отвернулись от окна. На лицах тех, кто собрался в двойной гостиной, было написано взволнованное ожидание. — Она приехала, — кивнула Элис. — Скоро отправляемся.

Заглушив мотор автомобиля, Ариэл Хоксквилл несколько мгновений сидела и прислушивалась к воцарившейся тишине. Потом выбралась наружу. С соседнего сиденья она взяла сумку на ремне из кожи аллигатора и замерла под моросившим дождиком. Глубоко вдохнув вечерний воздух, она подумала: весна.

Она направлялась на север, в Эджвуд, второй раз, и теперь ей пришлось одолевать рытвины и борозды изношенных дорог, а также контрольно-пропускные пункты, где проверяли паспорта и визы. Пять лет назад, при первом посещении, о таком невозможно было бы и подумать. Хоксквилл подозревала, что за ней следят, если не всю дорогу, то часть, но в путанице дождливых проселков, которая вела от шоссе к Эджвуду, хвост неминуемо должен был отстать. Она явилась одна.

Письмо от Софи было странным, но настоятельным; во всяком случае, Хоксквилл надеялась, что оно оправдает риск (зная, что ее почту просматривают, она не велела родственникам писать ей в Столицу), путешествие и длительный отрыв от государственных дел в столь критическое время.

— Привет, Софи, — сказала она, когда две высокие сестры вышли ей навстречу на крыльцо. Оно было темным: фонарь не зажигали. — Привет, Элис.

— Привет, — отозвалась Элис. — А где Оберон? Где Джордж? Мы просили…

Хоксквилл поднялась по ступеням.

— Я сходила по указанному адресу и долго стучала в дверь. Похоже, дом стоит пустой…

— Он всегда так выглядит, — вставила Софи.

— …Так что ответа не было. Мне почудился за дверью какой-то шум, и я позвала их по именам. Отозвался кто-то с акцентом: они, мол, ушли.

— Ушли? — удивилась Софи.

— Ушли. Я спросила, куда и на какое время, но никто не ответил. Задерживаться я не решилась.

— Не решились? — спросила Элис.

— Можно войти? Ночь чудесная, но немножко сырая.

Родственницы не имели понятия и, как предполагала Хоксквилл, даже не могли себе вообразить, насколько опасно им с нею встречаться. К этому дому устремлялись вожделения некоего лица, которое не знало о его существовании, но сжимало вокруг него кольцо. Хоксквилл надеялась, однако, что тревожить их нет необходимости.

В свете единственной тусклой свечи холл представлялся тенистым и огромным. Хоксквилл последовала за своими родственницами по невообразимым внутренним лабиринтам: вниз, вкруговую, вверх — и оказалась наконец в двух соединенных между собой больших комнатах, где пылал очаг, горел свет и где к ней обратилось множество любопытных, ожидавших ее прихода лиц.

— Это наша родственница, — пояснила Дейли Элис. — Давно потерявшаяся из виду. Зовут ее Ариэл. А это наша семья, — обратилась она к Ариэл, — вы с ними знакомы. И еще кое-кто. Похоже, собрались все. Все, кто мог. Схожу за Смоки.

Софи подошла к круглому столику, где горела медная лампа под зеленым стеклянным абажуром и лежали карты. При виде их у Ариэл Хоксквилл подпрыгнуло сердце. Дело было не в чужих судьбах, которые в них содержались или отсутствовали; Хоксквилл была уверена в тот миг, что ее судьба в них записана точно. Карты и были ее судьбой.

— Привет, — сказала она, коротко кивнув собравшимся. Она села на стул с прямой спинкой, между очень старой дамой с удивительно яркими глазами и двумя близнецами, мальчиком и девочкой, которые пристроились в одном кресле.

— По какой линии у вас родство? — спросила Мардж Джунипер.

— Насколько мне известно, это в строгом смысле не родство. Отец Оберона, сына Вайолет Дринкуотер, был моим дедом. Я происхожу от его более позднего брака.

— Ага, — кивнула Мардж Джунипер, — эта ветвь семьи.

Хоксквилл почувствовала на себе взгляды и мимолетно улыбнулась двум детишкам в кресле, которые рассматривали ее с робким любопытством. Редко встречаются с посторонними, — предположила Хоксквилл, не зная, что Бад и Блоссом с удивлением и трепетом созерцали сейчас загадочную и немного пугающую даму с сумочкой из крокодиловой кожи, которая (как было сказано в хорошо знакомой им песне) должна явиться в самый главный день.

Элис карабкалась вверх, с ловкостью слепого одолевая в темноте ступени.

— Смоки? — крикнула она, добравшись до подножия узкой винтовой лестницы, которая вела в помещение с «оррери». Ответа не последовало, но наверху горел свет. — Смоки?

Подыматься дальше ей не хотелось: низенькая лестница, арочная дверка и тесное холодное помещение под маленьким куполом, набитое механизмами, явно не были рассчитаны на таких высоких людей, как она. Ей всегда бывало там страшно.

— Все уже собрались, — сказала Элис. — Можно начинать.

Обхватив себя за бока, она стала ждать. На запущенном полу скопилась влага, на обоях виднелись бурые пятна.

— Хорошо, — отозвался Смоки, но Элис не услышала, чтобы он пошевелился.

— Джордж и Оберон не явились, — сказала она. — Куда-то ушли. — Она подождала еще и, не услышав ни единого звука, который бы свидетельствовал о том, что Смоки работает или готовится сойти вниз, вскарабкалась по лестнице и сунула голову в дверку.

Смоки сидел на стульчике, как проситель или кающийся перед своим идолом, и не сводил глаз с механизма, заключенного в черный стальной корпус. Увидев открытый корпус, Элис оробела, словно бы вторглась туда, где ее не ждали.

— Хорошо, — повторил Смоки и приподнялся, но только ради того, чтобы достать с полочки на задней стороне корпуса стальной шарик, размером с крокетный шар. Положил его в чашечку или захватное устройство на одном из рычагов, выступавших из колеса, которое содержалось в корпусе. Отпустил руку, и вес шарика потянул рычаг вниз. Когда он стронулся с места, остальные шарнирные рычаги задвигались тоже; один из них с клацаньем распрямился, чтобы принять следующий шар.

— Поняла, как оно работает? — грустно спросил Смоки.

— Нет.

— Неравновесное колесо. Вот эти рычаги на одной стороне вытянуты благодаря шарнирам, но когда они, совершая круг, попадают на другую сторону, шарниры складываются и рычаг повисает вдоль колеса. Так. Та сторона колеса, где рычаги торчат, будет всегда тяжелее другой, и всегда стремится вниз, то есть движется по кругу. Когда ты вкладываешь шар в чашечку, колесо поворачивается и вытягивается другой рычаг. Шар падает в чашечку на этом рычаге, тянет его вниз и по кругу, и так далее.

— Вот как.

Все это Смоки рассказывал ровным голосом, словно повторял старую-престарую историю или набивший оскомину урок грамматики. Элис вдруг вспомнила, что он не обедал.

— Таким образом, — продолжал он, — вес шаров, которые падают в чашечки на этой стороне, выносит рычаги достаточно высоко на другую сторону, чтобы они сложились; чашечка наклоняется, шар выкатывается. — Смоки крутанул колесо вручную, чтобы проиллюстрировать свой рассказ. — Он попадает обратно на полку, скользит вниз и падает в чашку рычага, который только что распрямился на этой стороне, подталкивает рычаг, он дальше движется по кругу, и так без конца. — Ослабнувший рычаг, в самом деле, отпускал шар, и тот попадал на другой, который, клац-клац-клац, высовывался наружу. Рычаг влекся вниз, в конечную точку цикла. Потом колесо остановилось.

— Замечательно, — мягко проговорила Элис.

Смоки, заложив руки за спину, хмуро созерцал неподвижное колесо.

— В жизни не видел такой идиотской штуки.

— Да?

— Этот Клауд — самый дурацкий изобретатель, какой когда-либо… — Не придумав, чем завершить фразу, Смоки повесил голову. — Это устройство не работает, Элис, оно ничего не может вращать. Оно не будет работать.

Осторожно обойдя инструменты и промасленные детали, Элис приблизилась и взяла Смоки за руку.

— Смоки. Все собрались внизу. Приехала Ариэл Хоксквилл.

Он поднял глаза, и на лице его вырисовалась разочарованная улыбка человека, потерпевшего до нелепости сокрушительное поражение. Потом он состроил гримасу и приложил руку к грудной клетке.

— Тебе нужно поесть.

— Нет, лучше не стоит. Так мне кажется.

— Пойдем. Ты это выяснишь. Может, спросишь Ариэл. — Она с облегчением поцеловала мужа в лоб и первая двинулась через арочную дверцу на лестницу и вниз по ступеням.

— Элис, — спросил Смоки. — Это оно? Сегодня то есть. Оно?

— О чем ты?

— Да или нет?

Пока они шли через холл и вниз по лестнице на третий этаж, Элис молчала. Она держала руку Смоки, думая о его вопросе, но еще и о других вещах, о которых могла бы сказать. Наконец, поскольку оба они знали слишком много, чтобы играть в загадки, она решилась и произнесла лишь одно:

— Наверное. Уже близко.

Смоки ощутил покалывание в руке, прижатой к телу чуть ниже грудной кости, и, охнув, остановился.

Они находились на верхней площадке лестницы. Внизу слабо различались огни в гостиной и голоса. Внезапно воцарилась гулкая тишина.

Близко. Если это уже близко, тогда он проиграл. Потому что он отстал, взялся за работу, в которой даже еще не разобрался, не говоря уже о том, чтобы начать. Он проиграл.

Громадная пустота открылась, казалось, в его груди, большая, чем он сам. По ее краям сгущалась боль, и Смоки знал, что через мгновение, бесконечное мгновение, она хлынет внутрь, дабы заполнить пустоту. Но пока что не было ничего, только за место в его опустошенном сердце боролись два неясных предчувствия: одно сулило страх, другое — некое откровение. Первое было черным, второе белым. Он застыл, стараясь не поддаться панике, оттого что не может дышать. Внутри пустоты не оставалось воздуха, чтобы вдохнуть, он ощущал только борьбу между Страхом и Откровением и слушал неумолчный громкий гул в ушах, который как будто говорил: теперь ты видишь; ты об этом не просил и уж точно не ожидал, что у тебя откроются глаза именно в этот миг, на лестнице, в темноте, но ты видишь; и тут же он пришел в себя. Сердце, выдавив из себя два медленных страшных толчка, подобных ударам, начало биться сильно и ровно, словно бы в ярости, и его наполнила привычная боль облегчения. Борьба закончилась. Он смог вдохнуть боль. Еще мгновение, и он сможет вдохнуть воздух.