— Ланча не нужно, — сказал Джордж.

Моросящий дождик прекратился — остановился, казалось, на полпути и завис в воздухе. Они двинулись вверх по тропинке, которая огибала верхушки деревьев, росших внизу, на обрыве. Джордж любовался серебряным узором капель на листьях и сучьях, а Смоки показывал ему редких птиц (он научился различать многих пернатых, в особенности редких).

— Нет, правда, — попросил Джордж, — скажи, как дела.

— Аспидный юнко, — проговорил Смоки. — Отлично-отлично. — Он вздохнул. — Зиму зимовать нелегко.

— Бог мой, конечно.

— Нет, здесь особенно трудно. Не знаю. Мне не хотелось бы, чтобы жизнь сложилась по-другому… Иногда по вечерам тоска невыносимая. — Джорджу показалось, что глаза Смоки наполнились слезами.

Джордж глубоко вздохнул, упиваясь сыростью и лесом.

— Да, плохи дела, — произнес он счастливым голосом.

— Приходится подолгу сидеть дома, — пожаловался Смоки. — Живем все вместе. Народу куча. Скоро уже смотреть друг на друга не сможем.

— В этом-то доме? Да в нем можно потеряться. Неделями никого не видеть.

Джорджу вспомнился день, похожий на нынешний, когда он ребенком приехал сюда на семейное празднование Рождества. В поисках тайника, где, как он догадывался, хранились праздничные подарки, он забрел на третий этаж и заблудился. Спустившись по странной лестнице, узкой, как мусоропровод, он оказался Где-то Еще, в странных комнатах; сквозняки вдыхали призрачную жизнь в пыльные шпалеры гостиной, шаги Джорджа звучали как чья-то чужая поступь, стремившаяся ему навстречу. Потеряв лестницу, он закричал; потом обнаружил другую. Когда он окончательно перепутался, вдали послышался голос Ма Дринкуотер, которая его звала. Джордж стремглав ринулся через комнаты, распахивая одну дверь за другой, пока за последней, похожей на церковный портал, не обнаружил двух своих кузин, которые принимали ванну.

Смоки и Джордж уселись на одну из дринкуотеровских скамей из узловатого гнутого дерева. Через завесу нагих ветвей виднелась сизая даль. Можно было рассмотреть даже серый хребет автомагистрали, раскинувшей свои гладкие кольца в соседнем округе. На миг, донесенное плотным воздухом, послышалось и дыханье чудовища — отдаленный гул грузовиков. Смоки указал на то ли палец, то ли одну из голов Гидры, которая на ощупь потянулась к ним меж холмов, но на полпути остановилась. Яркие солнечные вкрапления, оживлявшие картину, были не чем иным, как спящими гусеницами, не живыми, но рукотворными — землеройными машинами и самосвалами. Они не должны были продвинуться дальше; топографы и снабженцы, подрядчики и инженеры застряли в недоумении среди болота. Рудиментарная конечность никогда не нарастит кости и мышцы, чтобы вторгнуться в пентакль городов вокруг Эджвуда. Смоки знал это.

— Не спрашивай, откуда, — сказал он.

Но Джордж Маус обдумывал план, согласно которому все, по преимуществу пустые, строения в городском квартале, который принадлежал его семье, нужно было соединить внутренними переходами и закрыть, чтобы получилась громадная неприступная стена — как пустотелые стены замка. Она окружала бы центр квартала, где располагались сад и огород. Дворовые флигели и тому подобное можно будет снести и всю площадь сада сделать сплошным пастбищем или фермой. Там он будет выращивать всякую всячину, держать коров. Нет, коз. Козы меньше и не так прихотливы в еде. Их можно доить, а лишних козлят пускать на мясо. Джордж в жизни не убил ни одного животного крупнее таракана, но ел козлятину в пуэрториканской закусочной и при этом воспоминании у него текли слюнки. Он слышал голос Смоки, однако в слова его не вникал и потому спросил:

— А все-таки, в чем там дело? Что за история?

— Ну, тебе известно, что мы Защищены, — туманно отвечал Смоки, раскапывая тростью черную землю. — Но за покровительство нужно чем-то расплачиваться, правда? — Эти материи были для него загадкой в начале, но и теперь у него как будто понимания не прибавилось. Он знал, что плата необходима, но не мог сказать, внесена она прежде, предстоит платеж в будущем или он отсрочен. Этой зимой у Смоки возникло смутное чувство, будто у него что-то вымогают, требуют, вытягивают, а он отдает (но что именно — он не ведал); означало ли это, что Кредиторы получили свое? А может, гоблины, которые иногда, как ему казалось, мелькали в окнах, завывали в каминных трубах, сбивались в кучи под свесом крыши и скреблись в пустых верхних комнатах, — может, эти гоблины напоминали ему и всем обитателям Эджвуда о неуплаченном долге, невзысканной дани, причем главному гоблину полагалась некая жуткая прибыль, высчитать которую Смоки никак не удавалось.

Но Джордж обдумывал план, который заключался в том, чтобы средствами фейерверка изобразить основные понятия Теории Действия (о ней он прочитал в свое время в популярном журнале, но только теперь оценил ее глубокий смысл): как с помощью начальных шагов, нарастающего свиста, водопада звезд и, в заключение, трескучего разрыва цветной бомбы представить последовательные элементы Действия, согласно их описанию, данному теорией; какая комбинация фейерверков похожа на «отрегулированные» Действия, какие — на всевозможные составные Действия, какие — на великое Действие, которое есть ритм Жизни и Времени. Последнее понятие погасло в искрах. Тронув Смоки за плечо, Джордж спросил:

— Но как все-таки дела? Как ты живешь?

— Боже, Джордж, — воскликнул Смоки, вставая, — я уже рассказал тебе все, что мог. Скоро я в сосульку превращусь. Держу пари, вот-вот ударит мороз. На Рождество, возможно, выпадет снег. — На самом деле Смоки в этом не сомневался: так было обещано. — Пойдем-ка лучше, выпьем какао.

Оно было коричневым и горячим, с шоколадными пузырьками пены, мигающими по краям. Корешок алтея, который Клауд туда бросила, крутился и пускал пузыри, словно таял от радости. Дейли Элис учила Тейси и Лили осторожно дуть на какао, брать чашку за ручку и смеяться над коричневыми усами, какие оставались после питья. Клауд следила, чтобы на какао не образовалась пенка, хотя Джордж против нее ничего не имел: его мать всегда готовила какао с пенкой, такое же наливали из чайников в цокольном этаже церкви Всех Улиц, общей для всех вероисповеданий, куда мать водила его с Францем, причем, как ему казалось, исключительно в такие вот сырые и промозглые дни.

— Возьми еще булочку, — сказала Клауд, обращаясь к Элис. — Должна есть за двоих, — объяснила она Джорджу.

— Не может быть, — поразился он.

— Может. — Элис откусила кусок булочки. — Вынашивать детей — мой конек.

— Ну и ну. На этот раз мальчик.

— Нет, — доверительным тоном сообщила она. — Еще девочка. Так говорит Клауд.

— Не я, — мотнула головой Клауд. — Карты.

— Мы назовем ее Люси, — объявила Тейси. — Люси Энн и Эннди Энн де Бам Бам Барнабл. У Джорджа две пары усов.

— Кто отнесет это Софи? — Клауд поставила чашку какао и положила булочку на старый-престарый чернолаковый поднос с изображением усыпанного звездами эльфа с серебряными волосами, который попивал кока-колу.

— Давай мне, — вызвался Джордж. — Слушай, тетя Клауд, а мне ты погадаешь?

— Конечно, Джордж, думаю, ты включен в число.

— Ну, вспомнить бы только, которая ее комната, — хихикнул Джордж. Заметив, что руки у него дрожат, он взял поднос очень осторожно.

Когда Джордж, толкнув дверь коленом, вошел в комнату, Софи спала. Он стоял неподвижно, вдыхал поднимавшийся от какао пар и надеялся, что Софи долго не проснется. Странно было чувствовать себя как подглядывающий подросток; слабость и дрожь в коленках, сухой комок в горле объяснялись как действием одуряющей капсулы, так и видом Софи, которая небрежно раскинулась на смятой постели. Одна ее длинная нога, ничем не прикрытая, свешивалась с края кровати, пальчики словно указывали на одну из китайских домашних туфель, которые выглядывали из-под сброшенного кимоно. Нежные груди выскользнули из пижамы в оборочках и тихо вздымались и опадали. Порозовела от жара, — с нежностью подумал Джордж. Как будто почувствовав на себе его взгляд, Софи во сне натянула на себя одеяло и повернулась на бок; щека ее легла на сжатый кулачок. От изящества этого движения Джорджу захотелось рассмеяться или заплакать, но он удержался и поставил поднос на стол, где было тесно от пузырьков с пилюлями и смятых бумажных салфеток. Чтобы поместить поднос, ему пришлось передвинуть к кровати большой альбом, и от этого движения Софи проснулась.

— Джордж, — произнесла она, невозмутимо потягиваясь. Она нисколько не удивилась, думая, наверное, что это сон. Джордж нежно тронул ее лоб своей смуглой рукой.

— Привет, красотка, — сказал он.

Софи откинулась на подушки, глаза ее закрылись, на мгновение она снова вернулась в страну сна. Потом, вскрикнув «Ой!», она попыталась привстать на постели и стряхнуть с себя остатки дремоты.

— Джордж!

— Как ты себя чувствуешь? Лучше?

— Не знаю. Я спала. Это для меня какао?

— Для тебя. Что тебе снилось?

— М-м. Отлично. Я всегда просыпаюсь голодной. А ты? — Софи вынула из коробочки розовую салфетку и стерла с губ усы от какао, но их место дерзко заняли новые, — Сны о прошлом. Наверное, из-за этого альбома. Нет, тебе нельзя. — Она остановила руку Джорджа, — Там неприличные снимки.

— Неприличные.

— Мои давние снимки. — Наклоняя голову в характерной дринкуотеровской манере, Софи улыбнулась и взглянула на Джорджа поверх чашки. Ее веки еще не совсем расправились после сна. — А что ты здесь делаешь?

— Явился навестить тебя. — Увидев Софи, он понял, что так оно и было. Галантная фраза осталась без ответа: Софи, казалось, забыла о Джордже и отдалась совершенно другим мыслям; чашка с какао замерла на полпути к ее губам. Она медленно поставила чашку на стол; глаза ее рассматривали что-то невидимое для Джорджа, скрытое внутри. Она сбросила с себя наваждение, засмеялась мимолетным испуганным смехом и внезапно схватила Джорджа за запястье, словно желала устоять, — Сонные видения, — пробормотала она, заглядывая ему в лицо. — Лихорадка.

Лучшую часть своей жизни Софи прожила в снах. Самым большим удовольствием был для нее переход в иные пределы, когда члены становятся тяжелыми и теплыми, искристая темнота за веками обретает упорядоченный вид и двери распахиваются; когда сознательная мысль обрастает совиными перьями и когтями и теряет связь с сознанием.

Вначале Софи просто наслаждалась, а потом приобрела опыт во всех безымянных искусствах, что связаны с погружением в сон. Прежде всего, нужно было научиться слышать слабый голос, этот осколок сознательного «я», который, нашептывая «ты спишь», как ангел-хранитель, сопровождает нашего эйдолона, отправляющегося в Страну Снов. Хитрость заключается в том, чтобы слышать его, но не вслушиваться, иначе проснешься. Софи научилась его слышать и узнала от него, что от полученных во сне ран, какими бы ужасными они ни казались, вреда не будет; она всегда пробуждалась в целости и сохранности — полной сохранности, благодаря теплу постели. С тех пор она не боялась плохих снов; ее внутренний Данте опирался на руку своего Вергилия и шествовал через ужасы с удовольствием и пользой.

Далее она обнаружила, что способна, проснувшись, перепрыгивать через расщелину сознания и возвращаться обратно в тот же сон. Таким образом она научилась строить многоэтажные дома снов; могла видеть во сне, что пробудилась, а в новом сне пробуждаться якобы от предыдущего. Каждый раз она вскрикивала: «Ой, это был сон!», пока не наступало последнее и самое замечательное пробуждение — настоящее; странствия завершались прибытием домой, внизу готовился завтрак.

Но вскоре путешествия Софи начали затягиваться, она уходила все дальше, а возвращалась позднее и с неохотой. Сперва она боялась, что поскольку пребывание в Стране Снов занимает у нее половину дня и всю ночь, то истощится постепенно материя, из которой творятся сны, и они сделаются реденькими, неубедительными, повторяющимися. Но произошло противоположное. Чем глубже она заходила, чем более удалялась от мира бодрствующих, тем величественней и причудливей становились нереальные пейзажи, законченней и интересней — приключения. Как такое было возможно? Разве сны происходят не из яви, с ее книгами и картинами, привязанностями и желаниями, реальными дорогами и камнями, а также реальными ногами, которые мы о них ушибаем? Выходит, сны рождались в ней самой? Откуда брались эти сказочные острова, гигантские мрачные ангары, запутанные города, жестокие правители, неразрешимые сложности, комические второстепенные персонажи, такие правдоподобные? Она не знала, а со временем и перестала задумываться.

Софи было известно, что реальные люди, родные и любимые, беспокоятся о ней. Их тревога проникала в ее сны, но преображалась в изощренные преследования, которые завершались триумфальным воссоединением. Именно так она предпочитала обходиться с близкими людьми и их тревогами.

А теперь она освоила последнее искусство, которое многократно приумножило возможности ее тайной жизни и одновременно заглушило вопросы, задаваемые жизнью реальной. Софи Как-то научилась произвольно вызывать у себя жар, а с ним — зловещие, гипнотические, раскаленные сны, приносимые лихорадкой. В упоении от победы, Софи вначале проглядела опасность, связанную с двойной дозой снов. Чересчур поспешно она отбросила от себя явь (благо та в последнее время осложнилась и не сулила никаких перспектив) и с тайным преступным ликованием удалилась в спальню на правах больной.

Лишь иногда после сна — как в этот раз, когда она задумалась во время разговора с Джорджем Маусом, — ее охватывало ужасное сознание, что она сделалась рабыней привычки, что она обречена, потеряла дорогу в этот мир, зашла слишком далеко и не может вернуться; путь наружу закрыт, остался только путь внутрь; чтобы уменьшить муки от дурной привычки, нужно ей сдаться.

Софи схватила Джорджа за руку, словно только касание реальной плоти могло по-настоящему ее разбудить.

— Сонные видения, — пояснила она. — Это лихорадка.

— Конечно, — кивнул Джордж. — Лихорадочные видения.

— У меня все болит. — Софи обняла себя за плечи. — Слишком долго спала. В одном положении. От этого, наверное.

— Тебе нужен массаж. — Не выдал ли голос его мысли?

Она повела своим длинным торсом.

— Сделаешь?

— А как же.

Софи повернулась к Джорджу спиной, показывая поверх узорчатой ночной кофточки больные места.

— Нет, нет, нет, дорогуша. — Джордж обращался к ней как к ребенку. — Слушай. Ложись. Подбородок положи на подушку — правильно. Я сяду здесь. Подвинься самую чуточку. Дай-ка я сниму ботинки. Удобно? — Он начал массаж, чувствуя через тонкую кофточку ее лихорадочный жар. — Этот альбом, — произнес он, поскольку ни на миг о нем не забывал.

— Ох. — Голос Софи звучал низко и хрипловато, так как Джордж сдавливал ей ребра. — Фотографии Оберона. — Она высвободила руку и положила на покрывало. — Когда мы были маленькими. Художественные фотографии.

— А на что они похожи? — спросил Джордж, обрабатывая ее спину в том месте, откуда росли бы крылья, если бы они имелись.

Как бы невольно она натянула покрывало и опять спустила.

— Он не знал. Понятия не имел, что они неприличные. Нет, они не такие. — Она открыла альбом. — Ниже. Ага. Еще ниже.

— Ого, — воскликнул Джордж. Он знал когда-то этих обнаженных, жемчужно-серых детишек, обособленных и совсем бесплотных, что придавало им еще большую телесность. — Давай-ка снимем эту рубашонку. Так уже лучше…

Софи переворачивала листы небрежно-медлительно, прикасаясь к отдельным снимкам, словно хотела ощутить пальцами день, прошлое, тела.

Вот они с Элис на рифленых камнях у водопада, который, вне фокуса, бешено низвергался за их спинами. На переднем плане оптика увеличила почему-то десятки пятен солнечного света на подернутых дымкой листьях, и они смотрели удивленно, как белые глаза без тел. Нагие девочки (темные ареолы на груди у Софи сморщены, как нераскрывшиеся цветы, как миниатюрные поджатые губы) смотрели вниз, на черную шелковистую поверхность омута. Что приковало к себе взгляд их опушенных густыми ресницами глаз, что заставило их улыбаться? Под фотографией аккуратным почерком было выведено: «Август». Софи проследила пальцем складки бедер Элис — по этим нежным, узеньким линиям угадывалось, что ее кожа была тогда совсем тонкой. Серебристые икры были плотно сжаты, ступни с длинными пальцами тоже, словно ноги Элис превращались в русалочий хвост.

Маленькие фотографии, вставленные в черные уголки. Софи с широко открытыми глазами и ртом, ноги расставлены, руки подняты и разведены в стороны. Вся открыта. Гностический крест, воплощенный в микрокосме женщины-ребенка. Волосы, тогда еще не остриженные, тоже разлетаются в стороны и на темном, похожем на пещеру лиственном фоне кажутся не золотистыми, а белыми. Элис раздевается, высвободила одну ногу из белых хлопчатобумажных панталон, пухлый треугольничек уже начал покрываться курчавыми светлыми волосами. Две девочки, раскрывающиеся во времени, как магические цветы из фильмов о природе. Джордж жадно смотрел на них глазами Оберона — двойное подглядывание в прошлое. Остановись здесь на минутку…

Софи держала страницу открытой, а Джордж, меняя то позу, то руку, продолжал массаж; простыня, натянутая ее ногами, заскрипела. Вот Нимфы-Сиротки, показала Софи снимок. Вытянувшись в полный рост, они лежат в обнимку на зеленой лужайке; волосы их увиты цветами. Ладонями сестры держат друг друга за щеки, глаза смотрят сосредоточенно-неотрывно, губы разомкнулись для поцелуя: чем не разыгранная живая картина двух одиноких невинных душ, волшебство утешения, — правда, припомнилось Софи, они вовсе ее не разыгрывали. Вялая рука Софи соскользнула со страницы, взгляд рассеянно устремился в сторону; какая теперь разница.

— Знаешь, что я сейчас собираюсь сделать? — спросил Джордж, неспособный себя сдержать.

— У-гу.

— Точно?

— Да, — выдохнула она едва слышно. — Да.

Но мысли ее в этом не участвовали; она вновь перепрыгнула через расщелину Сознания, спасла себя от падения туда, благополучно приземлилась на той стороне (поскольку умела летать), где царил жемчужный день, не знавший ночи.

— Как в любой колоде, — начала Клауд, вынимая из тисненой шкатулки бархатный мешочек, а из мешочка карты, — имеются пятьдесят две карты на пятьдесят две недели в году, четыре масти на четыре времени года, двенадцать фигурных карт на двенадцать месяцев и, если сосчитаешь правильно, триста шестьдесят четыре очка — по количеству дней в году.

— В году триста шестьдесят пять дней, — напомнил Джордж.

— В старину этого не знали. Не подбросишь ли в огонь еще полено?

Пока Джордж забавлялся с очагом, Клауд начала раскладывать его будущее. Внутри него — а вернее, наверху, спящей — покоилась тайна, которая грела его сердцевину и заставляла губы расплываться в улыбке, однако конечности Джорджа совсем заледенели. Он выпустил манжеты свитера и спрятал в них кисти рук. На ощупь они напоминали конечности скелета.

— Кроме того, — продолжила Клауд, — мы имеем двадцать один козырь, от нулевого номера до двадцатого. Среди них есть Лица, Места, Предметы и Понятия. — На стол ложились большие карты с красивыми эмблемами: посохи, кубки и мечи. — Существует другой комплект козырей. Они крупнее тех, что у меня, и включают в себя солнце, луну и масштабные понятия. Мои называются (так их именовала моя мать) Младшие козыри. — Клауд улыбнулась Джорджу, — Вот Лицо. Это Кузен. — Она поместила карту в круг и ненадолго задумалась.

— Выкладывай худшее, — предложил Джордж. — Я переварю.

— Самое худшее как раз нельзя говорить, — заметила Дейли Элис из глубокого кресла, где она сидела с книгой.

— Самое лучшее тоже, — кивнула Клауд. — Всего лишь кусочек того, что может случиться. Но когда — завтра, в следующем году, через час — тоже не скажешь. А сейчас — тс-с, не мешай мне думать. — Карты выстроились соединенными между собой кругами, похожими на цепочки мыслей, и Клауд заговорила с Джорджем о событиях, которые с ним произойдут: небольшое наследство от незнакомца, но не деньги, притом случайное. — Видишь, вот Подарок, а вот и Незнакомец.

Наблюдая за нею, Джордж довольно хихикал, радуясь процессу гадания, а также — непроизвольно — сегодняшнему приключению, которое он намеревался повторить: прокрасться тихо как мышь, когда все уснут. Он не заметил, как Клауд, добравшись до конца расклада, смолкла, как поджались ее губы и замерла рука с последней картой, которой надлежало лечь в центр. Это было Место: Перспектива.

— Ну? — спросил Джордж.

— Джордж, я не знаю.

— Чего не знаешь?

— Не знаю точно.

Клауд потянулась за пачкой сигарет, потрясла ее и убедилась, что в ней пусто. Она изучила на своем веку так много раскладов, сознание ее запечатлело так много возможных сочетаний карт, что иногда они перекрывали друг друга; с ощущением deja vu она обнаруживала, что видит не одиночную картинку, а часть ряда, словно бы на предыдущий расклад напрашивалась пометка «продолжение следует», а нынешний вдруг им и оказывался. В случае с Джорджем произошло то же самое.

— Если, — сказала она, — твоя карта Кузен… — Нет. Не то. Какое-то обстоятельство было ей неизвестно.

Джордж знал, конечно, о чем шла речь, и ощутил странную нехватку воздуха, страх разоблачения, на первый взгляд нелепый и тем не менее сильный, как у попавшего в ловушку.

— Ну ладно, — сказал он, когда к нему вернулась речь. — Так или иначе, с меня довольно. Сомневаюсь, что мне хочется знать каждый свой будущий шаг. — Он заметил, как Клауд тронула карту Кузен, а затем Предмет под названием Семя. Господи Иисусе, подумал Джордж, но тут с подъездной аллеи донесся хриплый сигнал фургона.

— Им нужно будет помочь с разгрузкой, — проговорила Дейли Элис, с усилием выбираясь из кресла. Джордж вскочил.

— Нет, нет, голубушка, и не думай, в твоем-то положении. Сиди. — Как монах пряча в рукавах иззябшие руки, Джордж вышел за порог.

Элис со смехом снова взялась за книгу.

— Ты напугала его, Клауд? Что ты видела?

Клауд молча разглядывала карты.

Она задумалась, не пересмотреть ли свое мнение относительно Младших козырей; быть может, они не говорят ничего о мелких происшествиях в жизни близких — или, скорее, эти мелкие происшествия являются звеньями неких цепей, которые суть не что иное, как крупные события; по-настоящему значительные.

На легшей в центр расклада карте Перспектива были изображены сходящиеся коридоры или проходы. Вдоль каждого шел бесконечный ряд дверей, среди которых не было одинаковых: арочная, с перемычкой, с пилястрами и так далее, пока не истощилась фантазия художника и не стали сливаться мелкие детали ксилографического изображения (впрочем, очень четкого). В конце проходов виднелись другие двери, смотревшие в других направлениях. Быть может, из каждой открывалась перспектива столь же беспредельная и разнообразная.

Перекрестье, двери, повороты, единственный миг, когда все двери видны одновременно. Это был Джордж — он был всем этим. Он, сам того не подозревая, был этой перспективой, и Клауд не знала, как ему об этом сказать. Эта перспектива была его : он был этой перспективой. А смотрела на все эти возможности она, Клауд. И не умела описать их словами. Она знала только, — теперь уже наверняка — что все расклады, которые у нее когда-либо встречались, были частью одного общего расклада, и Джордж совершил (или собирался совершить, или совершал в эти минуты) какое-то действие, которое являлось элементом этого расклада. В любом из ее раскладов элементы не были изолированы; они повторялись, между ними существовала связь. Что бы это могло быть?

Дом наполнился звуками: возвратившееся семейство перекликалось, что-то волочило, бегало по лестницам. Но взгляд Клауд не отрывался от зрелища бесконечных ответвлений, углов, коридоров. Она чувствовала, что, быть может, находится внутри этого места, позади нее расположена дверь, а впереди другая, первая из изображенных на карте; что, обернувшись, она увидит у себя за спиной еще одну бесконечную перспективу арок и перемычек.

Всю ночь, особенно в холодную погоду, дом привычно бормотал что-то себе под нос. Источником шумов были, вероятно, сотни сочленений, антресоли, каменные детали на деревянных опорах. Дом стонал, мычал, скрипел; на чердаке расшатывалась и падала одна деталь, в погребе, от сотрясения, — другая. В щелях скреблись белки, стены и залы обследовали мыши. Один мышак прошествовал ночью на цыпочках, с прижатым к губам пальцем, с бутылкой джина под мышкой, пытаясь вспомнить, где находится комната Софи. Он едва не споткнулся о расположенную в неожиданном месте ступень; в этом доме все ступени находились в неожиданных местах.

В его голове все еще царил полдень. Действие пеллюсидара не ослабело, но, как бывает, обернулось бедой; он так же сильно стимулировал плоть и сознание, но от шуток перешел к мучительству. Джордж не знал, воспрянет ли его испуганно сжавшаяся плоть даже при виде Софи, а ведь ее еще нужно было найти. Ага: на расписанной стене горела лампа, и в ее свете была видна ручка двери — без сомнения, та самая. Джордж поспешил было туда, но ручка робко повернулась; он отступил в тень, дверь открылась. На пороге появился Смоки в накинутом на плечи старом халате (как заметил Джордж, из тех, что украшены по краям воротника и карманов плетеной тесьмой темного и светлого оттенка) и с большой осторожностью закрыл дверь. Чуть-чуть помедлив и вроде бы вздохнув, Смоки завернул за угол.

«Черт, а дверь все же не та, — подумал Джордж, — хорош бы я был, явившись прямо в их комнату — или это комната детей?» Окончательно запутавшись, он пошел прочь. Во время бесплодных поисков в изогнутых, как раковина, коридорах второго этажа его подмывало спуститься этажом ниже: может, он по глупости забрел на соседний этаж и забыл об этом. Затем он Как-то очутился у двери, которая, как шепнул ему Рассудок (хотя чувства это оспаривали), уж точно вела в нужную спальню. Немного боязливо Джордж толкнул дверь и шагнул внутрь.

Под наклонным потолком мансарды спали сладким сном Тейси и Лили. При свете ночника были видны призрачные игрушки, мерцали глаза медведя. Две девочки, одна из которых до сих пор спала за решеткой детской кроватки, не пошевелились, и Джордж уже собирался затворить дверь, но тут понял, что в комнате, у постели Тейси, находится кто-то еще. Кто-то… Он выглянул из-за двери.

Кто-то как раз вынул из тонких складок своего серого, как ночь, плаща серый, как ночь, мешочек. Лица незнакомца Джордж не видел: оно было закрыто широкой испанской шляпой, серой, как ночь. Подойдя к кроватке, где лежала Лили, незнакомец пальцами, затянутыми в серую, как ночь, перчатку, вынул из мешочка щепотку какого-то порошка и распылил над лицом спящей девочки. Тускло мерцавший ручеек золотого песка пролился на ее глаза. Посетитель отвернулся и стал прятать мешок, но тут ощутил на себе взгляд Джорджа, застывшего в дверном проеме. Незнакомец воззрился на Джорджа поверх высокого воротника своего плаща, и Джордж разглядел его глаза: спокойные, прикрытые тяжелыми веками, серые, как ночь. В них читалось подобие жалости. Незнакомец покачал своей тяжелой головой, словно желая сказать: нет, сынок, сегодня тебе ничего не отломится. Что было, в конце концов, вполне справедливо. Он повернулся и, помахивая кисточкой на шляпе и хлопая плащом, направился куда-то еще, к более достойным людям.

Когда Джордж добрел наконец до своей безотрадной постели (случилось, что ему досталась воображаемая спальня), ему пришлось часами лежать без сна. Уставшие глаза были готовы выскочить из орбит. Он лелеял в объятиях бутылку джина, время от времени вытягивая из ее недр глоток освежающего дурмана. Сознание все еще горело круговым фейерверком, и в нем беспорядочно смешивались ночь и день. Он понял лишь одно: первая комната, куда он пытался войти и откуда вышел Смоки, была действительно спальня Софи — никак не иначе. Эта пугающая мысль рассосалась, не придя к логическому концу: искрение синапсов потухло, словно их один за другим выключила милосердная рука.

К рассвету Джордж увидел начало снегопада.