- Видишь ли, милочка, таблетки, которые мы принимаем не имеют ничего общего с наркотой, как ты изволила выразиться. Мы называем их Фази, так как их производят на основе одобренного Минздравом Фазидола. Слышала про такое лекарство?
      - Нет. А кто производит ваше Фази?
      - Этого тебе, милочка, знать не положено, но по секрету скажу - вполне интеллигентные люди. Так вот, наркота, типа экстази и даже героина, дает балдеж, но нет полного расширения. Есть кайф, но без отрыва. Глюки и те привязаны ниточками к реальным стенам реальных домов. Фази рвет все нити. Балдежу ничто не мешает. Время останавливается. Секунда тянется тысячу, десять тысяч лет. Ты - в раю! Улавливаешь разницу?
      - Не очень.
      - Но это же просто! Плоть наркомана, раздираемая противоречиями между командами разума и повелениями Таланта, способна лишь сотрясаться в бессильных потугах достичь одновременно двух берегов. Чтобы человек балдел на все сто, а Талант мог проявляться без помех, сознание должно быть устранено. Ты видела сеансы Кашпировского?
      - Да, тогда у половины телезрителей что-нибудь рассасывалось.
      - Я не про то. Ты видела, как усыпленные гипнотизером люди - их сознание отдыхает! - по команде становятся рафаэлями, рахманиновыми - кем угодно; довольно недурно начинают играть на фортепьяно или рисовать на холстах? Люди спят, а их плоть творит. И делает это лучше, чем она могла бы делать, руководимая сознанием. Люди просыпаются и ничего не помнят!
      - Да, такие фокусы впечатляют!
      - Так вот, Фази как гипнотизер отделяет сознание от плоти. Но если Кашпировский просто вырубает сознание, то Фази перемещает его в рай. Пока Талант в течении трех-четырех часов командует моей плотью, я на десятки тысяч лет погружаюсь в райское блаженство. Для пациента Кашпировского время десяти сеансов пролетит галопом не оставив в памяти следа, а я за тот же физический период пробалдею в райских кущах миллионы лет. Есть разница?
      Светлана неопределенно пожала плечами.
      - Есть! - констатировал Лужкин. - Человек балдеет. Ловит кайф, а не спит, оглушенный дубиной гипноза! Его плоть во власти Таланта вытворяет чудеса, а он кайфует. Ему все по-фиг! И вот что интересно, нет бесталанных людей! Мой Талант исторгает из моей груди звуки нечеловеческих тембров в диапазоне трех октав!!! Да, я не помню, что происходит на сцене. В памяти остается лишь балдеж. Но мой балдеж через песню передается тысячам сидящих в зале людей. Люди балдеют без наркоты! Телевидение, радио, компакт-диски и магнитофонная пленка стирают границы между концертной площадкой и миллионами россиян. Скоро будет балдеть вся Россия! Впечатляет?
      - Да, - согласилась Светлана, - перспективы заманчивые.
      И тут же пожаловалась:
      - А у моего Володьки никаких талантов от Фази не проснулось: он балдеет, а я что с ним, что без него - одна-одинешенька и никакого кайфа.
      - Ну, это ты зря. Твоим Володькой владеет такой Талант, - начал было рассказывать Лужкин и осекся. Секунду помолчал, испытующе глядя на Светлану - можно ли ей довериться? Усмехнулся каким-то своим, промелькнувшим в сознании мыслям и спросил:
      - А ты не боишься много знать?
      - Почему я должна бояться? - удивилась Светлана и слегка отодвинулась от Лужкина, но его руку с плеча не убрала. - У меня муж есть. Не вечно в тюрьме сидеть будет. Вот уж его так действительно полгорода боится.
      - А ты не находишь, что это тоже талант? - почему-то перешел на шепот Лужкин.
      - Какой талант?
      - Чтобы тебя полгорода боялись?
      Лужкин прошептал это совсем тихо, повернувшись к Светлане вполоборота и глядя на нее широко раскрытыми глазами. Потом рассмеялся, видя ее замешательство, снял руку с плеча, встал с дивана и, выходя из-за стола, пояснил:
      - Сейчас закуску принесу.
      Через пару минут, насвистывая один из своих шлягеров, он принес с кухни и поставил на стол небольшую вазочку из голубого стекла, наполненную какими-то разноцветными конфетками.
      - Угощайся. Подарок из Австралии.
      - Вкусные? - поинтересовалась Светлана, протягивая руку к вазе.
      - Обижаешь, милочка.
      Светлана взяла одну из конфеток и осторожно надкусила. От белой мякоти начинки пахнуло миндалем. "Отравить хочет!" - мелькнула мысль. Но тут же она поняла, что это глупо - просто окончательно расшатались нервы.
      - Вкусно! - одобрила Светлана изделие австралийских кондитеров и потянулась за второй конфеткой. Теперь ей попалась с мятным ароматом. Следующая пахла клубникой... Они совсем не были приторными. Их, наверное, можно было есть горстями, смешивая в единый букет разные ароматы...
      - Хватит, хватит - поплохеет с непривычки, - остановил ее Лужкин, загородив вазу рукой, когда она намеревалась взять уже шестую или седьмую конфетку. Светлана хотела обидеться, но обиды не получилось. "Какой он в сущности славный человек!" - подумала она почему-то и несколько отрешенно стала наблюдать, как этот славный человек, торопливо проглотив одну австралийскую конфетку и снова унеся вазу на кухню, теперь ползает по полу комнаты, расставляя на расстоянии не более полуметра от стен толстые стеариновые свечи.
      - Ты, сука, хотела знать все? Знать, чтобы заложить меня мусорам? неожиданно зло спросил он, повернувшись лицом к Светлане.
      Краешком сознания она отметила, что его слова звучат грубо, но снова не смогла обидеться. "Грубость безобразна лишь сама по себе, но будучи произнесенной хорошим человеком, еще ярче оттеняет его достоинства. Улыбнись и скажи, что ничто внешнее не мешает тебе видеть его достоинств", - услышала она коснувшуюся глубин ее души подсказку, но не вняла ей и молча продолжала наблюдать за ползающим по полу певцом.
      Дело у него клеилось плохо. Свечи были расставлены, но Лужкин никак не мог их зажечь - спички в трясущихся руках без конца ломались, зажженные подсвечники падали, когда он ненароком задевал за них полой пиджака или носком ботинка. Прошла целая вечность, прежде чем вся комната озарилась теплым колеблющимся пламенем горящих свечей. Ее странный хозяин снова подошел к Светлане, поднес к лицу женщины какой-то предмет, завернутый в красную фланельку, и громко произнес:
      - Ты знаешь слишком много, чтобы жить, но я дарю тебе жизнь. Мало того, ты узнаешь еще больше. Узнаешь о таланте своего мужа. Узнаешь, почему отныне он должен бояться меня. Меня, Лужкина! Бояться, и значит повиноваться мне. Более того, я открою тебе твой талант! Но это позже. А сейчас - смотри!
      С этими словами Лужкин развернул красную фланельку, и Светлана увидела длинное шило с набранной из цветных кусочков пластмассы рукояткой.
      - Этой заточкой твой муж по приказу "психиатра" убил Рафика Иванова. Ею же он пытал десятки других людей. Потому что после приема Фази плотью твоего мужа овладевает величайший из талантов - талант палача. Умного, преданного палача, способного угадывать мысли хозяина и наказывать его врагов еще до того, как хозяин попросит об этом вслух! Ты слышишь меня?
      Светлана не отвечала. Глаза ее были полузакрыты, а на губах мелькнула тень улыбки:
      - Черт, надо торопиться, - пробормотал Лужкин и резко ударил ее по щеке. - Рано кайфовать!
      Она пошатнулась от удара, и на некоторое время действительность вновь стала доминировать над грезами.
      - Эта заточка, - продолжил Лужкин, - будет храниться в надежном месте, о котором знают лишь мои доверенные люди. Если у твоего мужа когда-нибудь, по приказу "психиатра" или исходя из собственной блажи, возникнет соблазн расправиться со мной, то заточка, хранящая отпечатки его пальцев и следы крови Иванова, ляжет вместе с подробными описаниями многих из его подвигов на стол следователя. Ты поняла? - брызжа слюной, нагнулся он к ее лицу. Если поняла, но не можешь произносить слов, то кивни головой.
      Светлана послушно кивнула головой. Все, что она слышала, было таким малозначительным по сравнению с открывающимся перед ее внутренним взором Океаном Блаженства. Но этот добрый и милый человек почему-то мешал ей скорее оставить полный суеты и тревог берег. Капризно сложив губы трубочкой, она привстала с дивана, потянулась к Лужкину, чтобы уткнуться лбом в его мягкое плечо, но тот отшатнулся от клонящейся к нему женщины и, взявшись двумя руками за ворот ее трикотажного платья, резко развел руки в стороны. Половинки платья, скользнув по бедрам, упали к ногам Светланы.
      - Теперь мы познаем с тобой твой Талант. Я вижу по твоей сексапильной фигуре, по крупным губам и мерцанию зеленых глаз, что в тебе пропадает один из самых обворожительных талантов - Талант страстной проститутки.
      Треск рвущегося платья эхом пронесся над Океаном. По Его поверхности пробежали волнистые полоски ряби. Светлана с удивлением отметила для себя, что она сама и окружающий ее мир давно изменились, и эти изменения продолжают нарастать с угрожающей интенсивностью. И тут же она поняла причину этих изменений - в конфетах Лужкина содержался Фази, и значит, как только она окунется в волны влекущего ее Океана, так неведомый еще ей самой Талант, одно из многообразных проявлений таинственного Некто, завладеет ее плотью.
      - Я помогу тебе удержаться на грани бессознательного, - словно прочитав ее мысли, заявил Лужкин, - помогу, чтобы ты смогла запомнить все фантазии, которые подарит нам твой Талант. Чтобы во все последующие дни своей жизни, влекомая Его силой и стыдящаяся Его проявления при муже, везде и повсюду ты искала меня, только меня, первооткрывателя твоего Таланта!
      Пока он говорил, одновременно снимая с себя рубашку, брюки..., Светлана ощутила, как некто "Другой", возникающий только сейчас из глубин ее Души, начинает овладевать ее телом , в то время, как сама она медленно погружается в глубины вечного Блаженства.
      - О, я позволю себе лишь сорвать с тебя эти нежнейшие трусики и маленький лифчик , - с этими словами Лужкин, уже будучи сам полностью обнаженным, вновь коснулся ее тела и бесцеремонно разорвал стягивавшие лифчик на спине резиновые петельки. Затем, встав перед Светланой на колени, так, что его голова оказалась на уровне ее пупка, начал медленно снимать с нее трусики.
      Почувствовав, как шершавая ладонь Лужкина, коснувшись низа ее живота и нехотя обойдя мягкие колечки покрывающих лобок волос, начала спускаться, миновав колени, к ступням ног, Светлана с ужасом ощутила, что больше не сможет сопротивляться вошедшему в ее внутренний мир неизвестному "Некто". И уже не она, а завладевший ее плотью "Некто", дал команду телу приподнять сначала одну ногу, затем другую, чтобы Лужкину удобнее было снять трусики.
      Лужкин торжествующе встал с колен, отбросил трусики в сторону, вышел на середину комнаты и, закрыв глаза, распахнув руки в сторону, дрожащим от волнения голосом театрально произнес:
      - О, Великий Талант! Вместе с ней и я отдаюсь Твоей власти! Я жду Твоих фантазий!
      В неверном пламени свеч его тело показалось Светлане сплошь изрезанным рубцами. Но она не успела определиться - красиво оно или нет, так как ее рука, влекомая "Некто", вдруг потянулась к оставленной Лужкиным на столе заточке, плотно сжало ее рукоятку; ноги согнулись в коленях, затем выпрямились в гигантском прыжке...
      - Не-е-ет! - закричала Светлана и почувствовала, как острое жало заточки, разрывая ткань кожи и преодолевая сопротивление плоти, вонзается в грудь Лужкина. Неведомая сила вдавливает его глубже, глубже... Все происходит чрезвычайно медленно, но она никак не может помешать происходящему. Такое иногда бывало с ней во сне, когда вот так же, переполненная ужасом, она не могла заставить свои ноги двигаться, чтобы убежать от кошмаров. Наконец, сжимавшая рукоятку рука уперлась торцом ладони в левый сосок несчастного певца, ощутила его тепло и упругие толчки чужого сердца.
      Лужкин упал, увлекая женщину за собой, потом дернулся резко в сторону, опрокинул несколько подсвечников и, моментально вскочив на ноги, тоже закричал:
      - А-а-а-а-а!...
      "Некто" подбросил Светлану в воздух так, что ее тело, сгруппировавшись, с налету больно ударилось об оконное стекло. Блаженная одурь от "конфеток" разом исчезла, и обнаженная женщина, слыша позади звон падающих на асфальт осколков стекла, в ужасе от всего увиденного, услышанного, содеянного и прочувствованного ею в этот вечер, не чуя под собою ног, побежала от дома Лужкина в спасительную тьму ночи...
      * * *
      Из всех последующих событий этого вечера Светлана помнит лишь звуки выстрелов и выброшенные из темноты руки незнакомца. Она увернулась от этих рук, что-то крикнула, услышала, как упал Лужкин, и, пробежав по инерции еще несколько метров, сама, обессиленная, упала, запутавшись ногами в некошеной траве городского сквера. Домой она вернулась под утро. Входная дверь оказалась запертой на ключ. Светлана не стала нажимать кнопку звонка и, чтобы не смущать сына своим видом, пробралась в квартиру через приоткрытую на кухне форточку.
      Несколько дней она прожила как бы в забытьи - без чувств, без мыслей, автоматически делая привычную домашнюю работу, большую часть суток проводя лежа в постели. Мишка был занят своими делами и не обращал на мать никакого внимания. Как и все горожане, он скорбел о гибели Лужкина. Живой певец вызывал в нем интерес своими песнями и поведением на сцене. Мертвый - стал объектом культового поклонения. Кроме того его заботила более важная, чем здоровье матери, проблема - от кого теперь он сможет получать Фази, чтобы заниматься дававшим неплохой доход бизнесом.
      Так они и жили - каждый сам по себе. Постепенно Светланой стало овладевать чувство своей ненужности в этом мире. Она ничего не могла сделать для попавшего в зависимость от Фази мужа. Ее закончившийся трагически визит к Лужкину не отвратил сына от увлечения отупляющими сознание ритмами и занятий преступным бизнесом. Более того, уже через пару суток после той памятной ночи она сама неожиданно почувствовала вырастающее из глубин Души желание вновь ощутить во рту вкус Фази и, махнув на все рукой, окунуться в Океан Блаженства. Разрастаясь до гигантских размеров, оно постепенно вытесняло все, что еще совсем недавно являлось для нее значимым, святым...
      Однажды она не выдержала искушения и, пройдя в комнату сына, устроила в ней форменный обыск. Поиски оказались успешными, и спустя каких-нибудь полчаса на ее ладони лежал небольшой бумажный пакетик, наполненный разноцветными "австралийскими конфетками". Она смотрела на "конфетки" и в ее Душе боролись два чувства - желание поскорее вернуться в утраченный ею Океан Блаженства и естественный протест личности, не желающей лишаться своей свободы. Она понимала, что, приняв сейчас Фази, станет вечным послушным рабом того "Некто", который сделал ее мужа палачом, который отнимает у нее сына и превращает тысячи свободных людей в послушных марионеток. Светлана не помнит, как долго продолжалась эта мучительная внутренняя схватка. Но в какой-то момент протестующая личность одержала верх над искушением. Брошенные в форточку "конфетки" покатились под колеса выезжавших со двора "Жигулей". Обессиленная борьбой Светлана опустилась на стул, стоявший рядом с ученическим столиком Мишки. Немного поплакав и утерев слезы рукавом платья, она выбрала среди разбросанных на столе тетрадей чистую, достала из-под шкафа закатившуюся туда шариковую ручку и принялась писать письмо сыну. Она решила рассказать ему все: как она ходила к Лужкину, как Мишкиного отца и ее мужа, превратили в придворного палача при "психиатре", каких трудов ей стоило преодолеть сегодняшнее искушение. Она просила у сына прощения, что не смогла его уберечь, не смогла защитить от того страшного "Некто", которому теперь Мишка служит. Она просила у сына прощения за свою слабость, за то, что не может более противостоять соблазну, и для того, чтобы не стать рабой ненавистного "Некто", вынуждена сейчас же бежать из этой жизни.
      Написав письмо, она положила его посередине ученического стола, вернулась к себе в комнату, одела любимую голубую юбку подаренную когда-то мужем, бельгийскую белую кофточку, выходные туфли и, выйдя из дома, направилась на набережную.
      Потом были подростки, балдевшие от дешевого пива и отупляющих лужкинских песен... Холодная вода Волги... Испуганные глаза сына, и вернувшая Светлану к жизни незнакомая женщина.
      Письмо матери, гибель Лужкина или встреча с Аллой явились тому причиной, но Мишка перестал торговать наркотиками. У парня появились несвойственные ему раньше серьезность, желание утешить мать, помочь больной Алле. Надолго ли такие перемены? Кто знает... Но Светлане это показалось достаточным, чтобы снова захотеть жить. Тяга к Фази еще иногда возникала, но уже не имела непреодолимого характера. Может, удастся вырвать из тьмы наркотической зависимости и находящегося в тюрьме мужа? Кто знает...
      Рассказывая все это Алле, она понимала, что тем самым доверяет в ее руки судьбу Владимира Сковородкина. Ведь Алла теперь может сообщить следователю, кто именно убил Рафика Иванова. Но не рассказать - значит встать на одну сторону с теми силами Зла, которые сейчас стремятся уничтожить эту женщину и ее мужа, взвалив на них вину за несовершенные ими преступления.
      На улице начинало темнеть, когда Светлана стала прощаться с Аллой. Женщины поплакали над объединившим их горем и договорились на следующий день вместе идти к воротам СИЗО, чтобы встретить Елизарова до того, как он, возвратившись из командировки, займется другими делами. Откуда им было знать, что старший следователь по особо важным делам прокуратуры города Лещанска Валерий Павлович Елизаров вернулся на сутки раньше намеченного срока и уже больше часа один на один ведет допрос заключенного Сергея Карякина...
      Глава восьмая
      Яркий свет галогенной лампы слепил глаза. С боков и позади Сергея уходила в беспредельность темнота. Казалось, весь следственный изолятор, весь Лещанск, вся Россия - погружены в эту тьму. И не существует в мире ничего кроме черного силуэта следователя, угадываемого за снопом света и флюоресцирующих глаз Дзержинского.
      Валерий Павлович был раздражен. Он ожидал от Карякина что угодно: очередных фантазий на тему невиновности, попыток свалить вину на сообщников.
      "Дайте еще день на размышления, дайте еще день на размышления", повторял тот как истукан.
      Что это - верх цинизма или граничащая с кретинизмом недооценка нависшей над ним угрозы? О чем думал этот субъект целых десять дней? Куда девался запуганный интеллигент, с подкошенными от страха ногами?
      Елизаров не знал, чем объяснить произошедшую с Карякиным перемену. Он пытался воззвать к его совести, снова угрожал - Карякин талдычил, как заведенный: "Дайте еще день".
      Может разгадка в тех записях, которыми подследственный измарал все тридцать листов казенной бумаги?
      Руки Валерия Павловича пересекли границу между тьмой и светом, материализуя из небытия исписанные Сергеем в камере листы. Попав в сноп искусственного света, бумага растворилась в нем. Сергею из центра комнаты были видны лишь синие закорючки букв, лишенные несущей их поверхности.
      - Мое глубинное, самосознающее Я, - прочитал вслух начало первой фразы Елизаров и осекся, медленно скользя глазами по тексту.
      - Что это? - спросил он минуту спустя.
      - Я размышлял. Записывал размышления. Прежде чем в целях сохранения жизни и здоровья взять на себя вину за то, что я фактически не делал....
      - Это я уже слышал, - раздраженно перебил его Елизаров. - При чем тут твои размышления и убийства ни в чем неповинных людей?
      - Я, может быть, завтра возьму на себя вину, но я не убивал. Для того, чтобы лгать...
      - А, - махнул рукой Елизаров, - опять старая песня! Не надо мне мозги пудрить, не надо притворяться овечкой. Только ответы по существу. Только по существу - и никаких "я может", "я полагал", "я думал".
      - Я...
      - Молчать, я сказал!
      Валерий Павлович снова углубился в чтение. Иногда его лицо выплывало из тьмы, и тогда Сергей мог видеть глаза следователя. Серые, бесстрастные глаза, с тупой педантичностью изучали каждую строку, но не для того, чтобы соединиться с чувствами и мыслями автора, попытаться понять их, а с целью обнаружения тайного смысла - какие каверзы задуманы автором, каким образом он планирует уйти от ответственности?
      Душа человека, освободившись от влияния внешнего мира, сливается с божественным или безобразным мира внутреннего. Влекомая направленностью внимания к божественному, она создает локальные "я", сливающиеся с образами прекрасного, наполняется любовью и тем самым обретает подлинную свободу, становится независимой от пространственно-временного плена. Влекомая направленностью внимания к безобразному, она в своих локальных "я" сливается с Хаосом, становится управляемой хаотическими силами зла и тем самым теряет свободу, то есть - становится "ничем", сгорает в огне ада.
      Почему самоубийство для христиан является тяжким грехом? Ответ один потому что живое человеческое тело, как совершеннейший инструмент познания и преобразования мира, в христианстве почитается божественным даром. Но в таком случае, непринятие мер к спасению жизни так же противно христианским заповедям, как и самоубийство.
      Покинув тело, лишенная материальной основы восприятия внешнего мира, душа тяготеет к тому, к чему было приковано внимание в момент смерти. Душа самоубийцы, у которого внимание было сосредоточено на окружавшем его зле (иначе зачем себя лишать жизни, если вокруг еще много прекрасного?), сливается со злом, создает локальные "я" страха и ненависти, не уходит от преследовавших человека проблем, а сливается с ними, то есть - гибнет.
      Учиться находить прекрасное, сохранять и преумножать его, жить им единственное, что возвышает человека, единственное, что позволяет душе соприкоснуться с божественным.
      Страница за страницей исчезали в темноте, но никакого тайного умысла в размышлениях Карякина не просматривалось. Валерий Павлович начинал чувствовать себя обманутым. Недоумение уже готово было смениться гневом, как вдруг в его глазах мелькнуло что-то похожее на восторг поймавшего первую рыбку рыболова.
      - Да, много ты понапускал туману, чтобы поймать меня на крючок, поднял он глаза на Сергея. - И как хитро, с какой философской подкладкой, с какой патетикой!
      Елизаров матерелизовал из небытия карандаш и, подчеркивая строки, зачитал вслух:
      - Алла! Я знаю, что ты сейчас здесь, в Лещанске. Знаю, не имея тому никаких материальных подтверждений. Знаю доподлинно, как если бы видел тебя, слышал твой голос... Не это ли знание, не эта ли способность души общаться с родственной душой напрямую - без слов, жестов, взглядов - лучше всего свидетельствует о том, что физическое тело лишь инструмент, лишаясь которого, душа не умирает?
      - Ты думал я поверю в вашу телепатическую связь? - обратился он к подследственному. - Думал, поверю тебе? А следующим шагом придется принять на веру и заявление твоей жены о том, что она якобы сердцем узнала о твоем аресте. О каких тогда сообщниках вести речь? Так что ли?
      - Я написал...
      - Молчать! Я сам вижу все, что ты написал.
      На какое-то время в комнате установилась тишина. Затем лицо Елизарова снова выдвинулось из темноты Перейдя на более низкие тона, как бы снисходя к неопытности подследственного, он пояснил:
      - Ты не защитил жену и не убедил меня в ваших с ней телепатических способностях, а, сам того не ведая, сообщил о том, что в СИЗО существует канал, по которому к тебе поступила информация от жены. Если без вашей помощи, не скрою, мне было бы трудно найти посредника, передавшего в Эстонию из Лещанска сведения о твоем аресте, то найти того посредника, который помог заключенному получить сведения от находящейся на воле жены, труда не составит.
      Сергей молчал. Дистанция между тем, что он вкладывал в слова и тем, что следователь извлекал из его слов, была непреодолимо громадной. Любые слова и построенные из них фразы - суть только символы. Сами по себе они ни чувств, ни мыслей не передают. Лишь тот, кто умом и сердцем способен соединиться с их создателем, способен и понять то, что автор изначально вкладывал в написанные или произнесенные им слова.
      Валерий Павлович даже в страшном сне не мог вообразить себя на месте бесправного, униженного человека, которого принуждают признаться в несовершенных им преступлениях. "Нечем крыть!" - так расценил он молчание подследственного. Между тьмой и светом снова стали взлетать и падать строчки. Воодушевленный первой удачей следователь выискивал в тексте другие возможные намеки, нюансы, зацепки...
      Если душа всеми фибрами устремлена к прекрасному, страдания не сломят ее, а еще более оттенят прекрасное. Страдания очищают душу, ибо сильная душа, проходя через них не гибнет, но становится еще сильней, еще прекрасней. Великий смысл страданий в воспитании души, в приближении к Богу. А поелику, и принимать их надлежит с благодарностью, не гневясь. Но, Боже упаси, нельзя искать страданий, нельзя упиваться ими - тотчас же будешь отвращен от лицезрения Истины, тотчас в своих локальных "я" лишишься единения с прекрасным и отпадешь в мир скорби и мучений.
      Царство Божие внутри нас!
      Так ли это? Оно одно, а нас много...
      Но в своем единстве оно открывается каждому из нас по-своему: как высшая степень совершенства, высшая степень прекрасного.
      Что-то близкое открылось мне в тот вечер на Рыбинском море. Я реально ощущал бездонность души, вмещающей вселенную. Я реально ощущал, как не утрачивая беспредельности, она творит зримые образы. Царство Божие тогда соединилось во мне с небесной Мологой, с ее колоколами, ее музыкой... Симфоническая поэма - лишь слабая попытка выразить в звуках невыразимое. И все таки, какое счастье творить, руководствуясь столь совершенными образцами!
      Как можно не доверять интуиции? Разве иначе может человек познать подлинную реальность? Сакраментальное "Я существую" и глобальное "Царство Божие внутри нас" мы знаем доподлинно, знаем интуитивно, и никакие логические построения опровергнуть наши знания не могут!
      И вот оно еще одно зримое торжество интуиции - виолончель! Интуитивно я уже знал, что Алла здесь. Сейчас я знаю об этом держащими смычок пальцами, биением сердца, проникающей в душу музыкой - только скворчонок могла понять, как задыхался я без возможности творить музыку.
      - Ба! - воскликнул Елизаров, радуясь очередной находке. - Вот Вам и слуховые галлюцинации! Это сколько же надо заплатить, чтобы разрешили в камеру виолончель передать!?
      Сергей молчал.
      - Молчишь? Ну да - платил не ты, а твои подельники. Твое дело по струнам пиликать. Впрочем... - Елизаров на секунду задумался. - Впрочем, вот и ответ: в корпусе виолончели можно было не только записку передать, но и полное собрание сочинений А.С. Пушкина. Правильно я говорю?
      Сергей снова оставил предположения следователя без комментариев.
      Поколебавшись в выборе между неожиданно возникшим желанием разворотить подследственному челюсть и необходимостью дальнейшего изучения исписанных им бумаг, Валерий Павлович остановился на последнем.
      Между тьмой и светом вновь замелькали строки.
      Клеточки моего тела, звезда Сириус, Лешка-алкоголик из пятой квартиры всё в основе своей состоит из элементарных частиц. Миллиарды лет назад они родились в огне Большого взрыва и миллиарды лет спустя после моей смерти, в большинстве своем будут все теми же неизменными протонами, нейтронами, электронами... В своей первооснове материальный мир един. Материальные различия между Лешкой и Сириусом лишь в формах соединения первооснов. Казалось бы, благодаря причинно-следственным связям, эти формы заданы начальными параметрами состояния материи в первый миг Большого взрыва. Но это далеко не так. Интуитивно человек всегда осознавал внутреннюю свободу. Более того, пришел Гейзенберг 01) , и интуитивные догадки стали научным фактом. Ученым в своих расчетах приходится уже учитывать зависимость поведения элементарных частиц от направленности внимания экспериментатора, то есть от создаваемых экспериментатором локальных "я". Будучи понятием нематериальным внимание влияет на поведение материальных частиц! Проявляет себя в роли Творца! Различия между Лешкой и Сириусом обусловлены не только причинно-следственными связями, но и творческими импульсами внимания, создающего бесконечные количества локальных "я".
      Со времен Герцена и Чернышевского на Руси упорно ищут ответы на вопросы: "Кто виноват?" и "Что делать?". Суровеют взгляды, растет подозрительность, недоверие.
      На этом пути Истины не достичь.
      "Что прекрасней?", "Как сделать мир прекрасней?" - вот вопросы, которые должны волновать взыскующих Истину.
      Истина (реальность в ее полноте) не имеет ничего общего с тем, что мы видим, слышим, ощущаем. Истина не может быть стесненной причиной и следствием, формами, временем. Истина в ее полноте включает в себя не только творимое, но и Творца. Отблеск Истины в сотворенном проявляется как воплощенная Красота, как Свобода и Любовь...
      - Кто дал тебе право рассуждать о том, что есть Истина? - не удержался от комментария Валерий Павлович.
      Сергей молчал.
      - Истину устанавливает следствие.
      Сергей не спорил. Его глаза устали от слепящего света лампы. Болела прихваченная сквозняками поясница. Хотелось присесть, ни о чем не думать, расслабиться, чтобы свести до минимума раздражающие сознание сигналы внешнего мира. Мозг отказывался реагировать на непрерывно генерируемый следователем бред логических построений.
      Неожиданно свет погас.
      - Допрос окончен, - сухо проинформировал Сергея следователь.
      Валерий Павлович был раздражен не столько молчанием подследственного, сколько очередным проявлением халатности со стороны работников СИЗО, их неразборчивостью в способах получения левых заработков. Разрешить передачу виолончели в тюремную камеру! Такого, пожалуй, в истории российских тюрем еще не было!.
      Некоторое время после того, как охранники увели Сергея, он молча расхаживал взад и вперед по комнате допросов. Потом поднял с рычага трубку телефона, позвонил по внутренней сети Рябухину и попросил его спуститься вниз, чтобы в тишине, без помех обсудить ряд проблем.
      Обсуждение затянулось до семи часов вечера. Затем в комнату допросов был доставлен Владимир Сковородкин, у которого днем раньше в подкладке брюк были найдены наркотики. Известному дебоширу предложили на выбор - либо он будет сотрудничать с оперативной службой СИЗО, либо навсегда лишится возможности получать по якобы тайным, а на самом деле контролируемым операми, каналам таблетки Фази.