И весь личный состав батареи об этом знал. Как и у нас ремонтники тоже знали, что я от сержанта Люды Густовой зависим. Война войной, а человеческое она бессильна вышибить.
      Когда фашисты на нас наскочили, очень я был взволнован: как там, на батарее? Немцы ее бомбили за то, что она нас от воздуха спасала.
      Отпустил меня отделенный - токарь-фрезеровщик пятого разряда товарищ Павлов - разведать и доложить, какая на женской батарее обстановка после бомбежки.
      Что я там увидел?
      Когда нас, солдат-мужчин, убивают, это еще куда ни шло. А когда девчат, женщин - тут сверхчеловеческие силы надо, чтобы перенести.
      Два орудия вдребезги разбиты, земля изрытая, опаленная. А в капонире лежат в ряд, аккуратно причесанные, прибранные, те, кто был их боевыми расчетами. Оставшиеся живыми молча копают яму. Не захотели в окопчиках схоронить. Специально решили отрыть. И сами онии хуже покойниц выглядят. Лица черные, закопченные, кто ранен - на них бинты грязные. Я обращаюсь как положено, докладываю, зачем прибыл. А они, понимаете, оглохли после боя, не слышат, что я говорю. Только щурятся на меня, и все.
      Поскольку у кого обмундирование поцелее было - для покойниц с себя уступили, неловко мне смотреть. Жмурюсь. Но они даже не понимают, почему я глаза прикрыл. Копают. А я для них - постороннее, чуждое существо, и все.
      Доложил обстановку на женской батарее своим.
      Политрук Гуляев спрашивает: "Командир батареи жива?" - "Задетая, но живая". - "Тогда пойдем просить ее, чтобы приняла от меня командование. Она артиллерийское кончила - строевой офицер".
      Пошел я снова на батарею вместе с Гуляевым. Пока он с командиршей договаривался, я Люду сыскал. Сидит она на бруствере, уткнув лицо в ладони, и плечами трясет. А над ней стоит политрукша Зоя, такая бледная, какой от пудры не бывают. Гладит одной рукой Люду по голове, другая рука у ней бурым сырым бинтом обкручена. Зоя стоит спокойно, в зубах папироса, сапоги начищены, обмундирование в порядке. Говорит Люде:
      "Только задело кость. Нечего нюни разводить".
      Заметила меня, спрашивает:
      "Орудие осмотрели? Восстановить можно?"
      Я гляжу на нее и молчу.
      "Лопух, - говорит, - марш к орудиям и доложить немедля".
      Ну, пошел я, осмотрел пушки: почти все, кроме одной, повреждены окончательно. Вернулся.
      Теперь обстановка такая: лежит на земле Зоя без сознания, а над ней Люда с раскрытой санитарной сумкой хлопочет, шприцем колет. Очнулась Зоя, приподнялась, приказывает:
      "Докладывай!"
      Сидит с закрытыми глазами и качается. Потом глаза открыла, такие, знаете, мутные, смотрит как бы сквозь меня, говорит сонным таким, усталым голосом:
      "Я же ребенка теперь не смогу искупать одной рукой..."
      А тут снова команда: "Воздух!"
      Девчата к орудию кинулись. На них пикируют, бомбы валят. Стоим мы с Гуляевым, курим, молчим, каждый свое переживает.
      И должен я вам, ребята, объявить: хуже животного тот наш брат мужского происхождения, который в женщине не видел и не видит наивысшего человеческого. Они ведь на многое больше нас способны, они ведь какие, эти наши зенитчицы. К примеру, отстрелялись, отработались во время налета, оттерлись от крови, обвязались от ран, а потом спрашивают Гуляева:
      "Может, вашим солдатам постирать нужно? Так пожалуйста. У нас всего одно орудие осталось, есть возможность стирку устроить на всех".
      Только что пикировщики на них косо падали, бомбы роняли; словно из порванного неба, все на них валилось. Земля опеклась ожогами, осела вмятинами, задранный ствол орудия и тот весь осколками пошкрябан. А они похоронили погибших, заплаканные, ободранные, полуоглохшие, по тревоге снова отстрелялись, отмучились бомбежкой и вот, пожалуйста, - постирать предлагают по своей женской милосердной доброте, забыв, что они герои, а не мы.
      Политрук Зоя на ящике из-под снарядов сидит и пытается спичку зажечь одной рукой, чтобы прикурить.
      Чиркнул я ей зажигалку. Кивнула, затянулась. Я ей говорю про зажигалку: "Возьмите!" Спрятала она зажигалку в боковой карман гимнастерки. Потом спрашивает: "Не жалко?"
      Я говорю: "Это просто сувенир, на память, давно хотел, но стеснялся. Очень уж вы строгая".
      Она задумчиво так: "Зажигалки мне на фронте дарили. А вот цветы никто не приносил".
      "Будьте уверены, принесут". Неловко я это сказал, потому что она на земляной холмик оглянулась. И еще неловкость допустил. "Сапожки, - говорю, - у вас маломерные, детский размер. Какой же вы номер носите?" Это я хотел отвлечь, чтобы про руку не думала, для женщины, мол, без руки не такая уж инвалидность.
      "Дурак ты", - сказала она, отвернулась и стала раскачиваться корпусом от боли.
      Вернулись мы к своим, тоже обстановка не наилучшая.
      Фашисты пристрелялись из минометов, большие у нас потери в людях.
      Лейтенант Карпова наших ребят собрала, стала проводить занятие по обращению с орудием. Народ у нас цепкий, быстро технику освоил. Но боеприпасу мало, на крайний случай берегли. Помпотех Соловьев Евгений Мартынович взялся стреляные орудийные гильзы на новую зарядку восстанавливать. Колдовал - не получилось.
      Он с полным инженерным образованием, на производстве не работал, в конструкторском бюро служил. Привык там к обходительности. Здоровье у него не сильное, голос тихий, голова плешивая, руки маленькие - дамские. Но партийный товарищ. В боевой обстановке спокойной деловитостью ободрял. И стрелок оказался замечательный: протрет очки, дыхание задержит - и с первого выстрела свалит.
      Всегда он деликатный, внимательный, будто каждый человек для него новость. Есть только к себе чуткие, а он каждого человека угадывал, его настроение.
      Сидит в окопе, и вдруг лицо такое счастливое - объявляет:
      "Обратите внимание, товарищи, пуля на излете щебечет, ну как молодой щегол". Люди изумленно смотрят: нашел о чем рассуждать. Он поясняет: "К войне, товарищи, надо привыкнуть, не обременять себя трагическими наблюдениями". Кивает на Василия Земина. "Вот вы, - говорит, - для меня образец самообладания. А чем, спрашивается, образец? Тем, что Земин в окоп книги из ротной библиотеки приносит. От бомбежки рядом с собой держит. Другие боеприпасы волокут, а он - книги. Конечно, книга полезна. Фокус такой получается: начнешь читать, и вдруг ничего нет, ни войны, ни немца, а есть нормальная человеческая жизнь, тоже, конечно, со всякими неприятностями, но ты тут ни при чем. Вроде сочувствующего наблюдателя, и только. Получается передышка, отдых".
      Отремонтировали мы два танка старых образцов, но все-таки боевые машины, да еще на ходу.
      Политрук на партийное собрание вопрос вынес. И так его поставил: конечно, танки нас сильно выручат, немецкие атаки отбивать. Но артиллерия авиации все равно танки снова расколотит. А у нас тяжелораненые, а также артиллерийский женский расчет, который все боеприпасы расстрелял. Есть возможность на этих двух прорваться к своим. Водители найдутся из числа ремонтников по моторам.
      Приняли решение. Стали ребята быстро домой письма писать. Ночью завязали мы с немцами бой наступательный, нахальный, потому что наступать нам почти нечем. Но отвлекли. Танки благополучно прорвались, о чем они нас оповестили через некоторое время ракетой. Повеселели мы от этой ракеты, порадовались. Хотя за ночной бой еще потери понесли.
      Потом какое настроение у нас началось? Стало определенно ясно, когда наши на танках уехали, что мы теперь тут насовсем. Остались у нас кучи всяких разбитых машин колесного транспорта, на скрап только годных, и такие же кучи металла от разваленных, тоже на скрап, бывших танков, броневиков. Из этого железа уже ничего путного сделать нельзя. Одна пригодность: на баррикады, ну еще для прикрытия в щелях.
      Сидим в земле, молчим, каждый про себя думает. А тут вдруг подходит к политруку солдат - слесарь Фетисов, протягивает бумажку. Становится по команде "Смирно":
      "Прошу принять меня в партию взамен убывшего в связи со смертью товарища Павлова Александра Григорьевича".
      Ну, казалось бы, хорошо, человек в партию просится. Но его тут же на месте Федор Соловьев одергивает:
      "Почему тебя вместо Павлова, когда я с ним с одного завода?"
      Ему правильно режет Фетисов:
      "Так ты то же самое напиши и подавай заявление".
      Он говорит:
      "Я-то напишу, но ты у себя Павлова вычеркни".
      Другие встряли в разговор. А политрук молчит.
      Потом все-таки взял слово.
      "Сегодня, - говорит, - когда в атаку бегали, я какую команду отдал? Коммунисты, вперед?! Правильно?" - "Точно". - "Кто-нибудь в окопах оставался?" - "Нет". - "Значит, что получается? Выходит, все бойцы посчитали себя коммунистами". - "Временно, по случаю атаки". - "Временно в партии не состоят". - "Так как быть?" - "Вот вы и решайте".
      Ну, какое тут еще решение. Вырвал политрук из своей полевой тетради листы чистые, роздал. Потом исписанные обратно собрал, сложил в планшетку. "Если, - говорит, - обстановка не даст все по уставу оформить, ну что ж, партия мне простит. Объявляю вас коммунистами".
      Обошел ребят, пожал руки, каждого обнял.
      Торжественно все получилось, красиво. И тут наш старшина расчувствовался.
      "Разрешите, - говорит, - по этому случаю досрочно раздать комплекты нового обмундирования. Хотя это с моей стороны нарушение. Но я как раньше думал? Перед боем выдавать, потом измажут, испортят. После боя люди замученные, недооценят. А сейчас самый момент, чтобы отметить".
      Хитрый мужик, понимал, что все равно хозсклад пропадет. А как подал?! Сильная оказалась у него психическая механика. Получился праздник. И продпитание тоже с излишком выдал.
      Какая конструкция души у нашего человека?
      У каждого сердце до этого в кулак было сжато, лица серые, глаза тусклые - одно соображение: изловчиться так помереть, чтобы при этом прихватить больше фашистов, убытка им побольше собой принести.
      А тут что началось: распустились ребята, расслабились, стали вслух вспоминать, кто как своей гражданской жизнью пользовался, кому какой план жизни война сорвала, каждый на что-нибудь интересное себя метил.
      Земин информирует:
      "Лев Толстой при обороне Севастополя на батарее служил. И его могли свободно, запросто, как всякого, убить. И никто - ни он сам, ни другие бойцы - не знал, что Толстой гений, и, если б его убили, не было бы у нас ни "Войны и мира", ни "Анны Карениной", ни даже "Севастопольских рассказов".
      "Ты это к чему?" - спрашивают.
      "А к тому, - говорит Земин, - не исключено, что и среди наших товарищей есть скрытая выдающаяся личность".
      Каждый про себя такого не думает, но на другого поглядывает с надеждой: "А вдруг этот боец действительно человек особенный. И он для потомков будет нужный. Как знать, разве в таких условиях отгадаешь?"
      Больше всего ребята на помпотеха Соловьева при этом поглядывали. Недаром же он изобретениями занимался.
      Вдруг он и есть такая личность! Показал себя с наилучшей стороны на производстве по ремонту и когда самодельные мины конструировал - сильно соображающий товарищ. Может, именно его и надо изо всех нас сберечь?
      Я обращаюсь к нему, спрашиваю:
      "Евгений Мартынович, как вы полагаете, победитовый резец - это самое наипоследнее слово нашей техники?"
      Он глаза свои на меня задумчиво поднял, потом стал у себя ногти на пальцах рассматривать.
      "Вообще я сторонник керамических резцов: и экономичней, и кристаллическая структура их перспективней, в смысле твердости приближается к алмазу".
      Подмигнул я ребятам. Те, конечно, поняли. Значит, наметили, кого сберечь из нас надо.
      На рассвете фашисты за нас сызнова взялись. Бомбили, из орудий стреляли, затем в атаку пошли. Пришлось нам из окопов выбраться. Бились с автоматчиками уже на площадке СПАМа. Она у нас, конечно, была оборудована для такого боя.
      Кое-какие останки танков как доты у нас приспособлены. Помещение мастерских сгорело. Но за станками можно укрываться, за их металлом лежа, отстреливались, гранатами кидались.
      Всякое железо мы приспособили для препятствий, укрытий - тут его хватало.
      Под руководством Евгения Мартыновича управляемое минное поле в несколько полос соорудили. Сверху каждой минной ячейки навалили кучи отходов от металла.
      Ячейки эти рвались почище бомб. Гайки, болты, обрезки шуровали фашистов так, что смотреть на них было после неприятно.
      Еще бочки с горючим по наклонным доскам раскатали, из автомата пробили и вслед - бутылку с зажигательной смесью.
      Выжили в эту атаку у нас совсем немногие. Сколько числом - сказать не могу, потому что раненые, если были в сознании, норовили заползти в железный хлам. Там лежат и, если не помирают, отстреливаются.
      Очень нас в эти тяжелые моменты товарищ Соловьев Евгений Мартынович на бессмертие воодушевил.
      Приволок уцелевший газовый баллон и резаком на стальном листе, из которого мы заплаты на танковую броню обычно выкраивали, начал на этом стальном листе всех остающихся пока в живых поименно в порядке алфавита огнем записывать.
      Аккуратно писал, нигде лист насквозь не прожег, но каждая буковка выплавлялась четко, глубоко, и, когда весь наличный состав записал, помедлил, задумался и в самом низу вывел: "Погибли за Советскую Родину", и дату поставил, только завтрашним числом. Значит, не теряя оптимизма. Сутки - полагал твердо - выстоим. И то, что на стальном листе мы все были поименно записаны, - это надежно получилось, приятно. Как ни храбрились, а без следа помереть, безадресно, - уныние. Отпишут: пропал без вести.
      А тут документ надежный. Фактический. На нем ничего не сотрется. Все точно записано.
      Нам, конечно, не до потомков было. Не до вас то есть, вот таких, какие вы сейчас есть распрекрасные.
      Нам бы только оформиться. Чтобы, когда свои сюда вернутся, списали бы со стального листа на бумагу фамилии и оформили. Так, значит, думали, по-деловому, по-серьезному.
      Целых среди нас уже не было, каждый задет, хоть раненым себя не считает. Один - так совсем зашелся. Зажал в тисках какую-то плашку и напильником ее шурует. А зачем? Ни ему, никому не известно. Но когда в бой позовут, идет послушно, а потом снова к тискам. Надо полагать, этим занятием он себе боль превозмогал.
      Но погибнуть нам всем не довелось, согласно надписи на стальном листе. Наши заказчики не допустили - танкисты. Правда, мы с ними не по-хорошему обошлись, потому что обознались.
      Пошли фашисты нас добивать на рассвете. Как между нами было обусловлено, тавот, тряпье всякое навалили продольными кучами, залили машинным маслом, подожгли. Нам в дыму маневрировать можно, мы свое расположение на ощупь знали, нам в дымной слепоте легче биться.
      Кидаемся гранатами, стреляем, последние минные погребки, накрытые железным хламом, рвем. Хаос! Ничего не поймешь. Каждый для себя фашиста ищет.
      А тут слышим - танки.
      Но все-таки сознанием загордились, что нас танками добьют, а не просто из автоматов.
      И как первый танк начал нашу баррикаду из железа толкать, тот боец, который до боя у тисков свою боль превозмогал, побежал на танк со связкой гранат, ну и испортил машину.
      Мы, знаете, даже сначала не обрадовались, что спасение пришло, выручка. То есть, конечно, жить кому неохота, жить - радость. Но просто нервных сил не было понять эту радость. Бой такой был, что никто себя не экономил. А тут бой кончился, ослабли, отупели от переживаний. Танкисты, которых мы впопыхах подшибли, выползли из танка полуконтуженные. Командир кровь утирает, ругается:
      "Ошалели, подбили машину, теперь сами чините". - Он дружески, без обиды, а мы всерьез, не было у нас такого целого нерва, чтобы понять: про ремонт это он так, к слову.
      Оглядели повреждение, приволокли инструмент - стали разбираться, кому что делать.
      "Да вы что, ребята, обиделись?" - Командир танка начал у нас инструмент из слабых рук вынимать. Потом нас танкисты трясти стали, обнимать, по-солдатски целуют. И лица у них такие, будто не мы перед ними виноватые, а они перед нами.
      Налили они в кружку спирту, поднесли каждому.
      Как по первой приняли, взбодрились и тут засовестились, вспомнили, что на стальном листе газовым резаком написали. Неловко получится, если танкисты прочтут, увидят, что некоторые из нас незаконно в список записаны, поскольку мы живые, а получается, приписали сами себя к тем, которых уже нет и которых надо увековечить, как они того заслужили.
      Хотели мы стальной лист убрать, но сил поднять его не было, прикрыли только брезентом. И на этом совсем сникли - спирт выпитый, и переживания, разбрелись кто куда и в беспамятстве спать.
      Ну что потом было! Похоронили павших товарищей. Стальной броневой лист с написанными их именами установили вертикально на рельсовых подпорах, а имена живых заплавили. Танк подбитый отремонтировали, затем отправили на переформирование в тыл. Дали нам отдых. Кому причиталось, тех наградили. И снова в рембат.
      Оборудование здесь было, может, и не хуже прежнего, но люди не те. Может, обстановка не позволяла им себя так высоко показать. Но тех, кого уже не было, мы считали по всей статьям человеческим наилучшими. Самой надежной советской конструкции. До последнего своего вздоха - рабочий класс. Сделали меня отделенным, с танковой частью по тылам немцев в рейды ходил, при полном отсутствии производственных условий машины ремонтировал; когда ремонта не было, доверяли должность механика-водителя - отводил душу.
      Кончив свой длинный рассказ, Буков оглядел притихших монтажников и сказал строго:
      - Время позднее, молодым организмам спать положено. - Встал, потянулся. - А у меня сна не будет, растревожился. Пойду похожу по местности...
      Отбросил рукой полог палатки.
      - А луна глядите какая! На фронте мы ее не уважали. Осветительный прибор. Значит, жди бомбежки...
      Не просто было на душе у Букова. С одной стороны, он был доволен, что молодые ребята притихли, посуровели. Видно было - молча переживают услышанное. С другой стороны, Буков опасался, не получилось ли, будто он хвалится собственными подвигами. А ведь эти ребята строят здесь, в пустыне, гигантский медеплавильный комбинат, и до этого уже не один завод ставили, а он, вместо того чтобы на разговор вызвать, как бы собственным примером их поучал. И Буков вдруг извиняющимся тоном заявил:
      - Это я просто так вас информировал. Вроде представиться, что, мол, за личность, для знакомства.
      Встревоженно он ждал, что ответят, и услышал:
      - Вы, товарищ Буков, за машину свою не беспокойтесь. Если подъемники к завтрашнему утру не получим, соберем доисторическим способом, без подъемников.
      - А мне не к спеху, - смущенно кашлянув, сказал Буков. Отвернулся, чтобы ребята не разглядели выражения его лица, добавил с усилием, строптиво: - Вручную сборку вести - это нарушение. Понятно? - И зашагал прочь от палатки, испытывая блаженное чувство радости: такое доводилось ему испытывать на фронте, когда люди без слов понимали друг друга, совершая то, что теперь называют подвигом. Ему очень хотелось вернуться в палатку, чтобы досказать, чего не успел. Но зачем? Они и так поняли главное. Надежные ребята, в себе уверенные, и это хорошо, что такие самостоятельные. Буков шагал в темноте, жадно вдыхая чистый, прохладный воздух, мягко ступая на сыпучие пески, которые некогда были скалами, постепенно за миллионы столетий рассыпавшимися в прах.
      Буков бродил по серому скрипучему песку, местами проросшему кустарником, подобным пучкам оцинкованной проволоки, и вспоминал о том, как еще в самом первом месяце войны его послали на ремонтной летучке к поврежденному на поле боя танку. Машина потеряла левую гусеницу. Она лежала, плоская, вытянутая, суставчатая, метрах в двадцати от танка.
      Буков подъехал на летучке к гусенице и стал прикручивать буксирный трос к тракам гусеницы. Но тут немцы открыли пулеметный огонь по полуторке; сначала он увидел, как из бортов, словно перья, летела щепа, потом зашипели и осели пробитые скаты. Но все-таки ему удалось доволочить гусеницу до танка, когда уже из пробитого бака тек бензин, а потом загорелась полуторка, и он выскочил из нее и бросился к танку, перекинулся в открытый люк и там присел на металлический пол, зажав под мышками пораненные руки.
      "Что, попало?" - осведомился из недр машины сиплый и слабый голос.
      "Ага", - сказал Буков.
      "Сильно?"
      "Не очень".
      "Обуть машину сможешь?"
      "Один - нет".
      "А я в напарники не гожусь. Ноги перебиты".
      "Почему же вас тут оставили?"
      "Не оставили, а остался дежурить у пулемета, чтобы машину не сперли. Значит, не сможешь?"
      "Говорю - нет".
      "Партийный?"
      "А в чем дело?"
      "А в том, надо у меня партийный билет взять и сдать в политотдел как положено".
      "Ну, комсомолец я".
      "Тогда можно, забирай и сыпь обратно".
      "Я вас не оставлю в таком положении".
      "А на черта ты мне нужен?"
      "Ну, все-таки..."
      "За невыполнение боевого приказа знаешь что бывает?"
      "Говорю - не оставлю".
      "Ты вот что, - просительно произнес танкист, - у меня секретный пакет, срочный. Понял? Его доставить нужно".
      "Так бы и сказал".
      "В планшете. С планшетом и сдай. - Танкист помедлил, произнес наставительно: - И расписку возьми. Без расписки не возвращайся".
      Уползая от танка, Буков слышал за спиной звонкие, резонирующие о броню очереди станкового пулемета. Но когда он добрался до штаба и вручил дежурному планшет танкиста, тот вынул из планшета партийный билет в целлофановой обертке, карту, две свернутые дивизионные газеты, но никакого секретного пакета там не оказалось. Букова задержали. Но после проверки выяснилось, что за танкистом никаких секретных документов не числилось. И когда Буков вернулся к танку на другой летучке, танк уже горел, расстрелянный немецкой артиллерией. И Буков понял, какой уловкой этот танкист спас ему жизнь. А что он о нем, об этом человеке, знал? Ничего. Даже лица не видел. И танкист его не знал. А вот спас от смерти. И сам погиб в одиночестве. И на всю жизнь Буков остался в долгу перед этим человеком, он привык мысленно отчитываться перед ним, проверять свою совесть. И сейчас он соображал, правильно ли он держался с ребятами, ведь они с такой готовностью решились на трудную ручную сборку машины, без подъемных средств, в чем, собственно, не было уж такой срочной необходимости. Но, решив так, они стали ему близкими, словно однополчане.
      II
      Как всегда бывает в пустыне, ночью земля остывала, отдыхала от дневного зноя.
      Безоблачное небо застыло прозрачным светящимся слитком над монтажной площадкой.
      Сторож спал на алюминиевой раскладушке, накрывшись ватным одеялом.
      Рыжая кудрявая дворняжка величиной с детский валенок, лежавшая в ногах у сторожа, соскочила, подошла к Букову, понюхала его ботинки и вдруг встала столбиком, как суслик, выпятив пузо, дружелюбно виляя хвостом. Сторож, проснувшийся оттого, что собачонка его покинула, поднял с земли пачку сигарет, закурил, стал кашлять.
      Буков сказал:
      - Пес у тебя подхалим.
      - Не то слово бормочешь, - обиделся сторож. - Собачка культурная. Привыкла к тому, чтобы ей восхищались, одобряли. А ты хочешь, чтобы я немецкую овчарку держал и она на людей зверем кидалась? Такие злые животные нам вовсе не требуются. Я тут сначала при геологах служил. Все, как один, с образованием. Высшая интеллигенция. Так они из блюдечка молоком трехразовое питание змее-гадине установили. Приучили вместо кошки им услужать. Ни одной мыши на продуктовом складе от того змея не было. Полоз его порода, безъядовая, но все равно - пакость. Как кишка, склизкая. Но они им умилялись, хвалили за то, что мышей жрет, по шкуре рукой гладили. Когда я им замечание делал, вот что говорили: в Египте, дескать, в старинное время змею даже памятник был установлен. Полагают, за то, что в старые времена сильный мор от чумы был, а грызуны заразу переносят. А против грызунов змея - первый борец. Научно сильно во всем ориентировались. Натащат мои геологи в палатку битого камня, в кислоту окунают. Я их учу: "Вы бы камень на спирту настаивали - напиток все-таки". А они стекляшку показывают, спрашивают: "Захар Семенович, по-вашему, что из этого эликсира получится?"
      Я человек серьезный, не до баловства, вразумляю:
      "Зря вы тут в пустыне копаетесь. Человечество, которое здесь до вас сто веков жило, не зря пустыню пустыней обозвало. Пустыня что значит? Пусто! Ничего нет. Значит, нечего здесь шарить, зарплату зря истреблять".
      А они мне про всякие войны, нашествия байки вкручивают, будто от войны пустыни заводятся.
      Войну я знаю. Почище их. С басмачами тут сколько на кавалерийской службе сражался. И в Отечественную по состоянию возраста в похоронной команде служил. Вредность войны я знаю. Не побей мы фашистов, они бы всю планету захватили. Но мы их укоротили. Не получилось у них из земли пустыни делать.
      Выковыривали геологи тут старинные кости человеческие, хотя и говорили, что кости не их специальность? в древние времена народ сильно от войны погибал, от эпидемий, от голода. И это все на костях отпечатано - кто порубанный, кто просто хилый - от болезней и отощания. Так что по-научному о старой жизни надо рассуждать не по гробницам, минаретам и всяким украшениям из металла, а по костям простого народа.
      А по линии перспективы в этой самой пустыне они правильно угадали. Пошли по всем инстанциям. И вот - наличность. Горно-металлургический комбинат закладывают.
      Вот тебе и пустыня! Обманное это слово оказалось. Не пусто, а густо. Здесь в землю много добра напихано. Главное теперь - наружу все вытащить и - в переплав. Держава наша хозяйственная, умеет чего надо себе взять.
      - Нахватался ты, даже слушать интересно, - сказал одобрительно Буков.
      - Что значит - нахватался? Я и своим умом не маломощный. Живу, соображаю, как все. А ты чего ходишь, чего людям отдыхать не даешь?
      - Да вот к машине зашел, проведать.
      - Экскаватор - это тебе не пистолет, который собрать и разобрать одними пальцами можно. Сооружение громоздкое.
      - Это точно.
      - Он все равно что танк, только без брони. Да еще стрела, ковш. Словом, танк с грунточерпальным снаряжением. Чем люди больше за технику хватаются, тем они больше от техники зависимые. Не пришли подъемники. Лежит железо железом. И без техники ты его не построишь в машину.
      - Это когда как, - сурово сказал Буков. - Припрет, так построишь.
      Выбравшись из-под одеяла, сторож сказал:
      - Разогнал ты весь мой сон. Если ты сытый, давай чаю попьем. Я его исключительный любитель. Напиток, полезный, соль вымывает. Потом поимей в виду, у нас тут ночь - лучшее время рабочее: прохлада. Местный народ понимает. Ты это учти. Просись в ночную смену, она наилучшая. Ты чего сам больше обожаешь - жару или холод?
      - Приходилось намораживаться до полусмерти, - хмуро сказал Буков. - На ногах четырех пальцев нет, в санбате удалили.
      - Это где же тебя угораздило так простудиться?
      - В сорок втором году надо было Ленинграду помощь боевую подкинуть. Пришла танковая часть. Машины тяжелые: КВ, тридцатьчетверки, а лед на Ладожском озере плохой, непрочный, в трещинах. На лучших участках выдержит нагрузку до тридцати тонн. А весу в танке значительно больше.
      - Это верно, - сказал сторож. - Такое изделие не всякая земля удержит, а тут скорлупа - лед. Да еще ломаный, разве починишь?
      - Чинить можно, - возразил Буков. - Мы лед ремонтировали, намораживали, наращивали себе дорогу.
      - Значит, на этом деле ты и пострадал?
      - Мое дело не дорожное, по линии механики. Надо было вес машин облегчить. А как? Значит, демонтировать. Приспособлений нет. Ни подъемников, ни блокоустановщиков. Исхитрились из шпал клети укладывать, из телеграфных столбов - ваги, стрелы подъемные вязали. Снимали башни с орудием, стальные крыши надмоторные и ставили все это на сани-волокуши, из бревен сооруженные.
      Мороз за тридцать, да при ветре. Обогреться нечем. Костер не разведешь. Сразу немец обнаружит, из пушек начнет бить или с воздуха бомбами закидает.
      Железо - оно холоднее льда. Лед после железа теплым кажется. В рукавицах только грубую работу делать можно. А тонкая - голую руку просит. Это же машина. Она обращение только деликатное признает. Масло в ней в камень застыло. Подвижные части - как сцементировало. Накроют тебя брезентом, водишь паяльной лампой, чтобы масло оттаяло, охота самому себя всего этой лампой осмолить, чтобы хоть тепло почувствовать. Ресницы смерзаются, моргаешь, а глаз при этом скребет, как наждаком. Начнешь деталь снимать - тяжесть невыносимая, кости скрипят и пот из тебя выжимается. После он коркой на тебе всю шкуру царапает, будто не обмундирование на тебе - жесть. В дыры ветер задувает. И спирту много принять нельзя. Пуще здоровья надо соображение сберечь. Охота еще хлебнуть, но отвергаешь. Да он и не действовал, спирт, жег, а тепла внутри нет. Все равно стынешь. Но застывать нельзя? пока немец не накрыл, надо всю работу кончать. Но конца ее не было, а только начало.
      Начали марш по льду.
      Примостился я на танке, без крыши он, все наружу. Механик-водитель стоя танк ведет. Надел железные трубы на рычаги управления и так действует. Пурга метет. Видимость плохая. Одолеть надо тридцать два километра но прямой. Если, конечно, не заблудишься.
      Лед прогибается, трещит. Из дыр, которые бомбы во льду пробили, вода столбиком от нажатия наружу фонтаном лезет. Дыр таких много, на глаз видно, как они трещинами между собой объединяются, вот-вот рухнем, кроме того, сугробы стенами намело, таранить их танку в собранном виде - незаметное дело, а тут все на тебя сыплется снежным обвалом. Как сильный заряд пурги ударит - видимости нет, вылезаешь из танка, суетишься, ногами впереди его вешки щупаешь. На чистом от снега месте не лучше, ветер снег смел до полной шлифованной ледяной поверхности. Танк - он ничего, не скользит, а сани-волокуши, которые у него на буксире, мотает во все стороны. Вот и оборвало трос таким рывком. А на волокуше - башня с орудием. Надо за ней возвращаться, а как, если мы на своем маршруте лед совсем испортили? Но танк без башни - что? Трактор. С ним без башни не навоюешь. Оставить башню - все равно что солдату на марше оружие потерять. Невозможно.