Степан Буков

      Буков заметил, что здесь, на месте совершенного преступления, Зуев один только не удручен, не испытывает щемящего чувства подавленности, какую он подметил у других своих сослуживцев по Особому подразделению. Напротив, Зуев чрезвычайно бодр, оживлен, весь охвачен деловым азартом.
      Подвязав резиновый фартук и щегольским движением натянув резиновые перчатки, Зуев уверенно, словно опытный врач, обследовал деревянной плоской палочкой рты у трупов, давая пояснения таким тоном, будто проводил занятие с бойцами по изучению материальной части трофейного оружия.
      Пинцетом, какие употребляют коллекционеры марок, он бережным движением прихватывал с пола волосок или раздавленный окурок и помещал каждый в отдельности в стеклянные коробочки. И на стенке коробочки делал отметки восковым синим карандашом. Лицо его при этом выражало такое удовлетворение, будто он нашел какие-то редчайшие музейные ценности. Пыль собирал с разных мест помещения, втягивая ее небольшим, как шприц, насосом, внутри которого имелись бумажки - фильтры.
      Вынимая эти фильтры, он, не дыша, укладывал их, тоже каждый в отдельную коробочку. И если фильтр хорошо покрывался пылью, он любовался им, словно юный натуралист крылом диковинной бабочки.
      Фотографировал он трупы так любовно и старательно, как армейский фотокорреспондент - генералов, в надежде потом вручить портрет начальству и заслужить этим его благосклонность.
      Разувшись, в одних носках, он бродил по помещению, вытянув шею, скособочившись, держа в руке лупу в черной пластмассовой оправе, и вдруг петушиным, клевательным движением начинал мотать головой над лупой.
      И он приказывал другим смотреть через эту лупу на рану, нанесенную, как он уверенно утверждал, после того, как жертва уже была лишена жизни, о чем свидетельствует незначительное количество вытекшей крови. Он приказывал это делать тем, кто немало сам наносил ранений. Но ведь никто никогда не разглядывал, как после этого выглядит противник.
      Никому из бойцов Особого подразделения не доводилось так долго смотреть на мертвые тела, как здесь вот, на месте происшествия, да еще с научной, можно сказать, целью.
      Поверженными противниками на поле боя занимались похоронные команды. Когда же выносили с поля боя и хоронили своих, то у каждого в сердце настолько прочна была память о них живых, что опровергнуть ее сама смерть была бессильна.
      Поэтому бойцам Особого подразделения было здесь не по себе, каждый по-своему страдал от представшего перед его глазами страшного зрелища.
      И если раньше они, будучи наслышаны о подвигах Зуева в глубоком тылу врага, испытывали к нему почтительное уважение, то теперь это уважение сменилось чувством снисходительной жалости, когда они воочию увидели, через какую нечистоплотную работу добывают люди его гражданской профессии улики, необходимые для раскрытия преступления.
      Так, вытерев губы и подбородок трупа ватой и понюхав ее, Зуев объявил:
      - В выделениях явно чувствуется запах желчи, что подтверждает предположение о введении отравляющего вещества. - И, протянув ватку, предложил: - Вот, пожалуйста, убедитесь...
      Не понимая или, вернее, не желая понимать, как всех тут с души воротит от этого его открытия, нимало не заботясь о том, как он выглядит в глазах товарищей, Зуев продолжал свое дело.
      Буков с трудом переборол в себе чувство брезгливой снисходительности, то есть то, что испытывали сейчас, глядя на Зуева, бойцы. Переборол, потому что подметил во всех действиях Зуева то, что он выше всего ценил в каждом человеке: увлеченность и преданность своему делу. Наблюдая за Зуевым, помимо всего Буков испытал щемящую тоску по своей работе, которая теперь, по сравнению с занятием Зуева, казалась ему столь прекрасной, чистой и удивительной. И руки его непроизвольно шевелились, тоскуя об увесистой тяжести металла. Ему страстно захотелось сейчас, немедленно заговорить о своем деле, о всех его хитрых и умных тонкостях, которые ничуть не менее важны, чем те тонкости и прозорливые догадки, которые высказывал здесь Зуев. И наблюдательность его не менее остра, чем зуевская. Мог сразу, бросив взгляд на заготовку, сказать, кто из литейщиков ее отлил, кто из формовщиков готовил изложницу, какой обрубщик ее разделал. По допускам определял, по бороздам, оставленным обрубщиком, по шероховатостям от литейной формы.
      А про инструмент и говорить нечего, без клейма угадывал, какой инструментальщик готовил, после кого надо резец перезатачивать, а после кого не глядя можно вставлять сразу в оправку.
      Или вот обработанная деталь. Настоящий мастер обязательно с нее ветошью эмульсию вытрет, не потому что это надо, а для того, чтобы удовольствие почувствовать, тепленькую в руках подержать. И как бы домой ни спешил, обязательно в сборочный цех завернет, где труд всех завершается. Вот такие станочники, кто в сборочный заходит по велению души, - это и есть люди, на которых во всем можно положиться. Широкосознательные. И на собрании он их имена выкрикивал властным голосом при выборах президиума. И не ошибался. Заводские поддерживали почти всегда единогласно. И Буков, откликаясь на эту свою сердечную тоску по любимому делу, заметил Зуеву так, будто между прочим:
      - Клешней сейф вспарывали. А можно было б фрезами на распорках обширное отверстие вырезать. И проще, и быстрее. На дрели электрической смонтировать. Немцы, а не додумались. И резак у клешни перезакаленный крошился. Оттого торец стального листа получился в рванье. Какой бы длины рычаг ни был, одному при таком резаке не одолеть. Полагаю, вдвоем нажимали.
      - Как криминалист мыслишь, - обрадовался Зуев.
      - Как слесарь, - не согласился Буков и добавил грустно: - Бывший.
      - Все мы бывшие. Я вот тоже - с котельного из Таганрога. А вызвали в райком, и пожалуйте - в уголовный розыск. - Зуев усмехнулся: - Из рабочего класса - летун. - И добавил: - Пружина у нас закручена на то, чтобы любому делу всего себя отдавать.
      - Крепкий ты, - завистливо сказал Буков. - Закаленный, а меня вот до сих пор воротит. Только на свежем воздухе отошел.
      Зуев отвернулся и произнес смущенно:
      - Я много лет до войны в угрозыске, а каждый раз после подобного расследования - только хлеб и чай. И вообще сплю плохо.
      - Ну?! - обрадовался Буков. - Значит, переживаешь?
      - К этому привыкнуть нельзя. Но если характер выработал, он во всем при тебе. Он тобой командует и уронить себя не позволит. - Спросил: - В санбат попадал? Хирург в тебе копается инструментом спокойно, без дрожи в руках, когда ты орешь и корчишься. Выдержку не теряет, даже когда ты на него замахнешься. Он работает, чтобы жизнь тебе спасти. И чем он больше работой увлечен, тем, значит, тебе лучше: прочнее после госпиталя будешь. Так во всем должно быть. - Добавил строго: - Этим самым от страха смерти и в бою лечились.
      - Точно, - согласился Буков. - На наш рембат фашисты с ходу налетели, из минометов, артиллерии лупят. А у ребят работа срочная - ремонт. Одни охраной нашего труда в окопах занимаются, а другие у станков хлопочут. В окопах обстановка нервная. А в мастерских, где люди тоже каждую минуту могут погибнуть, переживаний нет. Каждый будто прирос к своему рабочему месту, словно нет войны. Предсмертные слова считаются самыми главными, вроде последнего напутствия. А мне что приказал Кусков, когда я над ним склонился?.. "Подачу эмульсии закрой!" Что эмульсия со станка белой пеной стекает, это ему жалко. А то, что сам от крови весь подплыл, об этом мысли нет.
      - На войне наш народ полностью себя показал, - сказал Зуев. - Со всех сторон.
      - Запомнят на все века!
      - Только хлопот нам о людях много после войны прибавилось, озабоченно заметил Зуев. - Вот хлебом последним своим мы тут с ними делимся, а в эшелон с мукой термитные зажигалки кто-то подсунул. Прибыл ночью на место происшествия, кругом дым, гарь, копоть.
      Наши бойцы кули с хлебом из огня вытаскивали, спасали, словно это не мешки, а живые люди, себя не жалели, сильно осмолились. И ничего я там для себя на месте происшествия не обнаружил. Зашел на пункт выдачи населению продуктов питания. Что такое? Совсем мало народу. Выходит, кто-то предупредил - не будет хлеба. Ну, я в штаб тыла: посодействуйте. Завезли. Началась раздача. Спустя некоторое время начали еще люди подходить. Наблюдаю. Смотрю, один буханку берет, нюхает. Потом отошел, разламывает, смотрит. Пожал плечами и хлеб, понимаешь, бросил со зла в кирпичные развалины. Я за ним на дистанции. И куда же он меня за собой привел через весь город? Поднялся он на железнодорожный виадук, перешел на правую сторону и смотрит в том направлении, где в километре от этого виадука ночью хлебный эшелон горел. Налюбовался. И пошел дальше - деловой походкой, хотя километров восемь до этого отмахал. Завернул я его, конечно, в комендатуру.
      Прямых улик нет. Как докажешь? Я в свое время ни одно дело не закрывал. Тем и был известен. Год, два, три на себе тащу, а все же раскрою. А тут важно гражданскому населению при данной обстановке фактически доказать - вот, из ваших, а против вас же действует.
      Допустим, я его за недостатком улик выпущу. Но под контроль его не возьмешь. Уйдет в союзный сектор, и все. И он это понимает. Сообщил: место проживания в английском секторе. Вот и зацепка, обрадовался я. "Значит, незаконно из советского сектора продукты получали, - говорю, - это равносильно мошенничеству или краже. За это я вас и привлекаю к ответственности".
      Вежливо внушаю ему: моя должностная обязанность - только строго контролировать раздачу продуктов питания по месту жительства.
      Ну, он ежился, ежился, дал свой адрес в нашем секторе. Проверил я у него там, нашел в кармане куртки перчатки лайковые, в коже их обнаружил мелкие вонзившиеся осколки стекла, остатки ампулы от химического взрывателя. Ну еще кое-что по мелочи, но тоже улики. Спрашиваю: "Акт результатов обыска подпишете?" Соглашается. Вынимает из кармана автоматическую ручку - и щелк. Из нее иглой себе в шею. Засипел и под стол свалился. В госпитале я рядом с ним на стол лег, из меня в него кровь переливали. Хотели консервированную, я не позволил, свежая надежней. Отошел, ожил. Ну и я тоже доволен, повеселел. Допросил потом, на койке. Раскололся, допрос подписал безопасным карандашом.
      - Куда же его теперь?
      - Доведу следствие - передам в судебные органы.
      - Не кончилась для тебя война. Они, как гадюки, расползаются, а тебе ловить.
      Зуев сказал мрачно:
      - Сегодня с утра только стакан чаю перехватил, натощак покурил. Врач велел после донорства четырехразовое питание соблюдать. А мне не до столовой. Сейчас вскрытие трупов будет. Надо присутствовать. После этого ничего в рот не пойдет. Так у меня ситуация складывается. - Бросил окурок и пошел обратно в дом, шаркая сапогами по выложенной клинкером дорожке.
      В общежитии Особого подразделения Зуев оборудовал себе лабораторию. Некоторые приборы по его собственным чертежам изготовил Буков.
      Беседуя с Зуевым, Буков вспоминал с удовольствием:
      - У нас в мартеновском цеху пробы на экспресс-анализ тоже в лабораторию таскали, но, пока они там колдуют, мастер по цвету, по излому свой диагноз не хуже лаборатории ставил без всяких научных приспособлений. Скажем, высшего сорта сталь для особого оборонного назначения - так считалось и у нас, и за границей - можно только в электропечах варить. А у нас в цеху мартенщики ее варили. У самого Круппа не решались, а наши достигли. Чуяли, что нам с гитлеровцами назначено не сегодня-завтра схлестнуться, ну и жили возле печей, домой не уходя, каждый неполучившуюся пробную плавку переживал вроде как бой проигранный. Наш рабочий класс в войну с фашистами вступил по-своему, по-рабочему.
      Зуев сказал:
      - Я об этой вашей стали знаю.
      - Откуда? В газетах не писали. Про приезд Риббентропа - он тогда с официальным визитом приезжал - отметили, а про нас - нет.
      - Занимался делом по поводу хищения чемодана у подданного иностранной державы, соотечественника Риббентропа. Нашел чемодан. Начал производить опись имущества и вдруг за бархатной подкладкой футляра для бритвенных принадлежностей обнаружил металлические стружки. Дал на анализ - броневая сталь. Навел справки. Ваш завод такую дает. Я в механический цех. Вывозят стружку на плохо огороженную территорию и там сваливают. Ну, по заводу приказ: собрать до единой, и тут же в цеху под пресс, и потом прямым путем - в мартен.
      - Верно, была такая инструкция. Ну, а с иностранцем ты как?
      - Доставил чемодан в его номер в гостиницу "Националь". Сдал все вещи по описи. И даже стружки в футляре были на месте.
      - Так ты что же, выходит, оказал содействие шпиону? Зуев лукаво усмехнулся:
      - Стружку я вложил, только другого сорта. Получил ее не из нашего ведомства. Так что фашиста не обидели. Дипломатично все обставили. По весу столько же положили, вся разница в составе металла.
      - Ну, а на кой тебе здесь вся эта прибористика - на металл? Заводы еще не запущены. А которые военные - те на демонтаже.
      - Металл свой адрес имеет. Пломбы я из зубов покойной работницы извлек. Две старые - по анализу из того материала, который немцы применяют. Одна новая - по анализу тоже немецкая. Что из этого следует? Врач-немец ей пломбу положил. Устарелость металла новой пломбы - от шести месяцев до года. Если врач-немец бывшую лагерницу лечил, значит, бежать ему на запад особых мотивов нет. Не исключено, в нашей зоне и проживает. Так? Можно, конечно, по телефонной книге розыск начать. Но можно и проще. В записной книжке Отто Шульца имеется адрес зубного врача. Но дом, где он проживал, разбомблен.
      На уцелевшей стенке нашел надпись с адресом врача, для родственников он ее оставил. Я, значит, явился. Поговорили. Старик ничего, лояльный.
      - Что-нибудь дельное сказал?
      - Пока ничего существенного.
      - А ты бы на него нажал.
      - Куревом обеспечил. Сходил в немецкую больницу, просил, чтобы старика на работу устроили. Потом снова к нему зайду.
      - Значит, ног не жалеешь.
      - Я на мотоцикле.
      - Ну, а по зубному делу ты откуда натаскался?
      - С нашим зубным техником советовался. А потом немецкую книжку достал по зубопротезированию. Разобрался со словарем.
      - Сколько же ты в башке должен всего держать! Немыслимо!
      - У нас правило: чуть что - иди к специалисту, бери консультацию. В розыске, бывает, сотни людей участвуют и даже не знают, что не мы, а они самую главную улику определяют. Я вот к одному специалисту в Ленинграде заходил. Икону из церкви старинную украли. Сам митрополит заявление в угрозыск подал, молил сыскать святыню. Я с того места, где она висела, кусок штукатурки снял, осторожно, чтобы поверхность с плесенью не повредить. Отнес ее к ученому - специалисту по всякой грибковой пакости. И еще к этому приложил мочалку из дома настоятеля церкви. Через неделю звоню ученому. Он мне сообщил, что плесень на штукатурке и на мочалке тождественна. И латинское имя ее назвал.
      Потом этому ученому почетную грамоту начальник уголовного розыска домой принес. А он: "Я, - говорит, - не осодмилец и к вашим милицейским обязанностям не причастен". И митрополита шуганул, который захотел по телефону благодарность высказать - за святыню. А если б не этот ученый, не на что было бы особо молиться в той церкви, раз самой популярной иконы нет. Совсем бы захирело заведение.
      - Смешной случай! - снисходительно сказал Буков.
      - Для тебя смешной, а для нас, угрозыска, задание идеологическое. Верующим мы доказали, что не с помощью господа бога митрополит им святыню возвратил, а при содействии уголовного розыска, на научном основании...
      * * *
      Под вечер того же дня Зуев брился, как всегда, вслепую, на ощупь, без зеркала, не столько по фронтовому обычаю, сколько, как он объяснял, по привычке, сложившейся еще в гражданской жизни; рабочий день у оперативника ненормированный, а на преследование преступника, бывало, уходило несколько суток с поспешным передвижением на многих видах транспорта или просто на своих двоих по пересеченной местности. Для того чтобы выглядеть культурно, приходилось бриться во всевозможных, не подходящих для этого занятия условиях. Зато, когда ты в самый решающий момент, после тяжелой погони, оказывался с преступником лицом к лицу, аккуратный и прибранный, тот по одному твоему виду понимал, что сопротивление бесполезно.
      Задрав голову и пробривая под челюстью, говоря при этом словно в потолок, Зуев рассуждал:
      - Тут, в бывшем фашистском логове, каждый прохожий может ввести в заблуждение. Чувство виновности за войну, за все фашистские зверства прежде всего кто переживает из немцев? Те, кто всех менее виноват, те, у кою совесть. Это раз. Далее. Естественно и ощущение страха - после всей фашистской агитации. Геббельс лозунг бросил: "Победа или Сибирь!" Меня один пожилой немец спросил: "От какого до какого возраста вы будете вывозить нас в Сибирь?" Я ему на такую пакость: "Только новорожденных, и то самых свеженьких".
      И не сразу до него дошло, а когда дошло, стал руку жать. Значит, жил человек в страхе. И не он один.
      Блуждающего, бездомного населения здесь хватает. Те, у кого квартиры, боятся, чтобы не стали бездомных вселять. И у тех, и у других тревога, тоска, беспокойство.
      А есть наглые, нахальные, которые при всех обстоятельствах умеют приспособиться. Приходят в комендатуру с информацией на разных лиц, часто просто лживые доносы. Словом, тут методом наблюдения ничего достоверного по расследованию не добудешь. Допустим, внешний вид. Каждый норовит самое худшее на себя напялить, самое изношенное; чтобы вызвать сострадание. И еще такая манера: под рабочих одеваются те, кто никогда рабочим не был. Ловко сообразили. А рабочий немецкий, напротив, лучшее на себя надевает, доказывает, что он с квалификацией, держит себя с достоинством, ему заискивать перед нами нечего - понимает: мы трудящегося уважаем как главного на любой земле. - Произнес, помолчав: - Все это расследование по делу Отто Шульца с точки зрения техники, анализов по инструкции научно произведено. Но искать здесь преступника так же затруднительно, как, скажем, блоху, которая не тебя укусила, а другого, а он даже не почесался при этом. Вот как соседи Шульца: ничего не знаем, ничего не слышали, не видели. А без помощи населения только в книгах сыщики работают. А я никогда сыщиком не был, я уполномоченным от народа действовал. Отсюда и успех был. А для здешних я пришлый человек, с пистолетом - завоеватель...
      Потер щеки, убедился в том, что выбрил гладко, констатировал с удовольствием:
      - Порядок. - Произнес озабоченно: - Я, Степан Захарович, на предварительную разведку подземных коммуникаций решил сам с тобой идти. Пояснил: - Никаких изменений в обстановке нет. Но поскольку там сток всяких нечистот - канализация, словом, - может у товарищей сложиться неправильное впечатление, что командир свой мундир замарать опасается. - Плеснул одеколон на ладонь, вытер лицо, усмехнулся: - Это я, не думай, чтобы там запах тяжелый отбить, - только для гигиены. - Приказал: - Давай команду: в ружье. Время!
      VII
      Глубокой ночью Берлин черен, безлюден, разбитые здания торчат как скалы, тишина на улицах, словно в ущельях.
      Буков поддел коротким ломом чугунную крышку смотрового канализационного колодца, сдвинул ее в сторону. И по железным ржавым скобам опустился на дно, включил фонарь. Туннель эллиптического сечения выложен бурым кирпичом, вдоль стен - служебная бетонная дорожка для обходчиков. Сточные жидкости, двигаясь самотеком по уклону, не достигали сейчас верхнего среза дорожки.
      Угарное, едкое зловоние. Казалось, здесь камень и тот гниет, источая слизь плесени, как протухшее мясо. Со свода капало, щелчки капель глухо и отвратительно звучали, словно чья-то дробная мерная поступь.
      Лунников сказал, нащупывая ногами дорожку:
      - А что? Помещение подходящее - склеп на сколько хочешь персон. И ручеек журчит самодельного производства. Красота и удобство - всюду сортир.
      Дзюба, осветив стены, произнес разочарованно:
      - А я-то думал, на облицовку коллектора они метлахскую плитку употребляют. А это что же? Простой строительный кирпич.
      Кондратюк спросил:
      - Зачем же такой туннель здоровенный? Хватило бы и обыкновенной трубы.
      - А сейчас что у нас, ночь или день? Ты все-таки соображай, наставительно посоветовал Дзюба. - По ночам люди спят. А утром и днем у них потребности мыться и все прочее, добавь к этому после дождя стоки, вон гляди, отметка уровня. - Он навел свет фонаря на стену подземного канала. Видал, где намарано? На твой рост по шейку.
      - Разговорчики, - упрекнул Буков.
      - Мы же только для ориентировки, прикидываем, принюхиваемся. - И Лунников объявил: - Пожалуй, ландышем здесь не пахнет.
      Дзюба солидно изрек:
      - По-научному это называется фекальная жидкость. У нас прораб был, техникум коммунального хозяйства окончил. Так он нас информировал: начало цивилизации человечества надо отсчитывать с тех времен, когда начали канализацию строить. Так что смешки ни к чему. Рабочие люди ее строили, рабочие люди здесь ее обслуживали по линии ремонта, надзора. И под городами у нас тоже такое же подземное коммунальное хозяйство, приходится им заниматься.
      - Правильно, товарищ Дзюба, - одобрил Буков. - А что воздух здесь тяжелый, то ведь и в танке, когда огонь ведешь, от пороховых газов угораешь так, что бывает - всего вывернет.
      - То бой, в бою все стерпишь!
      - Ну, хватит, товарищи! - приказал Зуев. - Обменялись впечатлениями. С интервалом по одному.
      Служебная дорожка была склизкая, Зуев пошел в голове группы, тщательно осматривая поверхность дорожки, свисающие со сводов серые, липкие нити, стену, покрытую маслянистыми потеками. Когда он светил в даль туннеля, свет фонаря расплывался во мраке как сальное пятно. Воздух был влажный, сырой, протухший, насыщенный прокисшим туманом. Густота мрака была такой, что каждому казалось, будто он как бы замурован в черноте и она мягко, но сильно сдавливает, все туже сжимая в своем черном студенистом теле, как гигантский слизняк.
      И пучок тусклого света от фонаря только беспомощно корчился в этом мраке, не в силах пробить его.
      Прошло уже немало времени. Но ничего подозрительного не обнаружили. Ответвления от магистрального подземного канала Зуев обследовать пока не разрешил. Когда служебная дорожка кончилась, пришлось идти вброд, согнувшись, так как туннель коллектора теперь был значительно уже, но потом вышли на другую магистраль, туннель тут был обширный, квадратного сечения, в стены вделаны металлические держатели для кабелей и трубопроводов.
      - Ага, - сказал Зуев, - под Унтер-ден-Линден вышли. Здесь до войны новый коллектор проложили. Дзюба заметил одобрительно:
      - Железобетон - солидное произведение. - Обратился к Зуеву: - А вообще следопытничать тут ни к чему: днем уровень стока почти по трем четвертям сечения идет, чего хочешь смоет. Но вот интересно, боковые секторы обрешечены и на замках. И хотя кладка стен на боковых коллекторах старинная, решетки на них поставлены не так уж давно, ржавчина не поела.
      Буков осветил фонарем скважину в замке, сунул в нее отмычку, потом вытер отмычку чистой бумажкой, рассмотрел, заявил:
      - Не грязь, а вроде тавот, по цвету свежий. Значит, кто-то замки смазывал, заботился.
      - Подожди открывать! - попросил Зуев. - Сначала петли дверные осмотри.
      Обследовав петли, Буков отметил:
      - На стыках ржавчина обсыпана. Выходит, кто-то побывал тут.
      Вот ли в боковой туннель. Поднявшись по скобам смотрового колодца, Дзюба долго пытался поднять его чугунную крышку. Ничего не получалось. Возможно, прижата обломками здания. Дальше ход был совсем узкий.
      Поколебавшись, Зуев все-таки решил разведать его. Пробирались на корточках, опасливо освещая низкий свод. Выбрались на другой магистральный капал, он шел под уклон. Течение здесь было сильнее, отводы ливневой канализации стали чаще. Но и туннель был шире, просторнее, и, судя по стволам смотровых колодцев, он залегал на большей глубине, чем другие магистральные каналы. Натолкнулись на каменной кладки стену, которая перегораживала канал. Сток жидкости уходил в боковые отводы.
      - Если на случай ремонта, так уж больно заслонка капитальная, задумчиво произнес Дзюба.
      Кондратюк постучал по стене коротким ломом, спросил:
      - Желаете? Тол прихватил на всякий пожарный случай, могу рвануть аккуратно. В боковом ходу подождать - ударная волна мимо проскочит. Дунет слегка, и все.
      - И так дышать нечем, а ты еще своей взрывчаткой навоняешь.
      - От взрывчатки не вонь, а только запах, - обиделся Кондратюк.
      Дзюба продолжал обследовать кладку стены.
      - Верхние ряды кирпича без раствора положены. На халтуру, для вида только. - Попросил Кондратюка: - А ну, подопри!
      Поднятый на плечах Кондратюка, он быстро раскидал у свода кирпич, крякнул, влез в образовавшуюся брешь в стене и скрылся за ней.
      За ним последовал Лунников, без помощи товарища. Затем Буков.
      Подсаженный Сапежниковым, Должиков скреб стену сапогами, не в силах подтянуться на руках. И потом тяжело спрыгнул не на носки, а на пятки.
      Свет фонарей выхватывал из темноты сложенные в штабеля стальные цилиндрические сосуды, выкрашенные ярко-оранжевой краской. Буков приказал :
      - Стоять всем на месте!
      Кондратюк успокоил:
      - Та это же не бомбы. Глядите, вентиля медные торчат. Возможно, автогенные баллоны. Просто склад. И банки наставлены, видать с тушенкой. На суточный рацион саперному батальону хватит.
      - Я эти банки знаю, - сказал Должиков. - Ими в лагерях травили. Газ "циклон-Б".
      - А ну, освободите все помещение, - вдруг начальственно приказал Кондратюк. - Все назад и скорым обратным ходом наружу, в первый же попавшийся люк. - Сел на пол, поспешно разулся, снял обмундирование, остался в одних трусах. Объяснил деловито: - Это я, чтобы чувствовать, за что цепляюсь.
      - Товарищ Кондратюк, отставить.
      - Нельзя отставить, товарищ Зуев, - сердито сказал Кондратюк, посветил фонарем между штабелей. - Видите, шнуром напутано, и провода тонкие, а это вот не прокладка, а взрыв-пакеты.
      - Ничего не трогайте!
      - Я, допустим, не трону, - хмуро сказал Кондратюк, - а крысы вас тоже послушают? Шастают, заденут, допустим, проволоку, взрыватель натяжного действия и сработает.
      Убеждал:
      - Я хоть не все, а кое-что обезврежу. - Поколебавшись, добавил: Конечно, если желающий светить останется, с обеих рук действовать мне ловчее. Потом такое мое пока временное соображение. Они, видать, только у баллонов головки сшибать желали, взрыв-пакеты мелкие и все под головками уложены, а банки что? Жесть! Их чуть поддашь - и лопнут. Значит, если рванет, не очень основательно. Главное - газ. Так мы же противогазами оборудованы. Мне, конечно, ни к чему, только мешает. Да и не поможет, если хлопок. А вы все обождите в безопасном боковом ходу за стенкой. Я тут сначала, ни к чему не прикасаясь, так только сориентируюсь. Доложу. Тогда и будет окончательное ваше решение.
      Буков остался светить двумя фонарями Кондратюку.
      Кондратюк с кошачьей грацией продвигался между штабелями баллонов и банок, белея своим грузным нагим телом, отрывисто давая указания, куда светить. Иногда он бормотал, как бы поясняя самому себе:
      - Это фокус на дурака. Штука плевая. Ишь ты, терочный поставили! Отсырел, не сработает. Ага, химическим перестраховались. Думали, я с кусачками, чтобы раздавил, да?
      Вернулся, надел на шею брезентовую сумку с инструментом. Продолжал возиться, приговаривая:
      - Еще один зуб дернул, теперь не укусит.
      Обрадованно объявил:
      - А вот она, самая главная гадючка в броневой шкурке. Ну пока, кажется, все.
      Подошел к Букову, доложил:
      - Взрывоопасность в основном ликвидирована. - Помедлил, переступая босыми ногами, просительно произнес: - Мне бы еще минуток столько же покопаться для гарантии! Разрешите? Душа неспокойна.
      - Одевайтесь, - приказал Буков.
      - Тогда разрешите обратиться к капитану.
      Зуев сказал:
      - Обожди, Кондратюк. Тут надо нам другое обсудить. Всем уходить нельзя. Надо на охране объекта остаться. Мало ли что. - Поглядел на Букова: - Вы! И еще кто?
      - Товарищ капитан! - перебил Кондратюк. - Мне же тут делов до черта.
      - Хорошо, Кондратюк, Лунников, Должиков...
      И когда Зуев, Дзюба и Сапежников скрылись во мраке туннеля, оставшимся стало невмоготу сиротливо. Кондратюк, облачившись в обмундирование, сказал:
      - Отогреюсь малость - и снова полезу шарить. - -Предложил: - Пойдем в боковушке покурим, там ничего, там можно.
      Усевшись на корточки вдоль влажной стены, погасили фонарь, чтобы экономить батарею. Мерцали только огоньки цигарок.
      Лунников сказал:
      - Это что же, фашисты-вервольфы собирались свое же население газом потравить?
      - Такая у них затея зверская, чтобы по подземным ходам газ в дома проник, душегубку соорудили. Кондратюк прервал сердито:
      - Ну чего, охота словами трясти над тем, что и так ясно.
      - Поговорить нельзя?
      - Отчего нельзя, можно, только ты для удовольствия чего-нибудь расскажи.
      - Про что разговоры любишь?
      - Обыкновенно, про жизнь.
      - У меня детство очень хорошее было, - сказал Должиков, - просто замечательное...
      - Я своим тоже доволен, - сказал Лунников. - Только на фронте не повезло: хотел в авиацию, взяли в пехоту.
      - В пехоте хорошо, - заметил Кондратюк. - Всегда на земле, при людях, ума прибавляется. Всего навидаешься.
      - Армейский народ ходкий, - сказал Лунников. - У любого своя высотка намечена. - Спросил Должикова: - Ты, Витя, на что нацеливаешься?
      - Как отец, учителем. Только школу фашисты сожгли.
      - Отстроим.
      - Отец преподавателем немецкого языка был, - тихо произнес Должиков. Очень любил немецких классиков, а они его убили.
      - Фашисты! - уточнил Кондратюк.
      - Все равно - немцы.
      - Ты, Витя, вот что прикинь, - ласково посоветовал Буков. - В районном магистрате видел тех, кто из лагерей вышел, пытанные, замученные, - тоже немцы.