Глава 14

Была среда, середина теплого летнего дня. Александра Шербрук, графиня Нортклифф, дремала. Свекровь милостиво заверила ее, что теперь она может себе это позволить, и даже потрепала ее по щеке с чувством, которое можно было бы назвать расположением. И все это только потому, что она, Александра, снова вынашивает ребенка для Дугласа, подумала она. Можно подумать, будто она что-то вроде сосуда, предназначенного для нужд ее мужа. Но, несмотря на эту не очень-то приятную мысль, Алике сняла платье и быстро заснула.

Ей приснилась Мелисанда, ее невероятно красивая сестра. Недавно Мелисанда родила дочь, очень похожую на Алике, с такими же золотисто-каштановыми волосами и серыми глазами. «Наконец-то восторжествовала справедливость», — изрек по этому поводу Дуглас. Ведь их собственные сыновья-близнецы были точной копией роскошной красавицы Мелисанды, и, упоминая это обстоятельство в разговоре с Дугласом, Тони Пэриш, муж Мелисанды, всегда самодовольно ухмылялся.

Но во сне Алике с Мелисандой явно было что-то не так: она неподвижно лежала на спине, ее прекрасные черные волосы разметались по белым подушкам, словно шелковый веер. Лицо ее было иссиня-бледным, дыхание — хриплым и медленным.

Внезапно ее волосы поменяли свой цвет, они были уже не черными, а каштановыми и были заплетены в толстую длинную косу. И лицо больше не было лицом Мелисанды, это было лицо Синджен.

Алике открыла глаза и проснулась. Какой странный сон, подумала она и снова закрыла глаза. Она только что написала своей золовке — наверное, поэтому та и заняла место Мелисанды в ее сне.

Алике успокоилась и снова задремала, но на этот раз ее ждало не сновидение, а тихий женский голос, повторяющий возле ее уха: «Синджен больна… Синджен больна… Она в беде. Помоги ей, помоги, ты должна ей помочь!»

Алике нахмурилась, потом застонала и резко проснулась. У ее постели неподвижно и спокойно стояла Новобрачная Дева. Ее белое платье слабо мерцало. Призрак заговорил снова, однако его слова, тихие, но настойчивые, звучали только в сознании Алике, а не слетали с его губ.

— Синджен больна… она в беде. Помоги ей, помоги ей.

— Что с ней случилось? Что приключилось с Синджен?

— Помоги ей, — с мольбой повторил тихий голос. Прекрасная девушка в мерцающем платье простерла к Алике стиснутые руки. Пальцы у нее были длинные, очень тонкие и казались прозрачными; внутри темными тенями просвечивали кости. Ее чудные длинные волосы были так светлы, что казались почти белыми в лучах солнца.

— Помоги ей. Она в большой беде.

— Помогу, — сказала Алике и встала с кровати. Привидение кивнуло, плавно отступило в угол спальни и начало таять на глазах у Алике, становясь все бледнее и бледнее, покуда от Новобрачной Девы не осталось ничего. Совсем ничего.

Алике глубоко вздохнула. Новобрачная Дева не являлась ей уже много месяцев, а когда приходила в последний раз, то улыбнулась и сказала, что у коровы фермера Илайеса прошла колика и она теперь может давать молоко для больного младенца, который живет в фермерском доме. А до того Новобрачная Дева приходила, когда Алике нуждалась в ней, когда она исходила криком, рожая своих близнецов, и раздирающая ее боль была так ужасна, что она не чаяла пережить роды. Тогда Новобрачная Дева тоже явилась к ней и сказала, что с ней будет все хорошо и чтобы она ни на мгновение в этом не сомневалась. Алике могла бы поклясться, что нежная рука коснулась ее лба, потом ее живота, и боль тут же ослабела. Дуглас — тот, конечно, уверял ее, что все это ей просто почудилось в бреду. Не надо было ему рассказывать. Он так упрямо отрицал существование фамильного призрака, и она понимала почему. Мужчинам неприятно признать существование чего-то такого, что они не могут крепко схватить за горло, рассмотреть, с чем они не могут поговорить и — если это что-то придется им не по вкусу — просто взять и свернуть ему шею. Новобрачную Деву нельзя было объяснить с помощью естественных причин — следовательно, она не существовала.

И вот теперь призрак снова вернулся, чтобы сообщить о том, что Синджен больна и что она в беде. Алике вдруг почувствовала небольшое головокружение, но оно быстро прошло. Ее сердце билось учащенно, и она начала глубоко дышать, чтобы унять сердцебиение.

Дугласа не было в Нортклифф-Холле. Несколько дней назад он вернулся в Лондон, чтобы встретиться с лордом Эйвери в министерстве иностранных дел.

Впрочем, это не имеет значения — ведь от него все равно не было бы никакого толку. Если бы она пересказала ему слова Новобрачной Девы, он бы принялся над ней подтрунивать и смеяться и вел бы себя как болван. Нет, хорошо, что его тут нет, потому что он наверняка не позволил бы ей действовать. Он заставил ее пообещать, что, пока он будет отсутствовать, она ничего не будет предпринимать — а она знала, что действовать ей необходимо.

Алике объявила домочадцам, что едет погостить у брата и его жены в Котсуолдзе. При этом дворецкий Холлис посмотрел на нее так, словно она сошла с ума, а свекровь, напротив, была явно рада, что на время избавится от ее общества.

Алике знала: за последние пять лет Новобрачная Дева не раз являлась Софи. Она не станет сомневаться в словах своей невестки. Вместе они придумают, что предпринять.

Тем же вечером, в десять часов, Филип незаметно выбрался из замка. Он не боялся или, во всяком случае, боялся не настолько, чтобы это мешало ему думать. Если ему и было страшно, то его тревога за Синджен пересиливала страх.

Он благополучно добрался до конюшен и успел почесать Георга II за шелудивыми ушами еще до того, как тот приготовился залаять и всполошить весь дом.

Филип не стал задерживаться в конюшнях, опасаясь разбудить конюхов, которые спали в задней комнате. Он оседлал Папоротника, своего пони, тихо провел его по подъездной дорожке, пока они не удалились от замка, и только здесь сел в седло.

Ему предстоял долгий путь, но он был полон решимости одолеть его. Он молился о том, чтобы успеть.

Он хотел рассказать Далей, что собрался сделать, но рассудил, что она не сможет держать язык за зубами. И вместо этого он, нарочно зевая во весь рот, как будто его клонило в сон, попросил свою няньку заглянуть к его мачехе, дать ей попить и накрыть ее столькими одеялами, сколько она сможет найти.

Далей обещала, что все сделает. Посылая пони в галоп, Филип помолился о том, чтобы тетя Арлет не застала Далей у Синджен и не уволила или, того хуже, не изувечила ее.

На небе сиял полумесяц; темные дождевые тучи, затягивавшие небо последние трое суток, исчезли, уступив место легким белым облакам, которые почти не заслоняли луну и звезды. Света было достаточно, и Филип видел дорогу очень ясно.

Когда сзади вдруг раздался топот подков, у него душа ушла в пятки. Он быстро повернул Папоротника в придорожные заросли и зажал ему ноздри, чтобы пони не мог заржать.

По дороге ехали три человека. Когда они приблизились, он ясно услышал их разговор.

— Пусть ума у нее и мало, а я все равно на ней женюсь.

— Нет, она будет моей, олух ты деревенский! Ее папаша дал мне обещание, а лэрд сказал, что объявит в церкви о нашей женитьбе.

Третий всадник расхохотался — смех у него был самодовольный, торжествующий. Потом он смачно сплюнул и сказал:

— Оба вы попали пальцем в небо, ребята. Разве вы не знали, что я уже переспал с ней и она теперь моя? Я скажу лэрду, и дело будет слажено: он объявит, что мы с ней поженимся. А вам, ребята, я скажу еще кое-что: хоть ума у нее и мало, зато титьки большие.

Послышались яростные крики и брань, кони ржали и сталкивались друг с другом. Филип стоял и ждал, затаившись в зарослях, молясь о том, чтобы драка поскорее закончилась и самый сильный из трех получил девушку, у которой мало ума, а двое остальных убрались к дьяволу.

Потасовка продолжалась минут десять. В конце концов, кто-то громко выругался, и тут же прогремел пистолетный выстрел. О Господи, подумал Филип и, давясь, сглотнул ком, вставший в горле.

Сразу после выстрела раздался истошный вопль, потом воцарилось гробовое молчание.

— Ты убил Дингла, дурак!

— Ну и что с того? Он с ней переспал, стало быть, сам напросился.

Второй всадник застонал, как от зубной боли, и заорал:

— А что, если у нее в утробе уже зреет его семя? Ты дурак, Элфи, набитый дурак! Теперь Макферсон выпустит нам кишки и велит подать их к завтраку.

— А мы ему ничего не скажем. Дингла шлепнули не мы, а проклятые Кинроссы, понял? Поехали!

Они уехали, оставив третьего на дороге. Филип немного постоял в нерешительности, потом привязал Папоротника к тисовому кусту и осторожно подошел к дороге. Дингл лежал на спине, широко раскинув руки и ноги. На его груди расплылось огромное красное пятно, глаза были удивленно раскрыты, зубы злобно оскалены. Сомнений не было — он был мертв.

Филипа вырвало. Он бросился обратно к Папоротнику, вскочил в седло и поскакал дальше.

Он узнал убитого Дингла, известного на всю округу забияку и одного из самых злобных бойцов на службе у Макферсонов.

Отец как-то показал его ему, сказав при этом, что Дингл — кретин и отличный образчик того сорта людей, которые служат у Макферсонов.

Филип скакал, пока Папоротник не начал задыхаться. Он позволил пони перейти на шаг и в конце концов задремал в седле. Через какое-то время Папоротник разбудил его, слегка ткнув мордой. Филип, не зная, сколько времени он проспал, испугался. Но его пони уже не мог скакать галопом, и ему пришлось продолжать путь шагом. Вскоре на дороге появилось еще несколько мужчин и женщин в крестьянской одежде. Что они делали там в середине ночи, так и осталось тайной. Филип не стал заговаривать с ними, хотя один из мужчин что-то закричал ему вслед, когда он проехал мимо.

В четыре утра он уже плыл на пароме в Эдинбург, отдав его хозяину все шиллинги, взятые им из денежного ящика отца, кроме одного. На время плавания Филип примостился в щели между мешками зерна, чтобы хоть немного согреться. Он добрался до городского дома отца только в начале седьмого. Перед этим он добрый час проплутал по улицам, разыскивая дом Кинроссов, и был уже готов расплакаться, когда наконец увидел его.

Энгус, зевая, открыл ему дверь и, так и не закрыв разинутого рта, в изумлении уставился на маленького сына своего хозяина.

— Ох ты Господи, да ведь это молодой хозяин! Вот лэрд обрадуется! А кто с вами приехал?

— Скорее веди меня к отцу, Энгус. Я должен сейчас же с ним увидеться.

Пока Энгус таращился на него, пытаясь собраться с мыслями, Филип прошмыгнул мимо него и побежал вверх по лестнице. Он продолжал мчаться со всех ног, пока не добежал до спальни лэрда и не распахнул ее двери, так что они с грохотом ударились о стены.

Колин тотчас проснулся и рывком сел в постели.

— Силы небесные, Филип! Какого черта ты тут делаешь?

— Папа, скорее, скорее едем домой. Синджен больна, очень больна.

— Синджен, — тупо повторил Колин, не понимая, о ком идет речь.

— Твоя жена, папа, твоя жена! Да скорее же, едем, едем! Филип уже стягивал с него одеяло, сам не свой от страха и от облегчения, что он наконец-то добрался до своего отца.

— Джоан больна?

— Не Джоан, папа, а Синджен. Пожалуйста, поспеши. А то тетя Арлет даст ей умереть, я это точно знаю.

— Тысяча чертей, Филип, о чем ты толкуешь? Кто с тобой приехал? Что стряслось?

Говоря это, Колин сбросил с себя одеяло и, нагишом соскочив с кровати, тут же озяб в холодной спальне, освещенной серым светом раннего утра.

— Ну же, Филип, говори!

Филип смотрел, как его отец одевается, умывает лицо и жестом отсылает прочь появившегося в дверях Энгуса.

Он рассказал ему все: как они ездили на болото, как на обратном пути пошел дождь и Синджен сняла с себя жакет и надела его на Филипа. Он рассказал про выстуженную спальню лэрда, про открытые окна и про то, как тетя Арлет лгала им всем. Потом он замолчал, глядя на отца испуганными, немигающими глазами, и тихонько заплакал. Колин тут же подошел к сыну и крепко обнял его.

— Вот увидишь, Филип, все будет хорошо. Ты молодец, что приехал. Скоро мы с тобой будем дома, и Джоан поправится.

— Ее зовут Синджен.

Колин заставил своего изнемогающего сына съесть немного наскоро приготовленной овсянки. Через полчаса они оба уже были в седле. Колин предложил Филипу остаться и поспать, раз он так устал, но Филип наотрез отказался.

— Я должен сделать все, чтобы она поправилась, — сказал он, и Колин обрадовался, подумав, что его сын вырастет настоящим мужчиной.

Синджен охватил странный покой. Еще она чувствовала усталость, такую бесконечную усталость, что ей хотелось одного: заснуть и спать, спать, быть может, вечно. Боли больше не было, только сладкое желание погрузиться в беспамятство, отдаться этой усталости, которая так настойчиво засасывала ее. Она тихо застонала, и звук собственного голоса показался ей странным, далеким, как будто исходящим не от нее, а от кого-то другого. Как же она устала, устала… Как можно быть такой усталой и до сих пор не заснуть? Потом она услышала голос, доносящийся откуда-то издалека, и подумала: «Не мой ли это голос?» Но если это ее голос, то зачем она разговаривает? Ей больше не нужно говорить и никогда не будет нужно…

Нет, этот голос был сильным, громким, настойчивым, это был голос мужчины… недовольного мужчины. Она много раз слышала такой тон у своих братьев. Но это был не Дуглас и не Райдер. Их здесь не было. Теперь мужской голос приблизился к ней, говорил ей в самое ухо, но она не могла понять произносимых им слов. Да и зачем? Какая разница, о чем он говорит? Потом к первому мужскому голосу добавился второй, стариковский. Тише и мягче первого, он едва задевал краешек ее сознания, не пытаясь вторгнуться в него; ее сознание легко отталкивало этот ненавязчивый голос, и он откатывался назад, невнятный и неясный.

Требовательный мужской голос тоже затихал. Скоро она освободится и от него. Наконец он замер вдалеке, и ее голова бессильно упала набок, сознание начало ускользать. Она чувствовала, как ее дыхание становится все реже, реже…

— Проснись, чертова дура, проснись! Я тебе говорю, Синджен! Не смей сдаваться! Просыпайся, чертова кукла!

Эти крики, отозвавшиеся в голове острой болью, привели ее в чувство. Точно так же кричал ее брат Дуглас, но она знала, что это не Дуглас. Он сейчас далеко. У нее было такое чувство, будто она, шатаясь, стоит на краю чего-то очень близкого, но пока еще незримого; ее тянуло шагнуть туда, но она все еще боялась сделать этот шаг, хотя незримое что-то было странно манящим.

Мужчина снова заорал на нее, громко, резко; от этих звуков у нее раскалывалась голова. Она не могла этого вынести; ей хотелось крикнуть ему, чтобы он замолчал. Она отступила от края неведомой бездны, так злясь на то, что ей помешали, что даже открыла глаза, желая накричать на этого мужчину и потребовать, чтобы он оставил ее в покое.