Жрецы (Человек и боги - 2)

      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      По пути следования царицы из Москвы в Санкт-Петербург начальство городов и сел выгоняло на дороги рабочих людей. С великою поспешностью, обливаясь потом, несмотря на мороз, разного звания люди и крестьяне валили в лесу елки, нагружая ими воза, и втыкали их по обе стороны московской дороги. Воеводы, хотевшие выслужиться перед царицею, воздвигали среди пустынных полей и лесов громадные арки из еловых лап, обвитых лентами. По ночам в каком-то диком оживлении жгли смоляные бочки, озаряя испуганные толпы крестьян. Большое, желтое, расплывалось в морозном воздухе пламя. Мужики втихомолку молились о предотвращении от них всяческих бед и несчастий, тревожно поглядывая во тьму декабрьской ночи, в ту сторону, откуда должна была надвинуться на них "государева орда".
      В Клину, Твери, Торжке, Валдае и Новгороде толпы обывателей были выведены за городскую ограду. Воеводы расставляли их по обе стороны дороги, по правую - мужчин, по левую - женщин. При появлении царского обоза все должны были падать лицом в снег и лежать так, не шевелясь, до тех пор, пока самая последняя кибитка не исчезнет из глаз.
      Среди обывателей в полном облачении, высоко подняв кресты, неуклюжие, круглые, в ризах, напяленных на полушубки, бродили попы.
      Ужас овеял все живое, ютившееся вблизи дороги, по которой шествовала в Петербург коронованная особа, ужас глядел из чащи лесов, из придавленных серым небом сумрачных полей; из занесенных сугробами, похожих на кучу разбросанного по снегу мусора, убогих деревушек; из мертвенно-унылых окон обывательских домов в городах; ужас в глазах детей, их матерей и отцов.
      Таков был путь царицы...
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      I
      Чертово Городище - лесная трущоба на правом берегу Волги пониже Васильсурска, у Хмелевских островов. Место дикое, защищенное.
      В давние времена здесь укрывались черемисские мольбища; со временем черемисы перешли на противоположный берег, забросив Чертово Городище.
      Это место и выбрал для своего становища атаман Заря. Посоветовали новые его ватажники - черемисы. Они же указали и все потайные тропинки для прохода к берегу Волги и к Большой Казанской дороге. Это та самая дорога, по которой после покорения Казани победоносно шествовал с войском в Нижний царь Иоанн Грозный.
      Деловито осмотрел Михаил Заря городище, его рвы и овраги. Верхом на конях он и его есаулы объехали окрестности. Побывали и на Казанской дороге, проехали вдаль по направлению к Васильсурску, расставив караул близ дороги. И на других подходах к урочищу кое-где тоже вырыли землянки для часовых. Им дали рожки, купленные на Макарьевской ярмарке, на случай тревоги.
      Зимовье еще более сближало атамана Зарю с его ватажниками. Свыше двухсот человек насчитывалось теперь в ватаге. Самый сильный, самый выдающийся был великан - беглый дьякон Тобольского собора Яков Никитин. Волосат, басист и угрюм. Поутру вылетал из землянки голый, падал в снег, рычал по-звериному, растирал свое обросшее волосами тело докрасна, а потом мягкой крадущейся походкой возвращался вновь в землянку. И так каждый день. Товарищам говорил, что делает это, дабы избегнуть "наистрашнейшего в жизни - сластолюбия"; разбойник не должен поддаваться бабьим чарам. "Многих из нас губили они".
      Цыган Сыч со вздохом невинно пожимал плечами:
      - Дурак ты, дурак, а еще дьякон! Господи!
      Дьякон глядел на него честными глазами. Ватажники почему-то его за это жалели, но втайне гордились тем, что среди них оказался такой подвижник. Им даже нравилось в нем его нравственное превосходство над ними. В их ушах как музыка звучали слова дьякона:
      - Кто тайно грешит, тот омрачает печалью лик пресвятой богородицы...
      Михаил Заря любил беседовать с дьяконом. Он прозвал его Пересветом. За ним эта кличка и повелась.
      Полюбил еще атаман двух братьев Лукиных - Василия и Вавилу, бежавших с каторги. Молодые, похожие один на другого, как близнецы; всегда веселые и расторопные. Оба крестились двумя перстами, староверы. В ватаге они были добытчиками продовольствия, шныряли по селам и деревням, водили ватагу в леса на охоту, били рыбу в прорубях.
      Много было и беглых солдат в ватаге, и дворовых, и посадских людей; рекруты, помещичьи и экономические крестьяне, купеческие приказчики, но больше всего бурлаков, давно забывших и родину свою, и семьи, и едва ли помнивших имена, полученные при крещении, - слишком часто приходилось менять имена по обстоятельствам и по паспорту, попадавшему в руки. Михаил Заря и Рувим вновь проверили у всех паспорта и опросили каждого - чье имя теперь носит он, какой губернии, уезда и села. Не попал бы в случае чего впросак. У кого паспортов не было, тех зачислили в разряд "беспаспортных", обязав их добыть себе паспорт на большой дороге. В землянках урочища были большею частью "беспаспортные". Люди с паспортами разбредались "на хлеба" по деревням.
      Однажды на рассвете среди сугробов ватажники схватили какого-то человека. Повели к атаману. Оказалось - Несмеянка Кривов. Дорогу в Городище указал ему один чувашин, хорошо знавший эти места.
      - Тучи на нас надвигаются... - покачав грустно головой, произнес Несмеянка, войдя к Заре, и провел в волнении ладонью по своему затылку.
      Он рассказал о том, что в Нижнем, узнав об ограблении губернаторской расшивы, снаряжают роту солдат в мордовские земли на постой. Может быть, и врут, но слух такой есть. Рассказал, что старец Варнава оказался ловким человеком и, несмотря на худую славу, сбивает многих на свою сторону.
      Наслушавшись, Заря послал в деревню за цыганом. Сыч не внял голосу посланных, отказался идти в урочище. Насилу вытащили. Атаман не на шутку рассердился на Сыча, чуть звания есаула его не лишил.
      Дело в том, что Заря надумал по ту сторону реки Суры, вблизи мордовских деревень, заслон поставить, сторожевую охрану. Она должна служить местом встречи с окрестными жителями, с чувашами и мордвой, и для разведки.
      Несмеянка взялся проводить ватажников в одно подходящее место опустелое селение Керлей. Там заброшенные дома - глушь непроходимая.
      Михаил Заря смягчился, хлопнул цыгана по плечу.
      - Кого же и послать, кроме тебя. А Хайридин под Казань пойдет. Бегут и оттуда. Он встречь им.
      Цыган тяжело вздохнул: он с грустью на лице показал в сторону деревни:
      - Там она, бедняжка!
      - Ладно. Только скорее! - улыбнулся атаман. - Видать, тебя не исправишь. Седина в бороду - бес в ребро.
      - Любить не люблю, а отвязаться не могу. Что поделаешь?..
      Цыган скорехонько помчался на лыжах в деревню.
      С Ванькой Каином творилось неладное. Похудел, осунулся, бородатым стал.
      - Ну, и что тут за жизнь? Ну, и чего же ради разбойничать! - плакался он. - В берлогах живем, яко зверье. Холодно и душно. И грабить некого. Что же мы собою представляем? Не воры и не добрые люди. А по-моему, вору воровское, а доброму - доброе. И на кой нам сдалась мордва? И какая нам польза от войны с губернатором?
      Михаил Заря терпеливо выслушал эти жалобы. В землянке горела лучина. Слезились глаза от дыма. На воле бушевала вьюга. Атаман лежал на койке, покрытой ковром, и внимательно разглядывал Каина.
      Ванька стал хвалиться веселой и "порядочной жизнью" в Москве, где есть многие домы со множеством достояния, принадлежащего зело глупым людям. Он звал с собой Михаила Зарю "промышлять совокупно". Уверял атамана, что в России наступило время "малых воров". Власть занята ловлею царицыных врагов, разбойников и искоренением крамолы, а ворующих по домам и лабазам наказывают "нечувствительно" и врагами их не считают. А главное - надо быть набожным. За это все грехи ворам прощаются. Недаром в Москве и в Санкт-Петербурге с главных улиц иностранные церкви снести приказано. Самое главное - богомолье! На нем трон царицы держится. Да еще на князьях и дворянах, и то лишь на русских. Ванька сказал после этого, оживившись:
      - И проживать в Москве есть где добычу, наравне с добрыми горожанами. И веселиться в Москве куда как хорошо! Кукольные комедии и райки, медведи с козами тешат народ на гулянье, и народу там бывает превеликое множество, тысяча карет разъезжает за городом на Немецких Столах... И нет веселее гулянья, кое бывает на Трех Горах... Вся Москва стекается туда для забавы... Народу, словно маку насеяно, а на прудах разукрашенные лодки с шатрами плавают... Музыка на них. И множество девок и женок в Марьиной роще песни поют и любят. Только монету покажи! За каким же бесом в дикой дебри тут далее пребывать? Могу ли я теперь страдать здесь вместе с вами, не ведая чего ради?! Да и тебе охота ли с оною ордою разбойников старость доживать? Брось их, уйдем от них в Москву. Ну их к черту!
      Выслушав Ваньку, атаман сказал спокойно:
      - Довольно! Оставь нас. Прошу тебя! Свет не баня - места всем хватит. Не держим. Иди в Москву.
      На лице Ваньки блеснула радость.
      Утром он исчез, захватив пистоль, лыжи и у некоторых товарищей деньги.
      Турустан с Рувимом, выслеживавшие в оврагах волков, видели, как мчался Ванька на лыжах с горы к Волге. Всем веселее стало, когда узнали, что Ванька совсем покинул ватажников. Тоску он на всех своим нытьем наводил.
      Поутру явился цыган Сыч. Как сказал, так и сделал, но явился с подбитым глазом. По его словам, в темноте о косяк нечаянно ушиб. А там кто его знает! Да и не до этого ватажникам, чтобы о синяках его думать. Мысль об устройстве заставы близ мордовских деревень была одобрена всей ватагой. Все, что будет делаться в Арзамасском или Сурском воеводствах, либо на дорогах к Нижнему, - все станет известно заставе через мимоходящих людей. И нетрудно, послав гонца в случае опасности, уведомить обо всем и главное становище ватаги.
      Сыч по своему вкусу подобрал людей. Взял Турустана и Рувима. Грамотей ведь всюду нужен. В заставе, пожалуй, нужнее, чем в урочище. Ватага зимует, отсиживается, а у заставы многие дела могут быть. Атаман согласился, велел лучшую одежду, лучшее оружие выдать уходившим за реку Суру товарищам. Трех самых бойких коней взял Сыч, для доноса о могущих случиться происшествиях. Несмеянка обещал в Терюшеве раздобыть еще новых коней.
      Полтора десятка самых отчаянных парней вошло в артель к Сычу. Среди них были три башкирца, двое черемисов и трое чувашей, остальные русские беглые, крепостные. Все были довольны, что окончилось их скучное, бесплодное сидение в ямах. Несмеянка вскочил на лошадь. Сыч тоже. На третьего коня, по общему согласию, сел Рувим, "войсковой писарь", как его назвал Заря. Бодро тронулись в путь.
      Михаил Заря отправлял ватажников с шутками и прибаутками.
      У него была своя скрытая мысль.
      Он возлагал большие надежды на раскол. Ему казалось, что раскольники, забиравшие торговлю в свои руки и на Дону, и на Волге, и на Урале, да и в самой Москве, - люди будущего. О раскольниках он думал как о большой силе, с которой власть не может не считаться, а если так, рано или поздно и ему самому удастся стать под их защиту. Раскольники были бойчее православных. Всегда и везде они были грамотнее остального населения. Целые деревни старообрядцев занимались переписыванием древних книг печатными буквами. В этих деревнях изготовлялось неисчислимое множество книг, которые и развозились по всему государству. А в Литве и Польше заведены были даже книгопечатни, где старые книги печатались и тайно, и явно, и даже с разрешения "его крулевского величества". Сила раскола укреплялась повсюду. Это хорошо знал Михаил Заря.
      И недаром ему засело в голову: восстановить, как о том хлопочет раскольничий епископ Анфиноген, разоренные Питиримом скиты на Керженце. Епископ Сеченов холоден к расколу. Он поклялся царице окрестить всех язычников. Дал ей пастырское обещание искоренить идолопоклонство в Поволжье. Этим он теперь и будет занят. На Керженец должны вернуться многие бежавшие ранее оттуда раскольники. Они снова возродят скиты. О том мечтали и на Дону, и в Иргизе, и на Ветке, и в Польше, и во многих иных местах богатые раскольничьи купцы. Атаман Заря и дальние старообрядцы верили, что если вновь открыть скиты и если о том узнает сама царица и Синод, то власти все равно не решатся по-прежнему разорять их. Времена другие. Не было тогда такого богатства у раскольников.
      Михаил Заря недаром решил всеми своими силами помогать мордве, и не напрасно трое суток подряд они просидели с Несмеянкой, раздумывая, как поднять мордву и как и чем Михаил Заря со своею ватагою поможет терюханам. Недавний налет солдат на кереметь сильно возмутил народ, хотя на другой же день все притихли. Против силы ничего не поделаешь. Несмеянка пробовал расшевелить народ, но никто его не послушал - боятся; а некоторые и вовсе просили его уйти из избы, страшась близости к нему.
      Михаил Заря советовал Несмеянке выждать. Не зря отдал лучших людей, лучшее оружие и лучших коней цыгану Сычу. Несмеянка, уезжая с отрядом, опять пообещал раздобыть на деревне коней для остальных ватажников заставы. Конница больше сделает в этих местах, чем пешие.
      Атаман крикнул цыгану вслед:
      - Береги молодцов! Зря не губи!
      Долго стоял он на занесенной снегом Казанской дороге, провожая озабоченным взглядом удаляющихся товарищей. Он был рад, что намечается какое-то "дело", в которое можно будет вовлечь своих людей.
      Он обошел после этого все землянки. Сказал ватажникам, что наконец близится час. Предстоят большие схватки с солдатами.
      - Поможем мордве. Она поднимется и пойдет на Нижний. Будет большая пожива, и каждый из вас, набрав добра и денег, уйдет тогда на Урал, на Дон или в Сибирь и там заживет тихо, спокойно, довольный своею жизнью. Были бы деньги, был бы богатый дуван!
      Он сказал, что каждому следует об этом подумать и приготовиться, починить обувь, одежду, оружие и потеплее содержать лошадей, получше их кормить.
      Слова атамана были встречены шумно, радостно.
      II
      Настоятелю терюшевской церкви отцу Ивану Макееву постоянно казалось, что он чего-то и где-то недобрал, что он простофиля, чудак и ротозей и что другие священнослужители в разных местах живут несравненно сытнее и веселее его. Поп считал, что, будучи заброшен духовными властями в языческую глушь, он имеет полное право широко пользоваться безгрешною мздою и не подчиняться никаким указам - ни гражданским, ни синодским.
      Вчера получен указ от Синода: "Сбирать на свечи перед приходским праздником оставить впредь, и таких сборов отнюдь не чинить, ибо по сему делу ходят люди невоздержанные и пьяницы, люди, ленящиеся трудиться, евшие не свой хлеб, которые, прельщая простой народ, собирали деньги не к славе божьей, но употребляли оное на свое пропитание, паче же на пьянство и прочие потребности".
      Отец Иван зло усмехнулся: никаких людей, кроме него, со свечным сбором не ходит и что это такое за "простой народ"? Разве новокрещенцев и язычников-мордву можно назвать простым народом? И потом - что значит: "евшие не свой хлеб"?
      Поразмыслив, отец Иван решил, что синодский указ к нему не относится. Да если бы и относился, кто на него, попа Макеева, осмелится жаловаться?
      Всей мордве объявлено, чтобы отнюдь никаких челобитных никому не писали под страхом тяжкой за это ответственности.
      Отцу Ивану казалось, что он проявляет великую снисходительность, беззаботность и нерадение в отношении надзора за мордвою. Многое он оставляет без внимания, выказывая непостижимое и зазорное для других попов бескорыстие. В этом убеждении сильно подкрепляла его попадья Хиония Андреевна, которая постоянно укоряла мужа, что он мало берет, и уверяла, что они скоро пойдут по миру. Между тем близится рождество - самое удобное время для сбора денег на церковную необходимость.
      Перед рождеством отец Иван позвал к себе попадью и сказал:
      - Любезная моя Хиония, супруга наша и матерь детей моих, звезда пресветлая, на склоне моих лет предо мною блистающая! Думал я, сидел-думал и придумал: не служба попа православного кормит, а место. Служба убогая наша есть, мало кого привлекающая, и место сие такое, в коем никакие законы плодов не приносят. Живем мы в глухих языческих местах, в противности всяким указам являющихся, о чем и сам губернатор мордву уведомил на предмет неприятия от нее жалоб и писем и прочего подобного. Сами же новокрещенцы и язычники совести не имут и о попе своем никогда не сострадают и на своем коште его держать не хотят. А духовная архиерейская власть склонна пребольшое иметь число христиан, денег же платить не хочет, обрекает попов на прожитие доброхотными подаяниями невесть от кого.
      Хиония прослезилась. Обругала нехорошо мордву, еще хуже того Синод и совсем неподобающе - епископа Сеченова, требующего окрестить в короткий срок всю терюханскую мордву и угрожающего жестоким наказанием "за нерадивость в апостольских делах" ее мужу - отцу Ивану.
      - Да будет так, - сказала Хиония, - в канун рождества и пойдем. Откладывать не след.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Рождество подкатилось незаметно, и вот Иван Макеев двинулся с женой, сыном и причтом в село Большое Сескино собирать с новокрещенцев, с русских мужиков и с мордвы языческой деньги, скот и овчины, а буде что подвернется иное - также и то. Жена возмечтала о холстах, о пряже, о льне и шерсти.
      Вечер был ясный, морозный - приятно поскрипывали полозья. В розвальнях сидели: на одних - дьякон, на других - пономарь (кроме попа с семейством).
      Около каждого дома сани останавливались. Сначала вылезал сам отец Иван, затем Хиония, затем восставал со своего седалища тяжеловесный, угрюмый дьякон, тяжело дыша и читая про себя молитвы. Все они барабанили сперва в дверь, потом в окно.
      Дальше шло разно. Где встречали их низкими поклонами и сами несли дань, где притворялись спящими, а поднявшись с ложа, начинали всячески отговариваться.
      Выходя из домов, где не подавали, отец Иван пылал негодованием и, угрожая, ругался матерно, а из других выходил веселый, легко, с молитвой на устах.
      - Что, мы одни, что ли? - говорил он дьякону, заботливо укладывая добро в сани. - У чувашей в Ядрине премного обильнее и согласнее одаривают духовных отцов и то, говорят, мало. Сам поп Михаил жаловался. Не хватает. А мы здесь живем, яко отрекшиеся, либо преподобные какие великомученики. Будет, потерпели, пора, пора и нам подумать о себе.
      Дьякон поддакивал:
      - Кого, батюшка, черт рогами не пырял! Не найти такого человека на свете. И-и-их, господи!
      Пономарь, как "малый чин", был постоянно в обиде на батюшку и на дьякона, он упорно молчал. Отец Иван, заметив это, тихо многообещающим голосом произнес, глядя на него презрительно:
      - Всем хватит! - И добавил: - Мордва - народ самостоятельный.
      Отец Иван был на слово находчив и умел утешить человека. К тому же был он и начитанный человек и красноречив. Когда в одном доме ему глава семейства сказал с упреком: "Ведь мы не от лености, а от трудов своих добро копим", - Иван Макеев собрал всю семью сего новокрещенца и произнес перед ними чувствительную речь:
      - Труд - святое дело, поэтому бог наложил на человека труд не в наказание или мучение, но для вразумления и научения его. Если бедный, работный человек и спит, и ест, то с большим удовольствием, нежели богатый. Адам, когда жил без трудов, был изгнан из рая... Не будем же кичиться трудом, пренебрегать работою, потому что от них мы получаем еще прежде царствия небесного величайшую награду - сопровождающее их удовольствие, и не только удовольствие, но что еще важнее - цветущее здоровье. Богатых, кроме лишения этого удовольствия, постигают многие болезни, а бедные не впадают в руки врачей... Бедность - сокровище некрадомое, жезл несокрушимый, приобретение неутратимое, убежище безопасное...
      Говорил он долго, а уходя, захватил с собою полведра меда и банку соленых грибов, за что благословил крестом и удостоил приложения к собственной руке обильное чадами семейство.
      В одном доме, как ни старался поп Макеев проникнуть внутрь, - его не пустили. Дом этот стоял на самой окраине села и принадлежал новокрещенцу мордвину Несмеянке, Васильеву сыну, Кривову.
      Поп насторожился. Наслышан был давно он об этом человеке и об его неизвестном прошлом. И теперь, как обыкновенно в таких случаях, начинал попа мучить вопрос: не скрывается ли кто у него? Нет ли "явной вины к сыску" в этом доме? Но в окнах было темно, и чей-то голос оттуда басил:
      - Хозяина дома нет. Проходи с миром! Хозяина дома нет - проходи с миром! - И так раз десять и все одним и тем же однообразным унылым голосом. Даже жутко стало.
      Поп Иван покачал головой недоумевая. Так собаки изумляются, когда, желая схватить ежа, вдруг колются об его иглы. Постоял он, постоял и пошел к саням, взяв себе на заметку этот негостеприимный дом.
      Поехали обратно. Справа и слева деревья, украшенные снежными мехами, - тихо в лесу. Фыркают лошади, как казалось попу, самодовольно помахивая хвостами.
      - Скотов не забудь, Митрич!.. Утресь прибавь им овсеца... Нельзя забывать... Говорить скотина не умеет, лишена она сего дара божия. Однако мысли ее могут быть превосходнее человеческих... Сего мы, всеконечно, не знаем... Может быть, мыслию своею она дерзнет состязаться даже с самим митрополитом или епископом. Бог ведает!
      - А с царицею дерзнет ли сия тварь состязаться? - задал вопрос пономарь.
      Поп Иван насторожился: "Сукин сын! - возмутился он внутренне. Поймать хочешь? На-ка, выкуси!.. Поползень злосчастный".
      - С нашей царицею мудростию своею может ли хотя бы одна скотина сравняться? Пресветлая матушка наша превыше всех тварей земных... И ни французинский, ни свейский, ни англиканский, ни один царь земной недостоин ее.
      Лошадь попа на подъеме остановилась, не в силах везти тяжелый воз в гору. Отец Иван схватил кнут и, крепко выругавшись, изо всей мочи начал хлестать свою "премудрую тварь". Кое-как общими усилиями сани все-таки удалось сдвинуть, и лошадь, снова помахивая хвостом, двинулась в путь.
      Снежные ветви сосен заискрились от лунного света, проникшего в чащу зелеными и синеватыми огоньками.
      Поп опять пришел в восторг, широко перекрестившись:
      - С мордвою можно жить не хуже, чем с чувашами или черемисами... Я со всяким народом могу ужиться... Почему? Потому что помышляю о справедливости... Никому не завидую... Друзей почитаю... В человеке прежде всего я вижу раба божьего... Какой ни на есть, пускай мордвин, даже и язычник, но тоже раб божий... Что ты скажешь на это, Митрич?..
      - Выходит, значит, батюшка, царица-государыня и мордовка - одинакие люди?
      "Дать ему в морду, что ли? - мысленно возмутился батюшка. - На грех, сволочь, наводит".
      - Собственно говоря, царица может быть сравнена единственно с божьей матерью или другою какою непорочною святою девою.
      Дальше отец Иван заговорил раздраженно.
      - Ты поминай о простых, о грешных людях... Язва! Какого ты лешего всуе в разговор вплетаешь царицу?!. Не восхотел ли ты того ради в Тайный приказ... Смотри!
      - Нас тут никто, чай, не слышит... - зевнул пономарь равнодушно.
      - Деревья слышат. Не знаешь? Фефела!
      Дьякон затрясся от страха.
      В чаще послышался хруст сучьев и будто бы человеческие голоса. Все прислушались. Батька дернул за бороду начавшего что-то бубнить пономаря. Дьякон прошептал в ухо отцу Ивану: "Волки!"
      Поп изо всей силы хлестнул лошадь по хребту посохом. Та рванулась, побежала через силу, переваливаясь.
      - Эй, не мучь коня!.. - раздалось над самым ухом отца Ивана. Дьякон сидел, уткнувшись в тулуп, пономарь нахлобучил шапку - одна бороденка видна.
      В это время из леса выскочили люди и окружили сани.
      - Стой! - гаркнуло несколько голосов.
      Какой-то детина ухватил под уздцы лошадь. Она стала как вкопанная. Дьякон без чувств брякнулся на спину. Пономарь на него. Позади, как поросенок, которого режут, визжала попадья. Поп закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. Чей-то палец ткнул его в лоб. Открыв глаза, поп увидел вокруг саней кучку неизвестных. Он узнал только одного, одетого в звериную шкуру, Тамодея, узнал по седой бороде и громадному росту.
      - Тебя-то нам, батя, и надо, - сказал самый расторопный из них.
      - Отпустите меня! Возьмите все, ничего мне не оставляйте. Только душу мою не губите!.. - застонал отец Иван.
      Попадья не растерялась - успела спрятать себе под юбку связку льняных тканей и бочонок с медом.
      - По своей ли ты воле ходил в священную рощу на моляны или тебя кто послал туда? - спросил попа Тамодей, тяжело дыша.
      - Ничего я по своей воле не делаю... Воля государева и святой церкви...
      - Но ты мог не ходить на моляны, а просвещать мордву в иное время... - дерзко тряхнув попа за плечо, произнес другой из нападавших. - Мог бы и теперь дома сидеть. Мордву грабить ездил?
      Макеев, давясь слезами, возразил:
      - Ах, человек! Разве ты не знаешь, что русские попы в весьма худом состоянии?.. Власть духовному чину ничего не дает, а обирать народ не каждому совесть позволяет... К тому же, разве мы не слышим сокровенный народный ропот? А как сказать о том? Немало наших сидят в кандалах. О митрополите Филиппе слыхивал ли? (Отец Иван осмелел, решил прибегнуть к помощи своего красноречия.)
      - Нет, не слыхал.
      - Московский митрополит Филипп указал царю Ивану Грозному, что царская власть дана ему богом для управления людьми, а не для сечения голов. Слуга Грозного Малюта Скуратов задушил его за это. Так отблагодарил за правду государь. Так же может поступить и наша матушка-царица! Что?!
      Пономарь слушал и старался запомнить слова своего пастыря. "Царицу осуждать?! Погоди! Сосчитаемся с тобой, боров ненасытный!"
      Попа выгнали из саней, дали ему по загривку, стукнули и дьякона с пономарем и, повернув сани, поехали обратно к Сескину.
      Из кучки этих людей выделился человек в громадной косматой барашковой шапке, подошел к попу, поднес к его носу пистолет:
      - Смотри, если выдашь - убьем! Ни слова не скажи о нас. Рук о тебя не хочется марать.
      Остановившись около попадьи, страшный человек спросил:
      - Сколько тебе, красавица, лет?
      - Сорок восемь.
      - Проезжай с господом богом дальше! Лучше умру, нежели до тебя дотронусь. Не бойся!
      Проходя мимо дьякона, он дал и ему понюхать пистолет, а затем сказал пономарю:
      - Всех живьем съедим, коли проболтаетесь... И ребенка в котел бросим и съедим... Слыхали?!
      Свою угрозу он произнес так, что не поймешь: шутит он или серьезно.
      Попадья, как ни была напугана, услышав от него такие слова, невольно засмотрелась на этого бравого бородача... Даже подметила у него веселые черные глаза и очень белые красивые зубы... "Вот бы мой был таким", вздохнула она.
      Он вывел из леса коня, а за ним вывели коней и еще другие четверо молодцов, сели верхом и поехали догонять сани с отнятым у попа добром.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Батька заплакал. Хиония укутала своего сына еще крепче. Под подолом у нее так и остались связка льняных тканей и бочонок с медом.
      Дьякон опустился на колени прямо в снег и принялся молиться богу. Пономарь размышлял о том, как же он теперь донесет на попа, коли воры грозятся убить за рассказ об этой встрече?
      - Ну-ка, матушка, потеснись! Чего растопырилась?! - проворчал сердито отец Иван, усаживаясь в сани. - Братия, влезайте!
      Луна щедро разбросала кругом зеленые и синие огоньки, они повисли на снежных еловых лапах, будто маленькие сказочные цветы.
      - Чего ради сияешь, светило небесное? - всхлипнул поп. - Чего ради одеваешь радостным великолепием сию воровскую дебрь?!
      Затем, нащупав бочонок с медом, он воспрянул духом и долго грозил кулаком вслед уехавшим в Сескино разбойникам... До тех пор грозил, пока Хиония не взяла его руку и опустила книзу:
      - Будет уж тебе! Никто тебя не боится! И зачем только я вышла за тебя замуж?! За такого несчастного... и некрасивого... Дура я была... о!.. о!.. дура!..
      И залилась попадья горючими слезами.
      III
      Елизавета, распустив волосы, склонила свою голову на ко лени к бабке Василисе. С гребнем в руке бабка рылась в золотистых косах царицы.
      - Преподобная Елизавета еще от утробы матери была избрана на служение богу, ибо матери ее до родин было еще возвещено от бога, - родится-де у тебя дочь, которая будет избранным сосудом святого духа...
      Из-под волос донесся голос царицы:
      - Како же, матушка Василиса, господь бог уведомил о сем ее матерь?
      Старуха насупилась и сердито дернула ее голову:
      - А ты слушай!.. Не перебивай!.. Молода еще старым людям перечить!.. Говорят тебе не зря... Каково мне-то слушать, когда про тебя судачат? Дитятко ты мое, знаю я тебя, как облупленное яичко, а твои косматые офицеришки, словно бесы, округ тебя винтуют и речи разные говорят... И чего-то им надо, и о чем-то они один перед другим усильно домогаются! Особливо те, кои помогали тебе немку изгнать и на престол тебя поставили... Ух, кобели проклятые! Если бы да на твоем месте... я бы их!
      Старуха затряслась от злости.
      Елизавета вскочила, гордым движением головы откинув косы. Глаза ее стали большими, удивленными.
      - Про меня судачат?! Может ли то быть, Василиса? Все оные офицеры и солдаты получили от нас награду немалую, и в ножки нам они кланялись и богу за нас молились, и умереть по единому слову нашему клятву давали.
      Старуха ехидно рассмеялась.
      - Не забудь, дочка! Дьявол осьмую тысячу живет. Всех он мутит, всех он обманывает, а царей много больше всех и много злее всех. Уж на что твой батюшка Петр Алексеевич был умен, а дьявол и его так обманул, что и распутаться до смерти не смог. И даже после смерти его те путы не распутаны. Меншикова Сашку не дьявол ли подослал Алексеевичу, а твою матушку не сатана ли погубил? А Петра Второго на тот свет скорее скорого не он ли увел? Толстопузую Анну так бесы опутали, что весь народ от неметчины едва богу душу не отдал... Морили они, морили крестьян, но никак всех переморить не угнулись... Вот он - дьявол-то! И к тебе тоже он нагнал своих посланцев, своих слуг злоехидных... Не верь! Не верь никому! Дьявол влез и к нам во дворец... Берегись его!