Жрецы (Человек и боги - 2)

      - Схватили на площади... Крался ко дворцу... Вот он.
      Лапотника осветили факелами.
      Из-под бобровой шапки на него глянуло круглое, скуластое лицо, с заплывшими от жира глазами. Щелки глаз постепенно расширялись - и вот два горящих по-звериному зрачка впились в мужика.
      - Во дворец захотел?! - прошелестел на морозе сиплый голос.
      Другой факел метнул пламя около лица арестованного. Человек в черном колпаке и с черными лоскутами на щеках обдал винным перегаром лапотника: "Сволочь! Тащите в караулку!"
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      В дни исчезновения царицыного кота было тускло и скучно во дворце несколько дней подряд не было ни куртагов, ни балов, ни опер и никаких иных увеселений. Только сего дня, как значилось в записной книге дежурного генерал-адъютанта Бутурлина, "пополуночи в двенадцатом часу ее императорское величество соизволила отсутствие восприять в село Царское..." к уехавшему туда с многочисленными украинскими родственниками графу Алексею Разумовскому. Чтобы не встречаться со своими подданными, царица любила делать выезды по ночам, сопровождаемая сильным конным конвоем.
      В тот момент, когда по освещенной факелами аллее проходила она, поддерживаемая под руки графом Шуваловым и духовником Дубянским и провожаемая толпою придворных кавалеров и дам, ей бросилась в глаза кучка караульных, окруживших какого-то человека:
      Она громко сказала:
      - Андрей Иваныч! Что там?
      Шедший впереди с саблей наголо начальник тайной канцелярии заторопился к караулу и, вернувшись, объявил:
      - Неизвестного подлого человека в лаптях мои сыщики задержали...
      - Чей он? - болезненно поморщилась Елизавета.
      - Нижегородский... С письмом якобы к поручику Рыхловскому...
      - Веди сюда...
      Царица остановилась. В голосе ее почувствовался испуг и волненье. Остановилась и вся свита.
      - Не я ли приказ дала господину капитану Кутузову, дабы никого в серых кафтанах и лаптях не пропускать?! Где Кутузов?!
      - Тащи! Ее величество приказали! - крикнул Ушаков человеку в бобровой шапке.
      Нижегородского ходока доставили к царице. Еле живой от страха, лапотник сразу упал на колени, пытаясь облобызать ноги государыне. Она брезгливо, в страхе, попятилась, ткнув его тростью.
      - Стой! Куда ты?
      - Пришел, матушка-государыня, с Волги я, из лесов!.. Барином Рыхловским послан к сыну его... Петру Рыхловскому...
      Сказал он это и заплакал.
      - Возьми его, Андрей Иваныч... Допроси толком. Ради чего он явился к нашему офицеру? И нет ли вины какой за ним?
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Лапотника заперли. Письмо отдали офицеру Рыхловскому, предварительно сняв копию.
      Когда от дежурного генерала к поручику явился караульный офицер и сообщил, что письмо принесено "подлым человеком в лаптях" из Нижнего, Петр, мучившийся до той поры в тоске одиночества, вскочил с кресла и весело сказал:
      - Веди, веди его сюда...
      - Кого?
      - Посланного от моего отца...
      - Дежурный генерал-адъютант велели напомнить вам приказ ее императорского величества о подлых людях, не допускаемых в царский дворец...
      Петр побагровел от обиды.
      - Но он мой слуга.
      - Ваши слуги - солдаты.
      - Мне его надо видеть.
      - Дежурный генерал сего для приказали вам явиться в караульную избу.
      - Ладно. Приду.
      Оставшись один, Петр дрожащими руками раскрыл письмо, стал читать:
      "Здравствуй, наш любезный потомок, Петр Филиппов сын! Прискорбно
      извещаю - живу, яко воинский пленник, от мордвы и разбойников,
      призывая на помощь всевышнего и тщетно льстясь добиться помощи у
      губернатора нашего князя Друцкого. Нечистая сила язычников умножается
      и растет и едва ли не грозит пагубой и самому Нижнему Городу, ибо на
      помощь им появились разбойники, предводимые известным волжским вором
      Михаилом Зарею. Епископ преосвященный Димитрий в своем апостольском
      подвиге ниоткуда поддержки не имеет, токмо от меня, незнатного и
      преданного раба ее царского величества. И како для батюшки ее
      блаженной и пресветлой памяти государя Петра Алексеевича, такожде
      готов я живот свой положить и за ее императорское величество
      пресветлую царицу Елизавету Петровну! Но... боюсь того всечасно я,
      что оную щастливую жизнь мою, ниспосланный дар ее величества,
      разрушат варвары лесные и возвратится она к первобытному состоянию.
      Убийством и зорением грозят нам враги государыни за верную нашу
      службу. Люди советуют мне обратиться через вас, сына моего, за
      помощью ограждения от кровожадных сих разбойников. И прошу я вас, сын
      мой, пасть к ногам ее величества и просить, дабы отпустили вас,
      единородного сына моего, спасения ради отца, с солдаты или ино как
      в оную нижегородскую вотчину - и дабы достойную суровость и наказание
      понесли разбойники и все неисчислимые враги, купно с мордвою,
      чувашами и иными язычниками, оскорбляющими христианскую веру и
      власть. Разбой, татьба, угрозы и страх от сего захолодили все здешнее
      дворянство, и все сидят невыездно в своих усадьбах, трепеща своим
      духом денно и нощно. И покуда сии иноверцы по вся дни не будут
      покорены под нози российской венценосицы - до той поры и мира не
      будет на земли. Так же мыслит и нижегородский епископ Димитрий
      Сеченов.
      Твой я отец и притом же раб государыни-царицы
      Филипп Рыхловский".
      "Судьба!" - мелькнуло в голове Петра.
      Чем настойчивее был он отдаляем от царицы, тем сильнее развивалась в нем мнительность. Во дворце жить становилось страшно. Одна старуха поймала его в коридоре, когда возвращались из дворцовой церкви, и прошепелявила на ухо: "Чего ради хочешь ты восприять скорби и боли от человецев беззакония? Паутину виют округ тебя скверные дворцовые жены и мнимые девицы. Берегись!" И скрылась в темных коридорах дворца, быстрая, зловещая.
      "Зачем в караульную избу?! - подозрительно размышлял Петр, одевая шинель. - Бутурлин!" Не он ли исполнитель всех самых тайных капризов императрицы? Ушаков, Александр Шувалов и Бутурлин - вот люди, которые заставляли трепетать придворных офицеров, весь служилый люд. "Когти государыни". О, не дай бог попасть в эти когти!
      Петр быстро сбежал по лестнице и, выйдя в сад, пробрался по сугробам в караульную избу. Его встретил сам Бутурлин в медвежьем тулупе и бобровой шапке. Он загородил ход в избу.
      - Стойте, господин офицер! Не торопитесь!
      - Меня звали?
      - По повелению ее величества. Сыщиками задержан некий неизвестный подлый человек, имя ваше произносящий...
      - Он слуга моего отца.
      - Однако, он в лаптях?!
      - Дворовый, мужик... - не зная, что говорить, скучно пробормотал Петр.
      - Русский?
      - Ваше превосходительство могут спросить его...
      - С мужиком я разговариваю токмо на пытке.
      - Русский.
      - Православный?
      - Православный.
      Бутурлин ядовито усмехнулся.
      - Морозно, поручик, поди, озябли, войдите и погрейтесь в караульной...
      Бутурлин посторонился. Петр вошел в помещение.
      В караульне было душно; чадила печурка. При появлении начальства солдаты вскочили. Петр искал глазами своего человека среди солдат, но Бутурлин указал рукою на арестантское помещение.
      - Там он.
      У решетчатого окна появился заплаканный Степан - старый дядька Рыхловского. Умоляюще глядя на Петра, он причитывал:
      - Родименький!.. Сынок!.. За что страдаю?! Господи! Господи!
      - Молч-а-ать!
      Бутурлин погрозил ему пальцем.
      - Ваше превосходительство... выпустите его... Надо нам поговорить.
      - Беседуй тут... - грубо сказал Бутурлин, сбрасывая с плеч тулуп. Около него появилось несколько придворных сыщиков. Глаза их забегали, на губах замелькали двусмысленные улыбки.
      - Как здоровье батюшки? - спросил Петр у слуги.
      - Филипп Павлович здоров, барин-батюшка, здоровехонек...
      Вмешался Бутурлин:
      - Серого большого кота, передние лапы белые, не видал ли?
      Степан застыл в удивлении.
      - Серого? - бессмысленно повторил он.
      - Ну да!
      - Не видал.
      - Какого же кота ты видал и где?..
      - Ни единого кота на пути своем не встречал, собак же изрядное множество... Истинно Христос!
      - Так-таки и не видал?
      - И во сне не снилось!.. Ба-а-атюшки! Да что же это такое со мной! заревел мужик.
      - Чего ради явился ко дворцу?
      - С письмом из вотчины.
      - Ее величество приказала знать, о чем письмо.
      - Отец в опасности... Воры и мордва грозят ему смертию... Он зовет меня в Нижний... Просит помощи у царицы...
      - В оном городе есть слуга ее величества, к тому назначенный, чего для просить помощи в столице? В губернии есть высшая власть - его сиятельство генерал князь Друцкой... Об опасностях надлежало бы к оной персоне и обратиться, а не гонять раба за тыщи верст к барчуку...
      - Я не барчук! - с негодованием возразил Петр. - Офицер я гвардии ее величества...
      - В дворцовом реестре до поры вы таким и значитесь. Не спорю. Не ведомо ли тебе, человек, о ворах и разбойниках в нижегородских лесах?
      - Полно их у нас. Сам разбойник атаман Заря под Василем стоит.
      - А не ведомо ли тебе чего о мордве?
      - Мордва что! Мордва ничего. Тихий, степенный народ. От них обиды нет русскому человеку.
      - А не грозят ли они смертию твоему господину, а если не они, то чуваши, черемисы, татары?..
      - Не слыхивал я... На попов более они в недовольстве, а крестьянину обид никаких...
      Петр понял, что письмо его прочитано в тайной канцелярии, но не то его убило, что письмо известно Бутурлину, жуть напала от другого: от того, что Бутурлин спрашивал Степана так, как будто заведомо желал, чтобы ему, Петру, стало ясно все и чтобы он не сдержался и возмутился. А за это его бы арестовали.
      - Больше мне не о чем беседовать с ним, - тихо сказал Петр, делая мучительные усилия, чтобы подавить в себе возмущение, и вышел из караульной избы. Долго слышал он за своей спиной жуткие, раздирающие душу крики Степана.
      Вернувшись в комнату, лег на постель. Подложил руки под голову и задумался: "Что же все это значит?" В глаза стали издеваться над ним. Вчера только вышел приказ по дворцовому караулу, чтобы не назначать его в наряды к покоям царицы. Это он воспринял как самую великую обиду. Сегодня заперли, словно вора или изменника.
      Как никогда захотелось теперь домой. О, если бы царица отпустила!
      На следующий день Рыхловский обратился с просьбой помочь ему в получении командировки на родину к самому начальнику тайной канцелярии. Тот обещал переговорить об этом с царицей.
      Через месяц Рыхловскому удалось получить разрешение на отъезд в Нижний.
      XI
      Дворец остался позади, утонул в сырой снежной мгле. Зима все эти дни упорно сопротивлялась теплым ветрам, налетавшим с моря, но март давал себя знать.
      Петр в последний раз выглянул из кибитки. Туман. Ничего не видно. Задел шляпой верх повозки: посыпался с нее на лицо и шею мокрый снег. "Прощай, Петербург! Прощайте, товарищи! Прощай..." Лучше не думать. Все кончено.
      Петр вспомнил, как при прощанье капельмейстер Штроус плакал. В утешение Петру он шептал: "Вчера саксонский посол камергер Горсдорф разгневался на царицу, из дворца уехал в обиде и говорил вслух, что-де царица меньше, чем когда-либо, занимается теперь делами... она уничтожает то уважение, какое должны питать к ней подданные... Ее поведение, обычай жизни и дурные прихоти и капризы невозможным делают пребывание иностранных послов при дворе..." И добавил Штроус уже от себя: "Завидуют тебе многие... Не печалься! Каждый страшится здесь за свое звание, место, значение, боится интриги, могущей ему повредить, и не заботится оттого никто о своей обязанности... Сегодня она без всякой причины жалует человека своей доверенностью, завтра безо всякой причины лишает ее, и пекутся посему люди лишь об одном - как бы им усидеть на месте, а там хоть трава не расти"...
      Старик опять заговорил о немцах; следуя за Петром, вышел во двор раздетый, без шапки, в одном камзоле. И долго стоял он, провожая Рыхловского, пока возок не скрылся из глаз. Не удалось ему убедить Петра в мудрости немецких правителей.
      Петр не хотел думать о дворце. Напуская на себя веселье, он начал мурлыкать себе под нос песенку, которую распевали петербургские модницы:
      Ах, дивно в мире стало,
      Что в людях правды не стало!
      Прежде между нами была верность,
      Ныне явилась некрепость...
      По бокам потянулись деревья пригородных рощ, чернели в полях деревушки.
      - Эх, Силантий! Расскажи-ка что-нибудь повеселее, - обратился он к своему ямщику. - Скучно так-то.
      - О чем же, ваша светлость?! Наше дело такое. Вздохни да охни, а свое отбудь! Живешь, как в Евангелии... Когда же скучать?..
      Петр хорошо знал Силантия. Любил поболтать старик. Сам начальник тайной канцелярии об этом знал и многое ему прощал, вернее, не стали обращать на старика внимания.
      - Вчера танцевал я, а сегодня, видишь, в кибитке... После веселья да кибитка!.. Вот как! Увы, свет превратен!
      Силантий прикрикнул на коней, вздохнул и, спустя немного времени, заговорил:
      - Многовертимое плясание отлучает человека от бога и во дно адово влечет... Не жалейте! Так мне и сам Димитрий Ростовский, покойный святитель, в юности моей говорил. Все, любящие плясания, с Иродиадою в огонь негасимый осудятся... К лучшему, что вы в кибитке.
      На этот раз Силантий был неразговорчив.
      Петр вздохнул, неожиданно вспомнив о первостатейной плясунье на Руси - о царице Елизавете. Вспомнился вчерашний машкерад во дворце. Все мужчины были одеты по-женски. Он и сам щеголял в женском платье. Много было смеха. Женщины, одетые по-мужски, смеялись вместе с царицею над ним. Было обидно, а уйти с машкерада нельзя, попадешь в немилость. "Ах, опять о ней!" Он жалел ее и ненавидел окружавших ее вельмож, а особенно Разумовского и Шуваловых. Ему теперь казалось, что сама она не прельщается властью, что за ее спиною стоят другие. Но так ли это? Впрочем, какое ему дело до этого?
      Чем быстрее удаляется кибитка в темные, унылые просторы полей и рощ, тем дальше он становится от двора. И, может быть, эта разлука навеки. Чего же ради думать теперь о царице?! Пускай живут как хотят!
      На первом почтовом стане, пока перепрягали лошадей, у Рыхловского произошла неприятная встреча с двумя беглыми мужиками. Он не знал, что они в той же избе, где расположился и он сам для отдыха. Но вдруг один из них закашлялся. Петр вскочил со скамьи и заглянул под нее: там прятались два парня.
      - Вылезайте-ка, чего вы? - пнул Петр одного.
      Не шевельнулись. Тогда он крикнул почтальона. Оба выползли из-под скамьи, начали лобызать ноги офицеру. Эти люди были крайне жалки: еле прикрытые лохмотьями, худые, костлявые.
      Рыхловский с отвращением оттолкнул их ногой. С некоторых пор он возненавидел человеческую приниженность; холопство стало ему противно. И эти, валявшиеся у его ног, люди напомнили ему, как во дворцах стелются перед вельможами несчастные челобитчики. Ведь и он сам переживал унижения, кланялся почти так же царице и ее приближенным, бегая целый месяц с прошением об отпуске в Нижний.
      - Эй, встаньте!.. - приказал он сурово. - Не трону вас... Не бойтесь!
      Вскинув испуганный взгляд на него, оба беглеца встали. В растрепанных лаптях, едва не босые. Один - с жиденькой бородкой, с красными белками, и без усов, лицо в болячках, другой - совсем мальчик, рябой, курносый, настолько бледен и худ, что Петр отвернулся от него. Оба заплакали, трясясь от страха.
      Мороз по коже прошел от их жалобных причитаний. Желая ободрить их, Петр достал из сумки хлеб со свининой и дал им. Они схватили его руку и начали целовать ее. После этого с жадностью принялись за еду.
      - Чьи вы? - спросил Рыхловский.
      Замотали головами и, делая какие-то знаки руками, забормотали на непонятном языке.
      Вошел ямской староста.
      - Кто они? - спросил Петр.
      - Ливонские беглецы... - ответил староста.
      - На каком языке болтают?
      - По-эстонски. Много же их бегает здесь! Немецкие бароны люты для подданных своих. Латыш бежит на Украину и в Польшу; эстонцы, подобно нашим христианам, наиболее бегут на Башкирию, либо в Запорожье, либо в раскол... Разно. Действия немецких вотчинников приводят всех к бегству. Ливонские шляхтичи - враги рода человеческого! Звери!
      В голосе рассказчика звучала горечь, видно, много накипело у него.
      - Как с беглыми быть, и не приложишь ума! Не подумайте, ваша сиятельность, будто я их скрываю... Число беглецов ноне так умножилось, что едва ли не свыше двух тысяч человек через мой тракт прошло в зиму. Не пустишь, убийством и пожогом грозят. Того и гляди, с голоду самого съедят, и жену, и детей - помилуй бог! В наших краях не однажды оное и случалось. Людоедство! Самовластнейшие государи, кажись, не могут той муки наложить на долю простолюдина, кою возлагают бессовестные немецкие шляхтичи...
      - Ладно! - перебил его Рыхловский. - Покуда я здесь, уведи их отсюда... Недостойно офицеру пребывать в обществе бездомовных бродяг, и особенно зная, что люди воровски утекли из дворянских вотчин.
      - Ну, ну, вы! Пошли! Пошли!.. - грубо стал выталкивать в шею беглых хозяин почтового поста.
      Об этих беглецах и их судьбе невольно задумался Петр Филиппович, оставшись один. Конечно, царица по доброте своего сердца, может быть, была бы и на их стороне, пожалела бы их. А может быть, думал Петр, эта жалость притворная? Когда дело дошло бы до ее резолюции, она написала бы: "Поступите по закону! Я не буду мешать!" Вряд ли у Пилата были более преданные последователи! Она любит обнаружить чувствительность, и, закрыв глаза, предоставить другим поступать по их усмотрению.
      Петру стало стыдно, что он развивает такие дерзкие мысли. Но разве это неправда, что царица больше всего полагается на свой "тайный совет" и Сенат? Она боится им мешать.
      Скорбя об отрубленных головах, она утешает себя, что не она тому виною, что не она вырезала язык у своей соперницы по красоте, у Лопухиной, что не она истязала беременную жену Лилиенфельда. Она чиста, а виноваты ее судьи и палачи. Разве ею издан указ по империи, чтобы во всяком губернском городе было по два палача, а в уездном - по одному? Это указ не ее, а Сената. Она его не подписывала - подписал Сенат. Ее бог не накажет. Совесть ее спокойна.
      Но что же это такое? Опять мысли о царице? Долой! Прочь! Не надо думать о ней и о Петербурге.
      В горницу вновь вошел станционный смотритель.
      - Всю зиму - морозы жестокие, снега глубокие, надо думать, урожайное будет ныне лето... - сказал он с намерением завязать разговор.
      Петр рад был и этому. Одиночество уже начало его тяготить.
      - Хорошо бы! - отозвался он. - Без хлеба плохо.
      Староста вздохнул.
      - Мы привыкли. Ныне да завтра - так и проводишь. И-и-их, горюшко! зевнул он, перекрестив рот. - Час за час - все ближе к смерти. Скорей бы уж!
      Петр внимательно поглядел на своего собеседника. Он угадывал, что будь он, Петр, не офицер, а человек равный старосте, тот сказал бы еще больше. Так и везде, так и во дворце. Люди говорят не то, что думают. Легче узнать поддельность золота и серебра, чем человека двуличного.
      Опять Петр вспомнил свою службу во дворце. Вспомнил одного старательного, хорошего солдата у себя в полку, всегда являвшего пример своей преданности престолу. И вот однажды один из фискалов донес, будто бы этот солдат сказал, "что-де недостойно в нашем великороссийском государстве женскому полу на царстве сидеть". Сказал он это в беседе с одним рабочим, который, якобы согласившись с ним, заявил, что "у государыни-де ума нет". У парня было здоровое, румяное лицо и открытый правдивый взгляд, он был силен и высокого роста. На пытке он еще добавил: "Когда-де Грюнштейн и прочие лейб-компанцы к государыне пришли в милость, тогда-де ходили они по домам и по кабакам, народ обольщали, что государыня милостива, а против бывшей принцессы Анны и сына ее принца Иоанна в озлобление приводили". Но, "когда-де государыня на престол заступила, тех манифестов мы уже не видим, и Разумовский-де стал ей дороже народа, а бывших своих благодетелей и Грюнштейна она оттолкнула от себя..."
      Гвардейца сдали в каторгу, жестоко побив палками и вырезав ноздри.
      Теперь, слушая старосту, Петр задумался над тем, отчего же радуется этот человек будущему урожаю, когда он все равно обречен на голод? Конечно, у старосты другие мысли и не то он хочет сказать. О, если бы собрать воедино все эти невысказанные мысли крепостного и мелкого работного люда! И поднести их царице!
      Петр достал из сумки большую флягу, налил вина себе и старосте. Тот сначала отказывался, потом рывком схватил чарку и, перекрестившись, проглотил вино. Вошел ямщик. Лошади готовы. На дворе начало темнеть. Надо было спешить. Отворив дверь, Петр натолкнулся на сидевших на приступке беглых эстонцев. С сердцем пихнул он ногой в спину сначала одного, потом другого: он вовсе не желал их больше видеть. Они тоже что-то скрывают. Они молчат, но они думают, живут. Петр на них теперь был сердит за это. Оба упали на снег, а приподнявшись, стали на колени и, сняв шапки, низко поклонились ему вслед. Опять фальшь!
      Поспешно залез он в кибитку, приказав вознице поторопиться к ночлегу доехать до следующей станции.
      Снова снежные поля, перелески и леса! Опять испуганные ездоками вороны и галки каркают, черня небо, затемняя прозрачную сень деревьев. И снова мучает его мысль: "Стремление к свободе у людей, подобно зрению, обнаруживается всегда и везде, но закон прилагает все силы к тому, чтобы удержать его в надлежащих границах... Однако нет пределов в этом стремлении к свободе! Вот государыня недавно пожелала ввести подати в пользу бедноты. Но могут ли помещики, сидящие в Сенате, согласиться на это, и достигнет ли такая подать желаемой цели? Она никого не освобождает. А потом Сенат так затянул это дело, что и царица забыла о нем".
      "Но все же это лучше, чем при Анне Иоанновне, - утешал себя Рыхловский. - Бродяга Бирон, коего курляндское дворянство отказалось даже занести в свои списки, сделался у нее герцогом и самовластным повелителем империи, а беглый студент, сын немецкого попа Остерман мог бросить в любую минуту русское воинство на помощь тому или иному иноземному государю и продавать Россию целиком и по частям, кому ему заблагорассудится".
      Петр Рыхловский ненавидел бироновщину. Он и тогда не способен был на низкое услужничество и подлости, вредящие народу. Он любит Россию. Может быть, его ждут разочарования! Может быть, он от этого и слаб и в общей схватке за места у трона не проявил нужной воли и настойчивости? Слабым нет места во дворце! Александр Шувалов не раз говорил в пьяном виде: "Чтобы жить на Руси с удовольствием, надо быть дьяволом".
      Но разве он, Рыхловский, настолько слаб? Разве он не поражал в полку своею смелостью и отвагой, воюя со шведами?
      Петр достал флягу. Не поможет ли вино?! И действительно, жизнь вдруг показалась ему веселою, любопытною! "Петербург - это не Россия! История России - недосказанная сказка..."
      Он высунулся из кибитки. Деревья вытянулись по бокам, как гвардейцы в строю, они стояли не шелохнувшись, стройные, задумчивые. Продолжал падать мокрый, предвесенний снег.
      "К чему сия неутомимая деятельность ума в безделках? - думал Рыхловский. - К чему хвататься за все подробности, но ничто не довершать, кружиться около распутья, не ведущего ни к какой цели? Обо всем думать и говорить и ничего не делать своею волею, не есть ли это женское занятие, не идущее к лицу офицеру гвардии, который своею саблею и смелостью участвовал в свержении одного самодержца и в возведении на его место другого?"
      Петр нащупал эфес сабли, крепко сжал его, почувствовав внезапно прилив появившейся в нем новой бодрости, новой отваги. Против кого же он теперь направит эту силу и оружие?!
      "Против бунтующей мордвы, воров, разбойников" - так значилось в грамоте, врученной ему Шуваловым.
      "Мордва!" Странно звучало в ушах это слово. Слышалось в нем что-то дикое, кровожадное, в высшей степени бесчестное, насильническое и упорное. Сломить это упорство, подчинить своей воле непокорных - и есть его задача. Он теперь облечен властью уничтожения, он, поручик лейб-гвардии Петр Рыхловский! Он не один. Ему дадут солдат. В Москве, в Сыскном приказе ему должны все рассказать, открыть все военные тайны противника. Честь немалая - выполнять волю правительства. Кто знает, быть может, эти бескорыстные верноподданнические подвиги, оторвав его от придворной жизни, в то же время будут способствовать и его государственной вельможности, поднимут его честное имя преданного слуги престола на новую, еще невиданную им высоту и опять вернут его ко двору, но с большею твердостию положения?.. Разве не может случиться так, что будущие бои с мордвой создадут ему славу? Рыхловский размечтался.
      Нужны поступки, действие! Никакое сильное и увлекательное красноречие не в состоянии спорить с мужеством и геройством. Герой может быть немым, но его будет окружать большая толпа людей, нежели самого красноречивого бездельника. Рыхловский задремал. Укачало кибиткой.
      Лошади бойко бежали по наезженной московской дороге. К ночи добрались до станции, где и расположились на ночлег. Петр Филиппович допил вино из фляги. Кружилась голова. Было хорошо.
      Еще пять-шесть ночей - и Москва! С этими мыслями он заснул в ямской избе, полный бодрости и гордых упований на будущее, сулившее ему, возможно, снова внимание императрицы, снова приближение ко двору... Э-х, ямщики, везите поскорее! Как жаль, что во фляге уже нет вина!..
      На губах уснувшего на скамье Рыхловского застыла нетрезвая улыбка.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Утром, собираясь в дальнейший путь, он обнаружил у себя в кармане какую-то бумажку. С удивлением развернул ее и прочитал. Оказалось длинное и злое острословие, имевшее заголовок:
      "Прошение в небесную канцелярию".
      "Суди, Владыко, по человечеству: какие мы слуги отечеству? До
      такой крайности дошли, что нечем одеться, не только в праздничный
      день разговеться; работаем и трудимся до поту лица, не съедим в
      Христов день куриного яйца; едим мякину вместе с лошадьми; какими ж
      мы уже можем назваться людьми? Стали убоги мы, нищи, что не имеем
      насущной пищи, кроме одной, как мякины свиной".
      "А паче всем народом вопием к тебе, небесному царю: за что такая
      власть дана господам и их секретарю? Вотчинники, секретарь и его
      приказные делают потехи разные: для своих шуток щупают, ловя нарочно
      кур и уток; в работу сенокосную чинят нам обиду несносную; портят баб
      и девок, и много иных разных издевок".
      "Дошло уже до того - нечем истопить избенки; замучены наши
      лошаденки; никакой нет милости и свободы; для всякого особливые
      подводы; жены наши и ребятишки на себе таскают дровишки".
      "А как придет весна, то жены наши станут ткать кросна; с каждого
      домишку по полпуду выходит льнишку. А сверх того для их чести по
      фунту дадим овечьей шерсти, по мотку с двора ниток, какой ни был бы
      пожиток. И на таких тиранов известных решились мы беспокоить царей
      небесных".
      "Воспресветлейший владыко! Просим слезно, простирая руки: воззри
      на нас - как ныне страждут Адамовы внуки! Великие тягости несем от
      земного царя, вотчинников и их секретаря".
      Прочитав этот листок, Рыхловский стал вспоминать: кто бы это мог подсунуть ему в шинель такую бумагу?
      Ночевал он один в избе, крепко запершись на задвижку. "Неужели вчерашние эстонцы?"
      Теперь он припомнил, что, когда он сидел, шинель его свесилась со скамьи, под которой лежали беглые.
      "Да эстонцы ли то были? Еще вчера казались они мне не кем иным, как обыкновенными псковскими мужиками?.. Но зачем же ямской староста и почтальон их скрывали, называли их эстонцами? Неужели из боязни, что их убьют? И тут обман!"
      Осмотрев свой пистолет, он грозно проворчал: "Ну, подождите!"
      Самолюбие его страдало вдвойне: зло посмеялись над ним в Петербурге, во дворце вельможи и дворяне, а теперь при первой же встрече с подлыми крепостными людьми одурачен он и ими... Он же их пожалел, и они же над ним насмеялись!
      Зубами заскрежетал от гнева Петр, снова влезая в кибитку.
      "Ладно. Сочтемся!"
      XII
      В Китай-городе между кремлевским рвом и Москворецкою улицей помещался знаменитый Сыскной приказ. Центром его было большое каменное здание палаты - места заседаний начальства. К южной и восточной сторонам его примыкали два острога, а к западной, выходившей на кремлевский ров, приткнулся только что вновь перестроенный "застеночек" (как его величали секретари приказа). Кроме этой пристройки, совсем недавно были закончены две новые казармы для колодников, закладка которых состоялась в дни восшествия на престол Елизаветы Петровны.
      Ванька Каин, вернувшись с Волги, из Нижегородской губернии, загорелся желанием сблизиться с этим оживленным уголком. Потянуло его сюда не без основания.
      Вышло так.
      Вернувшись из Чертова Городища, Ванька Каин, озлобленный на Михаила Зарю и его товарищей и видя в них "врагов отечества", прямо заявился на квартиру к князю Крапоткину, первоприсутствующему в Сыскном приказе, и объявил ему, что он, Ванька, хотя и вор, но может большую пользу принести начальству, зная других воров и разбойников не только в Москве, но и в иных краях, например, в Нижегородской губернии, и предлагает свою готовность помогать приказу ловить их всюду без пощады. Крапоткину только того и нужно было. Он направил его в Сыскной приказ, где Ванька и подал челобитную на высочайшее имя.
      Так Ванька сдружился с Сыскной слободой. В реестре своем он переименовал тридцать два московских мошенника.
      В ответ на доношение Ваньки Каина ему в распоряжение дали четырнадцать солдат и подьячего Петра Донского. Вооружившись пистолетом, Ванька храбро повел их в самый темный и грязный угол Китай-города, в Зарядье. В этом местечке ни днем ни ночью порядочному человеку нельзя было пройти так, чтобы не поплатиться либо своею одеждою, либо деньгами, а то и жизнью. В эту же ночь он захватил тридцать два человека. В следующий поход еще четырнадцать человек "воровского промысла" взяты были им "в плен".