Жрецы (Человек и боги - 2)

      Поп Иван подумал о том: хорошо бы на месте Феоктисты Семеновны была теперь эта девка.
      - Ах господи, господи! - вздохнул он.
      - Вы о чем?
      - Об уязвлении похотью грешного человечества... Тебе сколько лет-то?
      - Осьмнадцать.
      - Давно ли ты у барина в дворовых?
      - Два года.
      Поп опять вздохнул:
      - О времена! Что же это такое на белом свете делается?!
      - Мне и хочется будто бы пойти за своими в Терюшево, а боюсь... закрыв лицо, прошептала Анна.
      - Девке полагается дома сидеть и рукодельничать. Вот что.
      - А у нас была мордовка, Мотя... Она разбойницей стала...
      - Ну?!
      - Верхом приезжала к нам... Красивая! Говорила, будто скоро мужики учнут бить вотчинников. Говорит - разбойники сожгут и Рыхловку... Что тогда мне делать?!
      И опять засмеялась.
      Поп хотел шепнуть: "Приходи ко мне, в Терюшево", - да вспомнил о своей матушке, о Хионии, и почесал озабоченно под бородой горло и, как будто отвечая своим мыслям, произнес: "М-да!"
      В это время на крыльце появилась Феоктиста Семеновна. Ласково крикнула она:
      - Аннушка, милая, сбегай-ка на скотный!.. Посмотри, как управился там со скотиной Дениско. А ты, отец Иван, жалуй-ка в горницу. Все готово. Иди спать.
      В горнице Феоктиста проворчала:
      - Порченая девка... Не слушай ее! Неисправимая... покойный Филипп Павлыч всех девок испортил... Они дерзкие и озорные стали...
      Попа взяла досада: "Леший тебя дернул вылезти на двор!" - подумал он и сказал:
      - Какой-либо девице стоит только некоторое время провести в разврате, и она, жалкая, слишком медленно будет исправляться. Если и решится исправиться - ради слез своей матери. Крепится она несколько времени, и потом вдруг показывает себя, точно в припадке. Она бежит от своих в дом непотребный... Она смеется и плачет. Это то же, что запой у пьяницы... Жалости достойны подобные девицы...
      Феоктиста Семеновна, поверив чистоте помыслов отца Ивана, успокоилась. Чувство ревности к девке Анне у ней улеглось.
      - Теперь воздадим хвалу господу богу - и на боковую! Э-эх, и чего людям надо?!. Чего ради они мятутся и на стену лезут?! К чему понадобились им бунты и войны?! О владычица, прости меня, грешного!
      Укладываясь спать, он по ошибке едва не назвал Феоктисту Семеновну Хионией...
      Феоктиста поняла, что теперь на ее долю выпадает обязанность утешить отца Ивана. Она сказала: пускай совесть его будет спокойна, с Хионией он живет постоянно, а к ней, Феоктисте, заезжает в месяц раз - может ли после этого обижаться на нее его толстая, как бочка, противная, своекорыстная Хиония?
      Поп притаился, удивившись ревнивой воркотне Феоктисты. Ему всегда очень нравилось, когда она бранила Хионию. Ему было любопытно слушать, как она ревнует его к его же собственной жене. Она готова растерзать Хионию, считая ее недостойной быть женою его, попа Ивана. Она говорит, что если бы была его женою, то осчастливила бы его навек и заботилась бы она о нем не в пример больше, чем заботится о нем его глупая Хиония, которая безусловно не стоит его, отца Ивана.
      Выслушав ее, поп самодовольно улыбнулся, подумав: "Да разве я тебя, сухожильную клячу, променяю на свою удобренную матушку Хионию!"
      ...Наутро он, усевшись в кибитку, чувствовал себя самым грешным человеком на свете. Ему неприятно было глядеть на Феоктисту, юлившую вокруг кибитки. Он даже не обратил внимания на девицу Анну, с улыбкой отворявшую ему ворота.
      Во дворе возились цепные псы. Солнце, весенний воздух - все это воспринимал поп Иван как укоры своей совести... Пели скворцы... Взору попа открылись зеленеющие озимью поля, одинокие березки. Но... похмелье, головная боль. "О господи, за что наказываешь?!" И опять потянулись мысли о бунтующих мужиках, о восставшей беспокойной мордве, о епископе, о Хионии (жива ли она, не убили ли ее рыхловские мятежники?), о детях и о прочих своих житейских насущных делах.
      - Вези скорее! - толкнул он в спину возницу. - Чарку вина поднесу, егда прибудем в жилище.
      XXI
      Наплывали облака. Они двигались медленно, крадучись, словно коршуны. Не мог не заметить этого сидевший на сосне в дозоре вождь мордовских толпищ Несмеянка Кривов. Каждая покачнувшаяся ветка, либо травинка, всякая вспорхнувшая поблизости птица или бабочка, каждая мелочь - заставляли его еще крепче сжимать ружье и еще острее вглядываться в даль.
      От самого этого дерева и далеко-далеко, вплоть до того места, где земля сошлась с небом, простирается зеленая, холмистая долина. Холмы косматые, в соснах и кедрах; речка чуть заметно ползет и кружится в кривых ложбинах между холмами. Не речка, а бирюзовая нить, брошенная кем-то на зеленый ковер.
      Около Несмеянки, внизу, у корней дерева Иван Рогожа с неразлучной своей кайгой.
      Кругом пустынно и тихо-тихо, словно перед грозой, и пахнет головокружительно ромашкой, разомлевшей от тепла. Вспоминается детство. Несмеянка нарвал себе много цветов и заткнул их за пояс около кинжала.
      Перевалило уже за полдень. Лазутчики вернулись с известием, что солдаты под командою премьер-майора Юнгера уже в каких-нибудь десяти-двенадцати верстах. Надо быть готовыми. Тысяча человек мордвы, а между ними и русские и чуваши, залегли в оврагах с луками, рогатинами, ружьями и бердышами. И ватажники не забыли Несмеянку, пришли помочь мордве под начальством бесстрашного башкира Хайридина. Укрылись они особо, положив коней в соседнем овраге, - всего их было полтораста человек, вооруженных саблями, пиками и ружьями; из них сорок всадников - храбрецы один к одному (в их числе и Мотя); глядят неотрывно вперед, на дороги, глаза сверкают, ноздри раздуваются, оружие стиснули так, будто оно приросло к рукам, одеты чисто: кто в сапогах, а кто и в новеньких лаптях (терюханские мастера-лапотники обули). Атаман Заря не любил нерях. Хайридин озаботился, чтобы в Терюшах посытнее накормили ватажников. За этим дело не стало. Крестьяне наперебой тащили их к себе.
      Сыч, лежа рядом с Рувимом, рассуждал:
      - Губернатор пугает рублением голов, но не запугаешь этим народ! Поляки на Украине рубят у гайдамаков и руки, и ноги, и головы, и рассылают по селам и деревням, будто бы подарки какие, а гайдамаков все больше становится... а панов на Украине все меньше. Э-эх, и песни же гайдамачина распевает!
      Сыч тихонько запел около самого уха Рувима:
      Ми того коника в того пана купили,
      В зелений дубрави гроши поличили,
      В холодной криници могарич запили,
      Пид гнилу колоду пана пидкатили...
      Глаза Сыча хитро заиграли:
      - Ну и кони же есть у гайдамаков!.. Спасибо польским панам - умеют, однако же, коней подбирать! Гайдамацкие лыцари знатно на них лихуют... Сам даже ихний игумен Мельхиседек благословил ихнего большака Железняка и всю его конницу и водицей святой покропил их сабли с молитвою: "Рубите, мол, панов проклятых, рубите!" Ой, и что же они там, голубчики, делают, ой, какая же там страсть идет! Не так, как у нас, у горемык. Разве же это дело?! Мы только пугаем - губим бар мало.
      - Подожди... - задумчиво сказал Рувим. - Мы не знаем, что еще будет... Неизвестно. Губить нетрудно, да только разбирать надо...
      - А что нам? - усмехнулся Сыч. - Голый что святой: беды не боится!..
      - Беды остерегаться нужно, но наиболее - надо ее отвращать. Зря губить - дело, говорю, не хитрое.
      Хайридин, лежавший на животе у края оврага и глядевший вдаль, откуда должно появиться губернаторскому войску, услыхав разговоры Сыча с Рувимом, погрозился: "Молчите!"
      Громадные черные облака, загораживавшие собою небо, теперь медленно проходили над самой головой. Необыкновенная, заставлявшая тревожно биться сердце тишина как бы сопутствовала их плавному загадочному ходу.
      Люди исподлобья, недружелюбно поглядывали на облака.
      - К добру ли они?
      Словоохотливый Сыч снова заговорил:
      - А почему игумен Мельхиседек благословил гайдамаков? Много терпит мордва от русских господ, а Украина во много раз больше. Тамошние царские канцелярии знатно объярмили народ. Люди говорят: "Коли бы перстом изрыть частицу земли на месте, где бироновская канцелярия была, то ударила бы выше колокольни кровь человеческая, пролитая той канцелярией". Вот почему даже раболепный синодский архиерей благословил разбойников, поднявших руку на дворян. Старичку-архиепископу и тому пришлись не по нраву злодеяния царских наместников.
      Хайридин опять покосился на Сыча.
      - Ладно, ладно... молчу! - усмехнулся тот, с великим трудом заставляя себя молчать.
      Время тянулось медленно. Разговор опять возник. Теперь заговорил бобыль Семен Трифонов. Он был без шапки, на лбу черная нить дратвы, которой он обтянул всю свою голову кругом (в знак того, что он сапожник). Дратва и заменяла ему шапку. Лежа на боку с ружьем, взятым в усадьбе Рыхловского, он задумчиво гладил бороду, рассуждая:
      - Из деревни Вармалеи от мал до велика пришли... Из Березняков Иларион Косолапов пятнадцать мужиков привел. Из села Суроватихи приперли не только мужики, но и бабы. Из Арманихи и Лубенцев восемь душ... А двинемся к Нижнему, вся православная босоножь потянется за нами... Куды тут! Народ токмо того и ждет... И я так говорю: Нижнему граду несдобровать... Отвага мед пьет и кандалы трет, и города берет, а тут наяву такой пир! Господи! Да когда же так было-то?!
      - А куды в Нижнем денемся?.. Простак! - засмеялся бежавший из Казани поп-расстрига.
      - Куды?! В кремле заборонимся, пушками христосоваться начнем направо и налево. В соборах, в монастырях засядем... Авось на божии храмы-то и не полезут... Хоть и слуги царевы, а совесть уже не совсем же пропала.
      - Вот и говорю - простак; паки и паки*... простак! Дите! Цари с богом даже спорят... Они не согласны на земле уступить власть богам. Возьми Тишайшего царя! Чуть ли не святым почитали Алексея Михайловича... Однако он Соловецкий монастырь не пожалел во время бунта, велел воеводам палить из пушек в него. Воевода выполнил волю царя и побил, покалечил праведных иноков и опоганил святые иконы. Коснется дело - и внучка Тишайшего не пощадит нижегородского кремля. Пушечка поползет по ее приказу, а коли нужно, харкнет на соборы, рассыплет их по камешку... А епископ Димитрий и губернатор сему всеусердно помогут.
      _______________
      *аПааакаиа - опять.
      Поп съежился от страха. Сам испугался своих мыслей. Над ним посмеялись. А возражать ни у кого охоты не было. Да и что скажешь: кто же лучше попа знает эти дела?!
      Теперь Хайридин показал попу свой кривой нож, прошипев: "Зарежу! Не пугай!" Поп спрятался за соседей.
      Цыган Сыч пожалел его. Ободряющим голосом сказал:
      - Подожди, отче! Дозреем! Не будь невером, либо наяном; над чем другим, а над небом-то и мы одинаковую власть имеем, как и цари. Что мы, что они - все одно для него... Половина мира наша! Так же будет и с землей... Дело тут, правда, потруднее, но не зря мужик видит во сне хомут - быть и лошаденке! А будет лошаденка - найдется куда и съездить... Дорога не заказана...
      Вдруг раздался громкий протяжный свист Несмеянки, увидевшего врага.
      - Ребята! Идолище надвигается! - прошептал Сыч, подползая к краю оврага.
      Все ватажники смолкли, затаив дыхание. Уперлись взглядами в лощину между лесистыми холмами, откуда ожидались солдаты. Цыган Сыч шмыгнул в соседний овраг к лошадям. Подполз к ним, полюбовался ими, погладил их: конные ватажники каждый при своем коне.
      Хайридин и Сыч должны были повести в атаку конницу. Пешими командовали великан тобольский - дьякон Никитин, присланный Михаилом Зарей из Городища, и Рувим. На общем совете ватажников было решено пеших пускать в бой в самую последнюю минуту, если дрогнет мордва. Коннице надлежало опираться на эту засаду. Трудно было Рувиму и дьякону уговорить свою команду, чтобы никто не выскакивал из оврага раньше времени. Мордва под начальством Несмеянки должна была ринуться в бой первою, неожиданно, подпустив к себе неприятеля возможно ближе.
      Несмеянка разделил свое войско на несколько отрядов. В одном начальником поставил храброго парня из деревни Малое Сескино Дружинку Мясникова, в другом - крестьянина той же деревни Ишта Ортина, в третьем Сеску Китаева, в четвертом - Есмука Надеева. Несмеянка подбирал себе в помощники большею частью людей из Большого и Малого Сескина. Сам он был оттуда, их он лучше знал, чем других, больше на них надеялся. Среди мордовских бунтарей было четыре жреца - из деревни Березняков - Петруня Танзаров, из деревни Инютино - Сустат Павлов, из деревни Малое Сескино Нардян Кажаев, да привозный - Мазоват Нарушев. Жрецы ходили в толпе языческой мордвы и ободряли ее по-своему, суля всевозможные блага после смерти. Они уверяли, что смерть только переход к лучшей жизни, - сами, однако, при первом же сигнале Несмеянки тотчас же убежали в тыл, в колдобину, тщательно укрывшись в ней и огородившись камнями.
      Во главе пришельцев из русских деревень стал Семен Трифонов.
      - Ну, борода! Держись! - кивнул ему Сыч.
      - Топорами да вилами много ли навоюешь?! - грустно отозвался Семен, указав рукой на пеструю сермяжную рать, вооруженную чем попало. Кое-кто крестился, вздыхал. Глаза у людей беспокойные, но испуга не видно.
      - Нам бы ружей, огня... Мы бы...
      - Из бороньего зуба щей не сваришь... Ружьецо бы, господи! - тоскливо вздохнул по соседству с Сычом седой старик, тоже ушедший из своей деревни "драться с губернатором".
      Но вот Несмеянка соскочил с дерева.
      - Идут! - крикнул он.
      Стали готовиться к бою. "Чам-Пас, помилуй нас!" - пронесся шепот в толпе мордвы.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Бравый офицер, премьер-майор Юнгер всю дорогу вел солдат с большой осторожностью. Он был предупрежден о засаде. Уведомил его мордвин Турустан Бадаев, а Турустану передал Сустат Пиюков. Чуть лошадь не загнал Турустан, выполняя приказание жреца. Он и донес губернатору о том, что "мордва собралась великою ордою и под началом Несмеянки Васильева Кривова ушла в леса навстречу нижегородскому войску", а где будет та засада, он, Турустан, пока не знает. (Губернатор одарил мордвина деньгами и обещал ему дать должность.) Турустан чувствовал себя счастливым от этих губернаторских милостей. Теперь он желал одного, чтобы его соотечественники - мордва - были разгромлены губернаторским войском и покорились ему, а Несмеянка был бы убит. Тогда он мечтал стать первым человеком в Терюшеве.
      Юнгер не придавал большого значения этой засаде, имея в своем отряде двести человек драгун и столько же пехоты, да еще с пушкою. Он считал себя непобедимым. Отправляясь в поход, он даже смеялся, пожимая руку Друцкому, - стыдно, мол, на дикарей, владеющих одним дрекольем и тетивою, идти царскому офицеру воевать. Он был уверен, что мордва одного лишь вида его испугается. Но все-таки приказал команде идти в лесу редким строем и как можно тише.
      Из леса, из-за холмов, на громадную зеленую долину премьер-майор выехал уже в более спокойном настроении. Лес миновали, не встретив никаких препятствий. Раскинулась открытая местность. Здесь, казалось Юнгеру, никакой засады быть не может. Местность открытая, все как на ладони. Он скомандовал "вольно!". Велел даже запеть песни. Всем стало легче. Напряженный лесной переход, когда за каждым деревом, за каждым кустом мерещится неприятель, порядком утомил. Юнгер повеселел, опустил поводья, закурил трубку. Приятно прохладило из низины, пахло пряными болотными цветами. Можно было бы скомандовать солдатам - расположиться здесь на продолжительный отдых, но, пожалуй, не выполнишь приказа губернатора, не доберешься к ночлегу до Большого Терюшева. Премьер-майор считался самым исполнительным офицером в нижегородском гарнизоне. Ему приходилось поневоле стараться заслужить расположение начальства, так как он немец. Малейшая оплошность может ему повредить, даст толчок русскому офицерству взвалить на него всякие провинности, - в итоге разжалование в солдаты, а то и тюрьма и ссылка. "С немцами в России поступают варварски", - думал Юнгер со злобою.
      Мысленно он отчаянно ругал русское офицерство и дворянство, осуждая в душе даже самое царицу за ее попустительство в преследовании немцев... Разве мало пользы России принесли немцы?! Об этом же писал и Фридрих. В этом были убеждены многие немецкие государи, например саксонский, которые хотели обязательно поженить своих принцев на Елизавете... Они считали, что русская царица может быть женою только немца... И однако...
      ...В эту самую минуту вдруг откуда-то, словно из-под земли, раздался страшный вой, в воздухе запели стрелы.
      Юнгер не успел даже отдать команду: так быстро на ровном месте, будто из недр земли, появилось множество людей, а впереди этой орды с гиканьем, свистом, держа пики наперевес и размахивая саблями, мчались хорошо вооруженные всадники. Сгорбившись и привстав на стременах, впереди всех несся башкирец, долгие полы полосатого кафтана его развевались от быстрой скачки. Вид этих всадников был "самый разбойничий". Драгуны, не дожидаясь команды, стали палить - кто в толпу, кто по всадникам. Пехота от неожиданного нападения мордвы сбилась в кучу. Началась беспорядочная пальба. Мордва остановилась, ошеломленная страшным ружейным огнем. Несмеянка, носясь на коне впереди всех, кричал, надрывался, чтобы шли вперед, но... натиск был сломлен, сила удара потеряна.
      Хайридин и Сыч замедлили бег своей конницы, увидев замешательство в отхлынувшей назад толпе мордвы, и крикнули своим, чтобы они рассыпались по полю. Это было условлено Хайридином заранее, и каждый знал, куда скакать. Стычки ватажников с войсками, ввиду неравенства сил, большею частью оканчивались отступлением ватаг россыпью в разные места, что и делало их неуловимыми и спасало от правильного обстрела.
      Мордва тоже спряталась в свое прикрытие.
      Воспользовавшись этою неудачею неприятеля, Юнгер построил солдат в боевой порядок. Команда произвела несколько ружейных залпов в воздух, затем выпустила три ядра из пушки и снова двинулась дальше. Юнгер, однако, не пошел прямо на то место, где укрылась мордва, а спустился ниже, в обход, вдоль русла речушки, подставив, сам того не подозревая, свое левое крыло пешей засаде ватажников. Великих усилий стоило дьякону Никитину и Рувиму сдержать своих товарищей, внушить им, что придет и их черед, что рано еще выходить из засады.
      Мордва, заметив хитрость Юнгера и не слушая команды Несмеянки, беспорядочно ринулась наперерез войску. Снова полетели тучи стрел в солдат. Опять загремели оружейные залпы и загрохотала пушка, оглашая зеленые дубравы звероподобным, неслыханным в здешних местах рыком. И снова в страхе подалась мордва в свои овраги.
      Призадумался Юнгер, идти ли ему дальше или же укрыться в большом лесу.
      Хайридин воспользовался этой заминкой. Стрелой пронесся он по полю в тыл врагу со своими молодцами и затем со свистом и гиканьем дал знать товарищам о том, чтобы следовали за ним. Стоило ему нырнуть в кустарники соседней рощи, как туда же примчались и остальные тридцать девять человек, в том числе и Сыч.
      Драгуны спохватились, да поздно. Зря только выскочили из-за холма над речкой, куда их увел Юнгер. Никого уже не было. Получилось выгодное положение у конных ватажников, - то место, куда они собрались, было расположено поблизости от оврага, где сидели в засаде пешие ватажники.
      Терюхане же, притихнувшие было, снова дико загалдели и снова бестолково, бурею метнулись в бой. У них уже было сорок убитых и раненых. Самому Несмеянке ранило руку. Но они дрались отчаянно, не жалея себя.
      Юнгер, видя упорство мордвы, растерялся. Это сразу понял Хайридин. Военная команда застряла на одном месте у речки за холмом. Ни туда ни сюда. Понял это и Несмеянка, приказав Дружинке Мясникову обойти холм солдатам в тыл. Но ничего не мог сделать Дружинка, ибо не слушались его, лезли с бестолковою остервенелостью прямо на врага, в одно и то же место, и многие тут же падали убитыми.
      Хайридин раздумывал, не настало ли время ему по-настоящему ударить в тыл и не только навести страх на солдат, но и дать им хороший удар. Не хочет этого почему-то сделать Несмеянка, нужно сделать ему, Хайридину.
      - Айда! - крикнул он ватаге.
      Снова пронеслись всадники. С диким гиканьем они бросились по полю врассыпную и врезались в самый затылок губернаторского отряда, убив и поранив несколько солдат и сбив с коня какого-то офицера. Мотя с радостью увидела, что от ее пули упал этот офицер. Когда же Юнгер повернул драгун в сторону ударившей ему в тыл конницы - на него опять с неистовым воем повалила мордва, прямо на огонь: падал один, за ним шел другой, третий...
      "Все равно помирать!" - говорили терюхане, презирая опасность.
      Юнгер снова повернул на мордву, а в эту минуту Хайридин опять налетел на его тыл со своими храбрецами.
      Начался жаркий бой. Пищали стрелы, как птицы, вонзаясь с шипением в тело. Свистели пули, сбивая людей наземь. Раненые в окровавленных лохмотьях с разбитыми лицами, размахивая бердышами, рогатками и вилами, все равно лезли к пушке. Падали сраженные огнем, а за ними, задыхаясь от злобы, неслись другие... Конница Юнгера, рассыпавшись по полю, билась саблями с конными ватажниками. Башкирец носился, как обезумевший, в самой гуще врагов, ловко поражая их своим громадным ятаганом, но сила губернаторской конницы брала верх численностью.
      Видя это, вылез из своей засады громадина-дьякон Пересвет, а с ним Рувим; во главе пеших ватажников они побежали по полю на помощь Хайридину. Раздались новые выстрелы, и несколько губернаторских всадников свалились с коней. Остальные вскачь бросились к своему стану, преследуемые Хайридином. Мотя не отставала от других, бесстрашно носилась по полю, догоняя на своем коне то одного, то другого кавалериста.
      Мордва немного оттеснила губернаторскую пехоту. Дерзко выдвинулись терюхане вперед, непрерывно шлепала тетива на луках. Звенели рогатки, сабли, вилы. Все смешалось в ожесточенной драке.
      Положение Юнгера становилось опасным. О наступлении нечего было и думать. Тут только премьер-майор понял, как мало знают нижегородские военачальники о мордве и об истинном положении дел в Терюшевской волости. И к чему навязали пушку? Сам Друцкой посоветовал взять ее, а теперь она только связывала, мешала. В таком бою ей нечего делать. Немец начинал уж думать об отступлении. "Прощай, офицерское звание!" - с горечью вздыхал он, бегая среди солдат и ругая их, на чем свет стоит.
      Только когда солнце село, битва утихла. Несмеянка укорял своих помощников, перевязывая раненую руку:
      - В бою-драке думай о товарищах, чтобы не погинули они понапрасну... Зря народ теряете!.. Они, глупые, лезут на огонь, как слепые... А вы что смотрите?!
      В поле и по берегам речки корчились на земле, стонали раненые, а подойти нельзя. За холмом только того и ждут.
      Там же, на поле остался и Рувим. Его свалили в ту минуту, когда он, увидя раненого ватажника, слез с лошади и стал из своей фляги поить его водой. Вздумал к тому же о чем-то переговариваться с ним. Мчавшиеся обратно в свой стан разбитые Хайридином солдаты зарубили его шашками.
      - Обилие чувств и мыслей в бою всегда приводит человека к гибели, говорил, смывая с рук кровь, дьякон. - Волчий капитан, небось, не зевает... Было бы в его воле, всех бы он нас перебил!.. Что ему! Чихнуть им труднее, нежели невинную крестьянскую душу загубить... Победят - нам конечная погибель. Благодарение богу! Победить им не удастся. Залюбовался я Несмеянкой - ему дана от бога храбрость и верная рука. Большой воин будет!
      В это время приполз ватажник, видевший бой мордвы с солдатами.
      - И-их, братушки! Десятков шесть, почитай, полегло у ручья.
      - Доколе же нас гнести будут?! Владычица! - вздохнул беглый поп. - Не видать мне больше солнца красного. Прощайте, ласковые глазыньки!
      - Не скули! - зыкнул на него дьякон. - Послать бы тебя под Минихом да на татар или турок... Поучился бы! Хлебнул бы горя!
      Затишье становилось зловещим. Подул ветерок. Надвигался сумрак. Солдатский стан притаился за холмом.
      Защелкал соловей в роще. Золотыми цветочками усеяли звезды небо. Иван Рогожа тихо, старческим голосом, напевал под струны кайги:
      ...На горах то было, на горах на Дятловых,
      Мордва своему богу молится,
      К земле-матушке на восток поклоняется...
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Ночью в Нижний, в кремль, примчался верхом на лошади, растрепанный, без шляпы, поп Иван Макеев:
      - Горе нам!.. Немало полегло солдатушек!.. И пушку бросили!.. Отступили они в страхе господнем в лес. Язычники взяли верх... Разбойники пришлые помогли им... Ой, ой, что-то будет?! Теперь всех нас перебьют, злющие они! Дьяволы! Настоящие дьяволы!
      Епископ, выслушав попа, спокойно спросил:
      - Одна ли языческая мордва?
      - Нет. Новокрещенцы такожде.
      - А наши русские мужики есть?
      - Многих сел и деревень. Особливо - монастырские.
      - Чуваши есть?
      - И чуваши.
      - Татары? Черемисы?
      - Не видел.
      - Православному духовенству надлежит разъединить их... Непристойно нехристям дружить с иноверцами... Непристойно русскому идти против русского...
      Сеченов собрал своих проповедников на большой тайный совет.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      В Терюшево с поля битвы явился раненый ватажник чувашин Буртас, силач, убивший кистенем двух налетевших на него драгун. Один из них все-таки успел рассечь ему саблей плечо. Буртас был велик ростом и охоч на разговор. Он рассказал, как разбили губернаторское войско.
      Терюханские старики и женщины слушали рассказ чувашина со страхом, не зная - радоваться им или плакать. Добро их было увязано и лежало на подводах. Не верилось в победу мордвы. Несмеянка посоветовал терюханам быть на всякий случай наготове. Так и этак - всем придется двинуться в леса... Придется сидеть там, захватив с собою хлеба и оружие... А впереди будет видно. "Чего-нибудь да добьемся, - говорил вождь терюхан, - не пройдет это даром!"
      Подыскали в лесу и места, куда прятаться, и обсудили, как жить там. Время теплое. Весна. Не страшно!
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Юнгера трясла лихорадка, холодный пот катился градом. Разбитый отряд его собирался по одному человеку на поляну того самого леса, откуда так бодро выехал он на своем коне утром. Позор! Может быть, застрелиться? Но чем же он, Юнгер, виноват? Ведь никто же не знал сил противника! Даже сам губернатор. Даже епископ, имевший стычку с мордвой. И тот и другой говорили с презрением о мордве, считая ее ничтожным противником. Уж кто-кто, а епископ, потребовавший у губернатора военной помощи, должен был сказать, какие силы нужны для подавления мятежа. Один полковой командир оказался прав. Он твердил одно и то же: "Сия сарынь отчаяннее и храбрее солдат". Чем же теперь виноват он, Юнгер?! Может быть, тем, что он немец?! Да! Это самая страшная вина его теперь.
      Юнгер позвал к себе своего верного ординарца и при свете горящей еловой лапы написал: "Высылайте подмогу! Бунтует не только мордва, но и старые закоренелые русские идолопоклонники, говор многих из них ярославский, суздальский, но не местный..."
      - Лети! Прямо к губернатору!
      Ординарец, убрав записку в карман, помчался по проселку в Нижний.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Печально провели эту ночь терюхане. Рыли ямы и хоронили в них убитых своих и солдат. Раненых перевязывали, отвозили в деревню. Выли женщины. Среди женщин была молчалива одна Мотя. Она ведь и сама устала, валилась с ног.
      Несмеянка руководил отправкой раненых по деревням. Усердно помогал ему опытный в этих делах дьякон Никитин. Пусто как-то стало на душе у Сыча, у Хайридина и у других ватажников после того, как похоронили Рувима. Мотя нарвала цветов и усыпала ими место, где схоронили его... Иван Рогожа, проведя по струнам кайги, печально запел над его могилей:
      Хоть с-под кустика приди да серым заюшком,
      Из-под камушка явися серым горностаюшком,
      Появись, приди, надежная головушка...
      XXII
      Губернатор и епископ собрали все силы, чтобы побороть мордву. Распространился слух, что терюхане, соединившись с бунтующими крестьянами и разбойниками, двинулись к Нижнему. Посадские начали прятать свое добро, чтобы не досталось бунтовщикам. Казанский губернатор писал Друцкому, что по распоряжению правительства он готовит облаву на "воров, засевших в Чертовом Городище". Жалобы Друцкого Сенату не прошли даром.
      Обо всем этом стало известно атаману Заре на пути в керженские скиты, куда он отправился, чтобы всерьез поговорить со скитниками о письме Анфиногена. В Васильсурске на пристани проболтался пьяный губернаторский переписчик.
      Михаил Заря задумчиво глядел на могучую Волгу, вдыхал в себя тепло и радость солнечного большеводья, орлиным взором окидывал высокие берега и сосны, склонившиеся над полой водой. Боевое сердце его наполнилось гордостью и отвагой... Губернаторские угрозы - для него не новость.
      - А не согласятся старцы... не поднимут на Керженце своего голоса, как было при Петре, спустимся на низовье... Отдохнули там от нас воеводы. Напомним снова о себе. Не унывай, Вася. Чего губы надул? Поживем еще! Повоюем! - сказал он своему гребцу, темно-коричневому угрюмому иноку.
      Вася усердно взмахивал веслами, избегая взглядов атамана Зари. Ему не хотелось говорить. Тюрьмы да монастырские застенки отучили его от разговоров. Да и не особенно верил он в то, что на Керженце могут вернуться прежние времена.
      - Убивать якобы грешно, - задумчиво говорил атаман, - и в Евангелии сказано "не убий", однако ни у англиканов, ни у французов, ни у немцев, ни у наших россиян воинственность не ослабела от того. Я давно понял истинную политику вельмож. В Польше у иезуитов многое узнал. Иезуиты говорили мне: "Разве мы виноваты, коли христиане в своем благочестивом рвении способны более пламенеть ненавистью, чем возвыситься до всепрощения?" А разве православные попы лучше иезуитов?
      Из его слов далее выходило, что керженцам надо, кроме молитв и псалмов, вооружиться храбростью и взять в руки меч, ибо даже у самого архангела Михаила - в руках меч, которым бог повелел ему разить врагов.