— Но это не моя подруга! — возмутился кто-то, оказавшись перед аналоем.

— За частокол! — мгновенно отреагировал Бруно.

Он знал, что раскаленное железо нельзя выпускать из поля зрения ни на миг. А ему предстояло еще очень многое: выдержать мужчин и женщин порознь в течение трех суток, проследить, чтобы они тщательно подмылись, покормить, снова выдержать, дабы пища переварилась, а новобрачные успели хорошенько помолиться, и лишь затем загнать каждую пару в свою секцию. К тому времени не участвующие в церемонии подростки уже должны соорудить под навесами перегородки из сухого тростника.

— Может быть, не будем так торопиться? — снова засомневался брат Херонимо. — Дадим им время друг к другу привыкнуть…

Бруно лишь покачал головой и ткнул пальцем в книгу.

— Сейчас Венера и Меркурий находятся на восток от Солнца в благоприятном Доме и в очень хорошем аспекте Юпитера. Когда еще такое удачное сочетание будет?

Брат Херонимо был потрясен. Двойник Томазо Хирона действовал настолько решительно, а главное, со знанием дела, что буквально раздавил всякое сопротивление.

— Главное, выбрать правильный момент, чтобы вынуть железо из горна, — говорил он и давал послабление, когда, казалось, вот-вот полыхнет.

— А теперь — наковальня! — командовал он, и индейцев зажимали так, что никто и пикнуть не смел.

И в конце концов он их подчинил совершенно.

Брат Херонимо не был глуп, а потому мгновенно понял выгоды прямо сейчас нарождающихся новых правил обращения с туземцами. Таких, рассыпанных по планете полудиких земледельческих племен было множество, пожалуй, девять из десяти. И всех предстояло одомашнить.

Нет, многое в Парагвае было наработано и до приезда этого «Хирона». Именно здесь начали использовать общинный уклад дикарей к своей пользе — пусть и ценой отступления от канонов христианства. Дикарей уже не пытались поднять до себя, а сразу методично приручали — такими, как есть.

Но только этот «Хирон» сумел сделать следующий шаг: навязать племени жесткую, почти механическую дисциплину. И как результат мужчины уже не возражали против наказания нелюбимых жен, а не любящие мужей женщины охотно оставались на работе допоздна, и в считанные дни производство пряжи и тканей выросло раза в полтора!

Отсюда до обычного монастырского уклада было рукой подать. Именно этого не хватало Ордену, чтобы освоить Индию и Китай, Месопотамию и Эфиопию — народ за народом.

«Ай да умница, — думал монах, — этот опыт обязательно нужно использовать, причем везде…»

Но как только он подготовил письмо с детальным описанием достигнутых успехов, вышел казус.

— Они не хотят размножаться, — первым принес неприятную весть поставленный следить за соитиями монах.

— Как так? — не понял Херонимо.

Монах пожал плечами.

— Мужчины не залазят на женщин. Вообще. Херонимо оторопел, а затем решил убедиться в этом лично. Полночи ходил вдоль камышовой стены навеса, однако ни прерывистого дыхания, ни сладострастных стонов не услыша!

— Вот упрямцы! — хмыкал он.

Индейцы, словно капризные дети, отказывались любить друг друга по приказу Церкви. А дети Ордену были нужны…

Брат Херонимо побежал к Хирону, разбудил, рассказал, что происходит, но тот лишь рассмеялся.

— Это вы люфт не предусмотрели, брат Херонимо…

— Какой люфт? — не понял монах. — При чем здесь люфт?

«Гость» покачал головой и опустил ноги с постели.

— Если зазора между шестернями нет, механизм заклинит. Дайте им зазор. Ударьте в колокол за полчаса до подъема, а на работы не выгоняйте. И все как по маслу пойдет!

Херонимо оторопел. Будить индейцев рано поутру, когда у мужчин все стоит, но разрешить еще поваляться в постели, — в этом что-то было.

Когда Амир добрался до столицы провинции — Асунсьона, молва о нем его опережала. Хотя, надо признать, зерно упало на хорошо подготовленную почву. Асунсьон давно распался на две враждующие партии. Сторонники конституций считали королем этих земель дона Хуана Австрийского, а своими союзниками — евангелистов. Сторонники жесткой централизованной власти, вопреки выбору капитула пропихнувшие в губернаторы ставленника Ордена, поддерживали Бурбонов и, само собой, Папу.

Здесь кое-кто уже слышал, что Рим пал, а Папа оказался в плену, но для того, чтобы по-настоящему полыхнуло, не хватало одного — фитиля. Таким фитилем и послужил приезд Амира.

— Значит, говоришь, общины готовы пойти против Ордена? — допытывались противники губернатора.

— Еще как, — улыбался Амир. — И баски, и кастильцы, и мамелюки — все! Я даже с голландцами встречался. Они говорят, оружие будет. Лишь бы вы не струсили.

И тогда их цепляло — всех.

Бруно торопился. Он знал, что брат Херонимо сообщает о его новациях во все редукции Парагвая. А значит, все шестеренки огромного, рассыпанного по всему материку механизма движутся в полном согласии. Это изрядно экономило силы.

Он точно знал, что, когда даты рождений индейцев станут известны наверняка, можно будет добиться, чтобы святые отцы подбирали пары не на глазок, а в точном соответствии с Метоновым 19-летним лунным циклом и личным гороскопом каждого. И тогда слаженность работы механизма редукций повысится на порядок.

Бруно беспокоило другое — задел. Как всякий хороший мастер, он понимал, как необходимо смотреть в будущее. Но пока еще не притершиеся к своему новому положению индейцы размножались неохотно. А люди были нужны — кто-то ведь должен строить новые редукции и питать своими силами весь этот титанический механизм.

— А что у нас с вольными индейцами? — как-то поинтересовался он.

— А ничего, — развел руками брат Херонимо. — Пытались мы их в редукции загнать — без толку. Это же кочевники… больше полугода на одном месте не задерживаются.

Бруно задумался. Неподатливость кочевых племен говорила об уже состоявшейся закалке; таких разве что в переплавку пустить. Хотя, с другой стороны…

— А дети? — поинтересовался он. — Вы не пытались одомашнить их детей? Они ведь более податливы.

Монах замер.

— Мы как-то не думали об этом. И потом, как их отнять? Кто это будет делать?

— Мамелюки, — поднял палец уже принявший решение Бруно. — Пригласите вожака сюда. Как его… Муса? Думаю, мы сумеем поделить материал: им женщины, нам — дети. Неужели не договоримся?

Монах вытаращил глаза, некоторое время не двигался, а потом спохватился и кинулся к воротам. Он уже понял, насколько плодотворна эта свежая идея. А Бруно прошелся по комнате и с удовольствием потянулся.

Отобрать детей, чтобы научить их работать, чтобы они произвели товар, и товар был продан, а деньги получены, и на эти деньги куплено оружие, чтобы снова отобрать у дикарей податливых к обучению детей — в этом была видна красота хорошо работающей машины.

— Полный цикл.

Да, пожалуй, это был первый полный цикл, который он создал. И он будет работать до тех пор, пока в лесах еще бегает неосвоенное сырье.

Уже через две недели сводные отряды монахов и мамелюков начали входить в деревни кочевых индейцев. Мужчин, как не пригодных к приручению, тут же расстреливали, а остальную добычу делили: женщин — мамелюкам, детей — Ордену. Стороны остались довольны.

Обратная волна — от Асунсьона к редукциям — покатилась не сразу, но когда покатилась, Амир понял, что главное сделано. Обрастающая воинами в каждом поселке армия сметала на своем пути все, что носило на себе даже запах Ордена. Однако главный смутьян всей компании — Амир — ехал в обозе.

Нет, он вовсе не был трусом, но война как-то сразу определила в нем чужака и нещадно выталкивала из своего тела всякий раз, когда он пытался взять в руки мушкет. И потому он делал то, что умел более всего: резал, зашивал, смазывал и пичкал. А когда они вошли в первую редукцию, работы стало так много, что Амир спал от силы по два часа в сутки.

Его восемнадцать негров, уже выучившие до полусотни арагонских и арабских, большей частью матерных, слов, помогали неплохо. Таскали раненых, держали за руки и ноги оперируемых без опия пациентов, мыли, стирали, хоронили, добывали еду, и, в отличие от своего хозяина, похоже, даже бывали счастливы. Амир же поглядывал на мир вокруг, и он ему нравился все меньше и меньше.

Мятежники делали то, ради чего все, собственно, и затевалось. Крещеных индейцев тут же делили, строили в колонны и уводили в неизвестность, монахов развешивали на деревьях, мастерские растаскивались, а отпечатанные в типографиях редукций тиражи книг просто поджигались. Как и все, что нельзя было унести.

Это было совсем не то, чего хотел Амир.

А потом его как врача пригласили на «испытание» высокопоставленного монаха.

— А откуда эти… детеныши… в отдельном загоне? — поинтересовался уже приготовивший раскаленное железо сержант.

— В горах взяли, — испуганно вращая глазами, ответил монах. — У людоедов.

— Так их вам людоеды и отдали! — не поверил сержант и на пробу ткнул малиновым стальным прутом каплуна в брюхо.

— Клянусь! — заверещал монах. — Мы с мамелюками вместе вошли! У кого хочешь спроси!

Амир стоял, слушал о том, как монахи вкупе с мамелюками расстреливали родителей, чтобы забрать их детей, а перед глазами стоял тот вечер в горах, когда он зачитывал родичам указ об изгнании. Тогда Церковь пыталась отобрать детей у морисков.

Он посмотрел на дымящийся раскаленный прут, затем на рыдающего монаха и понял, что жалости нет. Наверное, впервые.

Едва весть о приближающейся армии достигла редукции, Херонимо тут же собрал совет.

— Армия движется большая, оружия много, объединились все. Какие предложения?

Монахи молчали.

— Надо вооружать индейцев, — первым нарушил тишину Бруно.

Монахи криво заулыбались.

— Есть мнение, что индейцы повернут оружие против нас, — ядовито прояснил ситуацию Херонимо.

— Исключено, — оборвал его Бруно. — Чем больше бьешь по заготовке, тем она краснее и послушней.

Монахи рассмеялись.

— Есть еще две трудности, — поднял руку, призывая к тишине, Херонимо, — Корона запретила давать оружие туземцам…

— Ерунда… — отреагировал кто-то из старших монахов.

— И вторая трудность, — завершил Херонимо, — у нас нет лишнего оружия, только у конвоя.

Бруно пожал плечами.

— У вас же есть порох. Я видел.

— А из чего стрелять?

Бруно невольно поежился. Ни один мушкет, который он видел, не был сложнее часов.

— Сделаем, — вздохнул он. — За это не переживайте. Для нас сейчас главное — объяснить туземцам, что ждет их в случае проигрыша. Красочно объяснить. В лицах.

Когда Томазо сошел на берег, Сан-Паулу был наполовину пуст. Он оглядел поросший непривычно высокими деревьями берег и, порасспросив немногих встречающих, двинулся в центр города.

— Я Томазо Хирон, — представился он приоткрывшему дверь настороженному мужчине, судя по сводкам, давнему агенту Ордена.

Дверь мгновенно распахнулась, однако, едва Томазо вошел, в его горло уперся кинжал второго агента.

— А у нас уже есть один Хирон, — улыбнулся хозяин дома.

— Я знаю, — с задранным подбородком выдохнул Томазо. — Только я — настоящий. Хочешь убедиться?

— Неплохо бы… — рассмеялся хозяин.

— Ладно.

В следующий миг Томазо вышел из-под удара, а на счет «три» оба лежали на полу в самых неудобных позах.

— Убедил?

— Тебя где так натаскали, брат? — охнул хозяин дома. — Отпусти… больно.

Томазо отпустил обоих и прошел по комнатам.

— Пусто?

— Пусто… — выдохнул все еще охающий хозяин.

— Тогда слушайте. Папа в плену. Подписывает бумаги. Это самые последние новости из Европы. А что у вас?

Оторопевший хозяин еще раз охнул — теперь от ужаса.

— Папа в плену — это плохо.

— Так что у вас?

— У нас очередная война против редукций, — подошел хозяин дома.

— Комунерос… — понимающе кивнул Томазо.

Борьба общин и цехов против Церкви и Короны в защиту вольностей, начавшись в Кастилии, перекинулась и сюда. Но если в Кастилии их достаточно быстро разгромили, здесь, на краю света, комунерос до сих пор были грозной силой.

— Да, комунерос, — подтвердил агент, — но все решат не они, все решат голландцы. Вот кто сейчас — главная беда.

— А что они могут? — заинтересовался Томазо.

Он знал, что военный флот у голландцев сильный, но чтобы всерьез угрожать Южному материку, флота недостаточно.

— Голландцы напирают на закон.

— И как?

— Они утверждают, что это они, пусть и под флагом кастильской Короны, открыли и освоили этот материк.

— Весь?! — поразился такой наглости Томазо.

— Почти весь, — кивнул хозяин дома. — И вот в чем беда: у них есть документы. Акты с именами голландских пиратов и капитанов… все честь по чести.

Томазо сокрушенно покачал головой, а потом вдруг подумал, что, случись Южной Европе проиграть, голландцы вполне могут отхватить южную часть Нового Света. А к тому шло.

— А все-таки что там с редукциями? — напомнил Томазо.

— Уже четыре пали… рабов вывели, остальное сожгли.

— Ч-черт! — не выдержал Томазо.

Он никогда не занимался редукциями, но проигрывать не любил.

— Но хуже всего, что сейчас их некому остановить, — добавил хозяин дома. — Если так дело пойдет, нашим владениям в Парагвае и Бразилии конец. И тогда голландцы будут здесь как дома.

В этот день Гаспар, впрочем, как и еще несколько нанятых с полгода назад «практиков», получил последнее предупреждение.

— Если мы не создадим свою версию календаря, ее создадут англичане, — прямо сказал отец Клод. — Или голландцы… или еще кто.

— Я понимаю, — угрюмо кивнул Гаспар.

— Нет, ты не понимаешь, — сварливо возразил отец Клод. — Если единый христианский календарь первыми сделают они, Риму в истории Церкви выделят место на задворках — там же, где сейчас торчат Александрия и Византия.

Гаспар потупился. Сейчас, когда Австриец методично диктовал Папе свои условия, к тому все и шло.

— Думай, Гаспар, думай, — похлопал его по плечу ведущий историк Ватикана. — А то вместе в ссылку на Канары отправимся.

Бруно видел, чего более опасаются монахи: разреши индейцу убить белого, и завтра он это сделает уже по своей воле. Но вот как раз на это Бруно было решительно наплевать. Он уже видел: все эти идущие на них войной землячества поселенцев — всего лишь примитивные устройства с претензией на власть, на деле годные разве что в переплавку. То, что создавал он, было на порядок сложнее и, в отличие от коммун, имело будущее.

Поэтому он первым делом вырезал из стены индейского навеса кусок бамбука, замазал один конец глиной, набил его порохом, сунул в ствол камешек и со всеми предосторожностями произвел первый выстрел. Бамбук треснул, но выдержал. Бруно рассмеялся, взял испытанный образец и отнес его к Херонимо.

— Нарубите бамбука, обтяните его бычьей кожей для верности, и у вас будет ружье на один выстрел.

Монах обмер. Легкость обрезков бамбука позволяла индейцу носить за плечом два-три десятка готовых к выстрелу одноразовых мушкетов. Но главное, их не надо будет перезаряжать! Это давало колоссальное преимущество в бою.

— Думаю, тренировки в стрельбе нужно начать немедленно и во всех редукциях, — остановился в дверях Бруно.

— Только так… — прошептал потрясенный монах.

Едва начались тренировки в стрельбе, Бруно заткнул уши кусочками жеваной коры и углубился в мысли. Этот Кампанелла неплохо начал, но утонул в деталях вроде обычая раздевать горожан перед тем, как назначить, кому с кем спариться. А потому главной идеи истинного автора Кампанелла то ли не понял, то ли не принял, хотя и был к ней: очень близко.

— Я могу повлиять на движение планет, — тихо проговорил Бруно, наслаждаясь возникающим в голове гудением голоса. — А потому я могу изменить мир.

Малoe имеет власть над большим, — в этом и было главное открытие Бруно. Так пылинка опия заставляет видеть цветные сны, так укус мелкой парагвайской мошки заставляет человека раздуться и покраснеть, и — он снова вернулся к этому сравнению — так маленький плевочек из тела мужчины порождает в женщине новую жизнь. И он уже догадывался, как стать этим плевочком во Вселенную.

Олаф рассказывал ему о резонансе. И Бруно уже имел власть заставить всех индейцев во всех редукциях материка топнуть правой ногой ровно в шесть утра. И земля наверняка лопнет. Но Бруно этого не хотел.

Олаф показывал и такое удивительное явление, как прилипание шерстинок к натертой янтарной палочке — на расстоянии! И Бруно вполне мог заставить всех индейцев всех редукций натирать палочки из засохшей смолы до тех пор, пока сюда в Парагвай не притянется вся шерсть со всего мира. Но не это ему было необходимо.

Бруно хотел закончить доводку Вселенских курантов, так и не законченную Господом Богом. И для этого было необходимо сделать самую малость: ковкой и разогревом изменить мир вокруг себя. Потому что, как только он это сделает, сработает обратная связь, и жестко соединенные с судьбой Земли планеты сдвинутся со своих орбит, и мир станет на волосок ближе к идеалу.

Первый этап он выполнил превосходно: сотни тысяч индейцев многих десятков редукций уже были шестеренками — с одинаковым шагом зуба и одинаковым размером. В том, что они со временем притрутся к своему новому положению, часовщик был уверен как никто.

Когда войска подошли к той, самой первой увиденной Амиром редукции, он встал со своим обозом на холме, а потому видел все. Вот только предупредить о том, что святые отцы странным образом изменили тактику обороны, не успел никого. Комунерос, как всегда, с устрашающими криками кинулись рубить ворота, и впервые ворота легко подались и распахнулись.

На той стороне забора, прямо против ворот, стояли индейцы — каждый с чем-то вроде обтянутого кожей посоха в руках и двумя-тремя десятками таких же «посохов» за спиной.

— А-ла-ла-ла-ла! — первыми кинулись на них мамелюки.

Посохи пыхнули синими пороховыми дымами, и первая шеренга мамелюков со стонами повалилась наземь. Стоящие по сторонам от Амира негры ахнули, а он непонимающе раскрыл рот. Ничего подобного он еще не видел. И тогда индейцы отбросили использованное оружие, достали из-за спин точно такие же «посохи» и, ничего не перезаряжая, ткнули фитилями в прорези. И первые ряды снова повалились, а мамелюки в нерешительности остановили атаку. И лишь когда индейцы сделали третий залп, мамелюки дрогнули и побежали.

Амир вытер мокрый лоб. Он уже понимал, сколько работы предстоит ему этой ночью. Однако индейцы, вместо того чтобы закрыться изнутри, впервые за всю историю редукций двинулись вперед — прямо на растерянных, ничего не понимающих комунерос. Индейцев было так много и они стреляли так быстро, что вся масса войска дрогнула и, бренча так и не использованным оружием, бросилась отступать — по той же самой дороге, по которой и пришла.

Вместо того чтобы — строго по заданию — уйти в лес и выстраивать для Папы столь полюбившееся ему идеальное общество, Томазо метался по побережью, словно пес, которому прижгли под хвостом. Здесь творилось черт знает что! И каждый день он видел, что Орден просто не успевает ничего ни выяснить, ни предпринять.

Голландский флот занимал один порт за другим, а наемные войска голландских купцов беззастенчиво уничтожали сахарные заводы, лишая католический мир главного — средств к продолжению войны. Армада Вест-Индской компании в полсотни судов числом бороздила океан, перехватывая суда Ордена и осаждая прибрежные крепости. Хуже того, евангелисты начали налаживать контакты с индейскими вождями, беззастенчиво признавая касиков 38 равной себе стороной! Это меняло все основы войны.

Как рассказал агент, дело было настолько плохо, что португальскому королю пришлось вложить в Коммерческую Бразильскую Компанию 39 все деньги, изъятые Инквизицией у разного рода еретиков. Только так удалось построить флот в шестьдесят судов, способный противостоять врагу. Однако пока все двигалось к поражению.

А потом из леса принесли довольно странную весть. Как утверждал очевидец, редукции стоят, как стояли, а вооруженные огнестрельным оружием до зубов индейцы гоняют комунерос буквально по всем лесам.

— Ну-ка, повтори, — попросил Томазо очевидца, — кто кого гоняет?

— Краснокожие — наших, — сердито буркнул тот.

— Но откуда у них столько оружия?! — вскипел Томазо.

Уж он-то знал, что в редукциях держат мушкеты только для охраны!

— Я не знаю, сеньор, — отодвинулся на всякий случай очевидец, — но дыры их ружья оставляют в груди человека — ого-го! С кулак!

И когда стали поговаривать, что огромная индейская армия под руководством святых отцов Ордена движется в столицу Парагвая, Томазо понял, что пора выезжать в Асунсьон.

Бруно следил за становлением нового механизма с ревнивым вниманием. Индейцы, оставившие в редукциях только нелюбимых жен да тягостную работу на монахов, были счастливы и смерти почти не боялись. В считанные недели они составили собой идеальный механизм для сколь угодно долгой войны. Их отряды входили в города и первым делом сжигали евангелистские молельные дома и мечети, охотно помогали братьям расправиться с чужими священниками и старейшинами общин, и наступил миг, когда совет редукций постановил двигаться на Асунсьон.

— С комунерос нужно покончить раз и навсегда, — мгновенно согласились братья.

— Материк должен быть католическим — весь.

— И еще редукции… нам нужны новые редукции.

Они уже думали о будущем, и в проекте государство Ордена расстилалось от океана до океана. И Бруно слушал, поглядывал на карту и признавал, что это вполне реально. Собственно, уже теперь он мог унифицировать по единому образцу и чилийские редукции, и бразильские. Ну а регулярное поступление свежего материала в виде детей из кочевых племен позволяло вообще не думать о боевых потерях.

— Пожалуй, с этими солдатиками можно и Индию у англичан отобрать, и Месопотамию… — как-то мечтательно отметил брат Херонимо. — А там и Турцию подмять, и Кавказ.

Бруно согласился. Ему уже рассказали, что и в Турции, и в Месопотамии, — стоит отъехать от города на два дня пути, — живут, по сути, те же дикари-земледельцы, что и здесь. Крести в правильной вере, огораживай частоколом или глинобитной стеной — и готова редукция! А как только Бруно прогонит их всех через общие обеды за общими столами и назначение выбранных святыми отцами жен, с ними вполне можно будет и брать в обучение чужих детей, и даже штурмовать столицы.

Вселенские куранты, в котором каждому народу будет определено свое место, в едином на всю планету механизме уже проглядывались.

Уже перед самым Асунсьоном индейцы нанесли по армии комунерос такой сокрушительный удар, что обоз оторвался от войск, и Амир со своими неграми был вынужден уходить прямо в лес.

— Быстрее! — орал он. — Еще быстрее!

И нагруженные медицинским скарбом и четырьмя ранеными офицерами рабы прибавляли ходу. Однако оторваться от индейцев не удавалось. Знающие лес как свои пять пальцев, привычные к здешнему климату и укусам парагвайской мошкары, бесстрашные, как дети, а теперь еще и с настоящим оружием в руках, индейцы могли дать фору любому белому или черному чужаку.

А когда через несколько часов улюлюканье сзади как по команде прекратилось и Амир огляделся, присел на огромный поваленный ствол и с ужасом признал, что понятия не имеет, как отсюда выбираться.

— Амир, — тронул его за рукав Ахумба, тот самый паренек, которому он когда-то вправил плечо, — смотри, индейцы.

— Где? — подскочил Амир.

Он ничего не видел.

— Вон там… — показал пальцем Ахумба, — прямо на тебя смотрит.

Амир проследил за направлением пальца и обмер. Из кустов на него смотрело разукрашенное красной и черной глиной лицо.

— Людоеды…

Теперь было понятно, почему крещеные индейцы прекратили преследование. И Амир понятия не имел, в чьи руки лучше попасть.

— Амир, — ткнул он себя кулаком в грудь.

Людоед молчал и смотрел.

И тогда Амир, почти ни на что не надеясь, снял пояс вместе с хорошим марокканским кинжалом, показал, как замечательно он выходит из ножен, и легко, аккуратно бросил все это вперед.

— Бери. Это тебе. Подарок.

И вот тогда из леса начали выходить все. Они просто раздвигали ветки, и серые от ужаса негры, и зеленый, наверное, от еще большего ужаса Амир видели, что окружены так плотно, как бывает окружена рыба, попавшая в сеть.

Томазо торопился, но за армией индейцев не поспевал. Когда он входил в очередной поселок, там все уже было сделано — ни еретических евангелистских священников, ни старейшин землячеств. А когда он все-таки нагнал один из отрядов, то понял, что Орден победил.

Решительные, бодрые, веселые туземцы двигались по разбитой и грязной от вечных проливных дождей дороге под звуки флейт и барабанов с такой энергией, с такой внутренней силой, что сразу становилось ясно, кто здесь хозяин.

— Эй, брат! — окликнул Томазо едущего на муле монаха. — Какая редукция?

— Санта-Анна…

Томазо удивился. Он неплохо изучил карту, а потому знал: Санта-Анна отсюда черт знает где!

— И как долго сюда шли? — поинтересовался он.

Монах рассмеялся:

— Две недели, брат! Думаю, до Сальвадора месяцев за восемь дойдем!

Томазо сглотнул. Такой скорости не могла достигнуть ни одна армия Европы ни в одной известной ему военной операции.

Он хорошо знал возможности наемных голландских и английских отрядов. Он лично внедрял в управление кастильских комунерос агентов Ордена, а потому знал все их слабые места.

Но этим… этим воинам он, пожалуй, не сумел бы противопоставить ничего.

Их невозможно было купить за золото — они просто не знали, что такое деньги. Их невозможно было запугать — они, словно дети, были свято убеждены, что все попадут в рай. Они охотно подчинялись монахам, а главное, они им верили, они их даже любили! Ибо то, что обычно ждало их за частоколами редукций, было намного страшнее.

«А ведь мы победили! — счастливо хохотнул Томазо. — Жаль, что раньше не решились…»

Амир отсиживался у дикарей около недели, но выяснить, людоеды ли они, ему так и не удалось. Да, черепа на кольях у хижин торчали, но всю эту неделю питались они в основном рыбой, птицей и какими-то личинками, довольно приятными на вкус.

А когда он решил-таки, оставив раненых поправляться и далее, идти в Асунсьон, Амир вдруг с удивлением обнаружил, что не может собрать своих негров. Двое ушли с мужчинами на рыбалку, еще четверо — на охоту, а вошедший в возраст Ахумба, как ему сказали, прямо сейчас проходит какое-то испытание, чтобы иметь право называться мужчиной.

— Ну, значит, так Аллаху угодно! — рассмеялся Амир и начал прощаться.

Он уже видел, что все его рабы словно вернулись домой после долгого, лично для них совершенно бессмысленного пути.

Когда Томазо вошел в Асунсьон, там уже правили бал индейцы, а если точнее, святые отцы, и на центральной площади даже установили несколько столбов с заранее приготовленным хворостом.

— Для кого поставили? — подошел Томазо к палачу, проверяющему надежность крепления цепей к столбам.

— О-о-о, — протянул тот, — у нас вся городская тюрьма забита. Есть для кого.

— А где Совет редукций заседает? — поинтересовался Томазо.

— А вот здесь по улочке пройдешь, мимо здания магистрата, а там у людей спроси.

Томазо поблагодарил, высоко поднимая ноги, пробрался меж разлегшихся на мостовой отдыхающих индейцев, прошел улочкой, отыскал магистрат, затем Совет и сразу же наткнулся на Бруно.

Его убийца сидел во дворе на скамейке, в тени раскидистого дерева рядом с тощим высоким монахом и что-то чертил палочкой в пыли.

— Здравствуй, Бруно, — подошел Томазо.

Часовщик выронил палочку и медленно поднял глаза.

— Здравствуй, Томазо…

И тогда сидящий рядом высокий тощий монах удовлетворенно улыбнулся и встал.

— Здравствуйте, сеньор Хирон. Счастлив, что вы до нас добрались.