Часовщик

— Ну что, готовы?

— Конечно, святой отец, — насмешливо ответил старший. — Мы уже лет двадцать как готовы.

— Тогда к делу.

Доминиканцы принялись переодеваться в мусульманские одежды, затем заказали прислуге завтрак, а Томазо разложил на столе карту и стремительно распределил секторы.

— Значит, так, — подозвал он жующих монахов. — Вот ваши сектора. Каждому свой.

— И долго нам этим заниматься? — насмешливо спросил старший.

— Пока у них охота воевать не отпадет, — серьезно ответил Томазо. — Вы это и сами увидите.

Доминиканцам поручалось рассредоточиться по всей горной части провинции и систематически уничтожать мусульманских вождей — до тех пор, пока община не распадется или не примет изгнание как неизбежность.

— Опасное вы нам дело поручили, святой отец, — хмыкнул старший.

— Других у меня не бывает, — отрезал Томазо.

Бруно сидел в подвале Сан-Дени уже третью неделю и каждый день отыскивал все новые доказательства тому, что понял под пытками. Если бы звезды и впрямь руководили жизнью, то все должно было циклически повторяться, и каждые 532 года, в каждом Великом Индиктионе, точно такой же Бруно должен был сидеть в точно такой же камере и думать точно такие же мысли. И это было бы идеально.

Однако Бруно знал: ни второго такого монастыря, ни второй такой камеры, ни тем более второго такого Бруно не будет, ибо шестеренки слишком быстро стираются. И лишь самый бесталанный ремесленник станет заново повторять ту же самую конструкцию Вселенских курантов вплоть до деталей.

«А может, Господь и впрямь бесталанен?»

Бруно не взялся бы утверждать это со всей уверенностью. Худо-бедно, однако Бог подчинил все живое ритму суток и смены сезонов. Да и маятники душ, подчиненные колебаниям от добра к злу, неплохо сдерживали человека в заданном ритме бытия. И даже намеченный Господом Апокалипсис был просчитан.

— Ибо что такое 24 старца, окружающих Сына человеческого на престоле, как не 24 часа суток?

И тем не менее мир жил в полном беспорядке, и самая малая божья тварь могла изменить почти все. Отсюда, из окна подвала, двор неплохо просматривался, и Бруно просто видел доказательства этому — почти каждый день.

На первый взгляд механическим порядком было пронизано все. Монахи жили строго по приказу: ходили на службу, на работу, отдыхали, играли в салки и расходились по кельям. А однажды в котел с монастырской кашей влетел воробей, и все сломалось мгновенно. Сначала охнул и метнулся к котлу повар, затем поднялся жуткий хохот, и воробья принялись вылавливать всей братией, затем появился старший по кухне, и в конце концов четкий распорядок дня рухнул — целиком.

Даже на третий день монахи все еще вспоминали перепачканного воробья и смеялись, а на четвертый день Бруно впервые услышал здесь же придуманное меткое выражение «как воробей в каше». Стоило его произнести, и монахи тут же понимали, насколько влип человек, а главное, насколько он сломал всем остальным заранее выстроенные ими планы. Словно волна от брошенного в озеро камня или словно метка охрой при выверке курантов, это выражение переходило от шестерни к шестерне, пока однажды Бруно не услышал его от самого настоятеля на одном из обычных вечерних разносов.

Нечто подобное собирался сделать со всей Божьей Вселенной и Бруно.

Лишь когда Томазо вернулся в Сан-Дени, он вспомнил, что этот странный часовщик так и сидит под охраной, ожидая допроса и суда. Крякнул, спустился в подвал и, как ни странно, увидел перед собой того же самого человека — тощего, бледного, но по-прежнему спокойного. Обычно люди менялись уже на третий день заточения.

— Что — доводкой занимаетесь? — поднялся ему навстречу арестант.

— Какой доводкой? — переспросил Томазо и тут же вспомнил: — Да, ты опять про свои часы…

— Доводка всегда отнимает сил больше, чем все остальное, — развел руками арестант. — Мало закрепить шестерни и запустить куранты. Механизм должен еще и притереться…

Он принялся говорить, а Томазо неспешно подошел к зарешеченному окну, взялся за прутья, смотрел на монастырский двор, слушал и, как ни странно, все понимал.

В самом деле, он уже выполнил и ломку старого судебного механизма Арагона, и отливку нового. Он выдернул и заменил регуляторы хода, изменил передаточное число шестеренок управления. А теперь в его деле начался этап доводки — пусть и несколько преждевременно. Ему — хочешь не хочешь — предстояло убрать «заусенцы» из морисков и евреев и отшлифовать всю эту машину так, чтобы ни у одной шестеренки не возникло сомнений, что все идет правильно, чтобы даже самая память о том, что когда-то она исполняла иную роль, не существовала.

— Но это все пустое, — внезапно улыбнулся часовщик.

Томазо Хирон обернулся и с удивлением посмотрел на арестанта.

— Почему?

— Потому что у вас нет цели.

Просидевший три недели в каменном подвале арестант сказал это так спокойно, словно поменялся с Томазо местами, и так уверенно, словно знал его всю жизнь.

— Т-ты… — вскипел Томазо… и осекся.

Он даже не знал, сколько пробыл в этом состоянии, уцепившись за прутья и бессмысленно глядя сквозь снующих по двору братьев. У него действительно не было цели. Когда он был совсем еще маленьким бастардом, он страстно желал стать законным сыном уважаемого всеми отца. Чуть позже яростно доказывал, что обладает большими достоинствами, чем его законнорожденные сверстники. А потом он пришел в Орден — как прыгнул со скалы.

— Бастард? — мгновенно вычислил его Комиссар и тут же широко улыбнулся. — Молодец, что пришел.

Уже на следующий день Томазо изо всех сил дрался за самое себя и знал, что не сдастся — даже ценой жизни. А потом были годы обучения — по восемнадцать-двадцать часов каждые сутки: фехтование, математика, языки, генеалогия, астрология и снова фехтование. А потом он просто работал, постепенно постигая тонкости своего дела.

Он любил свою работу. Но вот цели у него не было.

Вопреки тому, что он сказал Австрийцу, Томазо совершенно точно знал, что не станет не только Папой, но даже Генералом — никогда. Убедив себя, что титулы и деньги мешают проявлению достоинств человека, Томазо нещадно вычеркнул из списка ценностей и то, и другое.

Он просто работал. Исполняя цели других.

Томазо оторвал занемевшие руки от решетки и повернулся к двери.

— Охрана!

Тяжелая дубовая дверь со скрипом распахнулась, и Томазо ткнул в сторону Бруно Гугенота рукой:

— Я забираю его с собой. Пусть начальник караула подготовит бумаги на выход.

Амир узнал о гибели отца, когда помогал бабкам принять особенно трудные роды.

— Как это произошло?

— Его застрелили, — опустив голову, сказал гонец. — Мы обыскали вокруг все, нашли лежанку из травы, но убийца бежал.

Амир попросил его подождать, вернулся к роженице, а когда двойня все-таки вышла — слава Аллаху, оба мальчика, да еще и живые, — вскочил на коня и к ночи добрался до укрытой в горах общины.

Отца уже похоронили — по обычаю, до захода солнца, и осмотреть рану было невозможно, и тогда Амир вместе с мужчинами сходил к лежанке убийцы, оценил расстояние и покачал головой.

— Это — не обычный мушкет.

— А что же тогда? — удивились воины.

— Смотрите, расстояние раза в полтора больше. И при этом он попал.

А когда на следующий день пришла весть еще об одной смерти — в соседнем племени, Амир, принявший власть после отца, приказал послать гонцов во все окрестные селения. Он уже понимал, что происходит.

Как и ожидал Томазо, полыхнуло по всему полуострову, именно так, как он и предполагал. И без того оскорбленные насильственным крещением, а теперь еще и сгоняемые с родовых земель мориски Кастилии, Валенсии и Арагона мгновенно стали нападать на королевские гарнизоны, гранды немедленно их поддержали и выслали Короне протесты, и даже пригнувшие головы депутаты кортеса вдруг вспомнили, что у них когда-то были права.

И только там, где методично работали его люди, все было тихо: вождей мусульман методично устраняли, и общины едва успевали выбрать новых. А потом и там что-то произошло: мусульмане утроили караулы, и люди Томазо не могли подобраться к вождям даже на расстояние полутора мушкетных выстрелов.

Понятно, что Генерал, хотя он и не любил мор исков и евреев, был вынужден поднять вопрос о недостаточной работе Трибунала на первом же совместном заседании.

— Вы только делаете вид, что работаете, а гранды продолжают строить козни, — без особой охоты обвинил он Главного инквизитора. — И теперь все наше дело под угрозой.

Томазо видел, как — на долю секунды — зрачки главы всех арагонских Трибуналов скакнули в сторону, однако он тут же взял себя в руки и начал давить на «Дело Веры». А той же ночью Генералу стало плохо.

— Итальянский почерк, — хмыкнул врач-еврей в ответ на вопрос Томазо. — Еле успел ему желудок прочистить. Но гарантий никаких.

Томазо подошел к Генералу и согласился: это определенно был яд. Правая щека Генерала собралась в устрашающую гримасу, а дыхание было тяжелым и прерывистым.

— Мои полномочия, — жестко потребовал Томазо. — Пока для нас еще худшим не кончилось.

Генерал скосил левый глаз, и Томазо на секунду оторопел, но подошел-таки к шкафу и выдвинул один из ящиков.

— Здесь?

Генерал прикрыл левый глаз. Правый так и смотрел в пространство перед собой. Томазо быстро переворошил бумаги и в самом низу нашел подписанный Генералом документ. Пробежал его глазами и охнул.

— Вы предвидели?!

Генерал шевельнул краем рта. А Томазо так и стоял, тупо уставясь в заранее приготовленный Генералом документ, фактически передающий Томазо всю власть над Арагоном — в обход Совета Ордена.

Час седьмой

Той же ночью секретарь Генерала, глухонемой картезианец, ознакомился с криво подписанной хозяином бумагой, не поверил, сходил посмотрел на почти парализованного Генерала сам и лишь тогда выдал Томазо несколько шкатулок с документами.

Томазо открыл первую шкатулку да так и замер с первой же бумагой в руках. Это была копия письма Австрийца Изабелле. Дон Хуан извещал «сестру», что намерен объявить себя королем по меньшей мере Майорки, обеих Сицилии, Гибралтара и Валенсии, и предлагал поделить Пиренейский полуостров честно, поровну.

— Какая наглость! — восхитился Томазо. — Ай да бастард!

Мысль о том, что Австриец, как и он сам, незаконнорожденный, так высоко взлетел, доставляла противозаконное удовольствие. Но едва он взял следующую бумагу, все его веселье кончилось. Некий аналитик предрекал Генералу скорую потерю сахарных плантаций Нового Света, как следствие — поражение Папы в Италии и как следствие — вступление во всеобщую войну московитов — естественно, на стороне протестантов.

— Ого! — подивился Томазо. Он предполагал подобное, но лишь как самый худший вариант развития событий.

Далее аналитик писал, что, поскольку продвижение Москвы может остановить только османский султан, Папа рискует потерять не только Польшу, но еще и Балканы.

— Матерь Божья… — выдохнул Томазо.

Он понимал, что помощь султана Папе безвозмездной не будет, а значит, потеря Балканского полуострова — реальность. Томазо кинулся просматривать остальные бумаги и вскоре признал, что недооценивал Генерала — тот, спасая положение, работал как проклятый.

Чтобы удержать сахарные плантации за собой, нужны были деньги — много денег, причем немедленно. Истощенное хозяйство полуострова таких денег дать не могло — даже если бы евреи и мориски остались в стране. И ход, который придумал Генерал, был невероятно дерзким.

Судя по бумагам, узнав о подготовке оскорбительных королевских указов, Генерал попытался предотвратить их появление. А когда стало ясно, что это не удастся, от имени Ордена договорился об оптовой продаже всех евреев и морисков в рабство — как только те покинут пределы Арагона и Кастилии и потеряют подданство, а значит, и формальную обязанность Короны защищать их. Одним из партнеров по сделке была португальская Корона, умно пообещавшая евреям убежище; другим — марокканский султан, покровительства которого ожидали мориски.

Беженцев предполагалось выдоить в три этапа. Сначала они платили за право убежища в Португалии и Африке. Затем их «облегчали» при прохождении таможенных постов Арагона. Заодно предполагалось по дешевке скупить имущество беженцев, и особенно принадлежащий морискам скот — армию следовало кормить, а перевезти скотину в Африку мориски все равно не сумеют. И лишь затем, уже на той стороне, неверных продавали работорговцам. Нам, как хозяевам товара, причиталось две трети.

Томазо быстро прикинул возможную выручку: на военный флот для обороны сахарных плантаций в Новом Свете хватало. Даже если половину разворуют епископские племянники.

— Ай да Генерал! — потрясенно цокнул он языком.

Только теперь стало ясно, сколь рискованную игру ведет Орден, одной рукой через Трибунал беря взятки с наивных грандов и провоцируя мятежи морисков, а второй — выстилая им дорожку на костер и в рабство.

Понятно, что и протестанты не дремали. Томазо пролистал бумаги и довольно быстро нашел нужную сводку. Неведомый агент сообщал Генералу, что Англия и Голландия уже ведут с пиренейскими евреями активные переговоры и зовут в свои страны и колонии всех, кто пожелает, — от крестьян до врачей.

— Еще бы вы не звали… — процедил Томазо. В условиях затяжной войны квалифицированные мастера решали многое, если не все. И если изгнанные евреи и мориски начнут работать на врага, исход войны был бы предрешен. Вот только теперь их ждала иная судьба.

— Только бы суметь… — прошептал Томазо. Он понимал, на сколь узенькую, тоньше мостика в мусульманский рай, дорожку только что ступил.

Когда Амиру сообщили, что марокканский султан вроде бы как согласен принять всех беженцев-мусульман, он задумался. Кое-кто из морисков прямо сейчас воевал вместе с грандами против короля. Но его люди голодали и давно уже хотели одного — нормальной жизни.

— А что, в Гранадском эмирате нас не ждут? — внезапно засомневался он.

— В Гранаду еще прорваться надо, — покачал головой принесший весточку купец. — Там, у границы, на каждой тропе посты. Большей частью доминиканцы — звери, а не люди.

Мужчины понурились. Гранада была и ближе, и понятнее Африки, но с «псами господними» никто связываться не желал.

— Король обещал пропустить всех желающих до порта Коронья, — сказал купец. — А оттуда в Африку много судов ходит.

Амир расстелил на коленях карту. Означенный порт был не так уж и далеко, но он просто не представлял, как будет перевозить скотину. А главное, Амир слишком хорошо помнил то, что порассказал ему о марокканских властях тот христианин-раб, которому он как-то вправил кишки.

— Мы идем в Гранаду, — решительно свернул он карту.

— Зачем, Амир? — недовольно загудели мужчины. — Тебе мало погибших?

Амир поднял руку, призывая к тишине.

— Друг моего врага — мой враг, — процитировал он правило умножения положительного числа на отрицательное — еще из «Алгебры». — И если марокканский султан договорился с нашим королем, дело нечисто.

Когда Комиссар Трибунала брат Агостино получил очередное распоряжение из Сарагосы, он немного испугался. Теперь Главный инквизитор не настаивал на преследовании морисков, однако жестко потребовал полного и окончательного приобщения к Церкви скрывающихся в лесах и долах местных язычников.

— Хорошо написано, — оценил красоту слога Комиссар. — Если бы так же и дела шли…

Языческих сел в округе было достаточно. Но вот беда, за сотни лет соседства христианские, мусульманские и еврейские селяне оттеснили их на неудобья. Каждые два-три года монахи, утопая в болотах и огибая жуткие осыпи, кое-как добирались до какой-то части из них и демонстрировали картинки со Страшным судом. Перепуганные язычники принимали крещение, а едва монахи уходили, все продолжалось по-старому.

Как говорили Комиссару монахи, иные села из-за неслаженности действий крестили по два-три раза: то францисканцы, то бенедиктинцы, то еще кто. И вот теперь брату Агостино предстояло пройти по их следам и примерно наказать всех, кто отступил от однажды принятой веры в Христа. Но он боялся. Как рассказывали все те же монахи, язычники уже знали, что такое Трибунал.

Бруно ничуть не удивился тому, что сеньор Томазо взял его с собой. Он видел, что его коллега одновременно удручен, взвинчен и, как никогда, одинок.

— Настоящий часовщик всегда одинок, — сказал он сеньору Томазо, когда они в роскошной карете объехали несколько крупных городов и отправились в сторону гранадской границы.

— Почему?

Сеньор Томазо был настолько углублен в свои мысли, что даже толком не обдумал, к чему это сказано.

— Не знаю, — пожал плечами Бруно. — Олаф был всегда один, я всегда один, вы тоже, как я вижу…

— Я — монах, — отрезал сеньор Томазо. — Если ты об этом…

Бруно рассмеялся. Он видел множество монахов. Это веселое, буйное и вечно нетрезвое племя отнюдь не отличалось склонностью к одиночеству. А огромные кладбища убитых Божьими невестами младенцев окружали каждый монастырь.

— Не в этом дело. Вы — мастер.

Сеньор Томазо удивился и тут же иронично усмехнулся какой-то своей мысли.

— Какой из меня мастер? Судя по тому, что я недавно узнал, я всего лишь подмастерье. А мастер у нас один — Папа.

— Нет, — покачал головой Бруно. — Папа — не мастер; Папа — всего лишь заказчик.

— А в чем разница? — заинтересовался сеньор Томазо.

— Заказчик наслаждается обладанием, а мастер — созиданием. Вот только первое доступно и зверю, а второе умеет лишь человек.

Он немного подождал, пытаясь понять, дошло ли до сеньора Томазо сказанное, подумал и все-таки добавил то, о чем они уже спорили несколько суток пути.

— Вы многое разрушили, но вы до сих пор так и не решили, что хотите создать.

Сеньор Томазо тряхнул головой, пыхнул себе под нос, повернулся к Бруно, и взгляд у него был полон злости.

— Ты опять за свое? Ты и впрямь думаешь, что я разрушаю хорошие, правильные куранты, чтобы построить полный кукольной лжи театр?

В окно кареты потянуло паленой шерстью, и Бруно сморщил нос и мотнул головой в сторону занявшегося кострища.

— Это ведь ваша работа…

Сеньор Томазо недовольно крякнул и, подавая сигнал кучеру, ударил кулаком в перегородку. Глянул на Бруно и распахнул дверцу:

— А ну, пошли.

Бруно дождался, когда сеньор Томазо выйдет, и последовал за ним. Там, впереди, стояло штук восемь столбов, и как раз сейчас несколько монахов разжигали солому, которой были обложены дрова. Судя по крайней нищете окружившей место казни толпы, это определенно были язычники, и карали их за хорошо доказуемое поклонение бесам рощ и ручьев.

— Ты это имеешь в виду? — ткнул рукой в сторону столпившихся вокруг столбов селян.

Бруно кивнул. Женщины уже начали подвывать, а потом, когда огонь разом охватил ноги изобличенных колдунов и ведьм, поднялся такой вой, что они оба заткнули уши. Сеньор Томазо мотнул головой, приказывая Бруно идти за ним, а потом не выдержал и перешел на бег.

— Сеньор Томазо Хирон! Сеньор Томазо Хирон!

Бруно вывернул голову и обмер. За ними бежал и кричал так, что перекрывал своим голосом вой сжигаемых поклонников дьявола, тот самый брат Агостино.

— Сеньор…

Бруно разжал уши, догнал сеньора Томазо и коснулся его плеча. Рев стоял такой, словно деревенские уже попали в ад.

— Что там еще? — обернулся сеньор Томазо.

— Сеньор Томазо Хирон! Какое счастье! — подбежал Комиссар Трибунала ближе. — Что же вы без предупреждения? Я бы стол приготовил…

Комиссар окинул Бруно вспоминающим взглядом, вздрогнул и вытаращил глаза.

— Ты?

Но Бруно так и не успел ничего ответить.

— Где их деревня?! — перекрывая вой, прокричал сеньор Томазо.

— Там, за рощей! — так же прокричал Комиссар Трибунала.

— Веди!

Они снова перешли на бег, и лишь за рощей, когда вой перестал резать уши, сеньор Томазо схватил Бруно за руку и затащил в плетенную из прута, кое-как обмазанную глиной и крытую соломой коническую хижину.

— Смотри!

Бруно огляделся. Земляной пол, грубо сложенная печь, дыра в кровле вместо дымохода, явно слепленный руками кривой глиняный горшок и выдолбленная в куске ствола ступа. Так в их городе мастеровых не жили даже рабы.

— Они прячутся от веры Христовой уже второе или третье столетие, — обвел рукой обстановку хижины сеньор Томазо. — И для них то, как они живут, — верх счастья и справедливости.

— Да, это так, — кидая в сторону Бруно панические взгляды, заискивающе подтвердил брат Агостино. — Колдуны, они и есть колдуны…

— Заткнись!

Сеньор Томазо еще раз оглядел хижину и посмотрел Бруно в глаза.

— Арагон отстал от Европы даже больше, чем они отстали от нас. И нам нельзя прятаться от жизни. Потому что иначе все эти протестанты, итальянцы, турки и московиты будут обращаться с нами, как мы с этими язычниками.

Он замолчал, вздохнул и завершил:

— Или как с тем, что годится лишь на переплавку… если тебе так понятнее.

Амир упорно продвигался на юг, и каждый третий-четвертый день к нему примыкали все новые и новые мусульманские села.

— А почему в Гранаду? — первым делом спрашивали они. — Почему не в Африку?

— Друг нашего врага — наш враг, — отвечали мужчины, мгновенно усвоившие простейшее алгебраическое правило.

А едва они вышли на ведущую в Гранадский эмират дорогу, стало ясно, что их предупреждали не зря. На деревьях у дороги через каждые четверть часа пути болтались повешенные мусульмане — по одному, по два, а то и по три человека сразу.

— «Псы господни»… их работа… — шептали женщины, а мужчины все крепче и крепче сжимали оружие и начинали подходить к молодому вождю.

Но Амир уперся.

— Пугают — значит, сами боятся, — отвергал он всякие попытки отвернуть в сторону указанного Короной порта.

И лишь когда они вышли на границу, даже Амир признал, что слухи были небеспочвенны. Посланные вперед лазутчики сообщили, что ущелье полно доминиканских караулов, а согнанные с окрестных деревень крестьяне спешно возводят стену из сырого кирпича вокруг переправы через реку.

— А другие тропы есть? — спросил Амир.

— Есть, — подтвердили разведчики. — И не одна, но там слишком открытое место; пока скот через реку перегонишь, всех перебьют.

— Значит, туда и пойдем, — принял решение Амир.

Томазо проехал по всем предназначенным для изгнанников дорогам и везде видел одно и то же: в Португалию тянулись длинные, тяжело груженные грубым холстом, низкосортной кожей и прочим не запрещенным к вывозу товаром обозы евреев, а в сторону Короньи, поднимая тучи пыли, гнали свой скот мориски.

Впрочем, агенты сообщали, что целиком загнать мусульман в Коронью не удалось и едва ли не половина морисков с боями прорывается в Гранаду. Это означало, что выгод от оптовой скупки скотины и продажи рабов что у Короны, что у Церкви будет вдвое меньше. И это было очень плохо.

— Сколько у вас людей? — первым делом интересовался Томазо, как только посещал приграничные монастыри.

— Немного, — начинали юлить настоятели, — человек двести-триста…

Томазо требовал книги регистрации, затем бухгалтерские отчеты и моментально доказывал, что триста человек — это те, кто находится в стенах монастыря, а если посчитать тех, кто работает в городе, выходит около двух-трех тысяч.

— Полторы тысячи отправить на границу, — приказывал он и оставлял пару своих людей, чтобы лучше дело двигалось.

И настоятели плакали, били себя в грудь, но людей на возведение укреплений и организацию караулов посылали. А потом Томазо вышел в приграничное ущелье и увидел, что дело совсем плохо.

— Наши разведчики обошли окрестные ущелья, — по-военному четко доложил командир гарнизона, крепкий, энергичный доминиканец. — Там все битком сарацинами забито. Только напротив нас восемнадцать племен собралось.

— Подожди, — не понял Томазо. — А чего они ждут? Почему не пытаются пройти?

— В том-то все и дело, что они проходят, — болезненно усмехнулся монах. — В соседнем ущелье.

— Так перекройте и его! — вспыхнул Томазо. — Вы думаете, зачем я вам людей дал?!

Командир покачал головой, приказал привести лошадей, и спустя полчаса Томазо выехал на пригорок, окинул взглядом долину и охнул. Вся долина была битком забита беспрерывно вытекающими из окрестных ущелий потоками людей и скота. И все это двигалось к переправе.

— Вы посмотрите, как все грамотно сделано, — ткнул рукой в сторону брода доминиканец.

Томазо присмотрелся и с горечью признал, что недооценивал предназначенный к продаже «живой товар». Вместо того чтобы, теряя скот и людей, панически бежать, мориски просто скопировали таможенный пост, но уже к своей пользе. Тайно, видимо ночами, выкопали рвы по обеим сторонам брода, посадили туда около полутора сотен мужчин с арбалетами и мушкетами и под их защитой без спешки, методично переправляли на ту сторону стадо за стадом и племя за племенем.

— Мы даже подступиться не можем, — пожаловался доминиканец. — Я за два дня сорок восемь человек потерял.

«Контрабандисты, — сразу понял Томазо. — Среди них определенно есть контрабандисты».

Только человек, не раз пересекавший границу, мог набраться отваги столь откровенно попирать указ короля.

Но не это было важно. Томазо прекрасно знал, как быстро переносятся новости среди мусульман, а значит, не пройдет и полумесяца, как этой методой начнут пользоваться все.

Для его планов пополнения казны это могло обернуться катастрофой.

— Сарацин выбить. Укрепления сровнять с землей. Брод перекрыть, — приказал он. — Любой ценой. Солдат я пришлю.

Сеньор Томазо принимался спорить с Бруно, едва они садились в карету. И если верить тому, что день за днем рассказывал сеньор Томазо, мастера самых разных стран стремительно усиливали движущие части, переставляли свои шестеренки и меняли регуляторы хода, и тот, кто придумывал самый лучший механизм, получал возможность пустить своих противников на переплавку.

— А цель? — ехидно интересовался Бруно. — Хоть у кого-нибудь из них есть цель?

И тогда сеньор Томазо взрывался, начинал; размахивать руками, кричать, что развитие бесконечно, и Бруно немедленно задавал второй вопрос:

— Я что-то не пойму, сеньор Томазо, а вы сами-то в Бога верите?

И монах тушевался. Потому что идея бесконечного развития в корне противоречила христианской идее конца света. И тогда начинал говорить Бруно.

Он прямо указывал, что бесконечная жизнь отнюдь не присуща мирозданию, ибо все его отдельные части смертны. А значит, и Вселенная —

те же подверженные износу башенные куранты, которые однажды пробьют полночь.

Используя сказанное самим сеньором Томазо, Бруно напоминал, что оба лагеря — что католический, что евангелистский — всего лишь навязывают врагу свой чертеж, якобы пригодный для всего мира. Но ни те ни другие не привели в порядок даже свои собственные часы.

И он четко указывал на первопричину такого положения — отсутствие цели.

— А как же власть?! — кидался возражать сеньор Томазо. — Чем не цель?

— Власть сама по себе бессмысленна, — легко парировал Бруно. — Что мне моя власть над купленным металлом, если я не знаю, что из него выковать? У вас нет цели, сеньор Томазо.

И сеньор Томазо умолкал и принимался смотреть в окно — до следующего спора. А Бруно все лучше понимал, что превосходит и этого Мастера.

Томазо оспаривал тезисы часовщика всю дорогу до Сан-Дени, но оспорить так и не сумел. Власть как самоцель — это и впрямь было бессмысленно, а никакой иной цели он так и не видел ни у евангелистов, ни у своих. Это раздражало. Прямо сейчас тысячи и тысячи умных, отважных, сильных «Томазо Хиронов» по обе стороны линии фронта работали как заведенные, а там, наверху, так и не придумали ничего сложнее «власти как самоцели».

Но это было доступно и деревенскому петуху!

Лишь когда Томазо вернулся в Сан-Дени, ему удалось выбросить эту так и не решенную задачу из головы. Генерал чувствовал себя намного лучше, но еще не вставал. Томазо быстро просмотрел почту и сразу же выделил главное: письмо из канцелярии Папы. Секретарь сообщал Генералу, что направляет ему копию послания дона Хуана Хосе Австрийского. Томазо развернул копию и замер. Австриец сообщал Папе, что только что в бою под Павией взял в плен короля Франции.

— Черт! — воскликнул Томазо и, не веря своим глазам, перечитал эти две строчки, а затем и все письмо от начала до конца.

Сомнений не было: с французским королем произошло невозможное, то, что случается с королями раз в сто лет. И теперь Австриец высокомерно предлагал остановить кровопролитие на достаточно почетных для Папы условиях. Иначе, как предупреждал Австриец, Папа Римский потеряет не только Рим.

Томазо утер мокрый лоб рукавом и кинулся к огромной карте Европы. Теперь менялось все.

— Черт…

У него было четкое ощущение, что, предлагая мир, Австриец темнит. Томазо снова подошел к карте. Почти весь Пиренейский полуостров контролировался королевской четой, а точнее, поставленными на колени грандами.

«Гранды?»

При наличии поддержки извне гранды могли и подняться с колен.

Последний штурм Амир уже еле отбил — доминиканцы явно вызвали подмогу.

— Строим вторую линию укреплений, — сразу же после штурма распорядился он. — Срочно. А я буду просить вождей о помощи.

И мужчины, уже переправившие семьи и скотину в Гранаду, не возразили ни слова, той же ночью заложили вторую линию, а поутру, когда монахи трех или четырех военных орденов пошли в атаку, они оставили на ровном, как стол, поле еще около полутысячи убитыми.

А на следующий день подоспела помощь из разбросанных по всем окрестным ущельям племен — кто с арбалетом, кто с копьем. Уже понимающие, какому опасному врагу противостоят, люди Амира сразу же разобрали новичков по окопам, помогли пристрелять местность, объяснили все сильные и слабые стороны линий обороны и только тогда перешли границу.