Час восьмой

Томазо выехал в Арагон вместе с конвоем Ордена, сопровождающим законно выдавленную из португальцев долю золота за евреев.

— Оставьте вы это золото здесь, — совершенно искренне предложил секретарь Лиссабонского отделения Ордена. — Ничего с ним не случится. Зачем вам так рисковать? Время-то военное…

Томазо предпочел отшутиться. Он-то понимал, что Совет один черт соберется и наличное золото станет лучшим бальзамом для их ссохшихся от благородного высокомерия душ. А пока почти в каждом городе он ненадолго останавливался в каком-нибудь из монастырей Ордена и бегло просматривал общую для всех почтовую рассылку. Письма Совета Ордена все основные сведения о войне содержали.

Как и предполагал Томазо, знаменем всей военной кампании стала Изабелла.

— Рыцари мои! Крестоносцы! — с трепетом произнесла Ее Высочество, лично выехавшая на передовую линию. — Я клянусь вам, что не буду мыться до тех пор, пока Гранада не падет!

Как следовало из сводок, армия была потрясена.

Впрочем, из военных сводок было видно и другое: долго королеве грязной не ходить. Объединенная армия практически всех сеньоров Арагона и Кастилии вошла в Гранаду, как нож в масло.

Тому было множество причин. Во-первых, купленное в Османской империи на конфискованные у евреев деньги хорошее керченское железо. Во-вторых, грамотные действия настоятелей монастырей, собравших у себя лучших оружейников страны. Ну и, конечно же, помогли задушевные беседы людей Ордена с попавшими на крюк Святой Инквизиции грандами. Дабы заслужить церковное отпущение, благородные сеньоры сняли со своих жен свадебные подарки, но отряды снарядили как должно.

Однако лучшей находкой Генерала — увы, это придумал не Томазо — была идея прикрепить к каждому воинскому отряду своего Комиссара. Знающие, что такое Трибунал, не понаслышке, командиры отчаянно боялись, что их действие или бездействие пройдет через пристрастный фильтр Инквизиции, а потому каждый выслужился за троих.

— Гранада уже сейчас почти вся христианская, — горделиво сообщил один из настоятелей и протянул пакет. — Вот, почитайте…

Томазо поблагодарил, но содержимое пакета лишь вскользь проглядел — он заранее знал, что там написано. Едва войска занимали селение, жителей загоняли в ближайший водоем, Комиссар наскоро всех крестил и тут же сообщал, что отныне, чем бы ни закончилась война, они пожизненно обязаны отдавать десятую часть всех своих доходов Церкви Христовой. Затем в местной мечети приносили жертву Святой Литургии, отчего мечеть становилась освященной для христиан и оскверненной для магометан. Ну а в финале для убедительности сжигали специально взятого с собой, уже однажды крещенного Христианской Лигой, но злостно отступившего от веры Христовой беглого мориска.

В этом захватывающем оргазме победы мало кто — даже внутри Ордена — был способен разглядеть, мимо какой пропасти только что пронесло Арагон. Ибо только чудом англичане не успели закинуть на полуостров оружие, вожди морисков — договориться, а эмир Гранадский сообразить, что война один черт неизбежна. Так что Томазо мог себя поздравить.

Амир успел выдернуть своих людей из-под наступающих войск Изабеллы в последний миг. Повел их на юго-восток, в сторону столицы, но, войдя в Гранаду, обнаружил среди сеньоров полный разброд.

Как выяснилось, все сколько-нибудь авторитетные и решительные гранды эмирата странным образом погибли. Одного настигла пуля, пущенная в затылок с расстояния, в полтора раза превышающего дальность обычного мушкета; другой умер, поев самой обычной халвы, а третьи — и это было хуже всего — просто исчезли, так что никто из сыновей не знал, имеет ли он право занять пустующее место.

Амир даже съездил в университет, но всезнающая профессура не могла дать ни одного практического совета.

— Все в руках Аллаха, — вот, собственно, и все, на что оказались способны некогда столь грозные преподаватели.

А когда Амир вернулся из университета к своим людям, там уже начался разброд. Те, что побогаче, наслушавшись умных столичных жителей, считали, что надо по дешевке продавать скот, садиться на корабли и плыть в Истанбул — под защиту султана Османского. Холостые мужчины предлагали уйти в горы и убивать христиан до тех пор, пока последний вражеский солдат не покинет мусульманскую землю. А какая-то часть молчала, и Амир уже чувствовал, что они устали и готовы признать и формальное крещение, и даже отдавать Папе десятину — чтоб ему гореть в аду. И никто не хотел слушать остальных.

— Постойте! — пытался вернуть единомыслие Амир. — Нам опасно тянуть в разные стороны!

— А что ты предлагаешь? — повернулись к нему десятки лиц.

И Амир понял, что ничего предложить не может.

На Совете Ордена Генерал уже выглядел молодцом, и даже мертвая правая сторона лица не производила столь жуткого впечатления. Однако подводил итоги нескольких последних лет не он, а казначей Ордена.

— Нам удалось получить ключевые военные заказы Короны, — частил казначей, — в том числе на поставку в армию мяса и зерна, обуви и обмундирования, отливку пушек и постройку судов…

— Не преувеличивай, — одернул его Генерал, — с кораблями пока не все ясно.

Казначей кивнул и снова затараторил.

Итоги и впрямь были внушительные. Еще до введения Святой Инквизиции Церковь владела примерно третью всех земель и рабов католической Европы. Теперь, вместе с епископским имуществом и формально нигде не учтенными активами намертво севших на крючок Ордена казнокрадов, ее доля составляла куда как более двух третей.

Начали давать плоды и некоторые проекты в Новом Свете. Драгоценных металлов там, правда, оказалось немного, однако сахарные и кофейные плантации оказались настоящим золотым дном.

— Единственное, что нам так и не удалось, — развел руками казначей, — так это доместикация 31 индейцев.

— Я слышал, брату Херонимо удалось кое-что организовать… — подал голос брат Хорхе, молодой, высокородный и самый главный претендент на место Генерала.

Генерал поднял руку.

— Тебе нет нужды пользоваться слухами, Хорхе, — серьезно произнес он. — Сведения об успехах брата Херонимо превосходно представлены в его отчетах.

Брат Хорхе насупился, и Томазо еле сдержал улыбку. Главный претендент на генеральское место был заносчив, но не слишком умен и о Новом Свете не знал даже необходимого.

— А ты что улыбаешься? — мгновенно отреагировал Хорхе. — Сказал бы лучше, что там с марокканским султаном. Что молчишь? Расхотелось улыбаться?

Томазо скрипнул зубами и встал.

— Марокканский султан отказался участвовать в порабощении единоверцев.

Члены Совета замерли. Многие услышали об этом впервые.

— А как же наши деньги? — потрясенно проронил один из членов Совета. — Кому теперь этих морисков продашь?

— Зачем же мы их тогда изгоняли?

— А тут еще гранадские магометане добавятся… Ну и куда их девать?

Томазо молчал. Когда все это продумывалось, он полагал, что все неудобные Церкви племена будут проданы, а потому с морисками не церемонились. Но теперь выходило так, что оскорбленные магометане, а их число все росло, остаются под боком. И это не нравилось никому.

— Ну, и что ты молчишь, Томазо? Что будем делать с магометанами?

— Десятину с них все равно не возьмешь…

— Да и одомашнить не удастся!

Члены Совета предпочитали не замечать его явного успеха с евреями; им хотелось крови бастарда. И тогда снова подал голос Генерал.

— Я переговорил с некоторыми вождями марокканских племен… — перевел он внимание на себя. — Они согласны принять беженцев.

«И когда ты успел?» — удивился Томазо.

— Они заплатят за них, как за рабов? — прищурился Хорхе.

— Нет, — углом рта выдавил Генерал. — Они согласились еще раз их почистить по прибытии. Найденное при морисках золото — пополам.

Члены Совета зашумели:

— Столько денег потерять!

— Да что с них на той стороне возьмешь?! Их же таможня уже здесь вытрясет!

— И как это называется, Томазо?! Это, по-твоему, работа?!

За четверть миллиона магометан и впрямь можно было взять сумасшедшие деньги. Беда была в том, что ни один король ни одной страны разом столько заплатить не мог. Наверное, поэтому марокканский султан и забрал свое слово обратно. Но членов Совета это не интересовало.

— Снимать надо Томазо!

— Хватит с нас твоих фокусов! Сначала исполнять приказы как должно научись!

— В Инквизицию его сослать! Пусть хоть какую-то пользу приносит!

Томазо глянул на Генерала, но тот смотрел в пространство перед собой.

Уже на следующий день жизнь Томазо переменилась целиком. Неделя за неделей, месяц за месяцем он ездил по всему Арагону и проверял, как действует Инквизиция.

— Почему евангелистов так мало? — начинал Томазо, едва просматривал список осужденных за несколько последних лет.

— Да как же мы их тронем? — начинал оправдываться инквизитор. — Это же наши лучшие мастера! На них весь город стоит!

— Ваш город стоит исключительно попущением Божьим, — парировал Томазо. — Но это скоро кончится, я обещаю.

Инквизитор, как правило, терялся.

— Но… дело в том… что евангелисты… они…

— Ну? — подстегивал инквизитора Томазо.

— Они все под защитой нашего сеньора и господина, верой и правдой изгоняющего магометан из еретической Гранады.

И вот тогда Томазо взрывался:

— Ваш сеньор и господин — злостный безбожник, не раз уличенный в магометанской и евангелистской ересях! Вы же сами снимали с него показания!

— Но… он же прощен самим Папой.

Обычный провинциальный падре и понятия не имел, что все прощения от Папы готовил по указанию Томазо его друг Гаспар — по стандартной форме, сотнями и сотнями.

— Пока Гранада не пала, никто не прощен, — отрезал Томазо. — Стыдитесь, святой отец, сама королева держит обет не мыться! А вы еретика боитесь тронуть…

И лишь после взбучки на евангелистов начинали поступать первые доносы, и не только на них: Томазо следил, чтобы из поля зрения Трибуналов не выпал ни один крещеный: еврей или грек, армянин или мориск — да кто угодно.

Внешне это выглядело как расправа с простолюдинами, лишенными защиты воюющих в далекой Гранаде сеньоров. Но в действительности цели Ордена были прямо противоположны.

— Мы должны лишить грандов всякой опоры снизу, — четко обозначил задачу Совет Ордена. — Пусть они вернутся на выжженную землю.

Именно сеньоры были истинной целью Ордена. И только сейчас, пока они воюют и не могут защитить свои интересы, можно выбить у них из-под ног саму основу их могущества — не ведающих, что должны покоряться лишь Короне и Церкви, подданных.

Были, разумеется, и мелкие выгоды. Крещеные евреи и мориски вместе с евангелистами разных толков составляли довольно обширный слой населения, все еще неподконтрольного Церкви. Да, они уже платили Папе десятину, но ни одного евангелиста было попросту невозможно загнать на еженедельную исповедь, а ни одного еврея или мориска, пусть и крещеного, — донести на соседа и тем более родича. Долго так продолжаться не могло.

Бруно ездил вместе с сеньором Томазо из города в город и поражался скорости перемен. Когда им случалось возвращаться через тот же город всего-то через пару недель, его было буквально не узнать. Улицы были полны легко осужденных с огромными знаками на просторных балахонах: у крещеных евреев — желтая звезда Давида, у крещеных морисков — желтый полумесяц, а у евангелистов, греков да армян — желтый Андреевский крест.

Бруно знал, что балахоны заранее приготовили в портняжных мастерских монастырей Ордена, но уже через полгода даже мощи всех мастерских Ордена стало не хватать. Инквизиторы просто выдавали легко осужденному еретику кусок желтой материи с прорисованным на нем — размером с апельсин — знаком его ереси. Разумеется, после того, как еретик заплатил в кассу назначенный приговором штраф.

И только тех, кто так и не отступился от своей веры, не трогали.

— А что вы собираетесь делать с иноверцами? — все-таки спросил однажды Бруно.

Сеньор Томазо пожал плечами:

— Их предполагалось заключить в рабство, но никто не решается.

— Почему?

Монах сморщился.

— Понимаешь, Бруно, они не рабы. Там, внутри. Ты его — плетью, а он тебе — лопатой по голове.

Бруно рассмеялся. Любая шестеренка любит стоять в своих привычных пазах. Уж он-то это знал.

— А главное, — продолжил сеньор Томазо, — они, даже как рабы, будут раздражать. Раньше, при конституции, иноверие — это было нормально, а теперь…

— А теперь они мешают остальным частям курантов, — завершил его мысль Бруно.

Судя по рассказам Олафа, у них в цеху была сходная ситуация. До какого-то момента каждый мастер делал шестерни как хотел, а потому и шаблоны, и щупы, да и прочие инструменты у каждого были свои — ни купить, ни на время попросить. И лишь когда мастера договорились о единых размерах, стало возможным не только взять соседский инструмент, но и подыскать нужную шестерню.

— Я знаю, как использовать иноверцев.

Сеньор Томазо лишь усмехнулся. Он явно не верил, что у Бруно есть какое-то решение.

— Их надо изолировать, — широко улыбнулся Бруно. — В отдельный блок.

— Ну-ка, ну-ка… — заинтересовался монах.

— Я видел это в Сарагосе, — объяснил Бруно. — Часы — отдельно, кукольный театр — отдельно. И соединяются они лишь в одном месте — у механизма заводки. Все!

— Изолировать… — забормотал сеньор Томазо. — Ну конечно же! Отлично!

Бруно был доволен. Главный Часовщик Арагона проглотил наживку вместе с крючком и наконец-то признал свое вторичное положение. Теперь у Бруно был собственный подмастерье — и какой!

Амир удерживал своих людей вместе сколько мог, и все-таки не удержал. Молодежь большей частью ушла в горы и теперь совершала налеты на отряды и гарнизоны врага. Состоятельные родичи продали свой скот и отправились искать счастья за морем. А самые слабые — те, что не решились ни на то, ни на другое, — надумали притвориться, что признали крещение, и теперь целыми семьями возвращались на родину, в Арагон.

— Вы в своем уме? — пытался образумить их Амир. — Вы посмотрите, что они творят!

Некогда цветущая Гранада — главный центр искусств и наук полуострова — и впрямь была полна беззаконием. Бесчисленные войска Изабеллы немыслимо быстро заняли эмират, и сопровождающие каждый отряд Комиссары первым делом насильно окрестили жителей, сожгли библиотеки и всех, кто знал, что было написано в уничтоженных книгах.

Когда Амир по делам заехал в столицу, его университет был пуст, разграблен и загажен, а на циферблате башенных часов вместо изящных арабских цифр были грубо наклепаны примитивные, как насечки дикаря, палочки римских. И на каждой улице группами по пять-шесть человек стояли солдаты Короны, а почти на каждом перекрестке свисал с черного столба обуглившийся труп.

Причем, как сообщали разбогатевшие на войне контрабандисты, в Арагоне дела обстояли еще хуже. Говорили, что магометанам запрещено разговаривать с крещеными сородичами. Что всем, кто не принял христианство, запретили все сколько-нибудь достойные ремесла, и осталось одно — самая грязная, самая черная работа. Но что там происходит в точности, толком не мог объяснить никто.

— Все, последнюю партию тканей в Мурсию закину — и на первом же корабле в Истанбул! — клялись контрабандисты. — Здесь жизни все равно не будет.

И однажды Амир пересчитал оставшиеся от отца деньги и решил, что более тянуть нельзя.

Решение пришло мгновенно — как только Томазо усвоил ключевую идею. Не теряя времени, он съездил к Генералу, обсудил с ним основные черты будущих закрытых поселений, и через неделю все завертелось.

Для полноценной изоляции следовало первым делом вырвать иноверцев из общественного механизма. Поэтому Томазо подготовил для Короны указ о запрете евреям всех дающих доход и уважение профессий — медика, хирурга, купца, цирюльника и кабатчика. С морисками, учитывая еще не законченную войну, поступили еще жестче; фактически они могли работать только за медь. Всякого, у кого бы нашли серебряную или золотую монету, можно было заподозрить в торговых операциях с драгоценными металлами, а для них это было подсудным делом.

Как морисков, так и евреев было решено изолировать прямо в их кварталах и селениях. Туда и согнали всех, кто до того жил отдельно, и тут же обтянули выделенные участки земли веревкой с намотанными через несколько шагов кусками желтых тряпок. Затем выгнали иноверцев с лопатами на закладку рва, и через три-четыре недели еврейские «юдерии» 32 и магометанские «морерии» 33 начали работать.

— Неплохо… — оценил результат выехавший для ревизии Генерал. — Молодец, Томас, хвалю.

— Думаю, за два-три года мы еще и стены поставим, — гордясь действительно хорошо сделанной работой, пообещал Томазо.

Впрочем, уже сейчас юдерии и морерии работали, как часы. Утром ворота открывались, и неверные имели право выйти в город в поисках заработка. В полночь ворота закрывались, и все, кто не успевал вернуться в срок, платили штраф.

Как оказалось, идея настолько понравилась Папе, что в считанные месяцы подобные закрытые поселения появились и в богатой мирной Италии, и в разоренной войнами нищей голодной Франции.

— Папа очень доволен, — на первом же Совете сообщил Генерал. — Я думаю, нашего Томаса следует повысить…

Высокородные члены Совета стиснули под столом кулаки, заиграли желваками, но возразить даже не попытались. И только после Совета, когда они остались вдвоем, Генерал вытащил из железной шкатулки еще одно послание наместника Христа.

— Прочитай очень внимательно, и не дай бог тебе хоть в чем-нибудь отступить от его рекомендаций!

Томазо впился глазами в текст. На нескольких листах с ревнивой дотошностью Папа излагал то, что волновало Его Святейшество более всего. Отныне и навсегда еврейкам запрещались платья из парчи, шелка, тонкой шерсти и даже просто качественного полотна. Запрещалась также бархатная или парчовая отделка и любая одежда оливкового цвета.

— Значит, это правда?! — не выдержал Томазо.

Генерал только развел руками.

Это была старая, обросшая домыслами история. Говорили, что, когда Папа был совсем еще молодым, некая еврейка, одетая в платье благородного оливкового цвета, нагло отбила у него мужчину. С тех самых пор Папа ни евреек, ни самого этого цвета не переносил — до истерик.

— Сделаем, — решительно кивнул Томазо и снова углубился в текст.

Далее Его Святейшество мстительно запрещал этим бесстыдницам украшать себя золотыми брошками и нитями жемчуга — как на шее, так и вокруг головы, а также носить мавританскую бижутерию, юбки из нити bermeia ну и, разумеется, пальто с высоким воротником.

— Ну, за бабами следить я ребятам из Лиги поручу, — пробормотал Томазо. — Эту братию… хлебом не корми…

Генерал, соглашаясь, кивнул.

— Кстати, как там у тебя с евангелистами? Все никак?

Томазо лишь развел руками. В самом начале кампании он подключил ребят из Лиги, и те всеми силами поддерживали бойкот произведенных еретиками товаров. Предполагалось, что евангелисты дрогнут и покаются. Однако еретики просто сбрасывали цены до себестоимости, и качественный товар евангелистов не просто уходил — улетал!

Церковь нажала еще сильнее! И все стало еще хуже. Евангелисты оказались в положении вероотступников, а потому после двух-трех взысканий и получения статуса рецидивиста каждого из них ждал костер. Понятно, что они просто побежали. Томазо связался с ведущими таможенные дела инквизиторами, распорядился усилить посты, но все без толку. Даже ремесленная элита — часовщики предпочитали уйти в дикую горную Швейцарию, нежели сдаться и всю жизнь, строго раз в неделю исповедоваться какому-нибудь «каплуну».

— Не нравится мне это, — честно признал Томазо. — Мы так пятую часть ремесленников потеряем. У нас уже флот строить некому — всех мастеров эти дураки из Трибунала пожгли! Я и охнуть не успел…

— Дело Веры на полпути не бросишь, — углом парализованного рта — то ли печально, то ли иронично — улыбнулся Генерал. — Сам должен понимать.

Как только поездки прекратились, а сеньора Томазо оставили в Сарагосе, Бруно получил все. Но Часовщик не торопился и сначала просто ходил за патрулями Лиги, отлавливающими нарушителей нового закона.

Легионеры отнеслись к порученному Делу Веры ревностно. Останавливали всех встречных евреек, тут же в назидание другим срывали с них броши и бусы, отрывали воротники от пальто, замеряли ширину рукава и немедля распарывали в клочья, если скроенный по моде рукав превышал две ладони в ширину. А в конце, награждая визжащих евреек оплеухами, заглядывали под юбки. Смысла этого действия никто объяснить не мог, но качество женских чулок почему-то имело для Дела Веры решающее значение.

Сарацинам доставалось не меньше — особенно сельским. Бедолаги никак не могли взять в толк, почему им запрещено говорить на своем языке, носить свою одежду и приближаться к христианину, пока не позвали.

И только евангелистов, еще недавно ходивших по городу с нашитыми на груди и спине желтыми андреевскими крестами, день ото дня становилось все меньше. Понятно, что Лиге приказали выставить на дорогах посты, но вскоре и это стало всего лишь способом заработать. Бегущие в Швейцарию и Германию мастера не торговались и платили патрулям, сколько запросят.

И только когда нарушителей уже не осталось, Бруно с замирающим сердцем впервые вошел внутрь созданного по его проекту механизма — юдерию. И — Бог мой! — как же ему она понравилась! Чистенький, исполненный порядка квартал чем-то напоминал его родной город и одновременно — хорошо задуманные и грамотно исполненные куранты.

— Это можно было бы взять за основу всего, — потрясенно сообщил он сеньору Томазо. — Отличный шаблон!

— Не-ет… — рассмеялся тот, — нам нужен другой мир!

— Да, я знаю! — отмахнулся Бруно. — Но представьте это в виде часов: хорошая надежная рама — вокруг всего человечества! Жестко определенное место для каждого народа — так, чтобы никакого скрежета! Точно просчитанные обязанности людей-шестеренок! Правильно подобранные регуляторы хода в виде вождей и магистров! Разве это не прекрасно?!

Сеньор Томазо все еще улыбался, но Бруно видел: зацепило.

— Ты ведь что-то записываешь? — внезапно поинтересовался он.

— Да… записываю…

— Не дашь почитать?

Бруно замер. Добровольно принявший статус подмастерья Томазо Хирон хотел видеть чертежи—то, что не всякому мастеру можно показать.

— Дам.

Так было намного лучше, чем никак.

Амир переправился через Гибралтар на марокканском судне и прибыл в Африку поутру. В притихшей от перенесенных унижений и страхов толпе таких же, как он, беженцев двинулся в белеющий куполами мечетей город, но через полчаса на первой же развилке дорог их остановили солдаты.

— Из Гранады?

— Да… а что случилось? — завертели шеями беженцы.

— Вам — по той дороге, — указал рукой на восток военачальник.

— Но у нас есть больные, — тихо зароптали беженцы, — нам бы врача, да и просто отдохнуть…

— Вас там примут, — отрезал военачальник.

— А есть там врачи? — заинтересовались беженцы. — И вода… вода там в достаточном количестве есть?

— Там есть все, что понадобится, — твердо произнес военачальник.

Он подал всадникам команду растянуться двумя цепями — точно в направлении будущей стоянки, и совершенно измотанные качкой и переживаниями беженцы покорно потекли вперед меж лениво едущих по обе стороны от них солдат.

Но Амир насторожился. Он тоже устал и тоже был измотан, однако перед глазами все время возникал тот раб-христианин, которому он столь успешно вправил кишки. Каждую перевязку раб, видимо, чтобы не думать о дне сегодняшнем, рассказывал о том, что осталось позади.

— В Марокко чужаку делать нечего, — говорил он. — Чужак там — добыча. Ни вера не спасает, ни язык.

И от этого становилось тревожно, а когда тревога начала стучать в висках, он решительно повернул назад.

— Куда?! — приставил к его груди пику всадник.

— Я ухожу, — твердо произнес Амир.

Наконечник копья подался вперед, прорвал куртку, и по груди потекло горячее.

— Вернись в колонну.

Амир отскочил, поднял глаза и, опережая следующий тычок, ухватился за наконечник.

— Мы одной веры.

— Вернись, тебе сказано.

— У нас один язык.

— Вернись.

Христианин был прав.

И тогда Амир рванул копье на себя, ухватил древко обеими руками и волчком провернулся вокруг оси. И в тот самый миг, когда копье оказалось в его руках, раздался этот вой — со всех окрестных сопок.

— Ах ты! — выхватил всадник саблю, и Амир просто ударил его в лицо тыльным концом копья — как держал.

К повисшему в стременах всаднику ринулись на помощь, но Амир был намного ближе, а потому успел все: и взлететь в седло, и сбросить противника. Развернул вздыбившегося жеребца и в следующее мгновение мчался в сопку — как можно дальше от дороги. Проскочил под носом ринувшейся к дороге лавины всадников и только на самой вершине сопки развернулся.

Колонну беженцев уже выстроили и, судя по отдельным выкрикам, нещадно грабили.

Томазо получил от брата Хорхе почту со сводкой о начавшейся «очистке» беженцев из Арагона и Гранады. Из вложенного в пакет донесения агента Ордена в Марокко следовало, что вожди отказались делиться с главным поставщиком «товара». Это означало серьезный недобор в казну Ордена и рождение вопроса «кто виноват». Поскольку «марокканский вопрос» вплоть до отстранения курировал Томазо и отчасти Генерал, вся ответственность за провал лежала на них.