- Ох ты, нечистая сила! - пробормотала Пелагея Христофоровна, скоренько наложила на себя крест и пошла к карте.
      - Покажите, где расположен город Ленинград. Да не пальцем показывайте, а палочкой-указкой.
      Пелагея Христофоровна взяла со стола палочку-указку, отчего столик вздрогнул и затрясся мелким бесом, вытерла ладонью взопревший лоб, начала искать на карте Ленинград.
      Искала долго, напряженно дышала, морщила лицо и, когда наконец нашла, торжественно и прочно уставила в него указку.
      - А что вы можете рассказать о Ленинграде, о пролетарской революции?
      - Да ничего. Я ж в нем не была, в Ленинграде.
      - Но ведь я задавал прочесть в книжке.
      - Не успела. Бочки в Салгире замачивала. Скоро капусту солить, а бочки текут. У мамки-то небось тоже бочки текут?
      - Текут. Сейчас, Пелагея Христофоровна, не об этом разговор.
      Ватя поскрипел ботинками и вызвал Дарью Афанасьевну.
      Дарья Афанасьевна, спотыкаясь на каждом слове, будто слово слову костыль подавало, начала рассказывать о штурме красногвардейцами Зимнего дворца, о декретах о мире и земле, о пароходе "Аврора".
      - Не пароход, а крейсер, - поправил Ватя.
      - Ну, крейсер, - согласилась Дарья Афанасьевна.
      Когда она что-нибудь забывала - память-то, люди милые, не мешок: положил да завязал, - Минькина бабушка подсказывала.
      Это было до того смешно, что Минька зажимал рот ладонью, чтобы не рассмеяться. Ватя отводил глаза в сторону. Делал вид, что не замечает подсказок.
      Потом он попросил бывшую келейницу тетю Нюшу рассказать о рабочих отрядах, которые посылались в деревни для подмоги крестьянам.
      Тетя Нюша приступила к рассказу и тут же вспомнила, что недавно в деревне Катерлез кулаки обстреляли из обрезов тракторную колонну. Старушки завздыхали, засморкались. Ватя счел нужным вмешаться и сказать, что скоро с кулаками будет покончено.
      Минька слушал Ватю и диву давался: откуда у Вати что бралось! "Не хуже нашего деда выступает, - подумал Минька. - Не напрасно бабушка про Ватю говорила: чего языком не расскажет, пальцами растычет".
      Потом был диктант. Ватя опять расхаживал по классу, скрипел башмаками и диктовал из букваря:
      - Ам, сам, сом. У сома ус. Сом с усом. Усы. Крысы.
      - И куда тебя понесло! - возмутилась Пелагея Христофоровна. - Нешто можно чернилами за твоим языком угнаться.
      Ватя сбавил скорость:
      - Уши, ужи. Жили, шили. Ух, пух, лопух.
      - Ты бы меня по старости с тягла спустил, - откладывая перо, сказала тетя Нюша. - Читать я выучусь, а писать пусть внуки за меня учатся. Не пишет оно у меня, перо твое. То с него льется, то соломы нацепит и тянет, загребает.
      - Вы опять, тетя Нюша, панику разводите: все перо в чернила суете, а я вам сказал - до половины нужно. И не давите на него кулаком, а пальцем прижимайте.
      Ватя подошел к тете Нюше, взял перо и показал, как надо писать.
      И вновь началось:
      - Осы. Босы. Вор. Сор.
      Когда диктант закончился, Ватя собрал тетради. Повел беседу о боге. Бог - это поповская брехня, и сроду бог не водился ни в небе, ни на земле. И что в богоявленную ночь небо не открывается и никто сверху на землю не глядит. И что разные Евдокии-свистухи и Юрии-вешние, ленивые сохи, к урожаю на хлеб никакого отношения не имеют. И что святой Егорий не ездит на белом коне по лесам и наказы зверям не раздает. А звери сами по себе живут. И если бы даже такой Егорий к ним ездил, то они давно бы его съели вместе с белой лошадью. Так что все это чепуха на постном масле, Игнашкины выдумки.
      Старухи слушали Ватю, но некоторые роптали, что и без того сегодня, по причине ликбеза, пропустили обедню и что Ватя сверх меры богоборствует, на Игнашку напраслину наводит.
      Но Ватя не унимался, распекал святых дев и апостолов. И еще Ватя сказал, что римский папа Пий XI организовал крестовый поход против Советской власти. Вот она, мировая буржуазия! (О Пии XI Ватя прослышал от Минькиного деда.)
      Старухи кивали, соглашались с Ватей в отношении мировой буржуазии и Пия XI где-то там, в Риме. Но, когда Ватя вновь затронул Игнашку, надулись как мыши на крупу: Игнашка свой, не римский, живет под боком, и какая из него мировая буржуазия, когда он в лохмах ходит!
      Проговорив о боге, приступили к занятиям по арифметике, цифири.
      Солнечное утро. Ребята возле стереоскопа. Ватя сменил у окуляров Миньку, но тут же поманил его.
      - Уходят, вижу! Замок запирают. Один в пиджаке и в мягких сапогах с долгими голенищами, другой - в блузе и тоже в таких сапогах. И серьга, наверное, в ухе у каждого болтается. У цыган это уж манер такой, чтобы серьги. Уходят в степь. Через забор махнули.
      - Неужто Игнашку боятся?
      - Народ сейчас потянется на молитву. Ну как, пойдем на кладбище?
      - Конечно.
      Ребята бросили стереоскоп посреди двора и выбежали на улицу.
      У Вати в кармане было несколько старых ключей и отмычек, нарубленных и расклепанных из толстой проволоки. У Миньки - стамеска как холодное оружие и фонарь с батарейкой.
      Возле пекарни Аргезовых встретили Аксюшу. Она покупала крендели с патокой.
      - Куда это вы мчитесь?
      Ватя на ходу крикнул:
      - К Игнашке кофей пить!
      - Нет, правда?
      - Ей-богу!
      - Погодите, и я с вами!
      - Некогда, Аксюша! Кофей стынет!
      Бежали до кладбища что было сил. Обгоняли старушек, которые болезненно напрягались, восходя на Цыплячьи Горки к храму.
      На кладбище было жарко, земля расползлась, растрескалась. В неподвижном воздухе, над зарослями туй и петушков, столбиками вилась мошкара.
      Многие могилы осели, и на их месте образовались сыпучие ямы, куда сползли надгробные плиты. Кое-где у крестов стояли консервные банки с букетиками полевых цветов.
      Минька пробирался первым.
      - А если они вернулись? - остановил друга Ватя.
      - Струсил?
      - Нет. Но ведь могли они вернуться?
      Что-то прошелестело в траве. Ребята примолкли.
      - Ящерица, - сказал Минька. - Или желтобрюх.
      К склепу предводителя подошли с предосторожностями. Вглядывались в тени. В могильные ограды. В сухие деревянные кресты. Прислушивались.
      - Пока буду ковырять замок, побудь на стреме, - сказал Ватя и приложился ухом к дверцам склепа: тихо.
      Достал ключи и отмычки. Замок тяжелый, кованый. Ватя вставлял в скважину ключ за ключом, крутил, нажимал, дергал - пружина не поддавалась.
      Ватя устраивал передышку. Хрипловатым от волнения голосом спрашивал:
      - Никто не идет?
      - Да нет же.
      Перепробовал Ватя и все свои проволоки. Бесполезно.
      - Ну вот, - огорченно сказал Минька. - Липовые у тебя отмычки.
      - А ты погляди, - оправдывался Ватя, обтирая о штаны ржавчину с пальцев. - Это не простой замок, а репчатый, амбарный. Он с потайкой. Откуда я знал!
      - А если камнем?
      - Крепкий. Не расшибем. Да и они увидят и смоются.
      - Это точно - смоются.
      - Минька! Дуем в церковь!
      - Для чего?
      - У Игнашки ключи от всех склепов. Стянем и откроем.
      Среди тополей как будто мелькнула косыночка, повязанная рожками.
      - Неужто Аксюшка следит?
      Ребята осмотрелись - нет, вроде померещилось.
      Служба в церкви началась. Из распахнутых дверей слышались немощный, пресекающийся дискант Игнашки: "Зряче на высоту твою..." - и хриплые подвывания лабазника Матюхи, который выступал за дьяка: "Помилуй мя, исцели душу мою".
      Ватя и Минька вошли в церковь.
      Стены были убраны большими иконами-людницами, на которых угодники изображались компаниями, оптом, и иконами-маломерками, осьмериками красного пошиба, на которых угодники были нарисованы в розницу. Носы у всех угодников были одинаково длинные и постные - очевидно, от их иноческого жития в "немощи и скорбности".
      Самодельные, горбатые свечки пускали по храму сальную копоть. Зеленым сивушным пламенем дышали на киоты лампады и светники, висевшие на белых лентах и оловянных цепочках мелкого набора.
      - Ты протискивайся к окошку, - зашептал Ватя Миньке. - Справа последнее - там ящики, а в ящике ключи.
      - А ты?
      - А я отвлеку Игнашку. Я для него как гвоздь в стуле. Увидит - с глаз не отпустит.
      Минька кивнул. Начал пробираться между старухами к окну.
      - Сопризнасущая... - скрипел Игнашка.
      - Человеческое естество, - подхватывал хор певчих.
      - Владычица наша, - хрипел, надсаживался Матюха и сыпал искрами, встряхивая кадило.
      Минька не спешил проталкиваться к окну, чтобы не быть слишком заметным. Останавливался, смотрел на иконы, стараясь изображать на затылке, обращенном к Игнашке и Матюхе, смирение и послушание, хотя ему беспрерывно хотелось смеяться: он вспомнил слова деда - иконы и лопаты из одного дерева сделаны.
      Случилось так, как предполагал Ватя. Игнашка заприметил его среди старух и прилип глазами.
      Лицо Игнашки сморщилось от негодования. К этому были причины. Ватя изощрялся в проказах над Игнашкой: то запускал в кастрюлю, где Игнашка хранил святую воду, циклопов, и, когда подслеповатый Игнашка кропил малярной кистью куличи прихожан, кое-кто из старушек доглядел прыгающих на куличах циклопов и ужаснулся "ино тварям, ино бесам"; то вдавливал в свечки оружейные пистоны, и свечки с громким пыхом взрывались, оплевывая воском лики святых; то на пасхе подсовывал яички с нарисованными языкатыми чертями.
      Ватя прошел в первый ряд молящихся. Оказался перед самым поповским носом.
      Игнашка держал в одной руке крест, а в другой камертон. Старался не сбиться с правильного голоса при переходе от хора к своему дискантовому запеву.
      Минька достиг уже окна, где на подоконнике стоял картонный ящик с наклейкой: "Бакалея, макароны, 20 кг".
      В ящике были сложены церковные документы, свечные огарки, бумажные цветы, кусочки просвирок, поминальные листы - синодики.
      Минька присмотрелся и вскоре среди этого хлама нашел в ящике ключи на парчовой перевязи.
      Боком придвинулся к подоконнику, вытащил из ящика связку с ключами и опустил в карман. В это же время Игнашка взмахнул камертоном над Ватиной головой.
      Минька поспешил вон из церкви. Ватя тоже кинулся к дверям, врезаясь головой в животы молящихся.
      Дзынь! Упала железная плошка с подаянием. Раскатились копейки.
      Матюха смолк на полуслове, точно поперхнулся. Певчие тоже смолкли. Служба спуталась, сбилась.
      - Босота! Скаженята!
      Когда друзья были на порядочном расстоянии от церкви, Ватя спросил, заглатывая воздух, как судак на песке:
      - Стянул ключи?
      - Стянул. А что у тебя желвак на лбу?
      - Игнашка постарался. Я ему рожу хотел состроить. А он как стебанет камертоном в лоб!
      Минька, давясь от смеха, сказал:
      - Не все козе в лоб получать!
      - Тебе смешки, а у меня в голове вроде хрустнуло даже.
      - Слабак ты, Ватя. То у тебя в горле треснуло. Теперь в голове хрустнуло.
      - Ничего. Я Игнашке панихиду сыграю. Он мой авторитет подрывает!
      - Какой авторитет?
      - Педагога. Я ему в самовар пороху насыплю!
      Ключ к замку подобрали скоро. Дверцы пискнули застоявшимися петлями, растворились.
      Из склепа подуло затхлой, придушенной сыростью.
      Минька зажег фонарь. Начал спускаться по узким ступеням, которые становились все более отвесными и скользкими.
      Ватя шел сзади, прерывисто дышал. Хватался за Миньку, чтобы не упасть. Батарейка была старой, и фонарь светил слабо.
      Кончилась лестница. Ребята попали в сводчатую низкую усыпальню.
      Глаза освоились с темнотой. Минька и Ватя увидели каменные с лепными украшениями постаменты, на которых прежде стояли гробы. Теперь на постаментах валялись кучи извести, перемешанной с остатками дубовых досок, обрезками репсовой тесьмы, изуродованными ржавчиной гвоздями. Известью производили на кладбище дезинфекцию.
      Минька обвел лучом фонаря помещение - пусто, ободранно, неприятно.
      - Может, назад подадимся? - толкнул Ватя Миньку в плечо.
      - Погоди, вон еще ход.
      И Минька направился к темному углублению в дальнем углу склепа, сжимая в правой руке стамеску. Ватя пошел за ним. Это оказался коридор, который привел в следующую усыпальню.
      - Тут, - сказал тихо Минька и остановился.
      Ватя чуть не наскочил на него.
      - Кто? - испуганно спросил он.
      - Они тут живут.
      Под лучом света видны были на полу свернутые на соломе одеяла, подушки. Валялись пустые бутылки из-под водки, окурки. Была набросана яичная скорлупа, грязная оберточная бумага, мочала, сухая кожица от колбасы.
      Ребята все осмотрели, но ничего особенного не обнаружили - консервы, спички в пергаменте, спиртовка, чашки, ложки, мыло.
      - Давай стены простучим, - предложил Минька. Он все еще рассчитывал на тайник, где спрятаны ценности.
      Но Ватя торопил с возвращением:
      - Цыгане - знаешь они какие. Лучше не попадайся. Изувечат!
      Ребята выбрались из склепа. Вдели в двери замок, защелкнули.
      - А ключи как же? - спросил Минька.
      - Положим, где взяли.
      - Опять к Игнашке идти?
      - Нет, зачем. В окно бросим.
      Ребята пошли к церкви. Служба еще продолжалась. Подойдя к открытому окну, из которого веяло запахом свечного и лампадного перегара, они сквозь решетку бросили ключи на прежнее место, в макаронный ящик.
      - Эх, - вздохнул Минька, - и всего-то делов - цыгане едят и водку пьют.
      - А ты еще про Курлат-Саккала думал, - сказал Ватя.
      Друзья медленно спускались с Цыплячьих Горок по тропке напрямик, через заросли дикого шиповника и хвоща.
      Неожиданно столкнулись с Кецей. У Кецы была соломенная плетенка, нагруженная провизией.
      Кеца отступил от друзей, хотел спрятать ее за спину.
      Минька взглянул на плетенку: перетянутые бечевкой ручки, сбоку дыра, заплатанная бумазеей. Он где-то видел эту плетенку. Но где?
      - Двое на одного! - визгливо закричал Кеца.
      - Да на кой лях ты сдался! - ответил Минька. - Если понадобится, и один тебя разрисую.
      - Фасонишь, да? Вы все дофасонитесь!
      - Кто это - все?
      - Узнаешь, когда надо будет. Найдется кто-нибудь посильнее твоего Бориса. - И Кеца, вильнув между ребятами, припустился к церкви.
      - Что это с ним? - удивился Ватя. - Хоть он и бузовый пацан, но таким трусом никогда не был.
      - А он и не струсил, - задумчиво сказал Минька. - Он из-за корзины убежал.
      - Как это?
      - Я тогда в стереоскоп видел у цыган эту корзину.
      - Ну?
      - Вот тебе и ну! А теперь ее Кеца тащит, и опять в ней хлеб, водка, папиросы.
      - Побежали за ним!
      - Что он, без мозгов? Он сейчас не пойдет, куда ему надо.
      - Ты думаешь, это он им носит?
      - Похоже.
      - И угрожал как-то странно. Про Бориса говорил.
      - Мы не должны бросать слежку за склепом.
      - А может, в милицию заявить или Борису рассказать?
      - Самим надо дознаться, в чем тут дело. И фактов у нас для милиции нет. Ну, улик.
      - Самим оно, конечно, интереснее, - согласился Ватя. - И насчет фактов тоже правильно. Вот когда все разведаем, тогда и припрем Кецу к стенке.
      Глава IX
      КУРЛАТ-САККАЛ
      В доме только Минька и бабушка. С утра еще было прохладно и пасмурно. Натягивало дождь. Бабушка поставила кадушку, под водостоком с крыши, чтобы набежала дождевая вода для мытья головы.
      Минька проделал упражнения со штангой. Прополол гряды на огороде. Вынес из дома вазоны с фуксиями, чтобы цветы помылись под дождем, и занялся выпиливанием лобзиком узоров из фанеры. Это - новое увлечение Миньки и Вати.
      Бабушка поставила на примус вариться обед. Достала тетради и начала делать уроки по арифметике и письму.
      Тучи сдвигались, уплотнялись. Облегли небо. Бурливые, тяжелые подминали слабые, обрывчатые, отжимали к земле. И те пластались над землей черными пугливыми птицами. Деревья и кусты выжидающе затихли. Листва напряглась, насторожилась.
      На опустевшей улице слышалось, как хозяйки поспешно захлопывали окна и ставни. Втаскивали в сараи мангалы и совки с углем. Опускали подпорки и снимали с веревок подсохшее белье. Некоторые подвязывали в садах ветви яблонь и груш.
      Бабушка тоже потребовала, чтобы Минька закрыл в доме окна и даже форточки: бабушка боялась грозы.
      Она видела, как однажды молния стеганула через форточку по медному подсвечнику на комоде и, свернувшись клубком, перелетела на печь, где и расшиблась о дублянку, в которой квасилось тесто. Ну, не сатанинская ли сила! Ведь этакий огневой клубок и человека уклюнуть может. Так и упокоишься прежде времени.
      Со звоном толкнулся о землю гром. Вздрогнули листья. Еще толчок, еще звон - короткий, оглушающий. Что-то обломилось в черепицах и посыпалось по крыше.
      Метнулся ветер, вскинул на дорогах пыль, щебенку. И тут же загудел, завихрил ливень, обвальный, шумный.
      В окне напротив Минька заметил прижавшегося к стеклу Фимку: у Фимки любопытство пересиливало страх.
      - Как бы опять нас не затопило, - сказала бабушка.
      Когда случались сильные тучевые дожди, с Цыплячьих Горок на Бахчи-Эль скатывалась одичавшая вспененная вода. Заливала дворы, палисадники, трамвайные пути. Иногда поднималась до метра.
      Больше всех других дворов страдал двор Минькиного деда - он был крайним и в ложбине. Каждый раз после гроз бахчи-эльцы собирались выкопать отводную канаву, да все откладывали. И так оно и шло - от беды до беды.
      Улицу затянуло дождевым сумраком, за которым потерялся, исчез Фимка. С лязгом промчался в город последний трамвай, чтобы не застрять под ливнем. Может, Пашка-трамвайщик?..
      С Цыплячьих Горок устремились потоки воды, кружа на себе щепу, листья, птичьи гнезда, комья земли. Постепенно потоки слились в гремящее мутное половодье.
      Минька видел, как двор быстро заполнялся вспененной водой. Она не успевала вытекать через сточное отверстие в заборе.
      Потрескивала под напором воды дверь. Сквозь пазы в досках дверей вода потекла в квартиру.
      Минька распахнул окно, спрыгнул во двор, в воду.
      - Куда ты? - заволновалась бабушка.
      - Открою калитку!
      Сделав несколько шагов и ощутив напор воды, Минька понял, что калитку, которую надо тянуть на себя против напора воды, ему не открыть.
      Закричал бабушке, чтобы подала топор: оставалось одно - рубить ее!
      Пробираясь вдоль стены дома и стараясь не оступиться, не уронить топор, Минька направился к калитке.
      Гром не умолкая бил землю. Шумело половодье. Хворостинная огорожка у палисадника повалилась, вывернув по углам колья-держаки.
      Вершины кустов торчали над водой зелеными островками.
      Минька добрался до калитки. Вода стремилась прижать его к ней. Он уперся о косяк ногой и начал рубить доски. Минька вкладывал в удары всю силу, но мокрые доски отшвыривали топор. Вода доходила уже до пояса.
      Вдруг Минька почувствовал - кто-то с улицы нажимает на калитку.
      - Отодвинь запор! - узнал он голос Прокопенко.
      Минька отодвинул. Калитка подалась. На нее давили Прокопенко, Гриша и Ватя.
      Минька отпрянул к забору, и вода через открытую калитку волной хлынула мимо него вниз по ложбине.
      - В такой ливень калитка должна быть настежь, - сказал Прокопенко, когда вода совсем сошла со двора и Минька смог выйти на улицу. - Это Фимка углядел, что у вас наводнение.
      - Фимка бесстрашный, - сказал Минька. - Гроза, а он у окна стоит.
      Дождь затихал. Тучи разгрузились, посветлели. Опал туман. В окне опять был виден Фимка. Гриша и машинист Прокопенко ушли по домам.
      Минька и Ватя остались вдвоем.
      - Эти из города шли! - заговорил возбужденно Ватя. - Дождь лупит, а они идут. Им выгодно - все попрятались, никто не заметит. Опять какое-то барахло к предводителю тащили.
      - Айда на кладбище! - предложил Минька.
      Дождь все сбавлял и сбавлял, пока не превратился в редкий сеянец. Засветились промытые листья тополей, будто в сетях колотилась мелкая рыбешка. Очистилась от копоти и пыли черепица на крышах.
      С Цыплячьих Горок спустился растревоженный дождем запах лаванды.
      Минька и Ватя поднялись к церкви. Вода прорыла глубокие борозды, кое-где сорвала кусты, вывернула дерн, притащила с кладбища несколько крестов.
      Возле церкви было пусто. На звоннице, на ободьях и колесах, сидели продрогшие вороны.
      Ребята прошли на кладбище незамеченными. Соблюдая осторожность, подобрались к предводительскому склепу.
      Стены склепа напитались водой, почернели. На дверцах висел замок.
      Ватя заглянул в щель между дверцами. Темень - никого и ничего.
      - И следов никаких, - тихо сказал Минька. - Ты, наверное, обманулся. То были не они.
      - Нет, они, - упорствовал Ватя. - Не мог я обмануться.
      Ребята начали обходить склеп, искать следы.
      Неожиданно Минька сделал знак - не шуми! - присел на корточки возле отдушины. Ватя опустился рядом.
      Из склепа через отдушину доносились негромкие голоса. Разговаривали двое.
      - Зря ждем.
      - Не гунди.
      - А ты уверен, что придет?
      - Уверен. Сегодня она выходная. Кеца записку передаст: вроде Борис ей свидание здесь назначил.
      - А вдруг донесет?
      - Не донесет, чего кукуешь! Если откажется, получит бубнового валета. Тогда и уйдем к Янтановой балке. Кое-кто будет ждать. Иди сними замок, выгляни ее.
      - Курлат-Саккал... - прошептал Минька.
      - Это он Любу убить хочет! - вскочил Ватя. - Борисом заманивает. Ближе всех Ульян и Игнашка. Надо им сказать.
      - Нет! - вскочил и Минька. - Может, это общая банда. Да и что они, хромые, против Курлат-Саккала сделают!
      - А Кеца-то, Кеца!
      - Бежим предупредим Любу.
      Ребята, пригибаясь, побежали среди могил.
      У Миньки стиснулось сердце. Он боялся оглянуться.
      Добежали до церкви. Остановились. Спрятались под забором, чтобы не увидели из склепа, - мокрые, взволнованные, бледные.
      - Минька, ведь они удерут.
      - Не удерут. Ты карауль Любу, а я побегу к Борису. От него не удерут.
      - Ладно, беги! Только ты скорее!
      В проходной завода, когда Минька потребовал, чтобы немедленно вызвали Бориса, даже не расспрашивали, для чего. По Минькиному беспокойному лицу было понятно, что Борис Миньке совершенно необходим.
      Борис поспешно вышел в рабочей тужурке, обтирая тряпкой запачканные смазкой руки.
      - Ты что? С бабушкой что-нибудь?
      - Нет, не с бабушкой.
      И Минька, сбиваясь, захлебываясь, рассказал Борису о кладбище, о Курлат-Саккале, о Любе.
      Борис попробовал по телефону дозвониться в милицию, но не дозвонился. Тогда попросил дежурного вахтера передать в цех мастеру, что ему нужно отлучиться, а Миньке приказал:
      - Беги в милицию.
      - А ты, Борис?
      - Я на кладбище.
      Когда Борис подбежал к кладбищу, навстречу из-за деревьев вышел Ватя.
      Борис спросил:
      - Любу видел?
      - Нет. Вдруг тропинкой прошла, а? Где стена проломана.
      - Тропинкой... - Борис внешне был спокоен. - Оставайся здесь и на всякий случай жди ее.
      К предводительскому склепу Борис направился не по главной аллее, чтобы не спугнуть бандитов, а в обход через могилы.
      Еще издали возле склепа заметил двоих - один стоял, другой наклонился. Тот, который наклонился, был Курлат-Саккал.
      На земле у его ног кто-то лежал. "Люба!" - узнал Борис по платью.
      Он метнулся к склепу, ломая кусты сирени. Курлат-Саккал услышал треск веток.
      - А-а, вот так встреча! - сказал, отступая и что-то поправляя в волосах, которые были перетянуты тонкой тесьмой.
      Напарник Курлат-Саккала, заросший, скуластый цыган, тоже отступил.
      Борис подбежал к Любе, взял ее голову, приподнял. Глаза закрыты. На ресницах - холодные капли дождя. На щеке - влажные комочки земли, обрывки травинок.
      Люба была убита в висок ударом кастета.
      Борис вскочил, но тут же Курлат-Саккал нанес ему удар головой. Метил в лицо, но Борис увернулся, и удар пришелся в плечо. В волосах Курлат-Саккала, под тесьмой, был спрятан обломок ножа.
      Тужурка у Бориса окрасилась кровью. Он ухватил Курлат-Саккала за руки, рванул к себе.
      На Бориса сзади навалился цыган, но Борис стряхнул его.
      Со стороны церкви донесся шум мотоциклетных моторов: приехал наряд милиции.
      Цыган кинулся бежать.
      - Куда? - прохрипел Курлат-Саккал. - Бросаешь? Убью!
      Цыган остановился. Склеп оцепляла милиция.
      Борис с такой силой сжал Курлат-Саккала, что у того на лице посинели, вспухли вены.
      По аллее спешили Минька, Ватя, спешили милиционеры и санитар. Цыгана схватили.
      Санитар присел возле Любы. Расстегнул платье, послушал сердце. Потом выпрямился.
      Ни один из милиционеров не смог разжать руки Бориса, чтобы отобрать полузадушенного Курлат-Саккала.
      Но вот Борис сам разжал руки. Курлат-Саккал, как пустой мешок, мягко упал на землю.
      Санитар хотел перевязать Борису рану на плече, но Борис отстранил его и, ни на кого не глядя, медленно пошел через кладбище в степь.
      Минька бросился за ним:
      - Борис!
      Борис, не оборачиваясь, уходил в степь.
      - Бо-рис!.. - в отчаянии закричал Минька.
      Но Борис так и не оглянулся. Продолжал уходить.
      Наступил вечер - сырой, хмурый. Небо было завалено тучами - ни луны, ни звезд. Над Бахчи-Элью тишина. У калиток и ворот - безлюдно.
      У пекарни Аргезовых на камне сидел Минька. Ждал, когда вернется Борис. Но Борис не возвращался.
      В этот день Минька понял, что у Бориса был в жизни человек еще важнее и значительнее для него, для Бориса, чем он, Минька-стригунок, елеха-воха! И что сам Минька в какой-то степени виноват в гибели этого человека и поэтому потерял Бориса. Потерял, может быть, надолго.
      Минька сидел и не чувствовал холода камня. Здесь, на камне, и нашла его Аксюша.
      - Ты чего сидишь?
      Минька ответил не сразу:
      - Жду Бориса.
      Аксюша ничего больше не сказала и молча села рядом с Минькой.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      СОЛНЦЕ, РАЗБИТОЕ НА КАПЛИ
      Рассказ в середине повести
      1
      Когда-то я гонялся за этим в детстве: хотелось увидеть, где кончается дождь. Увидеть стену, которая поднимается от земли до самого неба и вся сделана из дождя. И чтобы из этой стены выйти к солнцу, к сухим листьям и к сухой траве, а потом снова войти в дождь, к мокрым листьям и к мокрой траве.
      Кончается одно, и возникает совсем другое.
      И я гонялся за этим. Но никогда мне не удавалось в дожде добежать до конца дождя.
      2
      В моих руках черный руль. У моих ног черные педали. Я веду машину и слушаю дорогу. Дороги можно слушать, потому что каждая звучит по-иному асфальт, бетон, грейдер, предупреждают о своем приближении.
      Я отдыхаю, положив голову на руль. Дорога не мешает мне, проселок, булыжник. Попадаются еще и старинные дороги, выложенные красным кирпичом или деревянными плитками.
      Когда устаю, я ставлю машину на обочину, снимаю с педалей ноги, голову кладу на руль и отдыхаю.
      А дорога не смолкает, шумит колесами и автомобильными сиренами: это машины, которые обгоняют или идут навстречу.
      Если отдыхаю вечером, мимо пробегают огни фар: это тоже машины, которые обгоняют или идут навстречу. Но дорога не мешает: я привык к сиренам и к фарам.
      Белые таблички на километровых столбах. Они согнуты уголком. Сколько я проехал этих белых уголков!
      Мои дороги - это встречи с людьми. Это рассказы, которые я потом пишу об этих встречах, об этих людях.
      Я давно взрослый, мне уже скоро сорок лет, и, казалось бы, детство и все, что было в детстве, забыто. Словно я проехал на шоссе дорожный знак с поперечной полосой, который означает, что действие всех предыдущих дорожных знаков отменяется, перечеркивается и начинается действие новых дорожных знаков. Они ждут впереди.
      3
      Это произошло под Чарозером. Вторые сутки я ехал на север. Дорога гудела булыжником. Когда я уставал, сворачивал, как всегда, на обочину, снимал с педалей ноги, голову клал на руль и отдыхал.
      И вдруг под Чарозером совсем неожиданно впервые удалось достичь того, за чем гонялся в детстве: я доехал в дожде до конца дождя. Не добежал, а доехал.
      Я выскочил из машины и засмеялся.
      В плотных брезентовых брюках, в замасленной тужурке прыгал один на дороге и смеялся.
      За прошедшие годы повидал я много всякого - искусственные моря, пыльные ветры, туманы, далекие и близкие грозы, но впервые увидел солнце и стену, сделанную из летящей на землю воды. Из этой стены можно было выйти к сухим листьям и к сухой траве, а потом снова войти к мокрым листьям и к мокрой траве. Кончается одно, и возникает совсем другое.
      Летящая вода разбивала солнце на мелкие капли, и солнце летело на землю - красное, синее, фиолетовое.
      ...Я достиг того, за чем гонялся в детстве.
      Когда сел в кабину, чтобы ехать дальше, то в кабину сел не взрослый человек, а мальчишка. Ничего не было перечеркнуто.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Глава X
      БАХЧИ-ЭЛЬ
      Зима затопила слободу грязью. Днем грязь липла к сапогам, а ночью застывала. Делалась синей. Это от инея и еще потому, что светила луна.
      Делались синими и черепичные крыши, и окна в домах, и заборы, и деревья, и мусор в мусорных ящиках. И все это от инея, и все потому, что светила луна.
      Утром синие черепичные крыши опять превращались в красные. Синие окна превращались просто в окна. Синие заборы - просто в заборы. Синие деревья - просто в деревья. Синий мусор превращался просто в мусор.
      Оттаивала и синяя грязь и превращалась в черную, липкую и нудную. Чтобы пройти, надо было набить тропинки: первую тропинку набивали к колодцу, вторую - к сараям, потом - к булочной и продовольственному магазину, потом - к трамвайной остановке.
      Ходили по тропинкам "следком", друг за другом. Когда уже очень налипало на сапоги, счищали грязь о скребок у любых ворот.
      Каждое утро Минька поднимался с бабушкой затемно. Пока поднимались дед с Борисом и надо было садиться завтракать, он успевал слазить через забор к Вате и вместе с ним взобраться по лестнице на голубятню. Ватя задавал голубям корм, поил водой. А Минька устраивался на верхней ступеньке лестницы, смотрел на слободу.