Я слушаю детство

      Кеца вытряхнул из торбы цветы. Приемщик замерил вес, не глядя опрокинул ящик в общую кучу на брезенте.
      Никто ничего не заметил, только Ватя заметил: когда приемщик опрокидывал ящик, промелькнул кусок кирпича.
      Ватя локтем подтолкнул Миньку:
      - Ты чего?
      - Кеца кирпич подсунул!
      - Куда?
      - В розу.
      Минька положил на землю торбу, подошел к Кеце:
      - Кирпичи подкладываешь? Побольше заработать захотел?
      - Не цепляйся, камса соленая! - закричал Кеца и взъерошился. - По морде слопаешь!
      Ребята зашумели.
      - Сам слопаешь - в ушах засвистит! - Минька двинулся плечом на Кецу, упрямый, драчливый.
      Кто-то удержал его за рубаху.
      Минька оглянулся. Это была Аксюша. В глазах испуг.
      - Минька! Он старше!
      Воспользовавшись этим, Кеца стукнул Миньку по шее ребром ладони. От неожиданности Минька покачнулся, но устоял.
      Отуманенный болью и вспыхнувшей злобой, бросился на Кецу и, как учил Борис, подбил ногой справа и ударом руки слева.
      Кеца, словно чурка, кувыркнулся в траву.
      Минька не устоял и свалился на него. Сцепившись, они покатились, корябая ногами землю.
      Ребята кинулись разнимать. Но они не давались.
      Наконец, пыльных и всклокоченных, с локтями и коленями, зазелененными травой, их разняли, оттащили друг от друга.
      - Я из тебя дранок еще настрогаю! - пригрозил Минька.
      Кеца, захлебываясь, глухо дышал, не в силах сказать ни слова, и только зажимал зубами рассеченную губу.
      Приемщик нашел в лепестках обломок кирпича и, ухватив Кецу за шиворот, повел в контору.
      Глава III
      НЕБО ДО САМЫХ КРАЕВ
      Вечером вышли в степь - Минька, Ватя, Аксюша, Таська Рудых и Лешка Мусаев. Надели теплые куртки, потому что пробыть в степи надо будет долго. И не просто пробыть, а лечь на землю и считать звезды.
      Лягут голова к голове, приставят к глазам ладони. Каждый будет считать звезды, которые в его ладонях. А потом цифры сложат, и получится общее число звезд. Сколько же их над слободой, больших и ярких?
      Одному, конечно, сосчитать невозможно, а впятером они сосчитают.
      Ребята полны решимости. Они это сделают, если даже вынуждены будут пролежать в степи ночь.
      Ребята идут на широкое открытое место, чтобы не загораживали небо дома или деревья. Небо нужно сейчас им все до самых краев, до которых раскатились звезды.
      Где-то высоко летает ночной ветер, а здесь, на земле, тихо и спокойно. Ветер иногда колышет звезды, и они, стукаясь друг о друга, высекают искры, словно кремни. Искры, то вспыхивая, то затухая, падают на землю. А на небе остается след. Медленно исчезает, рассыпаясь в красноватый пепел.
      Изгибается под ногами тропинка. Темная и мягкая, она заглушает шаги. И кажется - ребята не идут, а крадутся к звездам.
      Наконец место выбрано - открытое и широкое. Ребята ложатся голова к голове.
      Хлопают крыльями ночные птицы. Долго не умолкает, стучит где-то колесами поезд. Слышно даже, как проходит стрелки: стук колес делается особенно громким. Слышно, как трубят рожки стрелочников, провожают поезд.
      Минька, Ватя, Аксюша, Таська Рудых и Лешка Мусаев лежат в степи, шевелят губами, считают звезды, которые у каждого в ладонях, чтобы узнать - сколько же их, больших и ярких, раскатывается над слободой.
      Глава IV
      ШТАНГА
      Минька работает в сарае. Решил смастерить штангу из дерева и камней, тренировать мускулы.
      В сарае полутемно. От полов прохладно тянет землей. По углам, за бочонками с мочеными арбузами и бутылью с керосином, можно обнаружить всякую всячину: обрывки кроличьих шкурок, сапожные колодки, старое, изъеденное молью чучело филина, треногу и стереоскопическую артиллерийскую трубу. Труба осталась еще со времен службы Минькиного отца на оружейном складе.
      По Минькиному плану штанга должна быть сделана так: ручка из тонкой, но крепкой палки. На концах - небольшие ящики. В них накладываются камни, после чего ящики заколачиваются. Минька орудует пилой, рубанком и стамеской. Направляет напильником пилу, затачивает на оселке стамеску. Торопится, чтобы к возвращению Бориса с завода штанга была готова: хочется удивить и обрадовать Бориса. Но дело двигается медленно: то пила криво пилит и сползает с нарисованной карандашом линии, то гвозди гнутся, натыкаясь на сучки, то вдруг лопнула рукоятка у стамески.
      Появился Ватя. Он не мог понять, над чем трудится его друг. Минька объяснил. Ватя сказал, что у них в саду есть повозка, она поломана и с нее можно снять колеса с осью и поднимать вместо штанги.
      Отправились к Вате. Отыскали в саду, в подсолнухах, повозку. Открутили клещами гайки, сняли хомутики с оси и вдвоем вытащили колеса.
      Попытались поднять - ни Минька не смог, ни Ватя.
      Пришлось установить колеса на прежнее место и вернуться к Минькиной штанге.
      На улице у калитки нудно, в голос ревел Фимка.
      - Мамка выпорола! - пожаловался он Миньке.
      - А за что выпорола?
      - За крупу. Я в огороде крупу посеял. Я думал - семена. А еще Кеца дразнит: две дощечки сложено, горсть соплей положено. О-о!..
      - Идем к нам, Фимка, - сказал Минька. - Будешь помогать доски строгать. А Кецу мы изловим и язык воротами прищемим.
      Борис пришел, когда Минька, Ватя и Фимка убирали инструменты, выметали из сарая опилки и стружки.
      Борис осмотрел штангу, сказал:
      - Славно придумано.
      Минька с веником стоял польщенный и гордый. Ватя тоже стоял с веником и тоже польщенный и гордый. Фимка застыл с ворохом стружек, с унылым, еще слезливым носом.
      - Теперь смотрите, как нужно заниматься.
      Борис скинул пиджак, повесил на забор палисадника и, подойдя к штанге, расставил ноги, ухватился за палку, "гриф", и взял штангу на грудь. Потом выжал ее.
      - Это называется жим, - сказал Борис и опустил штангу.
      Громыхнули камни. Показал Борис рывок и толчок.
      - Особенно не усердствуйте. Позанимались - отдохните, оботритесь мокрым полотенцем.
      Борис подхватил Фимку, высоко подбросил и поймал. Фимка выпустил стружки.
      - Еще!
      Борис еще подбросил.
      - А до трубы можешь? - развеселился Фимка.
      Пришла Фимкина мать и сказала, что нечего баловать: он провинился и наказан, - и повела его домой.
      Фимка часто задышал, собираясь захлюпать. Борис шепнул ему, что до трубы слетать обеспечено.
      Во двор выбежал разгневанный дед. В одной руке держал газету, в другой - тонкое школьное перо: производил запись в бухгалтерскую книгу очередного политического параграфа.
      - Нет, ты мне объясни, как это называется!
      - Ты о чем? - спросил Борис.
      - "О чем, о чем"! Да о заграничных специалистах. Ты погляди, что о нашем тракторном заводе пишут. - Дед сунул было газету Борису, но тут же выхватил и начал читать: - "Русские всерьез полагают, что неграмотные подростки и юноши смогут скопировать методы Форда, основанные на опыте целого поколения, на высококвалифицированной рабочей силе, на курсе первоклассных инженеров и мастеров". - Дед смял газету. - Скажи на милость, какие помазанники божьи!
      - Пусть горланят что хотят, - махнул рукой Борис. - А тракторы мы сделаем. И не хуже фордовских.
      Глава V
      АКСЮША
      Была ночь.
      Минька проснулся: кто-то громко стучал в дверь. От страха онемели руки и ноги. Вдруг Курлат-Саккал! Он не Кеца, с ним не подерешься - сразу пришибет.
      В доме бабушка и дед. Борис заступил в ночную смену.
      Вновь стук.
      Минька перестал дышать.
      Оказалось, стучали в дом напротив: пришел из депо дежурный к Прокопенко.
      - Надо выезжать на Джанкой! - кричал он. - Товарный состав. Спешно!
      Минька с облегчением вздохнул. Потом долго лежал без сна.
      Над головой висела картина - богатыри Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович.
      В полумраке видны их фигуры в шлемах, в кольчугах, с копьями и палицами.
      Эта картина Миньке памятна. Рисовал отец. У него долго не получалась морда коня под Алешей Поповичем. Он счищал краски и начинал сызнова. Наконец конская морда удалась, как того хотелось. Отец устал и пошел прилечь.
      Минька, тогда еще ползунок, подобрался к картине, взял кисть и начал "дорисовывать".
      Отец проснулся и, когда заметил, что натворил Минька, рассердился, схватил Миньку, перепачканного красками, и больно сжал. Потом швырнул на кушетку и выбежал из дома.
      Долго Минька не мог простить отцу горячности, с которой он сдавил его и отбросил от себя.
      Это была первая в жизни обида.
      По просьбе бабушки отец кое-как подправил лошадь Алеши Поповича, и бабушка взяла картину к себе.
      Разбудил Миньку, как всегда, бой часов.
      Появился Ватя. Нужно было отправляться на плантацию. Сегодня выплачивали деньги.
      Минька и Ватя пришли в контору и заняли очередь к окошку кассы. Пришла и Аксюша.
      Каждый расписывался в ведомости у кассира, после чего кассир отсчитывал деньги.
      Ватя собрался покупать голубя. Минька отдал Вате часть денег, чтобы Ватя и ему купил голубя. Ватя от радости побежал к какому-то Цурюпе-голубятнику поглядеть его продукцию, выставленную для продажи.
      Минька и Аксюша остались вдвоем.
      - Пойдем на курган, - предложил Минька.
      - Пойдем.
      На кургане, который венчал Цыплячьи Горки, археологи вели какие-то раскопки. Народ говорил, будто обнаружили могилу греческих аргонавтов.
      Минька и Аксюша взбирались по тропинке, поросшей жилистыми подорожниками.
      Аксюша шла впереди. Минька поотстал.
      Он видел загорелые ноги Аксюши в белых полосках, оставленных жесткими стеблями травы, и пучок волос, перевязанных цветной тряпочкой - матузком, как говорила бабушка.
      Ветер с кургана задувал, запутывал платье между колен. Аксюша поворачивалась к ветру спиной, распутывала платье.
      Чем выше они взбирались, тем лучше был виден Симферополь и высокая над ним, как синяя тень, гора Чатыр-Даг.
      Минька и Аксюша сели на вершине кургана в желтой, точно опаленной пламенем цветущих маков, траве.
      Внизу лежал Симферополь, с тополиными рощами, трубами заводов и фабрик, низкими дымами паровозов около вокзала и товарной станции. Кара-Киятская слобода, Цыганская, Битакская, Якшурская. Через город протекала безводная в летнее время каменистая речка Салгир.
      Аксюша сидела, подняв колени и заложив между ними ладони.
      Минька растянулся рядом среди маков.
      Миньке очень хотелось говорить Аксюше что-нибудь такое, чтобы она слушала, расширив зрачки, а он смотрел ей в лицо и говорил, говорил.
      Но, сколько Минька ни думал, ничего такого придумать не мог.
      Аксюша нашла в траве улитку-катушку.
      - Минька, а тебе известно - улитка имеет глаза и уши.
      - Выдумки.
      - Нет, не выдумки. В сильную жару закрывает раковину створкой и спит. А читать следы ты умеешь?
      - Какие следы?
      - Ну, всякие. В лесу.
      - Не знаю. Не приходилось.
      - А я могу. И волчьи, и барсучьи, и лисьи. И сусликов умею ловить волосяной петлей.
      - А кто тебя научил сусликов ловить?
      - Сама научилась. Минька, а у меня есть открытки с видами Ленинграда. И Ростова. Там завод "Сельмаш" комбайны делает. Интересно, что это за машины такие? Я всегда мечтаю о других городах, а то и просто воображаю что придется. Могу закрыть глаза и думать крепко-крепко - так думать, что начинаю видеть все, что захочу. Захочу - поплыву на пароходе среди высоких волн, поскачу на лошади степной или пойду куда-нибудь на пастбище, где удоды кричат.
      Аксюша закрыла глаза. И так сидела, вся пронизанная солнцем.
      - Колеса бьют по рельсам. Ветер дует в открытые окна. Грохочут мосты, семафоры подняты. Еду я на Дальний Восток. Жить там интересно и опасно. На КВЖД нападают маньчжурские бандиты - хунхузы - и корабли со всего света причаливают, золото в ручьях водится. В камышах леопарды сидят, змеи на лианах качаются. А леса такие густые, что без топора не пройдешь, без компаса заблудишься.
      Минька приподнялся на локте, смотрел на Аксюшу.
      У него самого расширились зрачки. Даже завидно стало, что это Аксюша так здорово говорит, а не он.
      - В океане моржи плавают, за камнями осьминоги прячутся - со щупальцами по три метра. Зацапают - не вырвешься. - Аксюша открыла глаза. - Минька, а ты стрелял из ружья?
      - Нет, не пробовал.
      - А я стреляла. Ватин Гриша давал, из винчестера. Только у меня еще очень плохо получается. Я волнуюсь и дергаю спусковой крючок. Гриша говорит - привыкну, не буду дергать. Я и ствол чистить умею, и затвор смазывать. Если поеду на Дальний Восток, на КВЖД, обязательно буду стрелять из ружья.
      - Захочу, Борис тоже ружье купит и научит стрелять, - с некоторой обидой сказал Минька.
      - Захочешь - и купит?
      - Конечно.
      - Это хорошо, когда тебя так любят.
      На тропинке к кургану показался Ватя. Размахивал руками, в которых держал по голубю.
      - Купил, Минька, купил!
      Красный и потный, Ватя взобрался на вершину кургана.
      - Вот, клинтуха купил и вяхиря. Торговался, даже в горле что-то треснуло. За тобой какого оставить? Искал, искал тебя. Гопляк говорит, с Аксюшкой на курган полез. Ну, какого возьмешь?
      - Бери, Минька, вяхиря, - сказала Аксюша.
      Минька принял из Ватиных рук голубя и почувствовал, как о ладонь ударилось птичье сердце.
      - Ну, пошли, что ли, в голубятню посадим, - сказал Ватя.
      Все трое начали спускаться с кургана.
      Глава VI
      ЕЩЕ ОДИН ВЕЧЕР
      Вечером бабушка и дед собрались в гости к соседям - поиграть в стукалку на копейки.
      Дед снял клеенчатый фартук, подстриг ножницами усы и почище отмыл руки от сапожной пыли и ваксы в керосине с тертым кирпичом.
      Бабушка, надрывая поясницу, сама выдвинула тугой ящик у комода, вынула из него коробочку из-под ландрина с медными деньгами и гарусный полушалок с кистями. Кисти у полушалка расчесала гребешком и побрызгала духами собственного изготовления, которые составляла из гвоздик и настурций. Гвоздики и настурции сохранялись в спирту, и спирт приобретал их стойкий запах.
      Поиграть в карты, в стукалку, было бабушкиной страстью.
      Когда к бабушке шли взятки, она молодела от удовольствия - счастливым и промеж пальцев вязнет. Когда взятки не шли - огорчалась и замолкала. Обвиняла в неудачах партнера. Заставляла для "везучести" или посидеть на картах, или поменяться местами, или тасовать карты левой рукой.
      Еще нравилось бабушке гадать на картах: коли сойдется - никто в семье не захворает, цены на базаре не вздорожают. А коли не сойдется - с кем-нибудь из близких может случиться болезнь, а цены на базаре уж беспременно вскинутся.
      В этот вечер, когда дед и бабушка ушли к соседям, Минька вытащил из сарая штангу и, по обыкновению, приступил к занятиям: жим, рывок, толчок.
      От каждодневной гимнастики мышцы у Миньки на руках и груди налились упругостью, в движениях выработалась резкость, быстрота. Появилось ощущение веса и силы тела.
      Минька выполнял предписания Бориса и чрезмерно не увлекался штангой, а больше налегал на гимнастику и дыхательные упражнения: в жизни надо быть не только сильным, но и проворным, ловким.
      У калитки, по обыкновению, собрались на вечерницу Гриша, машинист Прокопенко и все остальные с балалайками и мандолинами.
      - Эй, Борис! - постучали они в калитку. - Выходи!
      Минька подошел к калитке, вынул из запора шкворень, открыл.
      - Бориса нет. Новый фрезерный станок налаживает.
      Напротив калитки, под акацией, уже осыпавшей спелые цветы, стояла Люба. Как всегда, гордая и одинокая.
      Глава VII
      ПОЛОСКА ИЗ УЧЕНИЧЕСКОЙ ТЕТРАДИ
      Пашка работал трамвайщиком - вагоновожатым. Водил по улицам старенький бельгийской фирмы трамвай с полотняным козырьком от солнца и выгнутой, как гитара, дугой.
      Мальчишки подкладывали под колеса медные пятаки, чтобы их расплющило для игры в "битку".
      Он всегда видел эти пятаки на рельсах, будто осенние листья, и стоявших поодаль нетерпеливых мальчишек. Пятаки он мальчишкам плющил, потому что сам только вышел из мальчишек.
      В свободные от работы дни Пашка-трамвайщик отправлялся в Алушту.
      Он любил море, а в Симферополе моря не было.
      Отправлялся с вечера и шел ночью через горы сорок километров, чтобы к утру быть у моря.
      А в следующий вечер проделывал обратный путь и утром был уже на работе в трамвайном депо.
      Иногда его подвозили попутные машины, но это случалось редко. Машин в ту пору было очень мало.
      Вместе с Павлом увязывались ребята - Минька, Ватя, Гопляк, Лешка Мусаев и Аксюша.
      Шли через развалины древнего города, мимо курганов и селищ, мимо Института сельского хозяйства, каменоломен и пещер Кизил-Коба. Сокращая дорогу, пробирались сквозь заросли шиповника и ежевики - все выше в горы.
      Над головой горели синие звезды, а под ногами - синие капли росы. Казалось, каждая звезда находила на земле свою каплю и зажигала ее синим светом.
      В тополях, в самых верхушках, прятался ветер. Он шевелил листья, и они тоже вспыхивали синим огнем звезд.
      Запускали свои деревянные шестеренки цикады. И крутили их, и крутили...
      В полнолуние все вокруг заполняла луна. Ее желтая лампа висела над горами.
      Капли росы переставали быть синими, становились желтыми. Они не принадлежали больше звездам. Они принадлежали луне. Листья тополей тоже вспыхивали желтым. Они тоже принадлежали теперь луне.
      У родников, где в глубоких воронках тихо плескалась вода, Павел с ребятами устраивали отдых. Ели бублики с повидлом, которые брали из дома. Запивали их родниковой водой.
      И потом снова в путь. Снова звезды, луна и дорога.
      На Ангарском перевале было холодно. Начинался рассвет. Блекли, выцветали звезды, прикручивала фитиль луна. Где-то далеко над морем солнце начинало день.
      И ребята спешили навстречу этому дню, навстречу морю. Оно было видно отсюда, с Ангарского перевала. Оно было между двумя кипарисами. Не толще полоски из ученической тетради.
      День у моря. Каждый проводил его, как ему нравилось.
      Аксюша собирала ракушки и мастерила из них бусы.
      Минька и Ватя сидели на камнях. Наблюдали, как вдалеке играют маслянистые дельфины и летают чернополосые крачки и утки-галогазы.
      Гопляк учился плавать "на выдержку" и старался не отстать от Павла.
      А Лешка Мусаев лежал в прибое и колотил пятками по воде. Ему нравились брызги.
      Потом все катались на большой яхте с красными якорями. Яхта принадлежала армянину Саркизову.
      Павел, Минька, Гопляк, Ватя и Лешка Мусаев устраивались впереди. Узкий нос яхты окунал в воду красные якоря. Под водой они делались похожими на глаза рыбы.
      Аксюша любила сидеть на корме, где пахло горячим парусом. Она опускала в море ладонь и смотрела, как сквозь пальцы бежали ручьи пены.
      Покатавшись на яхте, опять купались и ждали, когда пройдут разносчики пирожков с круглыми жаровнями на ремешках.
      Разносчики ходили босые вдоль прибоя. От жаровень тянуло луковым дымком, бараньим салом.
      А кто хотел, мог сфотографироваться. Фотографы с аппаратами тоже ходили босые вдоль прибоя.
      Аппараты - большие, деревянные, с медными колпачками и клизмочкой на шнурке. Ножки штативов забрызганы морем, облеплены водорослями.
      Совсем маленькие дети хлопали по воде наволочками, отчего наволочки надувались пузырями. Бери такой пузырь и плыви. Удобно.
      Лешка Мусаев решил, что в следующий раз принесет наволочку и уплывет на ней вместе с Павлом и Гопляком.
      Солнце уходит от моря в горы.
      Пора и Павлу с ребятами уходить в горы, в Симферополь. Утром он должен быть в трамвайном депо.
      Обратный путь особенно тяжелый.
      Ребята устали.
      Павел идет последним, следит за каждым из ребят. Ругает себя, что опять взял их, что теперь вот морока с ними: идут и засыпают на ходу. Того и гляди, свалятся с обрыва или стукнутся головой о дерево.
      Павел заставлял ребят умываться у родника. Сон как будто оставлял их. Но ненадолго. Вскоре опять начинали спотыкаться и чуть не валились с ног. В особенности Лешка Мусаев. Павел легонько стукал его по затылку, и Лешка открывал глаза, просыпался.
      Над головой опять горели звезды или желтая лампа луны. Крутили деревянные шестеренки цикады. От этих шестеренок спать хотелось еще сильнее.
      Обратный путь занимал гораздо больше времени. Ребята едва шли. У древних развалин Павел их оставлял и спешил в депо. Иначе мог опоздать на работу. Теперь ребята сами дойдут домой.
      Ребята домой доходили, но не сразу.
      Они окончательно засыпали на ходу и, сонные, теряли друг друга в городе. Бродили по улицам, не сознавая, где они и что с ними. Откуда и куда идут.
      Потом просыпались: Аксюша - где-нибудь у здания почты, Лешка Мусаев на базаре или возле стоянки извозчиков, Гопляк - в городском парке, а Минька и Ватя - где-нибудь на вокзале.
      Когда наконец добирались до своей улицы, то все прошедшее казалось сном - море, дельфины, яхта, рассыпанные в пути бусы из ракушек...
      А может быть, это и был сон?
      Нет, если лизнешь себя, то почувствуешь вкус соли.
      Глава VIII
      СКЛЕП ПРЕДВОДИТЕЛЯ ДВОРЯНСТВА
      У Миньки во дворе на высокой треноге укреплен артиллерийский стереоскоп.
      Минька, Ватя и Аксюша по очереди взбираются на ящик и прикладываются к стереоскопу - смотрят на бахчи-эльские сады, в которых зреют тяжелые груши "беребой", "любимица клаппа", "сен-жермен", анатольские вишни, тонкокожие мясистые персики, "курджахи".
      Линзы стереоскопа все приближают. Груши, вишни и персики висят у самых глаз. На порченых видны даже червоточины.
      Стереоскоп поворачивают на Цыплячьи Горки, на плантации или конечную трамвайную остановку. Минька направил его на церковь и кладбище.
      Церковь была с просевшими, ветхими углами, с обкрошившимися сбитыми карнизами и ступенями. Колоколов не имелось: их заменяли подвешенные на веревках обода и автомобильные колеса.
      Неподалеку от церкви, перед входом на кладбище, сидел на бревне, прогревая ревматические суставы, поп Игнашка. В бархатной скуфейке, в зажиренном подряснике, маленький, кривобокий.
      Местные власти давно уже хотели выгнать Игнашку и закрыть церковь, но за него заступились старухи и упросили власти оставить им Игнашку: церковь его на окраине города, никому никакого беспокойства и никакой агитации.
      Старухам уступили, но Игнашку предупредили, чтобы молился за Советское государство и пролетарское воинство, а не за небесных угодников и отживший режим. Чтобы иконы в церкви оставил с ликами героических русских полководцев - Александра Невского, Дмитрия Донского, князя Игоря, а всем прочим апостолам устроил "со святыми упокой".
      Вдруг Минька в глубине кладбища, среди кустов сирени, там, где были склепы, увидел в стереоскоп двух людей, которые вели себя странно.
      Один возился с замком у склепа бывшего дворянского предводителя. Другой оглядывался, следил, чтобы никто не показался поблизости.
      На земле стояла соломенная плетенка с хлебом, бутылками, копченой поросячьей ногой и лежал узел с тряпьем.
      - Ну чего ты! - затеребила Аксюша Миньку. - Присох, что ли, к трубе! Хватит, моя очередь!
      - Потерпи!
      "Может быть, Курлат-Саккал с кем-нибудь? - думал Минька, не отрываясь от окуляров. - Но эти оба рослые, худые, а отец говорил, что Курлат-Саккал коренастый и сутулый. Тогда кто же это и что им надо в склепе? Грабители? Но грабить уже нечего. Богатые склепы давно разграблены. А что замки на них, так это поп Игнашка понавесил для "ублаготворения покоя усопших", хотя от усопших в склепах тоже ничего не сохранилось. А может, эти двое обнаружили ход в подземную келью, где, судя по сплетням старух, сын дворянского предводителя спрятал колокола от Игнашкиной церкви, доверху насыпанные николаевскими золотыми пятирублевками?"
      Открыв замок, первый человек подал знак второму. Тот подошел, и оба исчезли в склепе.
      Между неплотно сходящимися половинками дверок просунулась рука и нацепила на кольца замок: будто в склепе никого и нет.
      Поп Игнашка продолжал сидеть на бревне, безмятежно вытянув ноги в фетровых полусапожках.
      Минька слез с ящика и, пока Аксюша, нацелив стереоскоп опять на сады, наслаждалась фруктами, отозвал Ватю.
      - В склепе дворянского предводителя кто-то скрывается.
      - Да ну?
      - Сам только видел. Двое. Замок открыли - и туда. Один все время оглядывался, чтобы не засекли. Корзина у них с едой и узел с барахлом. Что, если Курлат-Саккал?
      - Так и будет тебе бубновый атаман днем по кладбищу разгуливать, когда его милиция ищет! Цыгане краденое прячут.
      - Тоже похоже, - кивнул Минька. Про колокола с золотыми пятирублевками умолчал: как бы Ватя на смех не поднял.
      - Предлагаю, - сказал Ватя, - установить за склепом наблюдение. Только от Аксюшки надо отделаться. Хотя она и друг, но все-таки женщина. Может растрепать.
      Минька согласился, что доверять Аксюшке тайну не следует.
      Отделываться от Аксюши не пришлось - она сама заторопилась в город, в лавку за пивными дрожжами, куда еще с утра ее посылала мать.
      Минька и Ватя посменно начали вести наблюдение. Из склепа никто не показывался.
      Игнашка продолжал торчать на бревне, но вскоре зевнул, обмахнул рот крестным знамением и, заваливаясь на кривой бок, пошел в церковь.
      Минька и Ватя устали и прекратили наблюдение. Договорились, что история со склепом будет их личным делом. Ватя придумал даже такое: как только удастся заметить в стереоскоп, что цыгане ушли из склепа, пойти на кладбище и поглядеть, что они укрывают.
      - А замок? - сказал Минька.
      - А отмычки на что?
      - Ну ладно.
      - А теперь, хочешь, птенцов поглядим?
      Ребята пошли к Вате на голубятню.
      Влезли к гнездам.
      У Гришиных чугарей вылупились птенцы. Они были слепыми, покрыты редкими волосками. Минька захотел потрогать птенцов, но голубиха накрыла их крыльями.
      - Давай наших выпустим, - сказал Ватя.
      - А не улетят?
      - Уже спаровались, скоро гнездиться начнут.
      Ватя опустил у голубятни решетку, но клинтух и вяхирь не хотели покидать голубятню. Пришлось выгнать. Они вылетели и уселись на печной трубе. Минька свистнул, а Ватя громко стукнул решеткой.
      Голуби взметнулись, начали набирать высоту.
      Ребята едва дождались следующего дня и вновь направили стереоскоп на кладбище.
      Дед сидел в тенечке палисадника за низким сапожным столом. Насадив башмак на колодку, набивал косячки. Изредка переставал стучать молотком, вынимал изо рта деревянные шпильки, которые держал наготове, спрашивал у ребят:
      - И что вы крутитесь с этим биноклем, как рысаки по ристалищу? Шли бы на Салгир, искупались. А то голубей бы покормили.
      - Изучаем окрестности, дед, - отвечал Минька, чтобы только что-нибудь ответить.
      - А голубей нужно кормить по расписанию, - говорил Ватя.
      Когда наскучивало следить за предводительским склепом, ребята переключались на попа Игнашку.
      Поп Игнашка вместе с кладбищенским сторожем Ульяном вздул самовар. Значит, у Игнашки или святая вода кончилась и он кипятит новую, или будут крестины и воду греют для купели. Если для купели, то опять появится какой-нибудь Сысой или какая-нибудь Фелицата. По вредности Игнашка всегда нарекал косноязычные имена - Поликсена, Манефа, Аристарх.
      Труба у самовара часто падает. Игнашка сердится, плюет на пальцы, чтобы не ожечься, хватает трубу и снова прилаживает.
      Самовар зачадил, да прямо на церковь. Грешно коптить храм. Игнашка отвернул трубу, а дым опять закурился на церковь. Игнашка и Ульян хромые, тщедушные - потащили самовар на другой конец усадьбы.
      Сели на приступочке возле кладовки. Устали. Разинули беззубые рты, дышат.
      Продышавшись, Ульян закрыл рот и полез на колокольню: он по совместительству звонарь.
      Игнашка встряхнулся, приободрился и пошел в храм возжигать свечи и лампады.
      Ульян забренчал в обода и автомобильные колеса, созывая прихожан к молитве.
      Ребята наблюдали до тех пор, пока Минькина бабушка не вышла во двор и не сказала Вате:
      - Ты что же, обучатель, прыгаешь дроздом на палочке, когда время заниматься?
      - А вы, бабка Мотря, политграмоту приготовили?
      - Сготовила. И цифирь тоже.
      Друзья прекратили наблюдение и унесли стереоскоп в сарай. Ватя собрался бежать домой.
      - На что тебе? - удивился Минька.
      - Надо.
      Минька решил пойти поглядеть, как это Ватя занимается в ликбезе с малограмотными.
      Дед не выдержал и сказал вслед бабушке, которая отправилась в ликбез с тетрадью, книжкой и бутылицей домашних сажевых чернил:
      - Поплелся школяр!
      Минька устроился под окном класса, где должны были проходить занятия. Через открытое окно все было хорошо видно и слышно.
      В классе висел плакат: "Грамотный - обучи неграмотного (Ленин)". Висели потрепанная, клееная-переклееная географическая карта, таблица для счета, печатные буквы, написанные углем на картоне, листки с расписаниями занятий.
      Ватя вышел вперед, на учительское место, к фигурному ломберному столику со вздрагивающими от малейшего прикосновения хилыми ножками. Столик, очевидно, был реквизирован у буржуазии и по случайности попал в школу.
      Ватя, против обыкновения, был в ботинках - истертых, продранных, с разноцветными шнурками, но в ботинках. Минька теперь догадался, для чего Ватя бегал домой.
      В классе собралось девять старушек, повязанных белыми головными платками. Концы у платков были похожи на заячьи уши, настороженные и внимательные.
      - Итак, граждане трудящиеся, занятия на сегодня считаю открытыми, солидно сказал Ватя и прошелся взад-вперед у доски.
      "Форсу-то сколько! - удивился Минька. - Башмаки на скрипок настроил".
      Ватины башмаки громко скрипели: один - фистулой, другой - басом. Для этого Ватя подложил в них лоскуты кожи, вымоченные в уксусе и посыпанные серой. Тогда создавалось впечатление, что башмаки недавно были новыми и что сшиты из "вальяжной мануфактуры".
      - Гражданка Пелагея Христофоровна, - позвал Ватя, - идите к карте.