Я слушаю детство

      Еще стояла над слободой луна, и черепичные крыши, заборы, деревья были синими. И умывальники-"нажималки", и прошлогодние стебли кукурузы, и топор, кем-то забытый на дворе, и бельевые веревки, и скребки для грязи у ворот - все тоже было синим.
      Кто-то расплескал луну от колодца до порога дома: вечером пронес ведро с водой, и вода расплескалась и застыла брызгами.
      Дерни бельевую веревку - и посыплются искры, будто веревка привязана к самой луне.
      Взмахни тем топором, который забыли на дворе, - и ты взмахнешь луной.
      Открой сейчас форточку - и ты откроешь квадрат луны.
      Опрокинь пожарную бочку - и ты опрокинешь луну.
      Пробеги по твердой, еще застывшей грязи - и ты пробежишь по луне.
      Минька любил Бахчи-Эль такой вот синей. Поэтому и вставать не ленился затемно, вместе с бабушкой.
      А потом уже, когда сидел в школе, видел, как солнце превращало синюю Бахчи-Эль в обыкновенную. Синяя Бахчи-Эль стекала каплями с крыш, с деревьев, с заборов. Лунные брызги превращались в простые лужи. Бельевые веревки - в бельевые веревки. Окна - в окна. Мусор - в мусор.
      И уже надо было набивать в черной грязи тропинки - кому куда. Кому к колодцу или сараю. Кому - в булочную или к продовольственному магазину.
      А тем, кто отправлялся в город, надо было брать с собой щепку, чтобы счистить потом грязь с сапог: в городе асфальт, в городе сухо. Но в городе всегда только город, и никогда в нем не бывает синей Бахчи-Эли.
      Когда-то на этом месте из крупных известковых плит была сложена мусульманская часовня - дюрбе.
      Часовня давно развалилась, и крупные известковые плиты были разбросаны вокруг. Остались стоять только двери. Они были сделаны из железа, гладкие и высокие.
      Никто теперь не смог бы открыть их или закрыть: они вросли, опустились в землю.
      Около дверей всегда появлялись ранние цветы - подснежники, фиалки, распускался дикий шиповник, которым двери были густо оплетены. Еще нигде никаких цветов не было, а здесь они уже зацветали.
      Это происходило потому, что солнце накаляло железо и от него веяло теплом, как от плиты.
      Но было и еще одно свойство у этих дверей: к ним притирались, "прилипали" камушки. Начнешь тереть камушек, и вдруг он "прилипнет". Не всякий, но с некоторыми это случалось.
      Очевидно, двери обладали какими-то магнитными свойствами, и "прилипали" к ним только камушки, в которых оказывались крупицы железа.
      Чей камушек "прилипнет" - тому счастье. Камушек будет сохраняться на дверях до тех пор, пока его не сбросит ветром или не смоет дождем.
      Ребята приносили горы камней - испытывали счастье.
      Но кто постарше, те камни не приносили. Они просто сидели на известковых плитах и глядели на первые весенние цветы - подснежники, фиалки или шиповник.
      Каждый по-своему искал счастье у закрытых, вросших в землю дверей.
      ...Шанколини был керченским итальянцем. Возможно, предки его поселились в Керчи еще во времена генуэзских колоний. Так он говорил.
      Шанколини торговал керосином. Железная бочка на колесах, мерные кружки, лейка, ручной колокольчик и старая кобыла Помпея, которая таскала бочку, - вот все хозяйство.
      Для Помпеи рядом с бочкой лежало немного сена. Оно пахло керосином. Но Помпея привыкла к запаху керосина. Лежала еще соломенная шляпа. Это тоже для Помпеи, чтобы надевать во время жары. Шляпа тоже пахла керосином.
      Шанколини приезжал в слободу, останавливался на дороге и звонил в колокольчик. Хозяйки бежали с бидонами и бутылями. Часто ждали его в степи. Если ждать наскучивало, оставляли бидоны и бутылки выстроенными в очередь и расходились по домам, чтобы прибежать потом, когда зазвонит колокольчик.
      У кого не было с собой бидона или бутыли, тот оставлял камень: это значило, что занял очередь и появится потом с посудой.
      Шанколини никогда не спешил, но хозяйки всегда бежали, торопились. Может быть, потому, что он звонил в колокольчик, или, как говорили хозяйки, "колоколил".
      Часто за керосином посылали ребят. Они выполняли это поручение с удовольствием. Ребята любили Шанколини.
      Он разливал по бидонам и бутылям керосин и рассказывал о древнем Крыме - о киммерийцах, таврах, скифах. Рассказывал, какие прежде были города - Мирмикей, Неифей, Тиритака, Фуллы, Алустон. Что на берегах Керченского пролива было древнее государство, называлось Боспорским. Столицей его был город Пантикапей. Теперь это город Керчь. Оттуда он сам, Шанколини, родом.
      Купцы Боспора торговали со скифами, покупали у них хлеб, шерсть, звериные шкуры. А продавали скифам вино, рыбу, ковры.
      Скифы жили вот здесь, в степной части Крыма. Это на их родной земле он, Шанколини, торгует керосином и они, ребята, сидят, слушают его. А когда отправляются с Пашкой-трамвайщиком к морю, то идут через развалины древнего города. Это бывшая столица Скифии - Неаполь Скифский.
      Льется в бидоны и бутыли керосин. Жует сено кобыла Помпея. На голове у нее соломенная шляпа. Сквозь дырки в шляпе торчат уши.
      Керосин иногда выплескивается из бидона или бутыли и растекается на дороге темным пятном. Постепенно пятно делается все больше.
      Шанколини, звякая лейкой и мерными кружками, продолжает рассказывать о Боспоре и Скифии.
      Царем на Боспоре был Митридат Евпатор. Он подчинил себе весь Крымский полуостров, многие племена обратил в рабство.
      И тогда поднялось восстание. Первое восстание рабов на территории нашей страны. Возглавил его Савмак. Он был скифом. Великий скиф, который повел рабов против царей.
      Повсюду на скалах Савмак высекал изображение солнца. И на его щите тоже было нарисовано солнце. И на щите каждого раба. Да они и не были уже рабами, они были воинами: сражались и умирали с солнцем в руках.
      Шанколини переставал разливать керосин. Он забывал о нем. Он размахивал своими тонкими коричневыми руками и не говорил, а зло кричал о полководце Диофанте. О том, что произошло больше полутора тысяч лет назад.
      Это Диофант, полководец царя Митридата, напал на Савмака. Подло напал и погубил его. Он всегда был подлым, этот Диофант. Он погубил и самую красивую девушку Тавриды, дочь архонта. Она любила простого пастуха, а Диофант начал домогаться ее любви. Тогда девушка бросилась с высокой башни и разбилась.
      Шанколини неожиданно смолкает. Так же неожиданно, как минуту назад начал кричать и размахивать руками.
      Но ребята знают, что это не всё, что Шанколини еще что-нибудь расскажет о киммерийцах, таврах или скифах. Или, может быть, про "Камни-Корабли". Они стоят в море недалеко от Керчи, словно парусная шхуна.
      Шанколини рассказывает о них много всяких легенд. Даже читает песню Гомера из "Одиссеи", в которой будто бы говорится про эти керченские "Камни-Корабли". Как бог морей и "колебатель земли" Посейдон ударом ладони "притиснул" к морскому дну корабль, идущий в город Схерию. И застыли его белые паруса, превратились в каменные.
      Шанколини читает Гомера тихо и мечтательно. Слова шелестят, будто волны:
      В Схерию, где обитал феакийский народ, устремился
      Ждать корабля. И корабль, обтекатель морей, приближался
      Быстро. К нему подошел, колебатель земли во мгновение
      В камень его обратил и ударом ладони к морскому
      Дну основанием крепко притиснул; потом удалился.
      Ребята сидят слушают.
      Потряхивает головой, жует сено Помпея. Где-то в степи свистят большие жаворонки - джурбаи. Высоко в небе водит круги сокол-чеглок: высматривает стрижен.
      Шанколини никогда не спешит. Но все-таки наступает время, когда и ему надо ехать дальше.
      Он перевязывает тряпкой кран у бочки, чтобы не капал, укладывает мерные кружки, лейку, колокольчик.
      Прощается с ребятами.
      Он уезжает дальше торговать керосином по скифской земле.
      Глава XI
      ПАРУС-ЛАДЕЙКА
      Минька и Ватя делают змея.
      Сварили из крахмала клей. Достали папиросной бумаги. Ватя стянул у матери из швейной машины катушку ниток.
      Взяли тонкую дранку и составили большой прямоугольник. По углам укрепили нитками и заклеили сверху папиросной бумагой.
      Получился змей-оконка. Действительно, он похож на окно с матовым стеклом. Теперь остался хвост. Из чего лучше сделать?
      Минька взял ножницы и отрезал от простыни узкую полоску: превосходный длинный хвост.
      Простыня чуточку уменьшилась, и край ее разлохматился, но, чтобы все это заметить, надо присмотреться. А бабушка если и присмотрится, то не теперь, а когда начнет простыню стирать.
      Закончили оконку и вынесли ее на улицу: не терпелось испробовать.
      Ватя держал змея, а Минька отмотал нитку метров на десять. Он будет бежать впереди, а Ватя сзади с оконкой. Как только почувствует, что оконку подхватывает ветром, должен отпустить. А Минька должен бежать до тех пор, пока оконка не поднимется, не наберет высоту.
      Пробегали по улице весь день, но оконка не поднялась: была тихая, безветренная погода.
      На следующее утро Минька сказал:
      - Я придумал, надо запускать с велосипеда. В любую погоду взлетит.
      У Бориса был велосипед. Собрал он его из разных частей. Кое-что недостающее выточил на заводе.
      Велосипед был высоким и зеленым, как кузнечик. На руле вместо звонка - старая автомобильная груша.
      Вся улица пользовалась этим велосипедом-"кузнечиком".
      Его брали, чтобы съездить на охоту, в магазин, в поликлинику.
      Машинист Прокопенко однажды взял, чтобы быстро добраться до станции: он опаздывал, а ему надо было вести состав на Мелитополь. Велосипед погрузил на паровоз и уехал. Когда вернулся из Мелитополя, вернулся домой и "кузнечик".
      Часто на нем катались и просто так, гуляли.
      Минька и Ватя вынесли свою оконку. Вынесли и велосипед. Встали друг за другом. Минька - впереди с велосипедом и катушкой, Ватя - сзади с оконкой.
      Минька впрыгнул на седло и надавил на педали. Ватя ринулся за Минькой.
      Быстрее, быстрее. Один едет, другой бежит.
      Оконка начала вырываться у Вати из рук. Он ее выпустил, и она устремилась вверх.
      - Минька, полетела! - закричал Ватя.
      Минька остановился, спрыгнул с велосипеда и бросил его на дорогу. Катушка разматывалась под ногами.
      Подошел Ватя. Он тяжело дышал, на зубах скрипела пыль.
      Оконка набирала высоту, помахивала хвостом.
      После оконки Ватя и Минька строили еще разных змеев - гуська, витуху, дордона. Приделывали к ним тарахтушки и гуделки.
      Запустишь такого змея - и слышно, как он гудит или тарахтит в высоте.
      А еще можно надеть на нитку бумажный листок, и его потянет вверх - к змею. Это называлось "письмо".
      Иногда ветер отрывал змея и уносил его. Приходилось заново раздобывать катушки с нитками и хвосты.
      ...Это было грандиозное строительство: конструировали змея-ладейку.
      Был собран сложный, из дранки каркас. Оклеен не бумагой, а тонкой материей. Но самое главное - внутри укрепили свечу и накрыли стеклом от керосиновой лампы, чтобы не загасило ветром.
      Стекло можно было снимать и надевать. Сделали специальные зажимы.
      На простой нитке ладейку не запустишь - сорвется. Минька выпросил у деда клубок двухпрядковой крученой.
      Дед готовил ее для сапожных работ - скручивал, натирал воском. Долго не отдавал - жалел. Потом махнул рукой, отдал.
      Ладейку решили запускать вечером, чтобы видна была свеча, как она горит.
      Минька и Ватя маялись весь день: не знали, куда себя деть. Ладейка стояла посредине комнаты, напоминала старинный летательный аппарат.
      Наконец наступили сумерки. Ватя и Минька осторожно вынесли ладейку. Ее тотчас окружили ребята.
      Всех поразила свеча.
      - Потухнет, - сказал Гопляк.
      - Нет, не потухнет, - сказала Таська Рудых. - Она под стеклом.
      - Стекло не поможет.
      - Нет, поможет.
      - А где хвост? - спросил Лешка Мусаев.
      - Этот змей без хвоста.
      Минька собрался идти за велосипедом. Подъехал на грузовике шофер Ибрагим.
      Ибрагим сказал:
      - Ладейка, значит. И свеча в ней. А ну давайте с машины запустим!
      К змею привязали двухпрядковую крученую нитку, зажгли свечу и накрыли стеклом.
      Минька взял клубок и залез в кузов. Ватя с ребятами подхватили ладейку. Она светилась, будто огромный парус.
      Ибрагим тронул с места грузовик. Ребята побежали, а Минька начал потихоньку разматывать клубок.
      Ибрагим прибавил газу. Машину потряхивало на ухабах, и Минька боялся, что выпадет из нее.
      Ребят в темноте почти не было видно, светился только огромный парус в их руках. Минька наблюдал за ним, когда он пойдет вверх, и продолжал тихонько разматывать клубок.
      И парус пошел, оторвался от земли.
      Минька громко стукнул в крышу кабины. Ибрагим остановил грузовик.
      Парус-ладейка уплывал все дальше и дальше от земли.
      Глава XII
      КОЕ-КТО
      Минька отправляется к гранитному камню около пекарни Аргезовых.
      Хозяйки похрустывают семечками, поджидая мужей и сыновей с завода и парфюмерной фабрики.
      Минька увидел Бориса. Побежал навстречу, чтобы поскорее рассказать о том, что случилось дома. Бабушка хотела разложить пасьянс: как всегда выяснить, не захворает ли кто-нибудь или каковы будут цены на базаре.
      Раскладывает она пасьянс и вдруг зовет Миньку:
      - Карты одной не хватает. Ты не затерял куда?
      - Нет. Я не трогал.
      - Бубновый валет пропал.
      Бубновый валет... Все, что казалось уже в прошлом, поднялось перед Минькой.
      Бубновый валет... Неужели опять что-то начинается!..
      И эти цыгане, которые недавно пришли и встали табором возле кладбища. Называют себя тишиганами: одеваются как татары, носят барашковые шапки и украшенные монетками фески. И говорят на татарском языке. Минька иногда понимает, о чем говорят: "абзар... кой... олан... атланын..." (двор... деревня... мальчик... верхом...). По вечерам жгут костер, садятся в круг и, раскачиваясь, повторяют: "Ла - Иллаге - Ил - Алла".
      Ибрагим сказал, что это дервиши-фанатики, что они будут твердить одну и ту же фразу о своем боге до бесконечности.
      И так оно и было. Раскачиваясь все быстрее и быстрее, отчего их тени тоже раскачивались все быстрее и быстрее, дервиши-фанатики уже не просто твердили, а кричали о своем боге.
      Поп Игнашка и кладбищенский сторож Ульян не выдержали, полезли на колокольню и начали колотить в обода и автомобильные колеса.
      Ла - Иллаге - Ил - Алла!.. Бум-бам! Бум-бам! Ла - Иллаге - Ил Алла!.. Бум-бам! Бум-бам!
      Один бог против другого.
      Из слободы прибежали перепуганные люди - уж не пожар ли случился! - и разогнали цыганских дервишей и сволокли с колокольни Ульяна и Игнашку.
      Минька и Борис шагают по Бахчи-Эли. Как всегда, здороваются со всеми:
      - Вечер добрый!
      - Добрый вечер!
      Светловолосые, кучерявые, кареглазые - удивительно схожие между собой.
      Минька говорит:
      - Борис, у бабушки из колоды пропала карта. И ты знаешь - бубновый валет.
      - Знаю. Я его взял.
      - Ты?..
      - Да, Митяшка. Я.
      - Значит, опять Курлат-Саккал!
      - Нет. Другой, который называется "кое-кто".
      - "Кое-кто"?
      - Ну да.
      И Минька вспомнил: ведь он и Ватя слышали разговор Курлат-Саккала с цыганом (цыган тоже, очевидно, был тишиганом), что если Люба откажется с ним уйти, то получит бубнового валета. А они уйдут к Янтановой балке, где их кое-кто будет ждать.
      И верно - кто же это такой "кое-кто"?
      Минька погодя рассказал Борису о разговоре Курлат-Саккала с цыганом, а сам забыл. А Борис, значит, не забыл. Может быть, поэтому уезжал так часто на "кузнечике". Дома не ночевал. С ним уезжали на велосипедах и его друзья с завода. А теперь вот - бубновый валет...
      Борис сказал:
      - Я тут пока ошибся. Карту положи обратно бабушке в колоду.
      Жизнь для Миньки началась беспокойная: Борис что-то замышляет, но Миньке не говорит. Неужели перестал доверять?
      Дни шли. Цыгане по-прежнему стояли табором возле кладбища. Жгли костер. Молились. Только не так громко. Однажды утром Борис подозвал Миньку, сказал:
      - Вечером встречай обязательно, - и, улыбнувшись, добавил: - Все будет в порядке, Митяшка.
      Вечером Минька сидел на гранитном камне. Вроде бы ничего и не происходило на Бахчи-Эли. Но Минька догадывался, что это не так.
      На кладбище проехала крытая машина. Сквозь окошки в ней Минька успел заметить милиционеров. В конце улицы остановился мотоциклист. Достал инструменты и занялся ремонтом. Протрещал мотоцикл и на соседней улице и тоже смолк, остановился.
      Откуда-то вынырнул Кеца, поглядел на Миньку. Предложил сыграть в ошики. Минька отказался. Кеца сел рядом.
      Минька увидел Бориса. Он шел, как всегда, легким, устойчивым шагом спортсмена. Подойдя к гранитному камню, сказал Кеце:
      - Отправляйся отсюда.
      - А я не хочу.
      Борис взял Кецу за руку, сдернул с камня:
      - А я хочу, чтобы ты отправился погулять.
      Тогда Кеца отошел на несколько шагов.
      Но Борис глянул на него:
      - Ну!
      Кеца медленно двинулся вдоль улицы.
      - Нам сюда. - Борис открыл калитку, и они с Минькой оказались во дворе пекарни.
      Двор и деревья - белые от муки. В углу - сторожка. Построена из необожженного кирпича калыба. Крыша плоская, с хворостяной трубой.
      В сторожке когда-то жил, очевидно, привратник. А теперь доживал старость бывший хозяин пекарни Аргезов.
      Говорили, что у него был сын. Но никто этого сына никогда не видел. А сам старик рассказывал, что сын умер еще "до революции.
      - Куда мы идем? - спросил Минька Бориса.
      - К Аргезову.
      - А зачем?
      - Он и есть главный всему. Он - "Бубновый валет".
      - А Курлат-Саккал?
      - Его сын. Теперь понял, елеха-воха!
      - Как же так... - растерянно прошептал Минька.
      От волнения заколотилось сердце. Сколько раз думал о главаре бандитов Курлат-Саккале, а настоящий главарь, оказывается, жил здесь, на Бахчи-Эли. Совсем рядом! Тихий, неприметный старик. Его не ловили, не сажали в тюрьму. Никто и не думал, что есть такой "Бубновый валет".
      Аксюша мечтала о Дальнем Востоке, где надо бороться с маньчжурскими хунхузами и шпионами-белогвардейцами, а тем временем у всех под носом творил свои дела старик Аргезов, шпион и убийца.
      Минька хотел спросить у Бориса, кто первый догадался об этом, но они подошли уже к сторожке.
      Борис толкнул дверь.
      Тамбура не было, и дверь открывалась прямо в комнату. Вокруг стен были разложены подушки для сидения. Потолок убран чадрами и платками. В глиняном очаге висел котел с водой.
      Старик Аргезов сидел на одной из подушек. На нем была рубаха, заправленная в шаровары, и желтые туфли на босу ногу (желтые туфли - это значит: побывал в Мекке).
      Он что-то писал деревянным пером, подложив под бумагу маленькую твердую подушку из сафьяна.
      Услышав скрип двери, не поднимая головы, крикнул:
      - Бекле!*
      _______________
      * Жди (татар.).
      Его тонкая длинная борода вздрагивала при каждом движении пера.
      Борис подошел вплотную к старику.
      Минька давно уже не видел, чтобы Борис был таким вот. Может быть, с тех пор, как убили Любу. Когда никто не мог разжать руки Бориса и отобрать полузадушенного Курлат-Саккала.
      Старик Аргезов поднял голову, нахмурился. Он, конечно, ожидал кого-то другого.
      - Кёк гюрюльдысы, фурунджи*, - сказал Борис, достал из кармана карту и бросил перед стариком на ковер.
      _______________
      * Гром гремит, булочник (татар.).
      Карта упала, перевернувшись вниз изображением.
      Минька понял, что Борис кинул старику бубнового валета.
      Старик, очевидно, тоже это понял. Он не стал переворачивать карту, только сказал:
      - Ла - Иллаге - Ил - Алла.
      Глава XIII
      "ДОСКАЗЧИК"
      Фимка и Минькин дед приятели.
      Фимка приходит к Минькиному деду и наблюдает, как тот занимается сапожным ремеслом.
      Дед беседует с Фимкой, рассказывает что-нибудь про жизнь, обстоятельно и неторопливо.
      Рядом с низким сапожным столом складывает для Фимки кресло из колодок. Сидеть в нем можно, если не двигаться, а не то кресло рассыплется.
      Тень. Прохлада. Квохчут куры. Прилетают воробьи и полощутся в лохани с водой, где мокнут куски кожи и рваные башмаки.
      Случается, с дерева оторвется неспелый еще, твердый абрикос, упадет на крышу и, прокатившись по черепицам, соскочит на землю. К нему кинутся куры - кто первым схватит.
      Минькин дед рваные башмаки делает целыми: прошивает нитками, скрепляет деревянными гвоздями.
      Такие прошитые нитками и скрепленные гвоздями башмаки стоят на земле. Мокрые еще после лохани, медленно высыхают в тенечке.
      Фимка их примеряет, бегает по двору. Ему это нравится: хлюп-хлюп стукают мокрые башмаки по горячим летним пяткам босых ног.
      Минькин дед любит поговорить о башмаках, сапогах или галошах.
      Фимка слушает, хотя ничего не понимает. А деду и не требуется, чтобы Фимка что-нибудь понимал. Деду нужно поговорить, а то скучно - вот и все.
      Про жизнь он уже поговорил, теперь очередь поговорить о сапожном ремесле.
      - Башмаки, - начинает дед, прицеливаясь ниткой в ушко большой штопальной иглы, - ведь они что... они по-разному зовутся - и обутками, и калигами, и выступками. А сам "башмак" - слово-то не русское, из татарских. (Нитка вделась в ушко иглы.) Есть и другие звания башмакам чапчуры, босовики. А конструкция его какая, башмака? (Сейчас нитка вслед за штопальной иглой полезет в рваный башмак.) Передок, клюш, подошва - это снаружи. Стелька, задник, подкладка - это изнутри. Немудреная конструкция, а смысл имеет, фасон. Башмак - он тебе высоким может быть и низким. С отворотом и с опушкой. На шнурках и на пряжке.
      Потом дед заводит разговор о сапогах:
      - А сапог, он что? Я тебя спрашиваю, Ефим, что такое сапог, какая его конструкция? (В пальцах деда по-прежнему поблескивает штопальная игла.) Это значит - передок, задник, подошва и голенище. И опять, значит, сапог, он тебе может быть с напуском или бутылкой. Высоким или низким. В одних сапогах человек работает, в других пляшет, в третьих на лошади скачет.
      Фимку разморило, и ему хочется спать.
      Минькин дед не успокаивается: от сапог переходит к галошам:
      - Что такое галоши? Я тебя спрашиваю, Ефим, какая их конструкция?
      А Фимка уже спит в кресле из колодок.
      Тогда дед накрывает его газетой, чтобы не обеспокоило солнце, и Фимка спит под газетой, как в шатре. А вокруг шатра стоят мокрые башмаки, караулят Фимкин сон. И дед старается не шуметь, тоже чтобы не обеспокоить.
      Иногда к Фимке в шатер залетает жук. Слышно, как гудит, ползает по газете.
      Фимка спит крепко, жук ему не помеха.
      Но вдруг - тр-р-рах! - это рассыпаются колодки, и Фимка оказывается на земле. Барахтается под газетой и со сна не поймет, где он и что случилось.
      Минькин дед тихонько смеется.
      По слободе ходила медсестра с чемоданчиком. В нем лежали коробка с ампулами, флакон со спиртом, вата и стерилизатор с кипячеными стальными перьями, которыми медсестра царапала ребятам руки. Вначале капала из ампулы лекарство, а потом делала царапину посредине каждой капли: это была прививка против оспы.
      Медсестра пришла к Фимке.
      Он уже слышал, что по дворам ходит тетка в белом и причиняет какие-то неприятности.
      Фимка решил спрятаться. Но его нашли и поставили перед этой самой теткой в белом.
      Она взяла его руку, смазала спиртом, потом стеклянной палочкой капнула три капли лекарства из ампулы и приготовилась царапать внутри капель стальным пером.
      Этого Фимка вынести не мог - заорал:
      - На помощь!
      ...Фимкина мать часто рассказывала, как Фимку, еще грудного, привезли однажды в гости вверх ногами.
      Случилось это зимой. Фимку увернули в теплое одеяло и отправились с ним в город. Увернут он был весь целиком, так что не поймешь, где голова, а где ноги.
      Сперва его несли правильно, вверх головой, а потом, пересаживаясь из трамвая в трамвай, столько раз клали на скамейки и брали, что перепутали, где верх, а где низ.
      Привозят Фимку наконец в гости, разворачивают одеяло, чтобы все на Фимку посмотрели, а из одеяла не голова, а ноги торчат!
      У Фимки был щенок Тепка. Он попал под дождь. Когда дождь кончился, Фимка решил Тепку высушить.
      Снял в кухне с гвоздя посудное полотенце, обвязал щенка и прицепил к бельевой веревке.
      Ходят все и удивляются - что такое? На бельевой веревке висит в полотенце собака.
      Фимка каждому объясняет, что это щенок Тепка, что он промок под дождем и что теперь Фимка его сушит.
      Маруся - подружка Фимки. Она еще сидит на стуле с дыркой для горшка.
      Фимка был при Марусе "досказчиком". Только он понимал, что хочет сказать Маруся. Может быть, потому, что сам год назад говорил, как она.
      - ...ушка и ...ык, - говорит Маруся.
      Фимка досказывает:
      - Старушка и старик.
      - ...ошка и ...ака.
      Фимка досказывает:
      - Кошка и собака.
      Но совсем недавно Фимка объявил, что Маруся больше не нуждается в "досказчике": она уже сама досказывает слова, и теперь всем должно быть понятно, что она говорит. И Маруся, сидя на стуле с дыркой для горшка, показала пальцем на уток и сказала:
      - Утята, утиха и утех.
      Глава XIV
      ДУХОВОЙ ОРКЕСТР
      Ветер приносил музыку. Это был духовой оркестр. Он играл в городском саду на танцевальной площадке.
      Музыка летела над вечерней землей - над садами и крышами домов, над голубятнями и сараями. Ее приносил теплый ветер фен, который к вечеру дул с гор.
      Минька, Ватя и Аксюша сидят у ворот, слушают музыку. Иногда в нее врываются скрип трамвайных колес, паровозные гудки или шум грузовика где-нибудь на дороге.
      Мягко и глухо трубят в звездной тишине баритоны и валторны - играют вальс. А потом ударят медные тарелки, загремит барабан - это уже мазурка. А потом ветер принесет кларнеты и флейты и какие-то особенно звонкие колокольчики - это уже краковяк.
      Первым уходил домой Ватя. Ему надоедало сидеть молча в темноте и слушать.
      Собирался вслед за Ватей и Минька, говорил Аксюше:
      - Ну, я пошел.
      - Иди, - говорила Аксюша.
      - Ну, а ты?
      - Иди, Минька, иди, - повторяла она нетерпеливо.
      Минька оставался стоять около ворот.
      К ночи ворота делались прохладными. Иногда начинал потрескивать сверчок. Он жил где-то в воротах между досками.
      Уже многие ушли с улицы, а Аксюша не уходит.
      Стоит и Минька.
      Над вечерней землей все плывут звуки флейт и кларнетов, трубят валторны и баритоны.
      Потрескивает в воротах сверчок.
      Чаще всего музыка приходила из города в субботу.
      Аксюша в такие вечера всегда делалась чужой и для Миньки и для Вати. Сидела и не разговаривала. Думала о чем-то своем.
      Может быть, ей хотелось танцевать, как танцуют сейчас другие, там, в городском саду? Или просто гулять, как гуляют сейчас другие, там, по дорожкам городского сада?
      Ведь многие старшие уходят вечером из слободы.
      Когда собираются уходить, в каждом дворе суматоха: бегают, одалживают сапожный крем, запонки, модные, тесемкой, галстуки.
      Девушки накручивают волосы на бумажки, греют утюги, меняются шарфиками, лентами. Примеряют платья друг друга, туфли.
      Встречаются все на трамвайной остановке. И вся улица видит, кто с кем поедет в город и кто во что оделся.
      Родные говорят, что дети уже совсем взрослые, самостоятельные, повырастали прямо на глазах. А сами ждут их допоздна. Сидят у ворот и калиток в темноте и смотрят на трамваи, которые долго не привозят из города повыраставших детей.
      Однажды по двору начала бегать и Аксюша - стирала свое белое платье, потом крахмалила его, потом сушила, потом грела для него утюг.
      Минька несколько раз останавливал Аксюшу, о чем-то спрашивал.
      Она отвечала на ходу: ей было не до Миньки.
      Тогда Минька пошел домой и спрятал все спички. Начал наблюдать за бабушкой, ждать, когда она спохватится, что спичек в доме нет.
      Бабушка спохватилась и послала его за спичками к кому-нибудь из соседей.
      Минька отправился к Аксюше.
      Дверь открыла она сама. На ней был халатик и старые большие шлепанцы. На голове - две бумажки узелками: Аксюша завязала волосы, чтобы получились локоны. Две бумажки - два локона.
      Она растерялась, когда увидела на пороге Миньку. Сердито спросила:
      - Ну, чего тебе?
      - Спичек. Кончились у нас спички.
      - Все это ты, конечно, выдумал.
      - Нет. Не выдумал. Спроси у бабушки.
      - Некогда мне спрашивать.
      Аксюша пошла в кухню за коробком. Минька пошел за ней.
      В комнате на кровати он увидел Аксюшино белое платье. Он было так накрахмалено, что напоминало зонт от солнца.
      - Вот. - И Аксюша сунула Миньке в руку коробок со спичками.
      Потом помолчала и совсем дружески, как они разговаривали всегда, сказала:
      - Хочешь, оденусь? Поглядишь, что получится!
      Минька кивнул.
      - Тогда подожди здесь.
      Минька остался в кухне. Он понимал, что Аксюша пойдет сегодня в город со старшими девочками, пойдет в городской сад. Ей, очевидно, разрешили. И она собирается.
      Аксюша крикнула из-за двери:
      - Входи!
      Минька вошел.
      Аксюша стояла в накрахмаленном платье и в новых узеньких туфлях.
      Под рукав платья был спрятан кружевной платочек. Торчал только его уголок.
      Бумажки с головы исчезли, а вместо них на лоб спускались две висюльки, как стручки акации.
      - Мне не нравится, - сказал Минька.
      - Что тебе не нравится?
      - Вот это. - И он показал на висюльки.
      - Ничего ты не понимаешь. Это локоны.
      - Все равно не нравится.
      - Ну, и... Ну, и... - На глазах у Аксюши появились слезы. - Не нравится - и катись!