Евгений Анатольевич Коршунов
      Гроза над лагуной
      ГЛАВА 1
      - Тише вы там!
      Майор Хор яростно выдохнул эту фразу в микрофон, прицепленный к пропотевшему воротнику пятнистой, видавшей виды куртки десантника. И черная тень каноэ, скользившего позади метрах в двадцати, словно споткнулась: ровный и ритмичный всплеск весел враз прекратился, было видно, как в ночной темноте с их лопастей скользила, голубовато фосфоресцируя, вода.
      Ночь была глухой и безлунной, и Майк еще раз порадовался этому. Конечно, побережье, перерезанное узкими заболоченными местами, охваченное скользкими переплетениями мангровых зарослей, не охранялось, но все же кому охота умирать от шальной пули перепуганного африканского полицейского, вздумавшего вдруг проявить бдительность.
      - Скоро?
      Хор нетерпеливо подтолкнул Майка плечом.
      - За мысом будут пальмы...
      - Ты точно знаешь?
      В возбужденном голосе майора слышалось сомнение. Майк усмехнулся.
      - Я здесь родился.
      Хор промолчал. Затем он оглянулся в темноту.
      - Раз, два, четыре, шесть... Все! - с удовлетворением сказал он и включил микрофон. - Говорит Пума. Приготовиться...
      Шесть вертких рыбачьих каноэ бесшумно двигались вслед за лодкой командира ударной группы майора Хора. Майк участвовал в операции в качестве его заместителя и, несмотря на молодость, имел звание капитана: во-первых, он был европейцем, во-вторых, англичанином, в-третьих, он родился в Богане и лучше всех знал место начавшейся операции.
      Получив в девятнадцать лет звание капитана, он начинал неплохо: остальные офицеры в тех же чинах были людьми гораздо более солидного возраста, уже повидавшими виды. Почти все они воевали и на Мадагаскаре, и в Алжире. Были среди них ветераны войны в Нигерии и Судане. Кое-кто сражался в Дофаре.
      Майк Браун очутился в учебном лагере португальских войск всего лишь три месяца назад. Ему было четырнадцать лет, когда власти Боганы национализировали огромные плантации каучуконоса-гевеи и какао, приносившие семейству Браунов миллионные доходы. Правда, за плантации Браунам была выплачена в виде компенсации кругленькая сумма. Отец Майка, Фред Браун, кроме того, успел заранее вложить капиталы в кое-какие надежные предприятия в соседней португальской колонии - словом, с голоду Браунам умирать не пришлось. Вся семья, включая миссис Браун, мать Майка, и двух его сестер, спокойно перебралась через границу и поселилась в главном городе колонии, где Фред Браун вскоре стал известным, уважаемым бизнесменом.
      Но, несмотря на то, что и климат, и условия жизни здесь были почти такие же, как в Габероне, столице Боганы, Майк чувствовал себя здесь чужим. Ему не хватало города его детства, пыльного и бестолкового, выросшего на берегу лагуны, на месте, где когда-то португальские купцы поджидали караваны рабов, прибывавшие из глубины диких и мрачных лесов Западной Африки. Майку не хватало диких зарослей и мангровых болот, в которых он привык охотиться, католической школы Святого Спасителя, где учились лишь белые дети да отпрыски очень богатых африканских семейств. Не хватало, наконец, старого, построенного еще в колониальном стиле дома на берегу лагуны, дома, где он родился и вырос.
      В новом городе у семейства Браунов дом был получше. В школе, а затем в колледже, где учился Майк, черных не было и в помине. Но когда друзья отца (а их и здесь у Брауна-старшего оказалось предостаточно) заводили разговор о Габероне, лицо Фреда Брауна темнело.
      В день, когда Майку исполнилось девятнадцать лет, отец пригласил его в свой кабинет и молча протянул ему местную газету - неряшливый листок с текстом на португальском и английском языках: редактор, полицейский сержант в отставке, судя по многочисленным ошибкам, не знал как следует ни того, ни другого. На первой полосе было отчеркнуто одно из объявлений.
      Некий Смит приглашал на хорошо оплачиваемую работу мужчин в возрасте до 50 лет, любящих приключения, не боящихся опасностей и (желательно) имеющих опыт военной службы.
      Майк и раньше видел это объявление. Контора мистера Смита (никто не знал подлинное имя плотного молчаливого человека неопределенного возраста, содержавшего оффис на одной из тихих улочек) вербовала людей для участия в различного рода "горячих" делах.
      Отец, высокий, сухой, резкий, шагал по плотному синтетическому ковру стального цвета. Густой ворс ковра глушил его твердые шаги. Он был в старой зеленой куртке с оттопырившимися погончиками и плотных брюках, заправленных в низкие сапоги. Старый Браун только что вернулся с охоты: вместе с несколькими белыми колонистами, тоже изгнанными из Боганы, ездил в саванну стрелять антилоп. Даже не переодевшись, не передохнув с дороги, он сразу же поднялся к себе в кабинет и потребовал Майка.
      - Ты знаешь, что это такое? - сказал он, кивнув на газету в руках сына. Его холодные серые глаза были прищурены, седая щетина, выросшая за время, проведенное в саванне, резко выделялась на желто-красной коже щек и подбородка.
      Майк любил отца и боялся его. С пяти лет отец брал его с собой на охоту. Он словно приучал сына к постоянным опасностям африканского буша, к обманчивой тишине зеленых рек, к миражу мангровых болот. Отец чувствовал там себя не хуже африканцев-проводников, хорошо читал следы, разбирался в повадках животных и птиц. Богана стала его второй родиной, и он никогда не вспоминал об Англии. Дома бывал редко: охота и плантации, плантации и охота занимали все его время. Но когда Майк бывал с отцом, он порой ловил на себе его взгляд: и в этом взгляде сквозь холод и равнодушие проскальзывало пристальное внимание.
      В день, когда Майк выиграл первый приз клуба "Стар" за стрельбу по движущимся мишеням, когда он, счастливый, радостный, шел на свое место с новым, только что врученным ему президентом клуба ружьем и взглянул в лицо отца, сидевшего в первом ряду почетных гостей, он увидел, что на бесстрастном, желтом от тропического загара и хинина, иссеченном глубокими резкими морщинами лице Фреда Брауна что-то дрогнуло. Впрочем, может быть, Майку это только показалось.
      И сейчас, когда отец указал на газету в руках Майка, Майк вспомнил о том мгновении.
      Отец был возбужден и взволнован: не в его обычаях было входить в кабинет в грязной охотничьей одежде. Да и с сыном он никогда не говорил таким тоном - неуверенным, почти извиняющимся.
      - Видит бог, - задумчиво произнес отец, - я сделал все, чтобы не впутывать тебя в эту историю. Но Крюгер прав... (Майк знал, что Генри Крюгер возглавлял "Союз белых Боганы" - всех тех, кто лишился в Богане плантаций и бежал в колонию к португальцам.) Мы должны действовать сейчас, если хотим вернуть то, что эти ублюдки отняли у нас. И наши дети должны быть в первых рядах борьбы за их же будущее.
      Майк удивленно пожал плечами. Он осмелился на этот жест - ведь сегодня отец впервые говорил с ним как со взрослым.
      Фред Браун прошелся по кабинету. Это была просторная комната с огромным столом-сейфом посередине. Стальные тумбы матово поблескивали, мягкий серый пластик на поверхности стола успокаивал глаза после яркого африканского солнца.
      Стенку напротив окна - высокого, от пола до потолка - занимал длинный и низкий бар. Над ним висела шкура зебры, две любимые винтовки отца с оптическими прицелами к "токинг драм" - "говорящий барабан" из Боганы.
      Отец не хранил свои охотничьи трофеи - он раздаривал их друзьям, хваставшимся потом в Европе подвигами в африканском буше. Для друзей он держал и бар: сам Браун-старший не курил и почти не пил, считая, что алкоголь и никотин убивают в нем охотника, расшатывают нервы и притупляют зрение.
      Майк, как и отец, не курил и не пил даже пива. Он был высок, крепок, ловок. И в школе Святого Спасителя в Габероне, потом в португальском колледже девушки откровенно засматривались на этого парня с удлиненным, открытым лицом, коротко остриженными мягкими каштановыми волосами и добрыми карими глазами с длинными женскими ресницами.
      Майк смущался и краснел. Но ни для кого в Габероне не было секретом, что ему нравилась Елена Мангакис - дочь Бэзила Мангакиса, грека с паспортом США, работавшего по направлению ЮНЕСКО советником при Мануэле Гвено, молодом министре экономики Республики Богана.
      Елена училась в школе Святого Спасителя и из однокашников выделяла сына советского журналиста, прожившего в Богане с перерывами уже лет десять. Парня звали Женя Корнев (в школе его называли Юджин или Джин). Он был на год моложе Майка и жил в Габероне с шестилетнего возраста. Его отец - рассеянный, рано располневший человек с близорукими добрыми глазами пользовался в Богане уважением. Он написал об этой стране две книги и готовил третью.
      Майк втайне испытывал чувство ревности, когда видел Елену с Джином, но виду никогда не подавал: он считал, что настоящий мужчина не имеет права терять над собой контроль.
      И сейчас, когда отец словно оправдывался перед ним, Майк думал лишь о том, чтобы сдержаться, не расплакаться по-мальчишески, не кинуться к отцу и не сказать ему, что он, Майк, все сделает, все, что скажет отец, только не надо вот так, не надо оправдываться... отец не должен быть таким.
      Но лицо Майка было спокойно. И отец ходил по кабинету, опустив глаза, и его сапоги тонули в ворсе ковра, как во мху высохшего болота.
      - Поверь мне, иного пути нет, - говорил отец теперь уже подчеркнуто ровным голосом. - Насилие всегда претило мне. Но мы с тобой... (он взглянул сыну в лицо) сами стали жертвами насилия. Мои плантации создавались годами. Для них вырубались джунгли, проводились отводные каналы. Я научил этих черных ухаживать за гевеей. Я!
      Фред Браун остановился. Он был бледен от ярости. Таким Майк тоже видел его впервые.
      - Там, на охоте, - продолжал отец, - эти болтуны вроде Крюгера посмели меня упрекнуть в бездеятельности. Им мало тех тысяч, которые я вложил в...
      Он внезапно осекся, затем глубоко вздохнул. Глаза его потеплели, тяжелая рука легла на плечо Майка.
      - Ты должен быть там, сынок. Португальцам не хватает преданных людей, солдаты - сброд, а наемники... - Он махнул рукой. - И "Союз" решил, чтобы наша молодежь тоже взяла оружие. Вам пора взрослеть, В конце концов, это борьба за жизнь. Дарвин прав - побеждает и выживает сильнейший. Впрочем...
      Браун-старший помолчал, словно раздумывая над чем-то. Затем продолжал твердым голосом:
      - Ты поступишь в подчинение к майору Хору. Я велел ему позаботиться о тебе.
      Сколько времени прошло с момента этого разговора? Всего лишь несколько недель? Или, может быть, целая вечность? Португальцы умели обучать "командосов" - инструкторы из стран НАТО знали свое дело.
      И вот первая группа десантников, начиная операцию "Сарыч", шла к предместью Габерона, столицы Боганы, города, в котором Майк родился и вырос.
      ГЛАВА 2
      Майк с детства увлекался моторными лодками. Желтая лагуна была для этого идеальным водоемом, и Майк уверенно мог пройти по ней в любую погоду, даже ночью. Неясные тени на берегу говорили ему больше, чем маяки, легчайшее движение воздуха подсказывало путь в темноте по изгибам лагуны, от которой поднимались тяжелые, душные испарения.
      Течение здесь постоянно менялось - то в одну сторону, то в противоположную - в зависимости от прилива и отлива. Порой оно было таким сильным, что даже легкие, узкие африканские каноэ с трудом могли идти против него. Песок засыпал фарватер, и каждое утро африканцы-смотрители сновали по лагуне, отмечая длинными шестами, воткнутыми в дно, путь для небольших катеров, таскавших плоскодонные баржи.
      Для каноэ же было не страшно любое мелководье. Именно поэтому были забракованы десантные моторные лодки, предложенные было для операции губернатором колонии генералом Спинолой, выделившим в распоряжение десантников два фрегата и четыре корабля береговой охраны. Конечно, каноэ были более хрупкими, мотор на них не поставишь, но зато они были легки и бесшумны.
      В группе майора Хора было лишь двое белых - он сам да Майк. Солдаты же были африканцами, больше половины из них - боганийцы.
      Все они знали, что Майк родился в Богане. Некоторые даже говорили, что помнят его - в конце концов, в Габероне было не так-то уж много белых!
      Частенько вечерами, когда в офицерском клубе становилось чересчур шумно и густой табачный дым, смешанный с парами алкоголя, ел глаза, Майк любил бродить по лагерю. В густой вечерней тишине гулко тарахтел дизельный движок, снабжавший электроэнергией штаб, офицерский клуб и двухэтажное здание, где жили белые наемники. Черные солдаты жили в обычных хижинах, беспорядочно разбросанных по территории лагеря - куску буша, кое-как огороженному проволочной сеткой. Хижины строились самими наемниками: каркас, плетенный из прутьев, обмазывался латеритом, сверху нахлобучивался конус тростниковой крыши. Внутри несколько циновок из рафии да пустые консервные банки с аккуратно закругленными краями. Кое у кого были самодельные деревянные чемоданы с маленькими, но хитрыми висячими замочками, изготовленными местными кузнецами.
      По вечерам уставшие после учений солдаты сидели около своих хижин на корточках или скрестив босые ноги на грязных циновках, лениво играли в измочаленные карты или пели грустные, монотонные песни, закрыв глаза и раскачиваясь. Рядом с каждым стояла тщательно вымытая эмалированная миска, разрисованная цветами - красными или желтыми. Чадили жаровни, и горластые толстые мамми - торговки - время от времени неторопливо помахивали ярко раскрашенными тростниковыми веерами над багровым мерцанием углей, на которых в чаду жарились куски переперченного мяса или птицы.
      Солдатской столовой в лагере не было, и пронырливые, разбитные мамми были здесь желанными гостями: часовые, скучавшие у проходов в колючей проволоке, которой был обнесен лагерь, пропускали их сюда беспрепятственно, а офицеры давно уже махнули рукой на то, что по лагерю бродят посторонние. Многие солдаты обзавелись семьями, кое-кто держал по две-три козы. Майк иногда присаживался у какой-нибудь чадящей жаровни, и его всегда с удовольствием угощали печенной на углях козлятиной, мясом со жгучим соусом из красного перца, иногда кислым пальмовым вином.
      Размякнув после сытной еды, солдаты рассказывали о себе. В лагерь наемников, готовящихся к высадке в Богану, вели пути многочисленные и разные. Были здесь и оказавшиеся на мели бедолаги безработные, прошедшие в поисках счастья всю Западную Африку и спавшие на тротуарах всех западноафриканских столиц. Иногда им удавалось на какое-то время закрепиться на одном месте - получить работу, скопить немного денег и начать мелкую торговлю. Но местные жители, недовольные конкуренцией пришельцев, изгоняли их, в конце концов, с помощью властей, охотно делавших это ради укрепления собственной популярности.
      Такие считались людьми бывалыми. Они быстро примечали, где что плохо лежит, и частенько дезертировали, прихватив казенные вещички - от одеял до ящиков с мылом: мечты о собственных лавочках не оставляли их никогда.
      Были в лагере и матерые уголовники, бежавшие из Боганы, грабители и лесные разбойники, чьи лихие банды взимали на ночных дорогах дань с покорных, примирившихся с неизбежным злом торговцев, но были разгромлены новыми властями. Такие вели долгие и завистливые разговоры со вздохами и унылыми паузами о тех, кто удачно и быстро разбогател. Они спорили о том, как скорее и легче достичь богатства любыми средствами, а потом зажить в свое удовольствие, ничего не делая и наслаждаясь всеми запретными плодами цивилизации белых, принесенной из-за океана и расцветшей уродливым цветком на почве, возделанной колонизаторами.
      Интересно было слушать и разговоры другой категории обитателей лагеря. Это были обозленные на весь мир честолюбцы, которых называли "идейными противниками режима". Недоучившиеся студенты с амбицией премьер-министра. Самолюбивые и заносчивые клерки, видевшие себя "отцами нации" и ради этого готовые служить кому угодно. Разгульные сынки владельцев магазинов, конфликтующих с властями Боганы из-за ограничений, введенных на импорт товаров, которыми торговали их расчетливые папаши. Были здесь и сторонники политиканов, недурно живших при колонизаторах и оказавшихся не у дел после провозглашения независимости. Для этих вопрос свержения радикального правительства Боганы был вопросом жизни: в случае удачи они вновь вернулись бы в оффисы с кондиционированным климатом и оказались бы при каком-нибудь министерстве, из которого выжали бы все и для себя лично, и во славу и процветание своей многочисленной родни. Такие рвались в Богану. Они старательно учились обращению с оружием, и белые офицеры-наемники доверяли им больше других.
      Майк вспомнил о них, когда сержант по имени Аде, сидевший на носу каноэ, вдруг обернулся:
      - Мистер Майк...
      - Ну?
      - Здесь... Я чую...
      Португальцы не утруждали себя проверкой черных солдат. По их мнению, черные были просто не способны на какие-нибудь авантюры, требующие долгого обдумывания, а уж на борьбу во имя политических принципов - тем более. Но об Аде было известно, что он служил телохранителем одного из погибших в автомобильной катастрофе политиканов, бежавшего из Боганы к португальцам. Этого было более чем достаточно.
      Сейчас голос Аде был хрипловат от волнения: он давно уже не бывал в родных краях.
      - Я из здешней деревни, на другом берегу лагуны. А здесь брали песок...
      Да, Майк тоже узнал это место. Он помнил его: здесь, на самом мысу, у рухнувшей в воду старой пальмы, стоя по пояс в воде, африканцы наполняли тяжелым серым песком большие корзины, сваливали их в неуклюжие лодки, опрокидывали - и так до тех пор, пока лодки не оседали в воду почти по самые края бортов.
      Потом лодки тащились к берегу, и опять наполнялись корзины, на этот раз шла разгрузка. Вода стекала сквозь прутья, мускулистые тела двигались ритмично, уверенно. На берегу росли горы песка, солнце сушило его на глазах: из серого он превращался в желтый, затем в белый.
      Толстяк в пышной национальной одежде - широкополой длинной рубахе с просторными, закидываемыми за плечи рукавами - считал корзины и делал отметки в клеенчатой тетради.
      Время от времени на берегу появлялись грузовики. С них соскакивали грузчики с лопатами - такие же ловкие и мускулистые, как и собиратели песка, толстяк указывал им гору посуше, и она быстро исчезала в кузове. Грузчики лезли в кузов, усаживались на песок, и машина, тяжело урча, уходила в город. В последние годы Габерон лихорадочно строился, и песка нужно было немало.
      Вечером собиратели песка иногда оставались на берегу. И тогда далеко вокруг чувствовался тошнотворный запах пальмового масла, на котором они готовили себе ужин.
      Майк приходил сюда ловить рыбу: вечерами здесь было тихо, и на улов везло, а к запаху пальмового масла можно довольно быстро привыкнуть.
      Аде был прав. Майк глубоко втянул воздух: так и есть, пахло пальмовым маслом. Значит, здесь высаживаться нельзя. А ведь отсюда метров четыреста до дороги, где их должен был ожидать полицейский грузовик, чтобы доставить десантников к полицейской казарме - старому бараку милях в пяти от берега. В задачу группы Хора входил бесшумный и быстрый захват здания. Это обеспечит безопасную высадку других групп.
      Майк всмотрелся в темноту: так и есть, на берегу было видно слабое мерцание догоравшего костра.
      - У них собаки, - прошептал Аде.
      Собак он не мог видеть, но Майк знал, что габеронцы держат часто сразу по нескольку низкорослых желтых и черных дворняжек, которые иногда идут в пищу.
      - На середину лагуны, - решительно сказал Майк. Хор удивленно вскинул глаза.
      - Сбились с пути?
      - Там, где мы хотели высадиться, - люди...
      - Черные? - презрительно спросил Хор. Майка от его тона слегка покоробило.
      - И черные и белые кричат одинаково, - спокойно ответил он.
      Каноэ бесшумно и быстро шли по течению. Был прилив, и океан наступал на лагуну. Мыс с пальмами остался позади. Здесь Майк обычно клал румпель своей моторки налево, а там... Да, там были огни одного из домов Фреда Брауна. Его арендовал Мангакис, и Майк там часто бывал... почти каждый раз встречаясь с Джином Корневым.
      Джин был на год моложе Майка. Проучившись в школе Святого Спасителя, он уехал в Союз (так говорили Корневы о России), но приезжал к отцу каждый год на каникулы и жил в Габероне по три-четыре месяца. Отец заставлял его ходить в это время в школу, чтобы не забыть английский язык, и парень страшно злился.
      Но на следующий год он приезжал опять, иногда с матерью. Она обычно жила в Москве, где надо же было кому-нибудь присматривать за подростком!
      "Интересно, где же Корневы сейчас? - подумалось Майку. - Ведь у Джина каникулы".
      Огоньки на берегу увеличивались, приближались. Берег здесь был пологий и твердый, до шоссе - рукой подать. Вспомнив об этом, Майк даже удивился: как это он раньше не додумался - идеальное место для высадки!
      - Держать на огни! - приказал он.
      - Отлично, сынок!
      Твердость его голоса понравилась Хору. Каноэ резко свернули к берегу туда, где Майку было знакомо каждое дерево в саду двухэтажной белой виллы, все комнаты которой были сейчас ярко освещены.
      Бэзил Мангакис только что сделал коктейль - свой любимый, "Эль президенте", и принес его в сад Корневу. Передав стакан гостю, он уселся в легкое кресло, плетенное из разноцветных пластиковых шнуров, и с наслаждением вытянул ноги.
      Он был среднего роста, широкоплеч и, несмотря на свои пятьдесят шесть лет, узок в поясе. Коричневая трикотажная рубаха, распахнутая на груди, обтягивала мускулистый торс атлета. Густая шевелюра увеличивала и без того крупную голову. Из-под широких бровей пронзительно смотрели черные, как антрацит, глаза.
      - Что же вы льете сюда? - спросил Корнев, отхлебнув из низкого и широкого розоватого стаканчика, протянутого ему Мангакисом.
      - Ром, лимонный сок, сахар и лед. Круглолицый, пожалуй, излишне полноватый Корнев хитро улыбнулся.
      - Э-э, нет, - погрозил он со смехом хозяину дома. - Вы что-то скрываете. Я знаю "Эль президенте". Но откуда у него этакая... я бы сказал... свежесть?
      - Ладно, так уж и быть!
      Мангакис с наслаждением отхлебнул из стакана, шутливо вздохнул.
      - Пользуйтесь моим открытием... Я добавляю сюда несколько капель болгарской "мастики", что-то вроде водки с запахом капель датского короля. Мне тут знакомый из болгарского торгпредства подарил несколько бутылок, вот я и экспериментировал.
      Он подмигнул.
      - Хорошо все-таки быть международным чиновником. В вашем посольстве меня угощают водкой. Французы предлагают отличное вино...
      - А что англичане?
      Грек помрачнел.
      - Вы спрашиваете это лишь затем, чтобы еще раз услышать о моей любви... (он выделил голосом последнее слово) к этим носителям демократии?
      Корнев почувствовал себя неловко.
      - Извините, Никос.
      Мангакис поспешил сменить тему:
      - Вы мне лучше скажите, когда появится мой дорогой шеф мистер Гвено? Откровенно говоря, блестящий молодой человек. Отличный экономист, умница, а вот кое-какие африканские черточки ему все-таки мешают, например неточность.
      При свете, падавшем с веранды в сад, Корнев задумчиво смотрел на Мангакиса.
      Кто он, этот непонятный человек? Его лоб исполосован глубокими морщинами. Левая щека обезображена бело-розовым, не поддающимся загару рубцом. Подбородок тяжелый, квадратный, решительный. В черных блестящих глазах глубокая грусть, сменяющаяся напряженной настороженностью.
      Они знакомы уже много лет, но что он, Корнев, в сущности, знает о Мангакисе?
      Советник словно прочел мысли Корнева.
      - Все наблюдаете, - сказал он и непонятно почему вздохнул, отвернулся, забарабанил пальцами по своему стакану. Неожиданно он обернулся и глянул прямо в лицо гостя:
      - Скажите... вы верите в предчувствия? Лицо его было напряженно-внимательным.
      - Я верю в телепатию, - отшутился Корнев. Грек не принял шутки.
      - Нет, - покачал он головой. - А я... не то чтобы верю в предчувствия... - он улыбнулся беззащитной и грустной улыбкой, -- но вот уже несколько дней, как мне почему-то очень тревожно.
      Корнев прищурился.
      - Это потому, что газеты и радио уже много недель твердят о предстоящем вторжении?
      - Нет!
      Советник резко отодвинулся.
      - Они не посмеют!
      - Почему же? - спокойно продолжал Корнев. - Правительство Боганы зашло, по их мнению, достаточно далеко. Монополиям здесь уже не развернуться. Собственность иностранцев практически национализирована. Земельная реформа идет полным ходом. И если этот процесс не остановить...
      - Вы с ума сошли! - почти выкрикнул Мангакис. - Ведь это только эксперимент!
      - Вот те, кто готовит вторжение, и не желают продолжения этого эксперимента, - жестко отрезал Корнев. - Кроме того, если для вас лично это эксперимент, то для боганийцев это выбор будущего.
      - Ладно...
      Мангакис махнул рукой. Он был взволнован, лицо его напряглось.
      - В конце концов, сейчас уже не время "дипломатии канонерок". Вторгнуться в независимую страну, чтобы свергнуть правительство, это уж слишком.
      - И тем не менее вы не хуже меня знаете, что всего в каких-нибудь ста пятидесяти милях отсюда португальцы обучают наемников.
      Мангакис неожиданно усмехнулся.
      - Знаете что, Николае? - сказал он с грустной улыбкой. - А я ведь думал, что здесь, в Африке, я в общем-то найду то, что искал много лет, покой. Покой, интересную работу. Буду воспитывать дочь и ловить рыбу. И никакой политики. Быть вне лагерей - не бороться, а просто жить - без побед, но зато и без поражений.
      Корнев промолчал. Он тянул коктейль и смотрел в небо. Луны не было, и звезды казались особенно яркими. С океана время от времени набегал прохладный, пахнущий прелыми водорослями ветерок и шелестел в невидимых гривах высоких королевских пальм, гладкими серыми колоннами стоящих в саду.
      Корнев перевел взгляд в глубину сада по направлению к лагуне. Там, облокотясь на белый камень парапет, лицом к лагуне, стояли юноша и девушка - Евгений и Елена.
      - Не люблю, когда опаздывают. Даже министры! - проворчал хозяин дома. Корнев взглянул на часы.
      - Скорее всего он в штабе "борцов за свободу". Мистер Кэндал разыскивал его по всему городу, звонил даже мне.
      Мангакис помрачнел.
      - Ох, как не нравятся мне эти срочные встречи с Кэндалом.
      Он встал, расправил плечи, сделал несколько шагов по саду, затем резко обернулся.
      - Кстати, почему вы упорно называете Кэндала "мистером", а не товарищем? Ведь он не скрывает, что он марксист, а его "борцы за свободу" собираются после изгнания португальцев строить "новое общество"?
      - А вам это не нравится?
      Грек внимательно посмотрел на него и отвернулся. Он молча смотрел в темноту, в сторону лагуны.
      - Завидуете?
      Корнев чуть заметно кивнул на расплывчатые силуэты Елены и Евгения.
      - Я?
      Мангакис пожал плечами, сел в заскрипевшее кресло и откинулся на его пружинистую спинку. И опять при свете, падавшем с веранды, Корнев заметил на лице отца Елены грустную улыбку. И вдруг тот заговорил - медленно, словно в раздумье:
      - А вы никогда не ощущали той пустоты в душе, когда страсти не остается, когда все проходит - и любовь, и ревность, и когда воспоминания становятся мучительными?
      Корнев удивленно посмотрел на Мангакиса. Потом непроизвольно поднес к лицу левую ладонь, стиснул большим и указательным пальцами переносицу, провел их снизу вверх, сдвигая тяжелые очки на лоб, надавил пальцами в уголки глаз и зажмурился. В мозгу вспыхнули желтые молнии, глаза пронзило болью... Корнев всегда делал так, снимая усталость глаз: это была спасительная привычка, Африка все-таки давала себя знать.
      - У вас, наверное, есть что вспомнить? - осторожно спросил он.
      Мангакис понял и мягко улыбнулся.
      - Разве я похож на героя-любовника? Он кивнул в сторону лагуны, где Елена и Евгении о чем-то оживленно разговаривали.
      - Ее мать тоже звали Еленой. Корнев удивленно вскинул голову Мангакис никогда раньше не говорил о своей жене.
      - Она... жива?
      - Жива, - просто ответил Мангакис. - Живет в Штатах, вышла замуж за преуспевающего врача. - Он поднес к губам стакан. - Когда во время отпуска мы бываем в Штатах, дочь встречается с нею.
      Корпев задумчиво смотрел прямо перед собою.
      - Вы никогда не рассказывали мне о, матери Елены... Она красива?
      - Для меня - да. Вам может показаться странным, но мы увидели друг друга - я говорю "увидели" по-настоящему, как мужчина и женщина могут увидеть друг друга, - во время отступления. Это было в сорок девятом. Мы проиграли гражданскую войну. Моя бригада была выбита из гор и отходила к морю. Елена присоединилась к нам с остатками одного небольшого отряда, тоже отходившего, к побережью. Она прекрасно стреляла из пулемета и тащила его на себе, никому не доверяя:
      высокая, тоненькая, волосы как у мальчишки. Пилотку она потеряла, но куртка и брюки на ней были такими, будто она их только что отгладила.
      Последний бой мы дали почти у самой кромки воды. За нами было море, море и баркасы, которые пригнали для нас местные рыбаки.
      С нами были раненые, женщины и дети. Я приказал спасать в первую очередь их. Остальные залегли за камнями. Фашисты знали, что нам никуда уже не уйти и мы будем драться до последнего. Они сидели и ждали, пока не подвезли минометы. Когда взорвалась первая мина, я увидел Елену. Она поднялась и пошла с гранатами вверх, по склону горы, прямо на фашистов. И мы все пошли за ней. Это было безумие, и я вдруг понял, что все эти дни, пока мы, оборванные, грязные, усталые, отступали к морю, Елена была дорога мне. Она была тогда такой же, как наша дочь сейчас, - высокой и очень тонкой.
      А потом... потом я очнулся у рыбаков. Меня, контуженного, Елена притащила в рыбачью деревню. Там нас долго скрывали под ворохом старых сетей.
      Потом мы переправились на Кипр, с Кипра на Мальту. Обвенчались мы в Ливии. Родители выслали мне денег на дорогу, и мы уехали в Штаты к моим родственникам.
      Он вздохнул и замолчал.
      - Значит, вы сражались в Греции, - с уважением заметил Корнев.
      - Нет, нет! - заторопился Мангакис. - Я не был коммунистом. Но когда в 1936 году в Греции пришел к власти фашистский режим Метаксаса, я вместе с коллегами-студентами пытался бороться против него. Родители отправили меня доучиваться в Англию. Там я получил диплом экономиста. И буквально влюбился в эту страну: после фашистского террора Англия стала для меня идеалом законности и демократии.