Она: Плохой – не то слово. (плачет) Просто хуевый клей.
      Он: (кружась с ней на руках) Зато мама у него будет самая лучшая на свете.
      Она: А отец – ревнивый сукин сын. Да отпусти ты, больно же. Сейчас закричу.
      Он: Кричи! (сжимает крепче)
      Она: Подожди... Отпусти меня...
      Он: Ни-ко-гда!
      Она: Я уже три дня собиралась тебе сказать... И никак не решалась.
      Он: Можно было не говорить. Я бы догадался по глазам.
      Она: Я не об этом.
      Он: Не о чем? (продолжает кружить ее на руках)
      Она: Три дня назад тебе звонили из Харькова.
      Он: Папа? Ты ему рассказала новость?
      Она: Нет. Не папа. Его друг. Он сказал очень страшную вещь. Твой папа болен.
      Он: (переставая кружиться, но не опуская Ее) Что?
      Она: Твой папа болен. У него рак. Ему сделали операцию, но это не помогло.
      Он молча опускает Ее вниз. Глупо, непонимающе, смотрит в камеру.
      Он: Что? Я ничего не понимаю.
      Она: Твой папа болен. Все очень плохо. Он зовет тебя к себе.
      Он: Выключи камеру.
 
      Камера гаснет.
 
      Камера мечется по больничным стенам. Невнятная суета, казенные светильники. Мы видим Ее руку, которая изо всех сил сжимает ребро каталки. Камера как будто прикипает к этой руке и не может оторваться. А потом руку куда-то везут, и камера ее теряет.
 
      Камера снимает экран, висящий на стене. На экране идет любительский (на 24-мм. кинопленке) фильм о природе. Аккуратно склеенные эпизоды показывают разные пейзажи, от обыденных до экзотических. Голоса героев звучат за кадром. Слышен тихий стрекот кинопроектора. Разговор идет тихо, почти шепотом.
 
      Он: А вот тут мы были вместе. Видишь стаи гигантских птиц?
      Она: Отсюда они не кажутся такими большими.
      Он: Будь ты с нами – показались бы. Пока сидят – еще ничего. А как поднимутся в воздух по тревоге... Как будто на аэродроме оказался. И помет летит, как настоящие бомбы.
      Она: Смешно, наверное?...
      Он: Ага. Усраться можно от смеха. Особенно когда попадут. И лодка вся в говне.
      Она: Папа тоже все время ругался?
      Он: Нет. Он вообще слишком правильно говорил для этой гребаной страны.
      Она: Ты, когда не ругаешься, тоже правильно говоришь.
      Он: Поэтому и матерюсь через слово. А он так и не научился.
      Она: А это что?
 
      На экране – детская возня на фоне заснеженных сопок.
 
      Он: А это – я...
      Она: Странное чувство. Как будто я смотрю на собственного ребенка...
      Он: А это – он.
      Она: С бородой?
      Он: Ага. Тогда это было модно. Все читали Хемингуэя, а он был бородатый.
      Она: Я тоже читала Хемингуэя.
      Он: И как?
      Она: Рассказ про женщину и кошку меня просто наизнанку вывернул. А остальное – так себе. Книги для мальчиков.
      Он: На Камчатке их читали и девочки. Которые хотели быть похожи на мальчиков.
      Она: Странно.
      Он: Что?
      Она: Мы как будто смотрим на мир его глазами.
      Он: Не как будто, а так и есть. И... Знаешь...
      Она: Что?
      Он: Мне всегда было странно то, как он смотрел на мир. А теперь как будто его часть переселилась в меня – и мне стали не нужны эти пленки, чтобы видеть, как он.
      Она: В его мире совсем нет людей.
      Он: Да. Он не верил людям и боялся пускать их на свой чердак. Особенно после того, как ушла мама.
      Она: Можно жестокий вопрос?
      Он: Да.
      Она: Может, она ушла именно потому, что он не замечал людей? Начиная с нее самой?
      Он: Нет. И ее, и меня он видел прекрасно. Мы были его частью.
      Она: Тогда почему?
      Он: Не знаю. На поминках была наша старая участковая. Она помнит папу и маму с тех времен, когда и меня еще не было. Она рассказала мне, как переживала, когда они расстались. И еще...
      Она: Что?
      Он: Еще она сказала, что когда она пыталась отговорить маму, ты сказала ей только одну фразу: «Он мне ничего не может больше дать». Сильно, правда?
      Она: Странно.
      Он: А твои тоже разошлись?
      Она: Нет. Но лучше бы разошлись. Живут под одной крышей, как звери. Водка, скандалы... А в перерывах молчат.
      Он: Понятно.
      Она: Он тяжело переживал уход твоей мамы?
      Он: Я только теперь понимаю, как тяжело. Но держался молодцом.
      Она: Ты тоже сейчас держишься молодцом.
      Он: Это потому что ты со мной.
      Она: Вот видишь. А ты не хотел, чтобы я приезжала.
      Он: Не хотел, чтобы в медовый месяц тебе пришлось выносить судно из-под незнакомого человека. А потом – хоронить его.
      Она: Твой отец – это часть тебя. Он не чужой мне.
      Он: Знаешь... Так пусто сейчас внутри. Если бросить камень, не дождешься, пока он стукнется об пол. Я как будто ушел вместе с ним.
      Она: Я тебя не отпущу. Слышишь!
      Он: Да тише ты, руку оторвешь... Я здесь.
      Она: Да. Если пойдем, то вместе... Слышишь? Вместе! А это кто?
 
      На экране Он, лет на семь моложе, идет за руку с молодой, симпатичной девчонкой. Лица у них обоих глупые, но счастливые. Совершенно по-театральному идет снег.
 
      Он: Это долгая история.
      Она: Та, которую ты мне уже рассказывал?
      Он: Да. Мы приехали на каникулах, чтобы пожить недельку в папиной квартире. А он неожиданно вернулся из путешествия. Встретились прямо на вокзале. Получилось очень глупо.
      Она: Так и жили втроем? Или вы развернулись и уехали?
      Он: Нет. Он светски раскланялся и уехал к приятелю на неделю.
      Ему пришлось ездить оттуда на работу через весь город. А к нам приехал только один раз, очень важный и с камерой наперевес. Сказал, что пора когда-то и людей начать снимать.
      Она: Твой папа был хороший человек.
      Он: Он был скупой и любил поворчать после работы. В последние годы это ворчание иногда по-стариковски затягивалось на целый вечер... А еще он был ипохондрик и с каждой царапиной бежал в больницу... Он был самый лучший человек из тех, кого я встречал. Самый чистый и честный. Мне стыдно, что я не такой.
      Она: Наверное, ему трудно жилось.
      Он: Не очень. Люди любят безвредных чудаков, даже когда не понимают их. С ними веселее. И потом, у папы было еще кое-что, что люди очень ценят.
      Она: Дай я попробую угадать... Чувство юмора?
      Он: Нет. Он никогда ни к кому не лез в душу. И помогал, только когда просили, а не наоборот, как большинство других.
      Она: Что он тогда сказал про твою... девушку?
      Он: Порадовался вместе со мной, что в нашем доме поселилась настоящая принцесса. Он разбирался в женщинах примерно так же сильно, как я... тогда.
      Она: А мне так и не удалось с ним поговорить...
      Он: Он смотрел на тебя и держал за руку. Знаешь...
      Она: Что?
      Он: Я ведь до сих пор не сказал тебе «спасибо».
      Она: Перестань.
      Он: Я найду слова потом, ладно? Когда мы снова научимся спать и вообще жить, как нормальные люди. Когда у нас, все-таки, начнется медовый месяц...
      Она: Мне очень стыдно, но я счастлива даже сейчас. Мы стали еще ближе за эти дни.
      Он: Ближе? Да мы просто срослись, как сиамские близнецы.
      Она: Это даже страшно.
      Он: Почему?
      Она: Потому что теперь мы никогда не сможем расцепиться. Даже если захотим.
      Он: Но мы ведь не захотим?
      Она: Ох, дядька... Давай попробуем поспать.
      Он: Мы уже пробовали полчаса назад.
      Она: Пора еще раз.
      Он: Хорошо. Ты первая закрывай глаза.
      Она: Нет. Ты первый закрывай и ложись ко мне на коленки. Вот так... Дядька мой... Я научу тебя снова улыбаться, только дай время...
      Напевает, как детскую колыбельную, протяжную народную песню.
 
      Пленка заканчивается. Белый экран держится еще секунду-другую и гаснет.
 
      Камера идет по коридору. Бежит по коридору. Слышны чужие деловитые голоса. Мелькают полосы света и тени. Очень длинный коридор. Бесконечный.
 
      Он, отвернувшись, лежит на кровати. Она, с камерой, подходит к Нему.
 
      Она: (тихо) Вставай.
      Он молчит.
      Она: (громче) Вставай!
      Молчание.
      Она: (орет) Вставай!!!
      Он вяло шевелится, но не отвечает.
      Она: (нормальным голосом) Говорю последний раз. Вставай.
      Он не подает признаков жизни.
      Она идет с камерой к штативу и устанавливает ее. Потом возвращается к постели.
 
      Теперь мы видим и ее, и то, как она подурнела и поправилась, ожидая ребенка.
 
      Она: (обернувшись к камере) Хмурое утро. Дубль первый.
 
      Берет в руки таз, до половины наполненный водой, и выливает его на мужа. Тот, естественно, просыпается и садится в постели. По его опухшему лицу становится понятно, что речь идет не об обычном сне, а о тяжком похмелье.
      Он тупо смотрит на нее, потом берет таз и ставит его на пол. Наклоняется над тазом. Она садится рядом, прямо на мокрую постель.
      Он долго смотрит в таз, пару раз сглатывает ком в горле, но рвота не приходит. Он мутно смотрит на жену.
 
      Она: С добрым утром.
      Он: (хрипло) Сколько времени?
      Она: Какая разница? На работе тебя уже не ждут.
      Он: Почему?
      Она: Две недели подождали, потом перестали.
      Он: А где я был?
      Она: Тебе виднее.
      Он: (помолчав) Прости меня...
      Она: Нет.
      Он: Пиво осталось?
      Она: Нет.
      Он: Можно, я к тебе на колени лягу?
      Она: Нет.
      Он: Дай, хоть за руку подержу.
      Она: Нет.
      Он: Вот заладила... А что можно?
      Она: Бросить пить.
      Он: Не могу.
      Она: Я это уже слышала.
      Она: И не хочу.
      Она: И это слышала.
      Он: Мне плохо.
      Она: Скажи что-нибудь новенькое.
      Он: Мне плохо без папы.
      Она: (помолчав) А мне плохо без тебя.
      Он: Я здесь.
      Она: Нет. Это не ты.
      Он: А кто же?
      Она: Это какая-то куча говна, которая притворяется тобой. Куча говна, которая пьет водку, потому что струсила.
      Он: Ты просто не можешь понять.
      Она: (повышая голос) Чего я не могу понять?
      Он: (орет) Ничего не можешь понять! Мне плохо без папы, понимаешь?! Мне по настоящему хуево без него! Я теперь один, понимаешь?
      Она: Вот как? Один, говоришь...
 
      Она встает и быстро выходит из комнаты. Он тупо смотрит за хлопнувшую дверь. Потом закрывает лицо руками и начинает раскачиваться, как китайский болванчик.
      Потом пытается встать и одеться. Получается кое-как и очень медленно. Наконец, он натягивает брюки и рубашку и направляется к двери. Дверь открывается сама собой. В проеме появляется Она, запыхавшаяся. В ее руке – бутылка пива. Уже открытая.
 
      Он: (пытаясь улыбнуться) А я – за тобой.
      Она: Это ты – бутылке?
      Он: Нет. Не бутылке. (поглядев на пиво) А можно?
 
      Она молча протягивает Ему бутылку и снова садится на кровать. Он, держа бутылку двумя руками, присаживается рядом.
 
      Она: В следующий раз я не вернусь.
      Он: Следующего раза не будет.
      Она: Это я тоже слышала.
      Он: Что мне сделать, чтобы его и вправду не было?
      Она: Взять себя в руки.
      Он: Зачем? Я себе не нужен.
      Она: Ты нужен мне. И еще кое-кому.
      Он: Вот ты и бери меня в руки.
      Она: Хорошо. (резко встает и снимает со стены гитару)
      Он: Что ты делаешь?
      Она: Я беру тебя в руки.
 
      Начинает напевать Его песню. Поет она плохо, но искренне. Под звуки собственной песни он пускает пьяную слезу. А может, и не пьяную. Просто слезу.
 
      Он: Только не «ля-минор»...
 
      Она не отвечает и не останавливается. Он молча слушает. На его лицо возвращается человеческое выражение. Потом, так и не глотнув пива, он ставит бутылку на пол и тянется к гитаре.
 
      Он: Нет. Здесь неправильно сыграла. Дай, я покажу, как нужно.
      Берет гитару и, помедлив, берет звучный аккорд.
      Он: Вот. Видишь? Тут не просто «ре-минор», а септаккорд.
      Показывает еще раз. Она поднимает с пола бутылку и медленно выливает ее в таз.
      Он делает вид, что не замечает этого, продолжая играть.
 
      Камера гаснет под гитарный перебор.
 
      Ее крик. Роды. Он снимает на камеру рождение своего ребенка. Он снимает ее лицо, он путается под ногами акушеров, он видит кровь и снимает ее тоже. Камеру шатает от страха и крика, который заполняет собой все пространство, становясь все громче. Звериный вой, кровь, суета врачей. Роды.
 
      Тишайший вечер. Один из многих за девять месяцев ожидания. Она сидит под торшером с ногами забравшись в глубокое кресло, и шьет. Видно, что большой живот ей мешает.
      Он некоторое время молча снимает ее. Потом Она поднимает голову.
 
      Она: Что?
      Он: Ничего. Ты знаешь, кто?
      Она: Кто?
      Он: Гриб – «подторшеровик»
      Она: Зеленая и несъедобная?
      Он: Нет. Самая вкусная.
      Она: Ты же не ешь грибы.
      Он: Не ем. Я на них женюсь.
      Она: Слушай, какая все таки гадость это шитье.
      Он: Странно. Вид у тебя очень довольный.
      Она: Это я перед тобой выделываюсь. А на самом деле матерюсь про себя уже полчаса.
      Он: Так брось его и пойдем есть.
      Она: Нет. Я уже съела весь мел и всю яичную скорлупу в доме. А паршивой котлетой ты меня не заманишь.
      Он: Я сделаю не паршивую, а вкусную котлету.
      Она: Не говори о котлетах, а то меня сейчас вырвет.
      Он: Это будет редкий кадр, украшение коллекции. Котлета, котлета, котлета...
      Она: (задумчиво) Странно.
      Он: Что странно?
      Она: Мне всегда казалось, что счастье живет где-то под пальмами, в шуме прибоя...
      Он: И чтобы солнце светило не так, как у нас, а как положено. И чтобы на небе по ночам зажигалась не брюхатая Большая Медведица, а Южный крест.
      Она: И чтобы около бунгало стоял исправный «лендровер», а в полосе прибоя покачивалась маленькая, но настоящая яхта.
      Он: Ага. И чтобы мы с тобой были загорелые до черноты и потягивали ром на плетеной веранде... Отмахиваясь от комаров размером с пылесос...
      Она: Никогда не думала, что счастье живет под этим сраным торшером, в этой сраной квартире, в этом сраном городе.
      Он: А оно живет?
      Она: А как тебе кажется?
      Он: Я первый спросил.
      Она: Да. Оно живет. Я тебе говорила, что люблю тебя, дядька?
      Он: Нет. Не говорила.
      Она: Я люблю тебя, дядька. Я так тебя люблю...
      Он: А представь, как бы ты любила меня под пальмами.
      Она: Знаешь, мне кажется, что я бы их просто не заметила... А ты меня любишь?
      Он: Клянусь Южным крестом.
      Она: Иди ко мне...
 
      Камера гаснет.
 
      В темноте звучит крик новорожденного.
 
      Классические кадры у окон роддома: Она стоит у окна и смотрит на Него, который приплясывает с камерой на улице. Она похудела, осунулась. У нее совершенно счастливый вид. Она рисует на стекле рожицу и улыбается. Потом ей приносят ребенка, и она поднимает его на руки, чтобы показать папе.
      Сцена происходит в полной тишине.
 
      Статс-кадр
 
      Грудничок, распеленатый, лежит на столе и делает то, что обыкновенно делают все груднички, лежа на столе, то есть: сучит ножками и ручками таращится во все стороны, пытаясь поймать фокус, старательно дышит, собирается пописать.
      Именно последнего действия от него больше всего ждет камера.
 
      Он: Пять-четыре-три-два-один... Старт отменяется... Пробуем еще раз. Пять-четыре-три... Йес!!!
 
      Камера снимает заветную струйку.
 
      Насладившись видом, камера поднимается на маму. А мама между тем горько плачет. Это выглядит непонятно и неожиданно.
 
      Он: Ты что?
      Она: Я боюсь.
      Он: Чего ты боишься, глупенькая?
      Она: Его боюсь. Я ничего не знаю. Я даже не знаю, с какой стороны к нему подойти.
      Он: Не бойся. Он тебя не укусит, потому что нечем еще.
      Она: Перестань шутить, дурак! (истерика не за горами) Тебе хорошо с твоей камерой. А мне что делать?...
      Он: Подержать камеру. Смотри и учись.
 
      Камера переходит из рук в руки и показывает, как Он довольно ловко пеленает ребенка. В результате на столе оказывается туго перевязанный сверток.
 
      Она: Круто. Давай ты будешь ему родной матерью.
      Он: Не могу. У меня молока нет.
      Она: У меня тоже нет. Ты где научился так лихо детей пеленать?
      Он: В книжке все нарисовано.
      Она: А он не задохнется?
      Он: Нет. А ты почему шепотом говоришь?
      Она: Не знаю... Мне страшно.
      Он: Дай мне камеру и возьми его на руки.
      Она: Я боюсь. Сам бери.
      Он: Хорошо.
      Он берет ребенка на руки и разворачивает лицом к камере.
      Он: Ну, как? Похож?
      Она: (улыбаясь сквозь слезы) Не очень.
      Он: Я тебе дам «не очень». Одна лысина чего стоит.
      Она: Да. Лысина похожа.
      Он: Теперь перестань выделываться и возьми его на руки. Пора кормить.
      Она: У меня камера.
      Он: Так выбрось ее к чертовой матери!
      Она: Я боюсь...
      Он: Убью!
      Она: Ну ладно. Я попробую. Только ты поддерживай, ладно?
      Он: Да. Я здесь. Выключай эту шайтан-машину.
 
      Далее под музыку идет клип, который можно назвать «быт грудничка на останках своих родителей» Кормежки – крик – пеленание – гуляние – ночные тревоги – и снова, и снова, и снова, в убыстряющемся темпе. Островки умиления в океане забот.
      Когда-нибудь музыка кончается, и кино продолжается дальше.
 
      Рюмочная. Присутствуют старые корешки и счастливый отец.
 
      Илюнчик: А я ей говорю: поехали в Сочи!
      Петрович: А она?
      Илюнчик: Она говорит: на хуй мне твои сочи, вези меня в Прагу. Прикинь... В Прагу! Я говорю, а может, тебя в Антарктиду завезти, и бросить, чтобы тебя там моржи затрахали.
      Петрович: А она?
      Илюнчик: А она: уж лучше моржи, чем ты, когда пьяный.
      Он: Мужики. Знаете, за что я вас люблю?
      Петрович: Ну?
      Илюнчик: Слышь, Петрович, он нас любит.
      Он: За то, что вас пеленать не нужно. И по ночам вы не орете.
      Илюнчик: Это я по ночам не ору?! Поехали на Тишинку и спросим у соседки с первого этажа. Она тебе расскажет, как я вчера по ночам не орал.
      Петрович: А я, Андрюш, не поверишь... Каждую ночь во сне... Того...
      Илюнчик: (отодвигаясь) Я давно подозревал.
      Петрович: И правильно.
      Илюнчик: Так что ты нас не люби. Ты жену люби.
      Он: Некогда мне ее любить. Мелочь все силы забирает.
      Петрович: Но он же спит когда-нибудь?
      Он: Не помню.
      Петрович: А ты сядь в засаду и подожди, пока заснет. А потом жену люби.
      Он: Тебе легко говорить. Теоретик, блин.
      Илюнчик: Семь бед – один ответ.
      Петрович: Наливай.
 
      Камера гаснет.
 
      Она, под торшером, с ребенком.
 
      Он: Так тихо, что можно оглохнуть.
      Она: Тише говори, а то опять заплачет.
      Он: Хорошо.
      Она: (устало улыбаясь) Ты бы выключил камеру. Я такая страшная сейчас.
      Он: Нет. Ты самая красивая.
      Она: Да брось ты. Постарела, наверное, лет на десять.
      Он: Просто повзрослела. Твое детство перекочевало в Мыша, поэтому тебе так кажется.
      Она: Представляешь, у меня спина болит. Я раньше думала, что это только у стариков бывает.
      Он: Положи его в кроватку, и мы займемся твоей спиной. Я учился массажу у старика Камасутрыча.
      Она: Да уж, помню, помню.
      Он: Как то ты это плохо сказала. По стариковски.
      Она: А я и есть старуха. Разве незаметно? Когда мы этим в последний раз занимались?
      Он: Вот именно. Когда?
      Она: В прошлой жизни.
      Он: Давай наверстаем.
      Она: Я спать хочу.
      Он: Ну вот... Опять... (вздох) Разлюбила...
      Она: Никогда. Я тебя люблю еще больше. Дядька противный...
      Он: Давай хоть спину разотру.
      Она: Давай. Только Мыша уложу и умоюсь. Лишь бы он не проснулся...
 
      Она лежит на кровати, свободная от камеры рука гладит ей спину.
 
      Она: Можешь считать до пяти... Я засну на трех с половиной.
      Он: (медленно) Один. Два. Три...
      Она: (сонно) Ты поезжай в субботу с Петровичем и Илюнчиком. Найди себе какую-нибудь девку и трахни... Только мне потом не рассказывай.
      Он: А ты от меня не уйдешь?
      Она: Не уйду. Тебя слишком много, чтобы одной мне досталось.
      Он: Никогда не уйдешь?
      Она: Проще будет умереть. Я тебя так люблю... Только если деньги кончатся.
      Он: Совсем?
      Она: Совсем. Пока будет хоть немножко – не уйду. И еще... Не пей, пожалуйста.
      Он: Совсем?
      Она: Много не пей. У нас в роду это типа проклятья. Все спивались. Ты уж пожалуйста, не спейся, ладно... И меня не спои.
      Он: А гулять, значит, можно?
      Она: Сколько хошь...
      Он: А тебе ведь нельзя. Я в этом смысле обычный жлоб. К столбам не ревную, но если изменишь – выгоню.
      Она: Ну и дурак. Повзрослеешь – перестанешь.
      Он: (останавливаясь) Ты что, хочешь сказать...
      Она (садясь и разворачиваясь) Я хочу сказать, что мне даже думать о других мужиках тошно. Это во-первых. Во-вторых, одного твоего слова достаточно. Тебе нужна моя верность – ты ее получишь. Для меня это нетрудно, честное слово. Особенно сейчас... А в третьих, господин массажист, вы меня таки достали вашими ручками и я требую немедленно похерить разговоры и заняться делом, пока это маленькое чудовище не захотело поучаствовать... Гаси камеру, я теперь стесняюсь...
 
      Она снимает малыша. Тот сидит в кроватке и таращится на маму.
 
      Она: Молчишь, партизан? А ну ка скажи: «Ма-ма»
      Ребенок молчит.
      Она: Ну что ты за поросенок. Как камеры нет, так чирикает, а как мама камеру включит, так в молчанку играем. Ну скажи, мыш... Ма-ма...
      Мыш молчит, зато раздается звонок в дверь.
      Она: Ага. Вот пришел наш отец, а нам нечем его порадовать...
      (идет открывать)
      Он: (обнимая жену вместе с камерой) Привет.
      Берет на руки ребенка.
      Он: Ну что, заговорил?
      Она: Молчит.
      Он: А по-английски пробовала? Теперь это модно.
      Она: И по-китайски пробовала. Не хочет.
      Он: Вот злобный мыш. Как орать – так на всех языках сразу, а как поговорить с отцом – так отказывается.
      Она: Как дела?
      Он: (к ребенку) Мыш, как дела? Ты ведь все знаешь, беспризорник. Молчишь... Придется мне докладывать... (опускает ребенка) Вот. Получите и распишитесь. (достает из кармана бутылку шампанского).
      Она: Ух ты! А за что пьем?
      Он: Ты когда нибудь видела живьем начальника рекламного отдела банка?
      Она: Ну... Это что-то вроде графа Дракулы, только зубов еще больше, а кровь он пьет не из всех подряд, а только из заказчиков. Ты сегодня с ним встречался?
      Он: Встречался.
      Она: И как?
      Он: Обычный говнюк. Роста среднего, особых примет нет, кроме лысины.
      Она: Ты просто ни на что больше внимания не обращаешь. Это у тебя пунктик такой.
      Он: Ага. Так вот. Зубов я его не видел и на Дракулу он похож, как я – на стиральную машину.
      Она: А что. Ты иногда – вылитый индезит.
      Он: И есть у него, кормильца, семья...
      Она: Надо же. Вы и на личные темы поговорили...
      Он: Жена у него – крутая до невозможности. Только что родила и теперь мается комплексом неполноценности.
      Она: Познакомь, мы с ней обнимемся и поплачем.
      Он: И сын у него, которого зовут Мыш и который, засранец такой, не хочет ни на каком языке разговаривать, а только орет всю дорогу...
      Она: То есть ты хочешь сказать... (волнуется)
      Он: То есть я хочу сказать, что теперь ты от меня никогда не уйдешь, потому что у нас теперь есть что?...
      Она: Дурак ты, дядька. Я от тебя и так никогда не уйду.
      Он: Правильно! Деньги! Вот они, голубчики... Аванс, блин!
      Она: То есть мы теперь богатые?
      Он: Еще нет. Но скоро будем. Это я тебе, как граф Дракула, говорю... Открывай шампанское, жена!
      Она: Мне с Мышом гулять надо.
      Он: Мыш подождет. Он теперь богатый, а у богатых свои причуды!
 
      Открывает бутылку шампанского. Обалдевший Мыш от хлопка пугается и плачет.
 
      Шашлыки в лесу. Присутствуют Он, Петрович, Илюнчик, друзья и подруги. Камера делает несколько панорамных планов, бродит по компании. Кто-то ставит палатку, кто-то занимается костром. Некоторым уже хорошо, а некоторым уже даже и плохо. Петрович выпивает у костра, Илюнчик занимается мясом.
 
      Илюнчик: Ты туда не снимай, ты сюда снимай. Шашлык делать буду. Все бездельники. Что бы вы без меня делали, а?
      Говоря, нарезает шампуры из веток.
      Илюнчик: И вообще. Про шашлык я уже молчу. Кто место нашел? Илюнчик. Кто лодку надул? Илюнчик. Кто дров нарубил? Опять же Илюнчик. А вот как выпивать сели, так Илюнчика не позвали. И хоть бы кто-нибудь, хоть рюмочку принес.
      Он: Да вот же у тебя стаканяка стоит.
      Илюнчик: Где?! Да, действительно (разочарованно). Так там же пусто уже. И хоть бы кто почесался. Вокруг Петровича вон какой гарем собрался, а я... Не любите вы меня, обидеть норовите всю дорогу.
      Он: Сейчас принесу.
 
      Камера шагает к «столу»...
 
      Он, Она и бэби – дома. Отец семейства только что привез домой телевизор и видеомагнитофон и теперь занят их распаковкой. Квартира по мелочи изменилась к лучшему. Не скажу, что дело дошло до евроремонта, но по всему видно, что здесь живут люди, которым хватает денег не только на хлеб, но и на масло.
 
      Он (распаковывая коробку): Я помню, как у моих родителей появился первый большой телевизор. Он был черно-белый и назывался «березка». Почему березка, до сих пор не понимаю. Может, потому что черно-белый. А может, потому что полосы по экрану шли, как на бересте...
      Она: А у моей бабки до сих пор стоит КВН. Чудо техники. Чтобы экран рассмотреть, нужно увеличительное стекло ставить.
      Он: Когда папа принес телевизор, он сначала засел читать инструкцию. Это было суровое произведение, похожее на армейский строевой устав. Половина была посвящена тому, как с этой «березкой» осторожно обращаться, а вторая половина – куда ее нести, если все-таки не уберег. О том, как ее включать и настраивать, там не было ни слова.
      Она: Но кнопка была?
      Он: А как же. Правда, стала западать в первый же день. Сначала не хотела включаться, а потом – выключаться.
      Она: Зато тогда не показывали рекламы.
      Он: Да. И сериалов. Когда мы включили его в первый раз, там шел концерт народной музыки, и тридцать три коровы в сарафанах разевали свои пасти.
      Она: В смысле, пели.
      Он: Ни фига подобного. Чтобы услышать звук, нужно было переключиться на другой канал. Но тогда пропадало изображение.
      Она: Врешь ты все.
      Он: Вру, конечно. Ну, вот... Кажется, все. Можно включать.
      Она: А инструкция?
      Он: Инструкция подождет.
      Она: Интересно, какие у этого телевизора будут первые слова.
      Он: Да уж не «мама». Спорим, что попадаем прямо на рекламный блок.
      Она: Я ставлю на сериал.
      Он: Слушай, а может, ну его на фиг. Все равно смотреть нечего.
      Она: И правильно. Лучше песенку спой.
      Он: Погоди. Надо еще видик подключить.
      Она: Видик – это хорошо.
      Он: Это просто круто. Вот. Смотри, что я принес...
      Показывает кассету с мультиком.
      Она: Что это?
      Он: Детский нейтрализатор трехчасовового действия. Системы «Том и Джерри».
      Она: Думаешь, сработает?
      Он: Сейчас проверим.
      Она: (тихо) Ты давно не пел, дядька. Спой песенку.
      Он: Чего?
      Она: Я говорю, что если ты сейчас не бросишь всю эту фигню и не возьмешь в руки гитару, я умру.
      Он: (растерянно) Да я уже забыл, как это делается. И слов не помню.
      Она: Ничего. Все твои песни я знаю наизусть. Подскажу...
 
      На шашлыках: он берет гитару и поет. Песня снята, как доморощенный клип: кто-то пританцовывает, кто-то подпевает. Шампуры уже обглоданы. Тусовка набрала нужный градус и закипела.
 
      (песня)
 
Наварю отвар я пьяный из гуляй-травы
Из забудь-травы, из прости-травы,
Брошу в ковшик оловянный горькое увы,
Сладкое увы, вечное увы.
Брошу пепел сигареты и золу костра,
Брошу детские секреты, куклы, флюгера,
Дольку лунного лимона ночью отражу,
А чтоб было чуть солено, волю дам ножу.
Пей до дна, моя дорога,
Допьяна, чтоб стать ручной...
Ты веди меня, дорога, от постылого порога
Ой, ой-ой-ой.
Наварю отвар я пьяный из своих стихов,
Из чужих стихов, из ничьих стихов.
Брошу в ковшик оловянный пригоршню грехов,
Мальчиков – грехов, девочек – грехов.
Ложку каши, что оставил в детстве на столе,
И щепотку скучных правил о добре и зле,
Брошу жухлую солому солнечных лучей,
А чтоб было чуть солено – слез налью ручей.
Пей до дна, моя родная, допьяна, чтоб стать ручной.
Чтобы не плакать, даже зная, что уйдет со мной иная
Ой, ой-ой-ой.
Наварю отвар я пьяный из того, чем жил,
Из того, с кем жил, из того, где жил.
Брошу в ковшик окаянный связку бычьих жил,
Корабельных жил и гитарных жил.
Сахар звезд той давней ночки, прядь родных волос,
Букву «р», подарок дочки, скарба полный воз.
Ветку дуба, листья клена, стебель лебеды,
А чтоб было чуть солено – горсть морской воды.
Пей до дна, мой черный ворон.
Допьяна, чтоб стал ручной,
Чтоб не взял меня измором ни над сушей, ни над морем —
Ой, ой-ой-ой...
 
      (хлопки, шум-гам)
 
      Илюнчик: Андрюнчик, за тебя!
      Петрович: Нет. Я предлагаю выпить за жену этого засранца, которая его с нами отпустила, а сама сидит дома на цепи.