Сто осколков одного чувства

      – Это за что?
      – Не знаю. Мож, за то, что орал?
      – А чего тут такого? Это он, видать, за то, что хуй не стоит.
      – Может, и так. В общем, она с колен встала, села рядом с ним, обняла за плечи. Сидят, молчат. Он жует, плачет. Она дышит неровно, но глаза сухие. Он ее спрашивает: «Как там, мол, в Москве?» Она ему давай тихонько рассказывать, кто на ком женился, кто книжку написал, кто на какой работе работает. Меня даже смех разбирает – сидит голая телка и лясы точит. И с кем! С мужиком, который уж два года баб не видал! Но, думаю, когда-то у него, видать, крепко стоял, раз такую кралю отхватил.
      – У них там, в городах, главное дело – пиздеть красиво. А чтобы стоял – дело второе.
      – Что-то я не слышал, чтобы Пугало пиздело красиво. Молчит, как пень, с утра до ночи.
      – Так ты ж не баба. Чего ему перед тобой заливаться?
      – Ладно. Дальше-то будешь слушать?
      – А то!
      – Ну так вот. Неизвестно, сколько голубки проворковали бы, но пирожки раньше меня их беседу похерили.
      – Какие пирожки?
      – Те самые. Долго они у Пугала в пузе не просидели. Обратно попросились. В общем, блевать он кинулся, еле до параши добежал. Не принял организм.
      – Надо было три съесть, не боле, – понимающе кивнул Второй. – Опять же, нервы.
      – Да. Может, четыре еще потянул бы зараз. Но пять – это...
      – Да ладно, дальше давай. Накатим?
      – Погодь.
      – Гут. Валяй, складно рассказываешь.
      – Дальше дело было так. Клоун наш совсем поплохел после собственной блевотины. Улегся на пол рядом с парашей, голову руками закрыл и говорит одно слово: «Уходи».
      – Гы. Она уходит, а тут ты!..
      – Нет, погодь. Она – к нему, рядом ложится. И давай шептать что-то на ухо. И обняла его сверху, на манер одеяла. О чем они там болтали, не знаю, только вижу вдруг – ебутся. Тихо так, без лишних слов, завозились на полу.
      – Да ну? Гут!
      – Ага. Обнялись, ебутся и шепчутся. Я ухо приложил, чтобы слышнее было. Она ему: «Милый, родной, люблю...» Ну, и он ей то же самое. А иногда совсем тихо шептались, мне не разобрать было...
      – Ну...
      – Чего «ну»... Худо-бедно кончили, поплакали, пообнимались – и одеваться стали. Не жарко, в камере-то, голым долго не походишь.
      – А потом?
      – А потом Он ее к двери провожал. За руку держался, отпускать не хотел. В самых дверях она к нему повернулась и спокойно так говорит: «Ты мне, небось, не веришь, что никого не было?» Он улыбается, ничего не говорит. А она ему: «Ты верь. Не было». А он ей: «Спасибо».
      – Чево? – Второй пожал плечами. – За пирожки, что ль?
      – Не знаю...
      – Гут! – Второй потер руки и разлил остаток водки по стаканам. – Теперь валяй, рассказывай, как ты ее потом... Того этого...
      – Вот теперь накатим.
      – Давай.
      Свет лампочки, переломившись в запрокинутом стакане, прыгнул на стену хворым электрическим зайчиком.
      – Отвел его в камеру, возвращаюсь.
      – А она?
      – Она спокойно так говорит: «Я готова».
      – А ты?
      – А я ее за жопу взял и говорю: «Пошли, раз готова».
      – Гут. А она?
      – А она мне: «Поскорее, если можно». И заходит обратно в камеру. «Здесь?» – спрашивает.
      – А ты – за ней, дверь запер, – Второй облизнулся, – и в хвост и в гриву!..
      – Ага. И раком, и боком, и вертолетом, и солнышком, и за щеку с проглотом... Все, что жмурик не доебал – мне досталось. Кричала, сучка, как резаная – нравилось, поди.
      – Эхма... – Второй залез рукой в штаны – поправить распухшее хозяйство... – Хорошо...
      Первый вздохнул и доцедил пару капель из пустого стакана. Стояла такая тишина, что слышно было, как у Первого на душе скребут кошки.
      – Где бы еще водки достать? – сказал Второй. – Душа горит...
      – Хорошо бы, – хмуро отозвался Первый.
      – Слышь...
      – Чего?
      – А ведь ты пиздишь... – Второй блеснул глазом из темноты. – В глазок смотрел, а ебать не ебал. Отвел, поди, к выходу и пальцем не тронул?
      – Может, и так... – Первый вздохнул.
      – А я бы все равно выебал, – зло сказал Второй.
      – Может, и так... – повторил Первый и посмотрел в пустой стакан.

Эротический этюд # 47

      Поздняя ночь. Все избы в деревне кажутся на одно лицо, и только брешут каждая на свой собачий лад.
      Пара картинно прощается у плетня. Девка, сомлев до дури в голове, клонится на плечо Картузика. Тот гладит ее ласково по волосам, целует на прощанье и отодвигается в темноту. Его мы еще догоним, а пока поможем девке подняться по ступенькам, а то не держат ее грешные ножки. Меж ними – беспорядок, боль. Что-то мокрое и счастливое копошится там, дображивает горьким медом.
      Она открывает двери и тихо, крадучись, разувается. Вдруг тьма обрушивается на нее стоголосым девичьим шепотом, чьи-то руки хватают ее за плечи, разворачивают во все стороны, зажимают рот, чтобы с перепугу не орала.
      А она и не удивляется как будто. Такая ночка была, что уже нет сил удивляться. Только отмахивается от рук и шепотов, чтобы не мешали. Слышит со всех сторон смех, узнает голоса подруг.
      – Ну, что, красавица?... Нагулялась? – шепчет одна.
      – С Картузом сколь не гуляй – все мало... – отзывается другая.
      – Да еще с вами, сучки, делиться... – ворчит третья.
      – Да ладно вам, девки. Нам радоваться надо, а вы...
      – Да уж... Не появился бы Картузик, так и померли бы, счастья не зная...
      – Ага... Одна радость была бы – сватов от Жердяя гонять...
      Общий хохот. Жердяй, первый парень на деревне, любил спьяну засылать сватов, а поутру забывал, к кому. Трезвый он был мрачен, тискал девок по углам и все норовил погрозить своей здоровенной елдой. Некоторым она нравилась, но то угрюмое, из чего она росла, отпугивало напрочь...
      – Вы о чем, девки? – спросила наша героиня. – Не пойму, что-то...
      – Ах, не поймешь... Ну, так мы тебе расскажем...
      Цепкие руки, среди которых было немало по-мужски сильных, приученных к работе, мигом сорвали с нее всю одежду. Вспыхнула спичка, осветив здоровое, сдобное тело. Пятнышко крови на бедре выглядело черной кляксой.
      – Это что? Да ты не бойся, тут все свои...
      – Ага. Сестрички мы теперь, бояться нечего...
      – И не узнает никто.
      Она досадливо оглянулась. Ей хотелось отлежаться, помечтать и поплакать. А тут – на тебе. Сени полны по-друг, как собственная душа – счастья. А в счастье таком уже нету сил ни злиться, ни ревновать. Со всех сторон таращатся веселые, хмельные глаза девок, в одночасье и навек ставших сестрами. Сестрами по этому самому счастью. Она вздохнула покаянно, улыбнулась искусанными губами.
      – Ну, было, девки. Сами знаете. А теперь одежу верни-те – чай, не лето не дворе...
 
      ...Картузик возвращался кружной дорогой. Ему не хотелось в хату, стены всегда были ему в тягость. Зато простор, украденный тьмой, был виден и слышен ему, как днем. Он жил на этом просторе, был его частью. В избу старухи, пустившей его жить за помощь по хозяйству, он заползал, как пес – в конуру – только чтобы поспать, не боясь дождя. Он жил в четырех стенах уже пятый месяц и недавно начал поглядывать на дорогу, по которой пришел и по которой пойдет дальше, когда придет срок...
      Как он ни замедлял шаг, знакомая изба замаячила в конце улицы. Он коротко вздохнул и полез в карман за табаком. Накуриться следовало снаружи – дома старуха не разрешала, опасаясь пожара. У калитки он присел на скамейку, набил трубку и полез в карман за спичками.
      – Огоньку не найдется? – спросил шершавый негромкий голос...
 
      ...Девки сидели, прижавшись друг к другу, и шептались в полной темноте. На окне, прибитом к стенке звездами, был нарисован спящий кот.
      – А он и говорит: «Хочешь, русалку покажу?»
      – Ну... (общий вздох).
      – «А она не страшная? – спрашиваю. – Вдруг в воду потащит...» «Нет, – говорит, – не страшная. Она – самая красивая на свете». «Ну, – говорю, – тогда показывай, толь-ко я тебя за руку буду держать, чтобы не пугаться». А он меня к берегу подводит и говорит: «Смотри, мол». Я наклоняюсь...
      – О-о-ох...
      – А там ничего, только себя и вижу. «Ну, – спрашиваю, – и где же твоя русалка...»
      – А он?
      – А он мне: «Присмотрись получше – увидишь... Бледная, глазастая, губы сочные, да холодные... Волосы, коли расплести, двоих укроют...» Я смотрю в отражение... Батюшки святы, я же и есть та самая русалка, о которой он шепчет... От страха чуть в воду не свалилась...
      – А чего испугалась-то?
      – Сама себя... Не то, что испугалась, а будто бы не узнала... И хорошо, и страшно стало... С тех пор – как в зеркало посмотрю – так опять и страшно, и хорошо... Ну, а тогда сама ему на шею кинулась – сердце попросило...
 
      ...Сначала сверкнула молния, потом в голове загремело. Картузик, сбитый со скамейки одним ударом, неловко упал в грязь и попытался встать. «Дай ему еще, Жердяй...» – услышал он. И голова снова дернулась в сторону, отскочила мячиком от забора, закачалась сама собой, будто бы укоризненно...
 
      – А у меня, девки, все иначе было, – шептала другая. – Идем мы с ним по дороге. Места наши, знакомые. А он мне вдруг: «Закрой глаза!» А я ему: «Еще чего!» А он мне: «Закрой и иди, как шла, я тебя за руку подержу...» Меня интерес взял, я и закрыла. Поначалу страшно было, все боялась оступиться. А он меня держит крепко, пообвыкла, иду, как ни в чем не бывало. И такое, знаете, странное дело случается. Кажется мне, что я – уже не дома, в деревне, а в другом городе, или стране какой незнакомой. И мерещатся мне дома странные, дороги нехоженые, даже солнце там вроде как не одно, а пригоршня целая катается по небу. И кажется, что каждый шаг – над пропастью, только оступись – и все. И только рука его всю меня держит, стережет от страшного шага, ведет за собой в края нехоженые... Края, которые с открытыми глазами за лесом прячутся, а с зарытыми – на ладонь ложатся. «Где я?» – спрашиваю. А он мне: «Не знаю. Мне туда хода нет... Это – твоя держава, ты там царица».
      – Ух ты...
      – Ага. Я тогда останавливаюсь, а глаз не открываю. Так боюсь дорогу нашу постылую увидеть, сил нет. «Поцелуй, – говорю, – меня, пока я здесь, в царицах, а не в девках на задворках». Чувствую – дышит мне в губы, потом коснулся легонько своими... Они у него нежные, будто девичьи...
      – Да уж знаем, знаем...
      – Ну, я не выдержала, влепилась в него всем телом: «Бери!» Уж и не знаю, где это было, может, у всей деревни на виду...
      – Ты что ж, глаза так и не открывала?...
      – Потом только, когда он меня обратно привел...
 
      ...Боль взрывалась шутихами то в животе, то во рту, то на спине... Его уже дважды рвало, блевотина смешалась с грязью, в которой он валялся, и кровью, которая текла из разбитого рта, носа, брови. Короткие вспышки освещали древний город, что стоял здесь когда-то. Он видел его хорошо и жалел, что не успеет рассмотреть каждый дом... «Все, курва. Умирать пора...» – донеслось из-за городской стены...
      – А меня в лес завел... Жили с ним, как дикие звери. Ходили голые, спали в шалаше. Уговор был – ни слова не говорить. Только на Луну выли по ночам.
      – Страшно, поди...
      – Некогда было бояться. Любились с утра до ночи, без устали...
      – А со мной он запросто жил. За два дня плетень подровнял, крышу залатал, дров на всю зиму наготовил. В бане меня парил, как дите малое... Перед сном колыбельные пел... Все, что мамка с батей не допели, царство им небесное...
      – А со мной в Снегурку играл. Над костром не растаяла, а как обнял – пуще костра растопил. И осталась от меня, девки, одна большая лужа...
      – А со мной – дрался. Хохочет, а дерется... Рука легкая, бьет понарошку. А мне весело, сама не знаю почему...
      – А со мной – звезды считал. «Выбирай, – говорит, – любую. Твоим именем назовем. Помрешь, мол, старухой, а она вечно молодой останется. И имя твое на ней верхом доскачет в такие времена, о которых и мудрецы нынче не помышляют...»
      – А со мной...
      – А со мной...
      – Девки, да мы об одном ли парне говорим?...
      – Об одном... Ох, об одном... Только мы все больно разные...
 
      ...Картузик лежал на солнечной, мощеной булыжником, улице и не знал, жив он или умер. Боли он уже не чувствовал. Из прежнего мира еле ощутимо тянуло навозом и собачьей шерстью. В новом мире по улице шла женщина в черном. Ему захотелось догнать ее и заглянуть в лицо...
      – Помер? – с деланным равнодушием спросил один из Жердяевских жополизов.
      – Вроде дышит еще, – отозвался другой.
      Жердяй, тяжело дыша, сдернул с Картузика штаны. Посветил спичкой между ног.
      – А хуек-то маленький, – сказал он удивленно. Встал, достал из мотни свою дубину и погрозил ею всему свету. – Во, какой надо!
      Он помочился на Картузика и приглашающе кивнул корешам. Те последовали его примеру. После чего все трое пошли восвояси.
      ...В солнечном городе пошел дождь. Теплый, омерзительный, вонючий дождь. Он смыл дома и мутным потоком замалевал мостовые. Он принес с собой боль, тошноту и стыд. Картузик понял, что жив, и нашел в себе силы обрадоваться этому. Он лежал, плакал и смеялся. А еще немного жалел, что не успел догнать женщину в черном и заглянуть ей в лицо. У нее была такая грустная походка. И только Он один знал, как сделать ее счастливой...

Эротический этюд # 48

      – С другой стороны, мне нравятся его пьесы, – сказал Он о модном писателе. – В них есть жизнь, которой не хватает рассказам.
      – Не люблю пьесы, – Она капризно сморщила носик. – Они хороши только на сцене.
      У Нее было лицо дорогой штучной куклы, маленькие холеные руки и крестьянская грудь. Ноги были скрыты столиком, и Он уже третий час гадал, хороши они или нет. Они представлялись ему то основательно-пухлыми, то карикатурно-тонкими. Он старался не думать о том, что нижняя половина этой трефовой барышни, может статься, так же хороша, как и верхняя. Уже одной верхней хватило, чтобы его бедная молодая головушка покатилась колесом по склону.
      – Не скажите, – возразил Он. – На сцене они звучат так, и только так, как их прочел режиссер. На бумаге же пьеса – перепутье, и читатель волен идти в любом направлении.
      – Возможно... – Она сдержала зевок и посмотрела в окно. – Россия... Посмотрите, какой простор...
      Он деликатно промолчал о том, что поезд шел по Малороссии, и осень 1919 года мало располагала к тому, чтобы назвать эту местность Россией. Он смотрел в окно и старался думать о просторе, но думал о Ее груди, на которую старался не смотреть.
      Ему было стыдно за свои реплики, пресные, как тюремные галеты. Он любил то, о чем говорил, и умел говорить об этом хорошо. С друзьями, например. Что же до барышень, тут дело другое. То ли тон голоса подводил, то ли глаза выдавали юношескую трусливую похоть, но в роли донжуана он был никудышным оратором. Да и сама тема, которую он сейчас волоком тащил на себе, могла бы зажечь глаза провинциальной барышне, мечтающей покорить сцену, но никак не отзывалась в скучающей столичной девице, которая с детства приучена к театру наравне с уборной или теннисным кортом.
      – Да-с – упрямо повторил Он. – В любом направлении... Антигерой, которого режиссер выставил полнейшим уродом, у автора пьесы создан многогранной и противоречивой фигурой. Читая его реплики с разными интонациями внутреннего голоса, мы вольны придать ему немалую привлекательность...
      – Да... – Она вздохнула, колыхнув грудью, – А вот эти коровы... Они что, пасутся сами по себе?...
      Он хотел ответить пошлостью о пастухе и пастушке, но промолчал. От отчаяния Ему пришла в голову мысль коснуться ее колена своим. Как бы невзначай. Вдруг пробежит искра, от которой зажгутся ее глаза?
      Увы, между ними стоял громадный тюк с солью. Вообще, обстановка была не слишком романтичной. На полках бывшего вагона 1-го класса, ныне исписанного и освежеванного похабниками, теснилась куча мала людей и их мешков, похожих на хозяев. По старой памяти и на всякий случай, эти люди пропустили молодых господ к окну и потеснились, как могли. По той же старой памяти Он и Она говорили, не обращая на остальных, с позволения сказать, пассажиров, ни малейшего внимания. Как будто были вдвоем. Или, вернее, сами по себе.
      Итак, ее коленная чашечка, истинное украшение любого сервиза, была в недосягаемости. Как и все остальные части тела, которые пригрезились Ему с мистической ясностью. Персидский животик с заветным пухом у подножия. Между грудок – крест на цепочке, расходящейся следом, как волна от баркаса. Юные соски – как две оброненные с ложки капли клубничного варенья...
      Он закашлялся от возбуждения и открыл рот, готовый засвистеть, как чайник. Но не засвистел, а произнес шершавым голосом очередную чушь.
      – Что же до героя положительного, то, опять же, в наших силах трактовать его реплики в совершенно полярном смысле. Драматург склонен играть с читателем в гораздо большей степени, чем прозаик или, тем паче, поэт...
      – Ой, – сказала Она. – Почему мы остановились?
      Он посмотрел в окно. Поезд, действительно, стоял, а под окном проскакал грязный мужик на коне. У мужика за спиной висела винтовка, а в руке был наган. За первым мужиком проскакало еще несколько, после чего щелкнул выстрел, и вагонный коридор наполнился топотом.
      Дальнейшее происходило так быстро, что испугаться или разозлиться Он не успел. В купе ввалилось сразу трое, четвертый застил оставшийся просвет.
      – Жиды, белые, красные, госпо... Ага... Вижу парочку, – Первый оскалился и коротко буркнул мешочникам:
      – Пшли на хуй. Все.
      Мешочники растворились в воздухе. Первый подошел к Нему и молча, без предисловий, ткнул в лицо вонючим кулачищем. В носу хрустнуло, в рот потекло теплое и соленое. Он неловко вскочил, попытался стать в боксерскую стойку, да где там. Падая обратно, он успел достать разок по челюсти Первого, но без опоры удар получился невесомым, детским.
      – Брыкается барчук, – с удовольствием крякнул Первый и засучил рукава.
      – Что вы делаете? Оставьте нас в покое, – сказала Она тоном, которым могла бы гордиться престарелая мамзель-гувернантка, окажись она здесь и сейчас.
      – У нас нет денег, – сказал Он, сплевывая кровь на пол.
      – А на хуй нам ваши деньги? – удивился Первый.
      Что можно было на это ответить? Он и Она замолчали.
      – Выходи, барчук, кончать тебя будем, – серьезно сказал Второй, с уважением к чужой смерти.
      Только теперь Ему стало страшно. По-настоящему страшно. Он почувствовал, что по ноге скользнула струйка и понял, что сейчас обмочится на Ее глазах. Был момент, когда этот позор уже не смущал его, тело и разум сдались червивой пехоте мурашек, но навстречу уже развернулась конная лава адреналина. В глазах потемнело, разум и чувства спасительно отключились, он молча бросился вперед. Последнее, что он услышал, было:
      – А ты раздевайся, сука. Ебать тебя будем...
 
      ...Пришел в себя на насыпи, лежа на земле с туго перетянутыми руками и ногами. Трое с разбитыми харями сидели рядом, покуривая, порой сплевывая на него.
      – Очнулся, барчук-то, – сказал Первый.
      – Одного не пойму. Чего мы его до сих пор не кончили? – удивился Второй.
      – Говорят тебе, надо сперва батьку спросить, – сказал Третий бабьим голосом. – А вдруг охвицер? Видал, как дерется?
      – Да... С офицером разговор другой будет, – мечтательно сказал Первый. – Тут пули мало...
      Он лежал, безразличный ко всему, кроме криков из окна прямо над головой. Эти крики мешали ему прощаться с небом и землей.
      Потом Он понял, кто это кричит. И понял, почему. Ему стало жалко и себя, и бедную девочку, так неудачно выбравшую время для визита к тетке в Киев. Он стиснул зубы и стал смаргивать слезы с ресниц.
      Она кричала мало. Ее крики были короткими, петушиными, уродливыми. Но молчание между криками было еще страшнее. Он чувствовал, чего Ей стоит не кричать. Он представил, как Она лежит там, распятая зловонными тварями, как улыбается им в лицо...
      Тут в голову пришла спасительная мысль. Ведь они умрут вместе! Значит, чудесная попутчица составит ему компанию и в те края, откуда Киев виден, как на ладони! Дорога дальняя, скучная, как не поговорить? Третьего шанса познакомиться уже не будет. Так что не будь занудой!
      Он звонко расхохотался сквозь слезы.
      – Спятил барчук, – оскалился Первый. – Жаль, теперь боли не почувствует.
      – Что у вас тут происходит? – раздался новый, городской голос.
      – Вот, батька, охвицера поймали, – сказал Второй. – Ждем тебя, чтобы порешить.
      – Этот, что ли?
      – Этот.
      Когда Он увидел своего учителя истории, известного всей гимназии комичной манерой говорить и одеваться, то решил, что действительно сошел с ума. Но, наверное, с ума сошел не он, а весь остальной мир, потому что батька улыбнулся в усы и со знакомой интонацией сказал:
      – Ну-с, молодой человек, довольно учить историю. Куда интереснее ее делать, не так ли?...
      Обернулся к своим холуям и коротко бросил: «Отпустить!», после чего, не оглядываясь, зашагал дальше вдоль поезда. Те, не решаясь развязать буйного «охвицера», так и бросили его связанным обратно в купе, откуда выходил, застегивая мотню, последний хлопец...
 
      ...Мешочники в купе так и не вернулись. Он и Она остались вдвоем друг напротив друга. Она, одевшись и оправившись, развязала Его и помогла сесть. Они посмотрели друг на друга и отвернулись.
      Степь трещала на все лады. Невидимые цикады и кузнецы заливались вдогонку далеко пылящей банде. Поезд бубнил человечьими голосами, где-то в голос матерились, где-то навзрыд причитала баба. Вокруг на сотни километров разлегся чужой мир.
      Он собрался с силами и снова посмотрел в Ее сторону. Она сидела, не шевелясь, не мигая, не дыша. Жили только глаза. Беспокойные, больные, неузнаваемые. Сухие.
      «Что сказать тебе, милая?...
      Что мне тоже плохо?...
      Что все это было дурным сном, и нам обоим пора проснуться?...
      Что мне пришлось еще хуже?...
      Что ты – самая храбрая девочка на свете?...
      Что нас только двое и есть на этом скотном дворе?...
      Что нужно взяться за руки и пройти остаток пути вместе?...
      Что я... Что я люблю тебя?...»
      Решение оказалось простым и обожгло его, как медуза. Он улыбнулся разбитыми губами, посмотрел Ей в глаза и сказал, как ни в чем не бывало:
      – Так вот... Драматург склонен играть с читателем в большей степени, чем прозаик, или, скажем...
      Она схватила Его руки и спрятала в них лицо. Он почувствовал на ладонях слезы и понял, что все обошлось.
      Поезд тронулся с места. В скрипе колес Он еле расслышал ее шепот:
      – Да... Наверное, вы правы... И мне стоит перечитать пару пьес... Хотя... Ей-богу, на сцене они смотрятся лучше...

Эротический этюд # 49

      – Ну и денек сегодня... Жаркий, вы не находите? – ди-джей маленькой радиостанции отбросил всякие попытки веселить честной народ и откровенно потел в микрофон.
      – Да, – ответил телефонный женский голос. Тоже распухший от жары.
      – Что ж. Нам ничего не остается, как поговорить о холоде. У вас есть какие-нибудь мысли на этот счет?
      – Ну... Я бы не отказалась съесть мороженого...
      – Сколько?
      – Две... Три порции меня устроили бы.
      – Что до меня, то я съел бы ящик.
      – Это... Это, наверное, вредно.
      – Жить вообще вредно. Не так ли?
      – Ну... Наверное, вы правы...
      – Вижу, вы не отличаетесь разговорчивостью... Что ж, до встречи, мисс. Дадим возможность высказаться другим. Я вижу на пульте красную лампочку очередного телефонного звонка... Алло, вы в эфире, я вас слушаю...
      – Разденься, дружок... – Голос звонкий, девчачий, размыт посторонним шумом. Похоже на рев двигателя.
      – То есть? – ди-джей хохотнул.
      – Сними свою майку, штаны, трусы, носки, вчерашний гандон... Что там еще на тебе надето... И прыгай со своей башни. Пот высохнет на лету, обещаю...
      – Уфф... Что жара делает с людьми. Надеюсь, нас не слушают дети...
      – Тебя вообще никто не слушает. Включая меня.
      – Вы не очень-то вежливы, мисс.
      – Вали на жару – она все спишет. На этом гребаном шоссе просто не ловится ничего, кроме твоей вонючей станции.
      – Не знаю, почему я не кладу трубку, – пауза перед этой фразой истекала потом. – Может, жара расплавила мозги...
      – Не льсти себе. Было бы, что расправлять.
      – Ну, все!.. (That’s it!)
      – Ау, крошка! Положив трубку, ты сознаешься в том, что испугался. Где твои яйца, кабальеро? Покажи даме класс светской беседы. А остальные пусть слушают...
      – Да... Лучше бы я продолжал беседу с предыдущей слушательницей... Вы звоните из машины?
      – Да. Ты хочешь записать номер?
      – Нет уж... Думаю, его можно узнать, полистав корешки штрафов у любого копа от Фриско до Яблока.
      – Это было неплохо, парень. Только штрафов с меня не берут.
      – Догадываюсь.
      – Правильно догадываешься.
      – Как же вы говорите, ведя машину?
      – Кто тебе сказал, что я за рулем? Таких, как я, без хозяина не выгуливают...
 
      ...Она повернула голову и без улыбки посмотрела на того, кого назвала Хозяином. Все ее веселье сорвалось, как шляпа на ветру, и закувыркалось в пыли за машиной. Она не любила своего нынешнего Хозяина.
 
      ...Он сидел прямо и глядел на дорогу, не обращая внимания на попутчицу. Ему нравилась шальная девка, странно было слышать ее голос в радиоприемнике. Этот голос слишком часто снился ему по ночам, чтобы теперь достаться всем в коротковолновом диапазоне. Он ощутил ревность, привычная тоска боднула в сердце, машина вильнула в сторону и выровнялась не без усилия.
      Скалистые горы, эти пни одиночества, брели по обе стороны шоссе, не обращая никакого внимания на человеческих букашек...
 
      – И что же думает ваш... э-э-э... хозяин по поводу того, что вы сейчас несете в прямом эфире? – в голосе ди-джея зазвучала надежда на подмогу.
      – А мне насрать, что он думает. Наверное, ничего не думает. Иначе я давно уже была бы на обочине, не так ли?
      – Не знаю, как он все это терпит. Я бы на его месте...
      – И не мечтай, приятель...
      – Хорошо. Передайте ему от меня привет и сожаление. Скажите, что у меня есть пара банок пива на тот день, когда он останется без вас. Мы выпьем их за ваше здоровье.
      – Он передает, чтобы вы засунули эти банки себе в жопу. Right now!
      – Они еще недостаточно остыли. Кстати, мы ведь говорили о жаре. Как вы с ней справляетесь?
      – Ты действительно хочешь, чтобы я тебе это рассказала?
      – Почему бы нет? Это лучше, чем слушать ваше хамство.
      – Хорошо. Тогда закрой варежку и слушай вместе со всеми. Я вас, мальчики и девочки, плохому не научу. И не скажу ничего нового. Просто повторим старый урок.
      – О’кей, я снимаю с себя полномочия ди-джея и передаю их вам. Дорогие слушатели, я впервые в жизни готов обратиться к вам с просьбой не оставаться на нашей волне. Ситуация вышла из-под контроля, но, черт меня побери, если у меня поднимется рука повесить трубку.
      – Что ж, – Ее голос стал еще звонче. – Начнем. Для начала, дамы и господа, ощупайте свои хозяйства, если вы понимаете, о чем я говорю. Надеюсь, они у вас уже достаточно мокрые, хотя бы от пота, если мой сказочный голосок еще не изверг из них других выделений...
      ...Он по-прежнему смотрел прямо на дорогу, и жалел, что руки заняты. Выделений было уже более чем достаточно, и пота среди них было – кот наплакал. Ее голос дразнил каждую клеточку его обветренного, загорелого одиночества. Он молчал, боясь словом расплескать ощущения, и не поворачивался к попутчице, словно мог от этого обратиться в соляной столб. Зато приготовился выполнять все Ее инструкции по борьбе с жарой.
 
      ...Она, переложив телефонную трубку в левую руку, честно исполняла все то, о чем импровизировала в эфире.
      – Что ж, мальчики и девочки, жара позаботилась о том, чтобы наши упражнения не стали суходрочкой. Ваши пальчики, милые девочки, и ваши ладошки, ребята, на счет «раз» должны оказаться там, где на плесени воздержания растут орхидеи восторга. Поехали! Раз! Ах, моя проказница, как давно мы не виделись!.. Целый день никто не искал жемчуг в твоей прелестной раковине! Расскажи, как жила все это время... Вижу, что плохо... Ау, милые, поговорите каждый со своей штучкой. Они это любят. Вот, моя, например. Свернулась, как ухо от предвыборных дебатов... Это не дело. Дай-ка я поглажу тебя, подруга... Эй, ди-джей, ты еще здесь?
      – Да, о внебрачное дитя скандала...
      – Поставь нам музыку, недотепа. Пора немного помолчать. И послушать шуршание, с которым кровь расправляет наших сонных зверей.
      – Какая музыка тебе подойдет?
      – Поставь Моцарта. Изрядные хиты писали в те времена, когда не носили трусов и облегчались в лохани...
      – У меня нет Моцарта.
      – Почему меня это не удивляет? Ты слышишь, подруга, у него нет Моцарта! Эй, все, у него нет Моцарта! Некому позаботиться о наших штучках, кроме нас самих. Что ж. Я сама спою вам песенку, и пусть ваши пальчики пустятся в пляс...
 
      ...Он резко притормозил, съехал на обочину и спустил штаны. Терпеть дальше стало невмоготу. Сквозь помехи эфира и треск собственного сердца он плавал в Ее голосе, таком близком и таком далеком, который можно потрогать, но нельзя схватить. Он схватил то, что оказалось под рукой, и, закрыв глаза, отдался наивной мелодии с простыми словами, прерывающейся на каждом такте от Ее телодвижений.
 
      ...Далеко впереди другая машина, а за ней – третья, у самого горизонта, встали на якорь. Общее безумие охватило пустынное шоссе, горы поехали в обратную сторону, калифорнийские грифы стали кругами спускаться вниз. Истекающие потом Одиночества ласкали сами себя, не обращая никакого внимания на попутчиков, которые делали то же самое. Касаясь друг друга, люди вздрагивали и отодвигались в сторону. Последние мгновения прошли в сосредоточенном, хором пыхтящем молчании. Петь было некогда. Единственным звуком стал треск радиопомех. Потом Она закричала, и все закричали вместе с ней. И грифы, сорвав резьбу своих кругов, испуганно вывинтились обратно в небо...