Он: Что нам до всех? И что всем до воробья и пучка травы?
      Она: Ага. (пауза) И что воробью до пучка несъедобной травы...
      Он: Кстати, о несъедобной траве. Не пора ли нам немного подкрепиться?
      Она: Ага. Может, вырасту на пару метров.
      Уходит, камера гаснет.
 
      Поезд несется дальше, под стук колес.
 
      Кафе.
 
      Она: (отпивая коктейль) Вкусно. Кажется, я уже пьяная.
      Он: А какая ты когда пьяная?
      Она: Никакая. Ненавижу всех.
      Он: И себя?
      Она: Нет. Себя ненавижу, когда трезвая. А когда пьяная – люблю.
      Он: Расскажи что-нибудь.
      Она: Нет. Я лучше послушаю. Вот ты мне скажи, воробей...
      Он: Да?
      Она: Зачем все эти разговоры? Чтобы потом меня трахнуть?
      Он: Конечно.
      Она: Правда?
      Он: И да и нет.
      Она: А зачем еще?
      Он: Ты еще не забыла, что тебе было плохо?
      Она: Почему «было»? Мне и сейчас хреново.
      Он: Но хоть немножко лучше?
      Она: Немножко лучше.
      Он: И мне с тобой лучше.
      Она: Правильно. Потом мы будем трахаться – и нам на пять минут станет совсем хорошо.
      Он: Наверняка.
      Она: А потом ты зацепишь на Горбушке другую бабу, и тоже отвезешь ее в лес, и попросишь раздеться од каким-нибудь деревом. А может, под тем же самым.
      Он: Может, и так. Если она захочет в лес, как ты.
      Она: Потом ты отведешь ее в зоопарк...
      Он: Если она захочет.
      Она: Да. Если она захочет. И будешь говорить, что она не похожа на фламинго, а похожа на дикую орхидею с планеты Швах...
      Он: Чах.
      Она: Неважно.
      Он: Важно!
      Она: Не ори.
      Он: Не буду.
      Она: И тоже трахнешь, и снова пойдешь на Горбушку. Ведь так?
      Он: Может, и так. Не знаю.
      Она: То есть для тебя мы план построили, так?
      Он: Хороший план. Ничего не имею против.
      Она: Ну, а мне-то что делать?
      Он: А что ты делала ДО этого?
      Она: Не помню. Ленилась. Ждала.
      Он: Глотка родниковой любви...
      Она: Что-то вроде того.
      Он: Так зачем ты сейчас норовишь насрать в колодец, из которого собираешься пить?
      Она: Ой-ой-ой... Да мы, никак, рассердились.
      Он: Нет. Продолжай.
      Она: Я просто хочу спросить. Зачем вся эта херня про орхидеи и воробьев, если ты просто хочешь затащить меня в постель. Ведь, насколько я помню, в лесу ты уже мог это сделать.
      Он: Чуешь подвох?
      Она: Чую.
      Он: У меня нет ответа.
      Она: Может, просто не стоИт?
      Он: А ты положи туда ножку и подожди полминуты.
      Она: Прямо сейчас?
      Он: Почему бы нет?
      Она: Налей мне еще рюмку.
      Он наливает. Она пьет.
      Она: Кладу?
      Он: Клади.
      Она: Продолжаем разговор.
      Он: А нечего продолжать. Я же тебе сказал, что у меня нет ответа.
      Она: Ну, ты хотя бы спроси меня, что я о тебе думаю.
      Он: Что ты обо мне думаешь?
      Она: Ты – взрослый дядька, который изо всех сил пытается выглядеть мальчиком, но у него ни черта не получается.
      Он: Угадала.
      Она: А зачем тебе... Ого! Кажется, получилось... Ногу убирать или оставить?
      Он: Убирай.
      Она: Так зачем тебе это?
      Он: В детстве все было хорошо, а сейчас плохо.
      Она: Ах, да! Десять лет назад тебя любили девочки, а сейчас не любят.
      Он: Не в этом дело. Десять лет назад я мог плакать от музыки. И это было приятно.
      Она: Ты не один такой. Все перестают плакать от музыки, как только для слез находится более серьезные поводы.
      Он: Да. Но не все помнят, КАК это было приятно.
      Она: А ты помнишь?
      Он: Да.
      Она: Бедный.
      Он: Да.
      Она: Зачем же тебе я, дядя мальчик? Я ведь уже взрослая, хоть и маленького роста.
      Он: Такая, как сейчас, ты мне незачем.
      Она: Ну и вали отсюда.
      Он: Как скажешь...
      Камера гаснет.
 
      Камера по-прежнему стоит на столике в купе, направленная в окно.
      Стук колес.
 
      Знакомый лес, на следующий день. Сначала пусто, потом вдали мелькает куртка. Камера следит за Ее приближением. Она подходит к камере и смотрит в нее, виновато улыбаясь.
      Она: Здесь и сейчас?
      Он: Да.
      Она: Выключи камеру.
      Он: Ты просишь?
      Она: Я требую.
      Он: Хорошо. Только загляни в нее напоследок. Как в колодец.
      Она смотрит в камеру и показывает язык.
      Экран гаснет.
 
      Камера по-прежнему конспектирует виды из окна.
 
      Платформа Ленинградского вокзала. Вечер. У поезда, через окно – Петрович и Илюнчик. Навеселе.
      Петрович: Андрюш, ничего не забыл? Коробку передашь тете Тамаре, а сумку – тете Вере.
      Он: Все помню, Петрович.
      Петрович: Повтори!
      Он: Коробку – тете Тамаре, а сумку – бабе Вере.
      Петрович: Тетя Тамара – это которая с усами.
      Он: Тамара с усами. А Вера – без усов.
      Петрович: А Вера без усов.
      Илюнчик: Андрюнчик, про Ленку не забыл?
      Он: Нет. Передать, что в июле приедешь.
      Илюнчик: Да не в июле, а в июне, чайник!
      Он: Не вопрос. Скажу, что приедешь в мае с семьей и детьми.
      Илюнчик: Да ты чего, в натуре! Она меня потом убьет. Значит, скажешь Ленке, что в июне, а Светику -
      то в июле. Понял?
      Он: Как мне их различить-то?
      Илюнчик: У Светика телефон на 234, а у Ленки – на 432. Записал?
      Он: Ручки нет.
      Илюнчик: (машет рукой) Ладно, ты им ничего не передавай. В мае к Наташке поеду.
      Петрович: Молчи уж, кобель.
      Илюнчик: Слышь, Петрович, а поехали сейчас. Вместе с ними. Я тебя со Светиком познакомлю.
      Петрович: Ага. А я тебя – с тетей Тамарой.
      Он: Которая с усами?
      Петрович: Она.
      Илюнчик: (берет Петровича в охапку) Петрович, поехали! Душа горит. В Сочи из за этого чайника не съездили, теперь он, гад, в Питер без нас уедет.
      Петрович: Илюнчик, остынь.
      Илюнчик: В Питере остынем. Андрюш, поставь поезд на ручник, я пойду с проводником добазарюсь.
      Петрович: Скорее бы вы уже поехали. Еще минут пять я его продержу.
      Илюнчик: Ты – меня?! Пять минут?! Не свисти!
      Ее голос: Мужики!
      Петрович и Илюнчик: Ау! Ее голос (камера разворачивается на его хозяйку): Я вот тут хотела спросить... Вы и вправду такие хорошие или придуриваетесь?
      Илюнчик: Я и вправду, а Петрович придуривается.
      Она: А этот... С которым вы меня отпускаете?
      Илюнчик: Подлец полный.
      Петрович: Хуже засранца я не знаю.
      Илюнчик: Утопи его в Неве – и приходи ко мне жить.
      Петрович: Только подожди на берегу, чтобы не всплыл. А то такой еще не утонет. Сама понимаешь.
      Илюнчик: А всплывет – ты его веслом по голове. И – ко мне.
      Поезд трогается.
      Илюнчик: Значит, Светке не забудь передать...
      Петрович: (одновременно) А сумку – тете Вере...
      Удаляясь, танцуют на перроне коронный «горбушечный» танец. Скрываются с глаз долой вместе с перроном.
 
      Камера в купе подхватывается в руку, поднимается и разворачивается. Она сидит напротив, в домашнем халатике. На столе – бутылка вина и дорожная закуска.
 
      Она: Как меня достала твоя камера!
      Он: Это ерунда. Знала бы ты, как она МЕНЯ достала.
      Она: Вот и дай ее сюда.
      Он: Не дам.
      Она: Дашь.
      Он: Не дам...
      Она: Ну, держись...
 
      Возня за обладание камерой. Перед объективом творится чехарда. В конце концов, камера оказывается в ее руках.
      Мы впервые видим Его. Он сидит напротив, за столом, вид растрепанный.
      Смотрит в камеру.
 
      Она: Чего уставился?
      Он: Пользуюсь случаем, чтобы посмотреть на тебя двумя глазами.
      Она: И как?
      Он: В два раза лучше, чем одним.
      Она: Подлизываешься?
      Он: Ага.
      Она: Не выйдет, дядька. А ну выкладывай все как есть!
      Он: Куда выкладывать? На стол?
      Она: Еще чего! Сюда выкладывай, в камеру. А то молчит, а глаза хитрые! О чем молчишь?
      Он: О тебе молчу.
      Она: А о чем думаешь?
      Он: О чем в поезде думать?... Так... О минуте.
      Она: О какой такой минуте? Что-то ты темнишь, дядька.
      Он: Вот прошла минута. За нее много чего случилось.
      Она: Например?
      Он: Кто-то родился. Минуту назад его голова торчала между мамкиных ног, как арбуз на бахче. А сейчас чья-то рука, большая, как Театральная площадь, держит его на весу, и он уже прокричал свое первое «кукареку».
      Она: А еще?
      Он: А кто-то испустил дух, и сейчас идет по тоннелю.
      Она: Ты – придурок. Неужели нельзя подумать о чем-нибудь нормальном типа расписания поездов?
      Он: Можно. Но за минуту с ним ничего не случилось. И не только с ним. Все камни стоят где стояли, дома не перешли на соседнюю сторону улицы, а один мой приятель как был дураком, так и остался. Но!
      Она: Что?
      Он: Альпинист поднялся на десять метров ближе к цели, вор набрал последнюю цифру кода, а Танька с Таганки испытала первый в своей жизни оргазм и теперь удивляется, какой длинной может оказаться минута.
      Она: Ты на что намекаешь? Какая еще Танька?!
      Он: Не знаю. Наверное, веселая и крашеная под Мэрилин Монро.
      Она: Слушай, дядька. Ты и вправду придурок?
      Он: Это плохо?
      Она: Это холодно, и сквозняк. Дует по ногам.
      Он: Положи их ко мне на колени.
      Она: Вот так? (кладет)
      Он: Вот так. Теперь думать не о чем. Голова пустая, как голубятня в праздник.
      Она: При чем тут голубятня?
      Он: Вот и я думаю, при чем тут голубятня?... Слышишь шаги?
      Она: Нет. А ты?
      Он: Слышу.
      Она: Кто там?
      Он: Следующая минута. Крадется, как кошка. За нами, голубками.
      Она: Значит, следующая минута – наша?
      Он: И наша тоже. (одними губами) Иди ко мне...
      Она: Выключать эту штуку?
      Он: Как хочешь...
 
      Темнота.
 
      Питер, Дворцовая набережная, белая ночь.
 
      Он: Добро пожаловать на бал призраков. Узнаешь этого чернявого кавалера?
      Она: Кажется, я видела его в каком-то учебнике. Это поэт?
      Он: В свободное от любви время – да. Скоро его убьет красивый и глупый кавалергард. Он будет целиться в ногу, но попадет в живот.
      Она: Кажется, эти призраки танцуют.
      Он: Да. Им трудно танцевать на живой трясине из мертвецов, которые строили этот город. Но они очень стараются.
      Она: Им не страшно?
      Он: Им очень страшно и противно. Чтобы не слышать криков, они приказали оркестру играть громче, а ночи – никогда не наступать...
 
      Эрмитаж, залы искусства ХVII века.
 
      Она: (глядя на ложе с балдахином) Ничего не имею против этой кровати. Но где мы поставим телевизор?
      Он: Наверное, придется выбросить эту вазу.
      Она: Только через мой труп.
      Он: Хорошо. Тогда обойдемся без телевизора.
      Она: Нет. Ты купишь мне плоский Bang Olufsen и привинтишь его к потолку.
      Он: Ого, какие слова ты знаешь...
      Она: Ты про потолок?
      Он: А зеркало? Тебе нужно зеркало?
      Она: Я со своими габаритами умещаюсь в карманном зеркальце.
      Он: Тогда зачем тебе такая большая кровать?
      Она: Такая большая кровать, как вы изволили выразиться, нужна не мне, а нам.
      Он: Зачем? Мы же спим, обнявшись.
      Она: Зато когда поссоримся, можно будет разбежаться на три метра. Чтобы даже блоха не допрыгнула.
      Он: Мы не будем ссориться.
      Она: Еще как будем.
      Он: Нет, не будем.
      Она: Нет будем! (зловещим шепотом)
      Он: Да тише ты!
 
      Питер, Дворцовая набережная, белая ночь. Камера в руках у Нее.
 
      Он (облокотясь на перила): Здесь я однажды встретился с собой. Это было довольно страшно.
      Она: Как это выглядело?
      Он: Это было ночью, а он, который я, стоял на том берегу Невы, у стены Петропавловки.
      Она: Как ты его разглядел? Мне отсюда ни черта не видно.
      Он: Мне тоже не было видно. Я просто точно ЗНАЛ, что там стоит мой двойник. И помахал ему рукой.
      Она: А он?
      Он: Ничего. Отвернулся и шагнул в стену.
      Она: А ты допил бутылку и пошел спать.
      Он: Ага.
      Она: Врешь, как всегда?
      Он: Вру, как всегда. У меня и пальто такого никогда не было.
      Она: При чем тут пальто?
      Он: У него было пальто, похожее на крылья, сложенные за спиной. Как у ночных бабочек.
      Она: Жуть.
      Он: Ага. Вот так разминешься со своим ангелом, а потом ищи его. Как после этого бутылку не допить?
 
      Камера отворачивается к Петропавловке. Внизу кадра лениво ворочается Нева.
 
      Эрмитаж, бальный зал.
 
      Она: А здесь мы будем принимать гостей. Ты любишь гостей?
      Он: Если среди них нет красивых глупых кавалергардов.
      Она: Хорошо. Мы будем приглашать умных толстых полковников.
      Он: Я не возражаю и против пары-тройки принцесс.
      Она: Ах так! Тогда без кавалергардов не обойтись.
      Он: Хорошо. Только пусть это будут гусары. Они не такие наглые.
      Она: Кто говорит о наглости, ваше сиятельство? Мы говорим всего лишь о танцах.
      Он: Тогда разрешите заполнить собой вашу танцевальную квитанцию.
      Она: Всю?
      Он: Всю-превсю. Включая графу «Итого».
      Она: Эта квитанция и так заполнена вами, дяденька. Раз и навсегда.
      Он: Если бы ты только знала, как в это трудно поверить.
      Она: Давай не будем об этом.
      Он: Давай.
      Она: Ты слышишь музыку?
      Он: И слышу и вижу, как призраки пляшут, наступая друг другу на ноги.
      Она: Присоединимся?
      Он: Начинай.
      И она начинает – маленькая, хрупкая, в белом платье, с распущенными волосами. И музыка становится слышна, набирает силу, эхом мечется по залу.
      Камера пускается в путь, окружая Ее танец, как загонщики – косулю.
      И редкие туристы с улыбками таращатся на происходящее...
 
      Питер, Дворцовая набережная, белая ночь. Нева.
 
      Он: Я видел много рек. Но ни в одной нет такой страстной мощи. Такой смертной тоски. Нева похожа на Стикс. В ее плеске слышны стоны и музыка. А ведь бывают еще и наводнения! Хотел бы я увидеть хоть одно.
      Она: Сейчас увидишь, потому что я очень хочу писать. Я понимаю, что призракам это на фиг не нужно, но живые люди тут как то решают эту проблему?
      Он: Можешь не искать казенный сортир. Я уже попробовал однажды.
      Она: И как?
      Он: Никак.
      Она: Что же делать?
      Он: Пойдем в Летний Сад. Там тебя ждут райские кущи.
      Она: Ох... Искуситель... Надеюсь, там ты выключишь эту чертову камеру?
      Он: Не дождешься.
      Она: Но ты хотя бы отойдешь на пару шагов.
      Он: Хорошо.
      Кусты Летнего сада и белое платье, присевшее в реверансе.
 
      Темнота.
      Зажигается спичка и подносится к свече.
      Свеча не освещает ничего, кроме собственного фитиля.
      До поры до времени.
 
      Мальчишник у Него. Камера у Него в руках.
      Стол выглядит, мягко говоря, странно. Мальчишник есть мальчишник, поэтому для антуража приглашена «ночная бабочка». Ее зовут... Ну, предположим, Светик. Или Ленчик. Или еще как. Не важно. Я буду называть ее просто Ляля.
      Просто Ляля лежит на столе и выполняет роль живого подноса. Ее руки мечтательно сложены за головой, на животе тает кусочек сливочного масла, грудь сервирована красной икрой, а на причинном месте целомудренно стоит блюдце с мелко порезанными французскими булочками.
 
      Петрович: Ну, что, Андрюш... За твой последний мальчишник...
      Илюнчик: (зачерпывая масло и икру с Ляли) Погоди, Петрович. Дай закуску соорудить.
      Петрович: Жду.
      Илюнчик заканчивает сооружение бутерброда и принимает в руку стопочку.
      Петрович: Готов?
      Илюнчик: Всегда готов.
      Петрович: Андрюш, за тебя. В этот горький день,
      Илюнчик: Золотые слова...
      Петрович: когда ты прощаешься с холостяцкой жизнью, я хочу сказать одно...
      Илюнчик: Сматывайся в Сочи.
      Петрович: Да подожди ты. Так вот. Ты прав, Андрюш. Несвобода лучше, чем одиночество.
      Илюнчик: Вот заливает. Покороче, Петрович. Трубы горят.
      Петрович: Не гони. Андрюш, за тебя и твою будущую жену! (чокается и выпивает)
      Илюнчик: (выпив) А я тебе так скажу... Вот есть у меня один приятель. Он продал квартиру и купил акции МММ.
      Петрович: Ну и мудак.
      Илюнчик: (подняв палец) Вот! Золотые слова! Но я скажу так: он был бы еще большим мудаком, чем если бы женился.
      Петрович: Ты на что намекаешь?
      Илюнчик: Я намекаю на то, что лучше сразу лечь и помереть, чем ждать, пока тебя сведет в могилу баба. Правильно, Светик?
      Ляля: Я не Светик.
      Илюнчик: Ну, хорошо. Не Светик. Все равно скажи, правильно я говорю?
      Ляля: Нет.
      Петрович:(Ляле) Молодец!
      Илюнчик: Ну чего вы меня опять всю дорогу обижаете?...
      Ляля: А мне можно водки?
      Петрович: (наливает) Можно.
      Илюнчик: (сооружая новый бутерброд из лялиного изобилия) И даже нужно.
      Ляля: (приподнимаясь) Я хочу выпить за вашего друга, чтобы у него с женой все было хорошо.
      Илюнчик: (растроганно) Золотые слова.
      Петрович: Ну вот, видишь.
      Илюнчик: (Ляле) Давай и мы с тобой поженимся.
      Ляля: Занимай очередь.
      Илюнчик: А без очереди?
      Ляля: А для тех, кто без очереди, своя очередь.
      Петрович: Есть предложение еще выпить.
      Илюнчик: Наливай!..
 
      В пламени свечи появляется Она. Профиль, плечи. Как монета на черном бархате.
 
      Она: Я ненавижу тебя.
      Я ненавижу тебя за твое вечное детство. За игрушки, в которые ты заставляешь меня играть. За твою вечную оценку каждого моего слова, жеста, взгляда.
      Я ненавижу тебя за ту власть, которую ты надо мной имеешь. За ту слабость, которую я испытываю рядом с тобой. Я ненавижу тебя за то счастье, которое ты мне даешь, потому что каждая крупица этого счастья оплачена моей волей и молодостью. Я ненавижу тебя за твои привычки, которые я не в силах изменить и в которых нет места для меня. Я ненавижу тебя за то, что буду всегда только частью твоей жизни, в то время как ты и есть – моя жизнь.
      Я ненавижу тебя за то, что сижу в партере, а ты стоишь на сцене, и я здесь для того, чтобы смотреть только на тебя, а ты – для того, чтобы взять нас всех. Мои одинокие аплодисменты только разозлят тебя. А в той овации, которой ты хочешь, они будут просто не слышны.
      Я ненавижу тебя.
 
      Девичник у Нее. Снимает Она, и мужчин здесь нет.
      Вся сцена должна быть написана женщинами.
 
      В пламени свечи появляется Он. Она остается на своем месте. Свеча зависает между их профилями, создавая очертания бокала, наполненного мраком.
      Он: Я ненавижу тебя за твое рабское, собачье непонимание во взгляде. Чем старательнее ты изображаешь свою причастность к моему миру, тем виднее пропасть, которая лежит между нами. Я ненавижу тебя за то, что ты никогда не посмотришь на мир моими глазами, и мне суждено коротать век в ледяном одиночестве.
      Я ненавижу тебя за то, что ты живешь телом, и его прихоти для тебя всегда будут главнее, чем движения души. И если сейчас твое тело тянется к моему, то завтра оно пресытится или соскучится, а других причин для любви у тебя нет и не будет. И мне придется покупать тебя, чтобы не потерять, и я ненавижу тебя за это. Потому что всегда найдется кошелек толще моего, и хуй длиннее, и румянец ярче. Но главное – кошелек. Я ненавижу тебя за то, что отныне мне придется переламывать пополам каждый кусок хлеба, а ты никогда не скажешь мне спасибо за это. Потому что так было всегда, и, если кто-то предложит тебе хлеб с маслом, то ты примешь его без колебаний и отплатишь тем, чем всегда платят женщины.
      Я ненавижу тебя за то, что я для тебя – еда, и если сегодня ты слизываешь с меня сахар, то завтра с хрустом примешься за кости. А когда не останется ничего, ты снова выйдешь на охоту, бросив напоследок горсть жалких оправданий.
      Я ненавижу тебя.
 
      Делопроизводительница ЗАГСа откатывает свою обязательную программу. Камера в руках у свидетеля. Молодые стоят, пряча улыбки, друзья дурачатся на заднем плане.
      Делопроизводительница: Сегодня, в этот знаменательный день, вы связываете свои сердца и жизни семейными узами. Пусть эти узы не превратятся в путы и не помешают вам шагать по жизни легко и уверенно. Напротив, пусть они станут вашей страховкой на тот случай, если один из вас пошатнется или упадет. Тогда второй подставит плечо и следующий шаг вы сделаете так же уверенно, как и все предыдущие...
      И так далее. Лучше всего будет не мешать тетеньке говорить то, что она всегда говорит в подобных случаях.
 
      Диалог над свечой продолжается.
      Она: Но я люблю тебя больше, чем ненавижу. Потому что моя неволя сладка, и потому что я нашла хозяина, которого всегда искала. Потому что даже моя ненависть к тебе – это только тень от моей любви на одной из четырех стен, в которые ты меня запираешь.
      Мое тело радуется тебе. Я жду твоего прикосновения и болею, когда ты слишком долго не дотрагиваешься до меня. Мне нравится быть тестом в твоих руках, из которого ты лепишь себе игрушки. Мое тело теперь только часть нашего общего тела, состоящего из двух половинок.
      Я буду любить тебя всегда. Наверное, я буду любить тебя даже когда умру. Самая страшная кара, которая может мне достаться – это пережить тебя и расстаться с твоим телом раньше, чем со своим собственным.
      Я люблю тебя и хочу быть твоей женой.
 
      Камера, ставшая официальной и скучной, показывает традиционные вещи: выход на ступеньки, открытие шампанского, сутолоку молодых и гостей перед машинами.
 
      Диалог над свечой продолжается:
      Он: Я люблю в тебе все. Люблю твои руки за их ласку. Люблю твои глаза, потому что мир отражается в них таким, каким он должен быть. Люблю твои уши, потому что они не вянут от той лапши, которую я на них вешаю. Люблю тебя всю.
      Но больше всего я люблю в тебе то, что ненавижу. Чем больше себя я скармливаю тебе, тем больше остается. Твоя слепая преданность для меня стократ важнее зрячей. Потому что тогда ты любила бы не меня, а мой мир. А он завтра может перемениться или исчезнуть совсем.
      А то, что ты – приз, который всегда достанется более сильному... Что ж. Я буду бороться за тебя с остальным миром. И если проиграю, то это будет моей виной, а не твоей...
      Я люблю тебя и хочу быть твоим мужем.
 
      Картинка со свадьбы. Обильное застолье, много знакомых и незнакомых лиц.
      Рядом с женихом – неизменные Илюнчик и Петрович, рядом с невестой – пара ее подруг, которых мы помним по девичнику.
      Остальные гости сидят не столь симметрично, но пропорция полов та же.
      Гостей старшего возраста нет. То ли их не позвали, то ли для них организованы отдельные посиделки.
      Рассадив присутствующих по местам, мы предоставим им возможность импровизировать. Заставим их только вовремя крикнуть «горько». Остальное – как получится. Сами понимаете, что свадьба на свадьбу не приходится, и только положение светил да капризы домового могут повлиять на атмосферу действа.
 
      Любовь при свече.
      Примечание: здесь и далее под этой сценой понимается предельно откровенная эротическая сцена, которая сюжетно следует за объяснением при свече. Подразумевается, что камера стоит в сторонке, сама по себе, а Он и Она занимаются любовью, то попадая в кадр, то выходя из него.
      В слабом свете видно немногое.
 
      Свадьба продолжается.
      На сей раз мы застаем ее в «страстной» фазе, когда у одних гостей чешутся кулаки, у других – языки, а у третьих – пятки. Грохочет музыка, кто-то втроем хватает богатыря Илюнчика за грудки и тут же коллективно жалеет об этом. А кто-то пляшет, а кто-то допивает из чужой рюмки и доедает из чужой тарелки без помощи рук.
      Одним словом, финал нормального праздничного свинства, когда новоиспеченная семья уже исчезла, а по староиспеченным ведется холостой шквальный огонь. Танцы, драки, пьяные выступления с нарушением регламента, флирт всех степеней от изысканного до скотского и другие увлекательные «особенности национального бракосочетания».
      Все это – вскользь и импровизированно. Камера здесь ведет себя так, как обычно на свадьбах. То есть глупо.
 
      Любовь при свече, финальные аккорды.
      Слегка не в себе, кутаясь в простыню, они садятся на кровати.
 
      Она: Так не бывает.
      Он: Только так и бывает.
      Она: Но ведь ты сам знаешь, что все закончится плохо.
      Он: Знаю.
      Она: Тогда зачем мы делаем это? Зачем все делают одну и ту же ошибку?
      Он: Потому что все верят, что они – не как все.
      Она: А мы с тобой?
      Он: А чем мы хуже других? Мы тоже – не как все. И у нас тоже все будет по-своему. Ты веришь в это?
      Она: Нет. Но это еще не повод, чтобы не попробовать. Мы будем любить упрямо.
      Он: Ладно. Мы будем любить друг друга упрямо. Как сейчас.
      Она: Как сейчас и всегда.

Часть вторая