1. Лирика

      Эта книга – антипод комфортабельного семейного чтива. Здесь, в мрачном зазеркалье одиночества, ничто не происходит «как положено». Здесь, по пояс в грязи, бредут мои несчастные герои. Не я замесил для них эту грязь. Не мне добела отмывать их одежды. Все, что в моих силах – дать каждому посох, чтобы шаги вперед давались с меньшим трудом.
      В наше страшное время, когда Любовь смешалась с толпой бомжей и глядит оттуда затравленным волчонком, нужно суметь вспомнить о ней. И сделать это вовремя, пока не стало слишком поздно. Пока в брошенном замке Любви не прижилась окончательно кукла с силиконовой душонкой.
      И еще. Я ненавижу суету. Нет врага, которого я ненавидел бы сильнее. Наша жизнь так коротка, а молодость так преступно скоротечна, что тратить хотя бы миг времени на что-то постороннее кажется мне совершенно недопустимым. Любовь и Дружба. Вот – все, на что стоит расходовать свою шагреневую душу. Когда я вижу блеющее стадо больших и маленьких сует, мне становится страшно. И не нужно быть Экклезиастом, чтобы разглядеть всю жалкую тщету наших попыток удержаться на чертовом колесе, когда единственным верным решением является шаг в сторону, прочь от мрачнейшего аттракциона, в светлую залу Больших Понятий.
      Конечно. Где Большие Понятия – там и Большие Разочарования. Там и страсть, и одиночество, и ложь. Там, под пудовыми канделябрами, ты становишься самим собой – порой жалким, маленьким человечком. Но это ли не повод взбунтоваться! Это ли не повод бросить вызов самому себе?...
      Так что же ты медлишь? Что же медлю я? В Пантеоне сумрачных и тихих богов не пристало вести себя трусливо. Все, что требуется от нас – это достойно заполнить мгновение между рождением крикливого кусочка безмозглой плоти и уходом усталого от суеты мешка страстей. Вот оно, это мгновение, счет в нем идет на годы и десятилетия, но ни одного покупателя в лавке пряностей не обвесят так лихо, как нас с тобой – здесь, под солнечными часами...

2. Несколько слов об истории появления этой книги

      «Одно чувство», упомянутое в названии, действительно существовало. Потом оно разбилось на осколки, и, чтобы не топтаться по ним босой душой, я решил выложить из них мозаику – себе на память, другим на потеху. Мозаика получилась мрачной и пропускает мало света, но создает в душе полезный полумрак. Надеюсь, что второй витраж с недостающей половиной стекол будет веселее на вид. Его появление ожидается.
      Первые рассказы были написаны в конце мая 1998 года и напечатаны в Интернете под именем Mr. Kiss.
      На сегодня (февраль 2003 года) они лежат на той же странице. Там же время от времени появляются новые опусы. Страничка периодически переезжает, так что адрес, который я могу вам сейчас предложить, через некоторое время может устареть. И все же. Сейчас мои этюды можно найти в Интернете по адресу: http://www.korf.ru/ и написать мне по адресу: korf@mail.ru.
      Созданием и поддержкой странички занимаюсь я сам, так что вы всегда найдете на ней информацию из первых уст. Там же находится мой адрес электронной почты и номер ICQ для обратной связи.

3. Спасибо

      Пользуясь случаем, хочу поблагодарить всех, кто помог мне словом и делом. Ксюша, слишком красивая для повивальной бабки, тем не менее помогла Mr. Kiss’у появиться на свет. Человек по имени Скелет первым углядел в моих опусах литературу и даже уподобил их раннему Мопассану. До сих пор не знаю, радоваться или огорчаться такому сравнению. Лена заправляла киссобус неразбавленной Текилой и чертила для него маршруты по воспаленной летней Москве 1998-го года. Макс из Канады занимался безналичным переводом нескольких опусов на английский язык. Наконец, Неонилла из Питера, которая нашла мои этюды в Интернете, помогла с первой печатной публикацией трех их них в альманахе «Питерbook» (№ 9 за 1998 г.) и сделала редактуру рукописи, которая вышла отдельной книгой в 1999 году.
      Спасибо!

      Настоящее время.
      Утром этого дня он позволил себе одну слабость – думать по-русски.
      «Позвонить или подождать?!» – подумал Он и посмотрел на телефон. Тот подмигнул и зазвонил сам. Он вздрогнул и не сразу взял трубку. А когда взял, был разочарован.
      Поток дерьма, которое в остальные дни называлось делами, размыл его утреннее сосредоточенное молчание. Пришлось битых полчаса объяснять помощнику, что к чему и почем, после чего тот отстал с обычным для дурака видом недоенной коровы.
      Потом были другие звонки, потом секретарша зашла в кабинет с утренним кофе и, как всегда, не спешила уходить. С тех пор, как Он однажды переспал с ней, она при виде его ерзала на стуле, по-унтерски стекленела взглядом и иначе, как по стойке смирно, не вставала. Вот и теперь, она доложила о приходе японцев и ждала, вытянувшись по струнке.
      – Вольно, – сказал Он по-русски.
      Она непонимающе выкатила глаза и подтянула струнку еще на полтона.
      – Зови, – сказал Он по-английски. – Организуй всем выпивку, закуску, телефон не отключай. Жду важного звонка.
      Японцы, как водится, зашли толпой, расселись по чину и повели разговор издалека. Он собрался, включил автопилот и повел переговоры в нужную сторону. До тех пор, пока один из важных гостей не сказал женским голосом по-русски, в самое ухо и глубже:
      – Завтра?
      Он вздрогнул и обнаружил себя с трубкой в руке, в прицеле удивленных взглядов. Секунда узнавания провалилась в короткое беспамятство. Как после аварии на трассе.
      – Завтра! – ответил Он по-русски. В трубке раздались короткие гудки. – Прошу простить меня, господа. У меня – важная встреча, так что давайте сократим вдвое протокольное время нашей беседы. Тем более, что по большинству вопросов у нас нет разногласий. Мои помощники помогут вам подготовить проект нашего соглашения... А теперь прошу прощения, я должен вас покинуть.
      Кому он говорил последние слова? Говорил ли? Когда Он снова включился, за столом было пусто. Не считая секретарши, которая с ужасом смотрела на сигарету в его руке.
      – Я уезжаю, – тихо сказал Он.
      – Что?
      – Я уезжаю! – заорал Он по-русски и вдруг расхохотался.
      Гадкий утенок эмансипации смотрел на него по-лебяжьи и, кажется, собирался заплакать.
      – Ненадолго, бэби. Держи хвост пистолетом! – Он вынул из сейфа старый мешок, о котором судачили все сотрудники от мала до велика, взял со стола сигареты и отправился к выходу. Уже в дверях Он обернулся и посмотрел на девчонку с такой детской, слепящей глаза, улыбкой, что она не могла не улыбнуться в ответ...
 
      ...В это же время другая секретарша, тоже любовница своего босса, сидела на растрепанной кровати и умывалась слезами. Босс, тем временем, стоял перед зеркалом, по недоразумению отражавшим изящную голую даму с совершенно бешеными глазами. Она еще кипела после недавнего объяснения, но была благодарна подруге за то, что та отвлекла ее от мыслей посерьезнее. Она торопливо одевалась, поглядывая на часы. Она была из женщин, которые опаздывают тем больше, чем раньше начали собираться.
      Ночной скарабей еще не докатил лунный шарик до заветной лунки на Ленинских горах, когда Она, наорав напоследок на бедную, ни в чем не повинную девочку, рванулась прочь из дома. Не забыв прихватить чемоданишко с приржавевшими замками. В дверях Она обернулась с улыбкой, от которой по обоям проскакал солнечный заяц...
 
      ...Он летел из Сиэттла, с одной пересадкой, с красивым словом Alaska на борту. Виза была приготовлена загодя, и теперь он мог расслабиться. Мешок, так непохожий на респектабельного хозяина, был осмотрен на таможне со всех сторон и удивленно возвращен обратно.
      В самолете Он нервничал, много и жадно ел, отказывался от выпивки. Через раз, впрочем, соглашался. Пил шампанское, как воду, большими глотками. Не пьянел. Смотрел через иллюминатор на отары облаков, приписывая им собственное блеющее молчание...
 
      ...Она летела, как ведьма на шабаш, не чуя под собой самолета. Ей было хорошо и пусто на высоте, с тлеющей позади Москвой, с губкой мрака впереди по курсу. За мраком было солнце, и Она мчалась навстречу восходу, чувствуя себя одетой только в часовые пояса...
 
      ...В аэропорту Петропавловска Его никто не встретил. Он угрюмо прошел в зал ожидания и сел в неудобное кресло. Голова кружилась после долгого перелета и выпитого вина.
      – Меня никто не встретил, – сказал он женщине, читавшей книгу напротив.
      – Не может быть, – рассеянно ответила она. – Наверное, вы просто разминулись.
      – Мы не могли разминуться. Меня никто не встретил. Меня. Никто. Не. Встретил.
      – Жаль, – она отложила книгу, – а кто должен был вас встречать? Жена?
      – Нет. Я не женат.
      – Вот как? И давно не женаты?
      – Да. Слишком давно. С самого рождения.
      – Надо же, какое совпадение! У меня – та же картина. Впрочем, мы отвлеклись. Так кто же должен был вас встретить?
      – Девочка. Или старуха. В зависимости от того, сколько я спал.
      – А вы сами не знаете?
      – Нет.
      – А почему «спал». Может быть, вы еще не проснулись? Вот вас и не встретили.
      – Я проснулся.
      – Почему вы так уверены?
      – Во сне голова не болит так сильно, как у меня сейчас. Я проснулся.
      – Ну, тогда дело – за девочкой. Или старухой.
      – Или просто – женщиной.
      – Даже так?
      – Да.
      – И как она должна выглядеть?
      – Десять лет назад она была самой красивой девушкой на свете.
      – Десять лет?
      – Десять лет.
      – Десять долгих лет?
      – Десять долгих, долгих лет...
      – Десять долгих, вонючих, блядских, ебаных лет... – Она заплакала и уронила книгу. Он, не поднимая книгу, пересел к ней и обнял за плечи.
      Они молчали так долго, будто считали про себя каждый день разлуки. А может, так оно и было. Уже вороватый бич стал подбираться к Ее беспризорному чемодану. Уже бдительный милиционер обошел с фланга Его мешок, (который в России превратился в обыкновенный старый рюкзачишко), подозревая в нем взрывное устройство немалой силы.
      Однако дымом тянуло не от вещей, а от душ. Там догорала печаль. Милиционер погрозил кулаком бичу, бич погрозил кулаком небу, а небо, не найдя никого подходящего, погрозило кулаком само себе. И пошел дождь.
      – Пойдем, – шепнул Он.
      – Да, – Она улыбнулась сквозь слезы, – пойдем...
 
      Десять лет тому назад.
      Охотничья избушка в зарослях шеломайника. Костер и шумная компания студентов-геологов, изо всех сил не замечающая уединившуюся парочку. Они – в избушке, лежат в темноте и греют друг друга голыми телами. Их ласки наивны, но искренни. Их желание так велико и так неловко, что они не знают – плакать или смеяться. Они пытаются обратить все в шутку, отчаянно смущены тем, что творят их руки и губы. Даже оставшись вдвоем, они ощущают компанию под боком и, прошептавшись пять минут, нарочито громко смеются или подпевают очередной песне.
      Но его губы сами собой отправляются в путешествие, язык проводит такую нежную и обстоятельную разведку, которой позавидовала бы любая пересеченная местность. Не ленятся и руки. Пальцы сами находят места, где восторг бьет неприметным гейзером, и заносят их на карту, чтобы вернуться снова и снова. Наконец, отыскав родник, он надолго припадает к нему губами и долго не может остановиться, утоляя жажду.
      Она замирает, испугавшись своих ощущений, но тут же без оглядки отдается им, неприлично содрогаясь в ответ на каждое его прикосновение. Она с ужасом чувствует, что стонет, и пытается громко рассмеяться. Но смех выходит такой, что она испуганно замолкает и только молча вздрагивает каждый раз, когда по телу проносится конница мурашек. Она – о Боже – раздвигает ноги так широко, что левое колено упирается в холодную сырую стену. Ей уже мало нежности, ей хочется боли, ей хочется ощутить Его внутри себя, пустить под самое сердце...
      И Он заходит, переступив через невысокий порожек первой и незнакомой Ей прежде боли. И начинает раскачивать маятник одной единственной, бесконечной секунды... Она перестает слышать песни, разговоры, даже скрип кровати проваливается в вату раскаленной тишины, из которой растет нескладный, уродливый крик...
      Когда крик проклевывается наружу, компания испуганно замолкает.
      «Ребята, вы там что, медведя увидали?» – хохочет местный парень, вездеходчик. Его шепотом одергивают, он давится собственным смехом и неловко запевает следующий хит сезона... Компания подпевает смущенными, взволнованными голосами.
 
      Настоящее время.
      – Да, ребята... – Парнишка-вездеходчик, за две пятилетки заматеревший до полной неузнаваемости, хлебнул из горлышка. – Как вас увидел, думал – белая горячка... Это ж надо! Сколько лет, сколько зим... И чего вас сюда занесло? Вы же, вроде, не нашли тогда ничего...
      – Нашли, брат, нашли... – Он рассмеялся. – Только тогда эти ископаемые еще полезными не считались.
      – А теперь, стало быть, считаются?
      – А то! Дороже платины!
      – Ух ты! – мужичок с уважением посмотрел на заросли шеломайника и еще раз глотнул.
      Вездеход вперевалку шел по бездорожью, оставляя после себя колею. По бойницам окошек хлестала трава. На ямах пассажиры подскакивали, водила привычно крякал. Наконец, адская машина с громким кашлем затопталась на месте и затихла. Тишина заложила уши.
      – Приехали, – сказал водитель. И смущенно добавил:
      – Дальше, поди, сами?
 
      Десять лет назад.
      – Знаешь, что? – сказала Она, когда снова смогла говорить.
      – Что? – прошептал Он.
      – Повторяй за мной.
      – Что?
      – Я буду любить тебя всегда. Что бы ни случилось. Повторяй.
      – Я буду любить тебя всегда. Что бы ни случилось.
      – Ты – мое солнце и моя луна, мой день и моя ночь, мое счастье и мое горе.
      – Ты – мое горе и мое счастье, мой день и моя ночь, мое солнце и моя луна.
      – Кроме тебя, у меня нет и никогда не будет никого...
      – Кроме тебя, у меня нет и не будет... никого и ничего... Я люблю тебя... Теперь ты повторяй.
      – Я люблю тебя.
      – И, если кто-то или что-то разлучит нас...
      – Еще чего!.. Ну, хорошо, если кто-то или что-то раз... Что ты несешь, как – такое вообще возможно?...
      – Повторяй!
      – Если кто-то или что-то разлучит нас...
      – То мы вернемся сюда, в этот дом...
      – То мы вернемся сюда, в этот дом... Это мне уже больше нравится...
      – Что бы ни случилось...
      – Что бы ни случилось...
      – Если будем живы...
      – Если будем... живы?... Ты это серьезно?
      – Да... Ровно через десять лет...
      – Ровно через десять лет...
      – День в день...
      – День в день... День в день... День в день... Это звучит, как колокольчик...
 
      Настоящее время.
      Высоченная трава не давала разглядеть ничего впереди. Они шли наугад, и только старый опыт помог держать направление.
      – Я боюсь, – сказала Она.
      – Я тоже, – прошептал Он.
      – Ведь домика уже нет.
      – Конечно, нет.
      – Зачем мы идем туда?
      – Потому что не можем не идти.
      – Мне страшно. В этом доме нет ничего, кроме двух обнявшихся скелетов.
      – Тогда мы расцепим и похороним их.
      – Зачем?
      – Все истории должны кончаться.
      – Та история уже закончилась. Закончилась поцелуем. А новая – не начнется там, где умерла старая.
      – Тогда зачем ты приехала?
      – Не знаю. Мне страшно.
      – Мне тоже. Не останавливайся. Главное – не остановиться сейчас. Идем.
      – Нет. Давай вернемся.
      – Иди вперед, или я тебя ударю.
      – Нет...
      Она села на землю и заплакала. Ветер качнул травяное озеро у них над головами. Совсем недалеко, шагах в десяти, на сквозняке со скрипом отворилась дверь. Или затворилась?
      Кто знает?...

      Вот вам четыре персонажа. Они живут вместе, в одном доме, и логично начать с того, кому этот дом принадлежит. Вернее, с той.
      Ей – за тридцать, но, пролежав полжизни в холодильнике собственного одиночества, она сохранилась великолепно. В сумерках ее принимают за девочку и заставляют трусливо убегать от непристойных откликов. Она умница, хорошо воспитана, умеет следить за собой и не норовит следить за другими. У нее, как у многих возвышенных натур, очень большая грудь и, признаться, талия в ширине проигрывает жопке с разгромным счетом 1:3. У нее кожа цвета хорошей финской бумаги и только на свет в ней можно разглядеть водяные знаки, оставленные временем. Она – учительница музыки в средней музыкальной школе. Есть две категории людей, которым она всегда была небезразлична. Первая – коллеги, в очках и с бородками, толстожопые философы, имеющие каждый по Персональной Неприятной Привычке – один постоянно покашливает в платок, осматривая его внимательнейшим образом, другой заикается и поэтому пытается говорить без умолку. Вторая категория – южные красавцы, овеянные запахом шашлыка и замирающие с шампуром наперевес при виде ее консерваторских прелестей. Надо заметить, что ее не привлекали ни те, ни другие. К первым она относилась с ровным дружелюбием, как к товаркам, ко вторым – с паническим страхом, навеянным воспитанием, предрассудками и сводками новостей. А вот кого она любила – так это своих детей. Особенно мальчиков. Садясь поближе к купидончику в кукольном костюме (как хорошо быть учительницей фортепиано!) она с наслаждением прислонялась грудью к плечу юного дарования, и, если гамма в его руках с натурального мажора вдруг сбивалась на миксолидийский, она в сладкой судороге сжимала бедра, чтобы не запятнать репутацию чопорного деревянного стула. Из этих редких тайных удовольствий и материализовался наш второй персонаж. Ему было не больше восемнадцати, когда он поселился в ее доме. Сейчас ему за двадцать, но только что разменянный третий червонец еще хрустит в карманах свежайшей капустой. В этой ли капусте, или в какой другой, они нашли друг друга и теперь не хотят расставаться. Он решительно ничем не примечателен, этот мальчик. Он не похож на Рэмбо, даже когда надевает повязку-обруч на непокорные черные кудри. Ему не светит слава Гагарина, ибо он ухитряется укачиваться даже в метро, не говоря уж о водном и воздушном транспорте. Ему не стяжать славы того актера из порнухи, (ну, вы-то, конечно, помните), с плечами вепря и кувалдой доброго жеребца. У него в паху растет мизинчик, впрочем, довольно сладкий на вкус и неутомимый в игре любовных тремоло. Самое досадное – то, что ему не светит слава Гиллельса или Рихтера, потому что его руки... Стоп. Его руки и есть то, о чем стоит поговорить.
      Вот что пишет по этому поводу Ольга: «...Она видит его руку, продолжение нежно-мужской кисти руки, покрытую волосами – продолжение его джинсовой рубашки. Он курит, стряхивая пепел изящным движением... она неотрывно смотрит на эту мужскую кисть и понимает, что перед ней не мальчик, а молодой мужчина...»
      Я бы написал иначе. Что-нибудь вроде: «Ох уж этот Октябрьский переворот!..». Так написал бы я.
      Ох уж этот Октябрьский переворот 1917-го, заваривший в генном котле манную кашу будущих поколений. Эти доярки с княжескими глазками! Эти шахтеры с офицерскими манерами! Наконец, эти музыканты, милые дети Сиона с руками грузчиков из Марьиной Рощи!
      Так или иначе, придется согласиться с тем, что руки у персонажа номер два были хоть куда и надо полагать, что помимо клавиатуры, в которой они производили больше шума, чем пользы, они находили и продолжают находить куда лучшее применение.
      Персонажем номер три в этой небольшой семье был Фредерик Шопен. Фред жил в старом пианино, и по утрам им приходилось мириться с его тихим, по-польски «пшекающим» кашлем. О Шопене говорить нечего. Его и так все знают.
      Персонажем номер четыре была их Разница-В-Возрасте.
      Назовем ее Светка. Ей было семнадцать лет, это была на редкость вредная девица – самоуверенная, глупая и беспощадная. Она жила в зеркале, и любила наехать на каждого из них с утра пораньше, пока Любовь, которая жила в этом доме на птичьих правах служанки-лимитчицы, не проходилась по зеркалу мокрой тряпкой первой улыбки.
      Вот, собственно, и все. Где же рассказ, законно возмутишься ты, мой читатель. Действительно, что за рассказ без действия и сюжета?...
      Ну, не описывать же, право слово, их нежнейшие ласки, прерываемые арпеджио Фреда и нахальными выступлениями Светки! Не открывать же, в самом деле, полог над тайнами, которые так хрупки и воздушны, что мое циничное перо снимает перед ними колпачок.
      Нет. Оставим все как есть. А Светку я своим магическим жезлом превращу в плоскогрудую пацанку и отправлю на блядки в ближайшую дискотеку. Пусть себе потеет там во славу трех остальных – вечной гимназистки, неуклюжего подростка и старого поляка, соединившего их руки на алтаре клавиатуры, выпущенной фабрикой «Красный Октябрь» в 1964 году.

      Квартира, задуманная как гнездышко, но напоминающая логово. Звонок в дверь.
 
      – Привет. Хорошо выглядишь, – сказал Он, открывая. – Я соскучился.
      И подумал: «Нет. Поручать обе фуры Степанычу не буду. Поворовывать стал, сукин кот...»
      – Спасибо, – сказала Она, снимая плащ. – А у тебя усталый вид. Что-нибудь случилось?
      И подумала: «Не забыть потом заскочить в дежурную аптеку. Аспирин, валидол и эти... как их...»
      – Случилось. Моя киска опоздала на пять минут – и мир стал крениться набок, – сказал Он, доставая бутылку вина. – Еще семь минут, и стало бы одним «Титаником» больше...
      «А кому, кроме Степаныча?... Чужим – боязно, среди своих он лучше всех...»
      – Прости, Котик... – сказала Она, забираясь в кресло по-детски, с ногами. – Я ведь у тебя деловая женщина...
      «Как же называются эти таблетки?... Надо позвонить маме, спросить еще раз...»
      – Просить прощенья на коленях тебе, рабыня, суждено... – промурлыкал Он, наливая полные бокалы. – Но прежде... Вот... Твое вино...
      «А со Степанычем поговорить за бутылкой водки, набить морду по-дружески, не сильно, может, и исправится... Решено. Завтра же... Чтобы товар не стоял...»
      – Ах, государь, – Она потешно заломила руки. – И без вина душа раскаянья полна...
      «Мама что-то совсем расклеилась. Надо сегодня пораньше вернуться... А завтра повожу ее по нормальным докторам, хватит уже в поликлинике уродоваться...»
      – И все же – выпей для начала. А потом приступим к покаянным процедурам, – Он подал ей личный пример, двумя глотками осушив свой бокал.
      «Дрянь вино... А девчонка хороша... А Степаныч – сукин кот, завтра с ним разберусь»
      – За тебя, Котик... Расти большой... – Она тоже выпила залпом и закурила, ожидая опьянения, как поезда в метро, чтобы продремать на лавке до конечной.
      «Сладкое вино, тьфу... Сколько раз ему говорила, что не люблю такое!»
      – Еще? – Он потянулся за бутылкой.
      «Тихо сидим. Надо музыку поставить...»
      – Конечно, милый. Ты же знаешь, как я люблю сладкое! – Она взяла бокал в свободную от сигареты руку и чередовала бесполезное с неприятным, улыбаясь.
      «А Котик, похоже, и впрямь устал... Напрасно приехала... И в аптеку не заскочила...»

      Весь подъезд, от охранника на первом этаже до уборщицы на чердаке, слушает Гарри Мура. Наши герои допили вторую бутылку вина и только что устали танцевать.
 
      – Ну, что ж, – сказал Он, садясь в кресло. – Время покаяния пришло...
      И подумал: «Надеюсь, сегодня она не будет кусаться...»
      – Я готова, мой господин, – Она опустилась на колени в позе кающейся грешницы. И даже сложила ладони вполне благопристойным образом. Только кусочек живого теста, который она принялась раскатывать, был из другой оперы.
      «В лесу родилась... елочка... в лесу она... росла... росла... так... так...»
      – Съешь меня, – улыбнулся Он. – Так, кажется, говорил пирожок?
      «Надо сделать музыку потише... Мешает...»
      – Да. Вот только понять бы, какая сторона – уменьшительная, а какая – увеличительная... – Она лизнула его «пирожок», больше похожий на гриб, сначала с одной, потом с другой стороны шляпки...
      «Пора подстричься. Надоело отплевываться от собственных волос...»
      – С какой стороны ни лизни – увеличится... С какой ни укуси – уменьшится... – пробормотал Он севшим голосом... «Господи, какая пошлость... гадость... дрянь... Любимая сказка дочки...»

      Возня на полу в кромешной тишине.
 
      – Милая, родная моя... – прошептал Он, жмурясь от света в конце тоннеля, по которому толчками вел своего крота... И подумал: «Милая, родная моя...»
      – Милый, родной мой... – эхом откликнулась Она, сочась сладкой берестой вокруг его ствола... И подумала: «Милый, родной мой...»

      Бокал вина «на посошок», сигарета просто так, тишина. Слышно, как охранник на первом этаже трахается с уборщицей под Гарри Мура.
      Домовой, задуманный, как птенчик, глядит из-под дивана желтыми волчьими глазами.
 
      – Мне хорошо с тобой... – прошептал Он. – Придешь завтра?
      И подумал: «Хотя, какое, к черту, завтра... Со Степанычем надо разбираться...»
      – Постараюсь, – сказала Она. – Я тебе днем перезвоню. Мне с тобой тоже очень, очень хорошо...
      И подумала: «На метро успеваю. В аптеку завтра с утра забегу, перед работой... Не забыть днем позвонить сюда и сказать, что не смогу...»
      – Хруммм, – сказал Диван. И ничего не подумал.
      «Когда они угомонятся, наконец?... – подумал Домовой. И ничего не сказал.

      Шашлычный пятачок на Горбушке. Громко звучит музыка: идет фестиваль на открытой площадке. Камера направляется к одиноко стоящей девушке. Она небрежно одета и на первый взгляд кажется совершенно непривлекательной. Перед ней на столике стоит бутылка пива, а в руке – бутерброд с колбасой. Вид у девчонки неприветливый. Она немного пьяна. В этой и последующих первых сценах она ведет себя как кошка на чужих коленях – напряженно и с готовностью спрыгнуть. И одновременно – так же беззащитно.
      Подойдя к девушке, камера молча смотрит на нее. Девица нервничает, но не сбегает и в атаку не бросается. Ждет. Глядя «в глаза» камере.
      Мы слышим мужской голос. Он принадлежит хозяину камеру и сразу берет быка за рога.
 
      Он: Тебе хорошо?
      Она: (с вызовом) Нет.
      Он: Я могу помочь?
      Она: А ты кто?
      Он: Я – человек, который пробует помочь.
      Она: Таких не бывает.
      Он: А меня и нет.
      Она: Тогда как же ты мне поможешь?
      Он: Не знаю. Я попробую.
      Она: А что ты попросишь взамен?
      Он: Ничего.
      Она: Так не бывает.
      Он: Только так и бывает. Что ты хочешь?
      Она: Увези меня из этого города.
      Он: Куда?
      Она: Куда хочешь.
 
      В лесу.
 
      Он: Тебе хорошо?
      Она: Мне лучше.
      Он: Ты хочешь поговорить или помолчать?
      Она: Не знаю. Спроси меня о чем-нибудь.
      Он: Сколько ночей в году?
      Она: Одна.
      Он: А дней?
      Она: Ни одного.
      Он: Сколько лет длится эта ночь?
      Она: Не помню.
      Он: Я похож на того, кого ты ждешь?
      Она: Не знаю. Наверное, нет.
      Он: Чего ты хочешь?
      Он: Чтобы было хорошо.
      Он: Как это сделать?
      Она: Не знаю. Нужно дождаться. Но у меня не получается.
      Он: Не хватает терпения?
      Она: Не знаю.
      Он: Ты считала ошибки?
      Она: Первый десяток. Потом мне стало страшно, и я перестала.
      Он: Ошибаться?
      Она: Считать.
      Он: С этим деревом ты не ошибешься.
      Она: Ты о чем?
      Он: Обними его.
      Она: Зачем?
      Он: Много лет назад здесь была битва. Люди, которым было плохо, били друг друга большими железными палками, чтобы стало еще хуже или капельку лучше. Обними того, кто проиграл. Он теперь живет в этом дереве.
      Она: Что мне за дело до него? Это был волосатый, вонючий мужик, который трахал собственную дочь.
      Он: Откуда ты знаешь?
      Она: Я слышу ее крик.
      Он: Врешь.
      Она: Вру.
      Он: Часто врешь?
      Она: Всегда.
      Он: Обними дерево. Ты напрасно оскорбила его.
      Она: Как я должна его обнять?
      Он: Просто. Обнять и прижаться.
      Она: Вот так?
      Он: Да. Вот так.
      Она: Хорошо.
      Он: Вот видишь.
      Она: Дерево тут не при чем. Хорошо с тобой. Ты скоро ко мне полезешь?
      Он: А ты этого хочешь?
      Она: Нет.
      Он: Значит, нескоро.
      Она: Это хорошо. Жалко, что тебя не бывает.
      Он: Мне тоже жалко.
      Она: Без тебя мне здесь страшно.
      Он: В чем твоя беда?
      Она: Я – растение. Или животное. А они хотят, чтобы я была человеком.
      Он: То есть как они сами.
      Она: Да. А у меня не получается.
      Он: У меня тоже.
      Она: Но ведь ты – один из них.
      Он: В том то и дело. Так еще хуже.
      Она: А еще я плохая.
      Он: Почему?
      Она: Меня двое. Или трое. Они все разные.
      Он: И не слушаются друг друга?
      Она: Они друг друга убивают.
      Он: Как?
      Она: Не знаю. Вот сейчас одна из них хочет, чтобы ты ко мне полез.
      Он: А вторая?
      Она: А второй будет больно, если ты это сделаешь.
      Он: Что же мне делать?
      Она: Что бы ты ни сделал, одна из них будет сыта, а другая – несчастна.
      Он: А есть еще третья?
      Она: Да. Но она – маленькая. Ее легко прогнать. Она играет в куклы и иногда не замечает, что они – живые.
      Он: Она злая?
      Она: Нет. Маленькая. А с твоим деревом хорошо. Оно – как большая кукла.
      Он: Живая.
      Она: Это неважно. Важно, что с ним можно играть.
      Он: Нам пора возвращаться.
      Она: Я не хочу.
      Он: Тогда разденься.
      Она: Еще чего!
      Он: Тогда поехали в город.
      Она: Не хочу.
      Он: Тогда разденься.
      Она: Зачем?
      Он: Чтобы освободиться.
      Она: А ты никому не покажешь эту пленку?
      Он: Я покажу ее всему миру.
      Она: Зачем?
      Он: Чтобы весь мир полюбил тебя.
      Она: Мне стыдно раздеваться перед всем миром.
      Он: Это неважно.
      Она: Ты уверен?
      Он: Да.
      Она: А куда мне сложить вещи?
      Он: Мне все равно. Постели их на землю. Я хочу, чтобы ты потом легла.
      Она: Мне кажется, что я делаю что-то не так, но мне это нравится.
      Он: Разденься – и ложись.
      Она: И ты ко мне полезешь?
      Он: Если все трое внутри тебя меня позовут.
      Она: Так не бывает.
      Он: Значит, не полезу.
      Она: Хорошо.
 
      Обнаженная, лежит на земле. Камера целомудренно ограничивается ее лицом и плечами.
 
      Она: Что мне теперь делать?
      Он: Ничего. Тебе не холодно?
      Она: Нет. Мне хорошо. Очень теплый ветер.
      Он: Ты ведь растение, помнишь?
      Она: Конечно. Я – растение.
      Он: Или маленькое животное.
      Она: Да.
      Он: Я могу покормить тебя. Ты станешь ручной?
      Она: Я бы с удовольствием. Но та, другая внутри меня сейчас так обидно хохочет!
      Он: Выпусти ее наружу. Я поговорю с ней.
      Она: Я уже здесь. Будем дальше болтать или делом займемся?
      Он: Я тебя не хочу.
      Она: Кого же ты хочешь?
      Он: Ту. Другую.
      Она: А может, третью? Которая с бантиками?
      Он: Может быть, и третью. Только не тебя.
      Она: Почему же?
      Он: Ты – враг. С тобой мы будем биться насмерть.
      Она: Вот и начинай прямо сейчас. Затрахай меня до смерти.
      Он: Одевайся.
      Она: Струсил?
      Он: Нет. Просто сейчас это единственный способ тебя прогнать.
      Она: Я вернулась. Мне холодно и я хочу одеться.
      Он: Да. Нам пора.
      Она: (одеваясь) А ведь я тебе соврала.
      Он: Я знаю.
      Она: Нас не трое.
      Он: Да.
      Она: Есть еще одна, которая любит деньги. И дома. И машины. И красивые вещи.
      Он: И еще одна?
      Она: Да. Которая хочет быть мамой.
      Он: Что же мне делать с вами всеми?
      Она: А нужно что-то с нами делать?
      Он: Надеюсь, хоть одна из вас хочет вернуться в город.
      Она: Да. Мы возвращаемся.
 
      Статс-кадр
 
      Магазин
 
      Он: Вы думаете, это то, что надо?
      Продавщица: Смотря для чего вам нужна камера.
      Он: Я собираюсь снимать свадьбы.
      Продавщица: Идеально. Лучшее качество за такую цену. За три-четыре свадьбы она окупится. У вас есть компьютер?
      Он: Да.
      Продавщица: Вы сможете сбросить на него весь снятый материал – и обработать на большом экране.
      Он: Прекрасно. Какое увеличение она дает?
      Продавщица: В шестнадцать раз.
      Он: На что нужно нажать?
      Продавщица: Нащупайте под указательным пальцем рычажок. Есть?
      Он: Ага.
      Продавщица: Потяните его вправо... Ну, как?
      Он: (грудь продавщицы крупным планом) Работает.
      Продавщица: В другую сторону, соответственно, уменьшит... Получается?
      Он: (все удаляется) Отлично. Как пирожок Алисы.
      Продавщица: Что, простите?
      Он: Неважно. Я ее беру.
      Продавщица: Отлично.
      Он: Теперь – дело за свадьбой.
      Продавщица: Езжайте на Поклонную гору. Там их сколько угодно.
      Он: А вы не собираетесь замуж?
      Продавщица: Нет. Я собираюсь разводиться. Вы не снимаете разводы?
      Он: Нет. Я снимаю свадьбы.
      Продавщица: Значит, нам не по пути. Будете брать за наличные?
      Он: Да.
      Продавщица: Выписывать?
      Он: Выписывайте.
      Продавщица: С вас четыреста пятьдесят условных единиц.
      Он: А если безусловными рублями?
      Продавщица: Минуточку... Тогда тринадцать тысяч четыреста тридцать.
      Он: Хорошо. Как ее выключить?
      Продавщица: Нажмите на красную кнопку под большим пальцем.
      Он: Вам хорошо?
      Продавщица: Простите?
      Он: Вам хорошо?
      Продавщица: Не поняла.
      Он: Ладно. Где, вы говорите, эта большая красная кнопка?...
      Изображение кувыркается и гаснет.
 
      Снова Горбушка, незадолго перед первой сценой. На шашлычной площадке выпивают друзья. Приходится орать, чтобы услышать друг друга.
 
      Петрович: Ну?
      Илюнчик: Значит, так. Еще по одной – и в Сочи.
      Петрович: В Сочи.
      Илюнчик: В Сочи.
      Он: А камеру обмыть?
      Илюнчик: Вот я и говорю. Еще по одной – за камеру...
      Петрович: За камеру...
      Илюнчик: И в Сочи.
      Петрович: И в Сочи.
      Он: А станцевать?
      Илюнчик: Не вопрос. По одной, танцуем – и в Сочи.
      Петрович: По одной.
      Он: За камеру.
      Петрович: За нее!
 
      Выпивают и танцуют под очень громкую музыку.
      Танцуют смешно, синхронно. Возвращаются к столу.
 
      Илюнчик: Все. По одной – и в Сочи. Беспримерный перелет.
      Петрович: Подожди. Я еще стих прочитаю.
      Илюнчик: А в Сочи? (обиженно)
      Петрович: Ты что, не видишь? Нас Андрюша на камеру снимает! А ты тут капризничаешь, как маленький, честное слово.
      Илюнчик: Ладно. Читай стих – и в Сочи.
      Петрович: (приняв позу) Стих... У тебя там все видно?
      Он: Как на ладони.
      Петрович: Я красивый?
      Он: Аполлон.
      Петрович: От Аполлона слышу. Стихотворение. Агния Барто. В лесу родилась елочка, в лесу она и...
      Илюнчик: А Бобик жучку дрючит раком. Чего стесняться им, собакам... Поехали!
      Петрович: Илюнчик, тебя в Сочи не пустят, потому что ты – лох, и поэзии чужд.
      Илюнчик: Ну что вы меня обижаете всю дорогу?
      Петрович: Тебя обидишь...
      Он: Петрович, читай дальше! Душевно получается.
      Петрович: Зимой и летом стройная, красивая была...
      Камера уходит от стола и шарит по соседним столикам. Результатом ее прогулки становится находка девушки с пивом и бутербродом. Камера, не раздумывая, направляется к ней.
      Илюнчик: Андрюш, ты далеко?
      Он: Не дальше Сочи. Выпейте за мое здоровье.
 
      Поезд. Камера стоит на столе и показывает унылые пейзажи за окном. Весенняя грязь сквозь оконную пыль выглядит удручающе. Арматура торчит из нее, как кости из открытых переломов.
      Стук колес.
 
      Московский зоопарк, солнечный день. Камера у Него в руках.
      Она: Зачем мы здесь?
      Он: Посмотреть на себя.
      Она: А ты кто?
      Он: Угадай.
      Она: Наверное, ты хочешь быть слоном.
      Он: Все хотят быть слоном. У него такие большие яйца...
      Она: Но ты не слон.
      Он: Нет.
      Она: А кто?
      Он: Не знаю. Ты мне скажешь.
      Она: Давай сначала найдем меня.
      Он: Ты не забыла, что вас много?
      Она: Клеток тоже много. Давай поищем.
      Он: Давай.
 
      У озерного загончика с фламинго. Она – на фоне птиц.
 
      Она: Похожа?
      Он: Давай подумаем. Фламинго – красивая и глупая птица. Летает стаями, похожими на сошедшие с ума закатные облака... Нет. Ты непохожа на фламинго.
      Она показывает в сторону толпы людей.
      Она: А на них?
      Он: Нет. Для меня ты никогда не будешь похожа на них. И самым большим несчастьем для тебя будет родить человеческого детеныша.
      Она: На что же я похожа, господин пророк?
      Он: А вот на что (срывает придорожный цветок). Это – карликовая орхидея с планеты Чах. Дома она вырастает до трех метров и способна убивать запахом.
      Она: Но мы – не на планете Чах.
      Он: Нет.
      Она: Поэтому я здесь такая маленькая.
      Он: И такая чужая.
      Она: А ты знаешь кто?
      Он: Уже догадалась?
      Она: Да! Ты – воробей. Где обедал воробей?... Знаешь такой стишок?
      Он: В зоопарке у зверей.
      Она: Вот-вот. А обедал он карликовыми орхидеями с планеты Чах.
      Он: Но одну пожалел и не съел.
      Она: А что же он с ней сделал?
      Он: Отвез домой.
      Она: И?
      Он: Умер от запаха, когда она выросла.
      Она: Боже, какие страсти.
      Он: Ты обиделась на то, что я назвал тебя маленькой? Она: Да!..
      Он: Но ведь ты на самом деле не маленькая.
      Она: Пойди и расскажи это всем. А я посмотрю, как они тебе поверят.
      Он: Что нам до всех? И что всем до воробья и пучка травы?
      Она: Ага. (пауза) И что воробью до пучка несъедобной травы...
      Он: Кстати, о несъедобной траве. Не пора ли нам немного подкрепиться?
      Она: Ага. Может, вырасту на пару метров.
      Уходит, камера гаснет.
 
      Поезд несется дальше, под стук колес.
 
      Кафе.
 
      Она: (отпивая коктейль) Вкусно. Кажется, я уже пьяная.
      Он: А какая ты когда пьяная?
      Она: Никакая. Ненавижу всех.
      Он: И себя?
      Она: Нет. Себя ненавижу, когда трезвая. А когда пьяная – люблю.
      Он: Расскажи что-нибудь.
      Она: Нет. Я лучше послушаю. Вот ты мне скажи, воробей...
      Он: Да?
      Она: Зачем все эти разговоры? Чтобы потом меня трахнуть?
      Он: Конечно.
      Она: Правда?
      Он: И да и нет.
      Она: А зачем еще?
      Он: Ты еще не забыла, что тебе было плохо?
      Она: Почему «было»? Мне и сейчас хреново.
      Он: Но хоть немножко лучше?
      Она: Немножко лучше.
      Он: И мне с тобой лучше.
      Она: Правильно. Потом мы будем трахаться – и нам на пять минут станет совсем хорошо.
      Он: Наверняка.
      Она: А потом ты зацепишь на Горбушке другую бабу, и тоже отвезешь ее в лес, и попросишь раздеться од каким-нибудь деревом. А может, под тем же самым.
      Он: Может, и так. Если она захочет в лес, как ты.
      Она: Потом ты отведешь ее в зоопарк...
      Он: Если она захочет.
      Она: Да. Если она захочет. И будешь говорить, что она не похожа на фламинго, а похожа на дикую орхидею с планеты Швах...
      Он: Чах.
      Она: Неважно.
      Он: Важно!
      Она: Не ори.
      Он: Не буду.
      Она: И тоже трахнешь, и снова пойдешь на Горбушку. Ведь так?
      Он: Может, и так. Не знаю.
      Она: То есть для тебя мы план построили, так?
      Он: Хороший план. Ничего не имею против.
      Она: Ну, а мне-то что делать?
      Он: А что ты делала ДО этого?
      Она: Не помню. Ленилась. Ждала.
      Он: Глотка родниковой любви...
      Она: Что-то вроде того.
      Он: Так зачем ты сейчас норовишь насрать в колодец, из которого собираешься пить?
      Она: Ой-ой-ой... Да мы, никак, рассердились.
      Он: Нет. Продолжай.
      Она: Я просто хочу спросить. Зачем вся эта херня про орхидеи и воробьев, если ты просто хочешь затащить меня в постель. Ведь, насколько я помню, в лесу ты уже мог это сделать.
      Он: Чуешь подвох?
      Она: Чую.
      Он: У меня нет ответа.
      Она: Может, просто не стоИт?
      Он: А ты положи туда ножку и подожди полминуты.
      Она: Прямо сейчас?
      Он: Почему бы нет?
      Она: Налей мне еще рюмку.
      Он наливает. Она пьет.
      Она: Кладу?
      Он: Клади.
      Она: Продолжаем разговор.
      Он: А нечего продолжать. Я же тебе сказал, что у меня нет ответа.
      Она: Ну, ты хотя бы спроси меня, что я о тебе думаю.
      Он: Что ты обо мне думаешь?
      Она: Ты – взрослый дядька, который изо всех сил пытается выглядеть мальчиком, но у него ни черта не получается.
      Он: Угадала.
      Она: А зачем тебе... Ого! Кажется, получилось... Ногу убирать или оставить?
      Он: Убирай.
      Она: Так зачем тебе это?
      Он: В детстве все было хорошо, а сейчас плохо.
      Она: Ах, да! Десять лет назад тебя любили девочки, а сейчас не любят.
      Он: Не в этом дело. Десять лет назад я мог плакать от музыки. И это было приятно.
      Она: Ты не один такой. Все перестают плакать от музыки, как только для слез находится более серьезные поводы.
      Он: Да. Но не все помнят, КАК это было приятно.
      Она: А ты помнишь?
      Он: Да.
      Она: Бедный.
      Он: Да.
      Она: Зачем же тебе я, дядя мальчик? Я ведь уже взрослая, хоть и маленького роста.
      Он: Такая, как сейчас, ты мне незачем.
      Она: Ну и вали отсюда.
      Он: Как скажешь...
      Камера гаснет.
 
      Камера по-прежнему стоит на столике в купе, направленная в окно.
      Стук колес.
 
      Знакомый лес, на следующий день. Сначала пусто, потом вдали мелькает куртка. Камера следит за Ее приближением. Она подходит к камере и смотрит в нее, виновато улыбаясь.
      Она: Здесь и сейчас?
      Он: Да.
      Она: Выключи камеру.
      Он: Ты просишь?
      Она: Я требую.
      Он: Хорошо. Только загляни в нее напоследок. Как в колодец.
      Она смотрит в камеру и показывает язык.
      Экран гаснет.
 
      Камера по-прежнему конспектирует виды из окна.
 
      Платформа Ленинградского вокзала. Вечер. У поезда, через окно – Петрович и Илюнчик. Навеселе.
      Петрович: Андрюш, ничего не забыл? Коробку передашь тете Тамаре, а сумку – тете Вере.
      Он: Все помню, Петрович.
      Петрович: Повтори!
      Он: Коробку – тете Тамаре, а сумку – бабе Вере.
      Петрович: Тетя Тамара – это которая с усами.
      Он: Тамара с усами. А Вера – без усов.
      Петрович: А Вера без усов.
      Илюнчик: Андрюнчик, про Ленку не забыл?
      Он: Нет. Передать, что в июле приедешь.
      Илюнчик: Да не в июле, а в июне, чайник!
      Он: Не вопрос. Скажу, что приедешь в мае с семьей и детьми.
      Илюнчик: Да ты чего, в натуре! Она меня потом убьет. Значит, скажешь Ленке, что в июне, а Светику -
      то в июле. Понял?
      Он: Как мне их различить-то?
      Илюнчик: У Светика телефон на 234, а у Ленки – на 432. Записал?
      Он: Ручки нет.
      Илюнчик: (машет рукой) Ладно, ты им ничего не передавай. В мае к Наташке поеду.
      Петрович: Молчи уж, кобель.
      Илюнчик: Слышь, Петрович, а поехали сейчас. Вместе с ними. Я тебя со Светиком познакомлю.
      Петрович: Ага. А я тебя – с тетей Тамарой.
      Он: Которая с усами?
      Петрович: Она.
      Илюнчик: (берет Петровича в охапку) Петрович, поехали! Душа горит. В Сочи из за этого чайника не съездили, теперь он, гад, в Питер без нас уедет.
      Петрович: Илюнчик, остынь.
      Илюнчик: В Питере остынем. Андрюш, поставь поезд на ручник, я пойду с проводником добазарюсь.
      Петрович: Скорее бы вы уже поехали. Еще минут пять я его продержу.
      Илюнчик: Ты – меня?! Пять минут?! Не свисти!
      Ее голос: Мужики!
      Петрович и Илюнчик: Ау! Ее голос (камера разворачивается на его хозяйку): Я вот тут хотела спросить... Вы и вправду такие хорошие или придуриваетесь?
      Илюнчик: Я и вправду, а Петрович придуривается.
      Она: А этот... С которым вы меня отпускаете?
      Илюнчик: Подлец полный.
      Петрович: Хуже засранца я не знаю.
      Илюнчик: Утопи его в Неве – и приходи ко мне жить.
      Петрович: Только подожди на берегу, чтобы не всплыл. А то такой еще не утонет. Сама понимаешь.
      Илюнчик: А всплывет – ты его веслом по голове. И – ко мне.
      Поезд трогается.
      Илюнчик: Значит, Светке не забудь передать...
      Петрович: (одновременно) А сумку – тете Вере...
      Удаляясь, танцуют на перроне коронный «горбушечный» танец. Скрываются с глаз долой вместе с перроном.
 
      Камера в купе подхватывается в руку, поднимается и разворачивается. Она сидит напротив, в домашнем халатике. На столе – бутылка вина и дорожная закуска.
 
      Она: Как меня достала твоя камера!
      Он: Это ерунда. Знала бы ты, как она МЕНЯ достала.
      Она: Вот и дай ее сюда.
      Он: Не дам.
      Она: Дашь.
      Он: Не дам...
      Она: Ну, держись...
 
      Возня за обладание камерой. Перед объективом творится чехарда. В конце концов, камера оказывается в ее руках.
      Мы впервые видим Его. Он сидит напротив, за столом, вид растрепанный.
      Смотрит в камеру.
 
      Она: Чего уставился?
      Он: Пользуюсь случаем, чтобы посмотреть на тебя двумя глазами.
      Она: И как?
      Он: В два раза лучше, чем одним.
      Она: Подлизываешься?
      Он: Ага.
      Она: Не выйдет, дядька. А ну выкладывай все как есть!
      Он: Куда выкладывать? На стол?
      Она: Еще чего! Сюда выкладывай, в камеру. А то молчит, а глаза хитрые! О чем молчишь?
      Он: О тебе молчу.
      Она: А о чем думаешь?
      Он: О чем в поезде думать?... Так... О минуте.
      Она: О какой такой минуте? Что-то ты темнишь, дядька.
      Он: Вот прошла минута. За нее много чего случилось.
      Она: Например?
      Он: Кто-то родился. Минуту назад его голова торчала между мамкиных ног, как арбуз на бахче. А сейчас чья-то рука, большая, как Театральная площадь, держит его на весу, и он уже прокричал свое первое «кукареку».
      Она: А еще?
      Он: А кто-то испустил дух, и сейчас идет по тоннелю.
      Она: Ты – придурок. Неужели нельзя подумать о чем-нибудь нормальном типа расписания поездов?
      Он: Можно. Но за минуту с ним ничего не случилось. И не только с ним. Все камни стоят где стояли, дома не перешли на соседнюю сторону улицы, а один мой приятель как был дураком, так и остался. Но!
      Она: Что?
      Он: Альпинист поднялся на десять метров ближе к цели, вор набрал последнюю цифру кода, а Танька с Таганки испытала первый в своей жизни оргазм и теперь удивляется, какой длинной может оказаться минута.
      Она: Ты на что намекаешь? Какая еще Танька?!
      Он: Не знаю. Наверное, веселая и крашеная под Мэрилин Монро.
      Она: Слушай, дядька. Ты и вправду придурок?
      Он: Это плохо?
      Она: Это холодно, и сквозняк. Дует по ногам.
      Он: Положи их ко мне на колени.
      Она: Вот так? (кладет)
      Он: Вот так. Теперь думать не о чем. Голова пустая, как голубятня в праздник.
      Она: При чем тут голубятня?
      Он: Вот и я думаю, при чем тут голубятня?... Слышишь шаги?
      Она: Нет. А ты?
      Он: Слышу.
      Она: Кто там?
      Он: Следующая минута. Крадется, как кошка. За нами, голубками.
      Она: Значит, следующая минута – наша?
      Он: И наша тоже. (одними губами) Иди ко мне...
      Она: Выключать эту штуку?
      Он: Как хочешь...
 
      Темнота.
 
      Питер, Дворцовая набережная, белая ночь.
 
      Он: Добро пожаловать на бал призраков. Узнаешь этого чернявого кавалера?
      Она: Кажется, я видела его в каком-то учебнике. Это поэт?
      Он: В свободное от любви время – да. Скоро его убьет красивый и глупый кавалергард. Он будет целиться в ногу, но попадет в живот.
      Она: Кажется, эти призраки танцуют.
      Он: Да. Им трудно танцевать на живой трясине из мертвецов, которые строили этот город. Но они очень стараются.
      Она: Им не страшно?
      Он: Им очень страшно и противно. Чтобы не слышать криков, они приказали оркестру играть громче, а ночи – никогда не наступать...
 
      Эрмитаж, залы искусства ХVII века.
 
      Она: (глядя на ложе с балдахином) Ничего не имею против этой кровати. Но где мы поставим телевизор?
      Он: Наверное, придется выбросить эту вазу.
      Она: Только через мой труп.
      Он: Хорошо. Тогда обойдемся без телевизора.
      Она: Нет. Ты купишь мне плоский Bang Olufsen и привинтишь его к потолку.
      Он: Ого, какие слова ты знаешь...
      Она: Ты про потолок?
      Он: А зеркало? Тебе нужно зеркало?
      Она: Я со своими габаритами умещаюсь в карманном зеркальце.
      Он: Тогда зачем тебе такая большая кровать?
      Она: Такая большая кровать, как вы изволили выразиться, нужна не мне, а нам.
      Он: Зачем? Мы же спим, обнявшись.
      Она: Зато когда поссоримся, можно будет разбежаться на три метра. Чтобы даже блоха не допрыгнула.
      Он: Мы не будем ссориться.
      Она: Еще как будем.
      Он: Нет, не будем.
      Она: Нет будем! (зловещим шепотом)
      Он: Да тише ты!
 
      Питер, Дворцовая набережная, белая ночь. Камера в руках у Нее.
 
      Он (облокотясь на перила): Здесь я однажды встретился с собой. Это было довольно страшно.
      Она: Как это выглядело?
      Он: Это было ночью, а он, который я, стоял на том берегу Невы, у стены Петропавловки.
      Она: Как ты его разглядел? Мне отсюда ни черта не видно.
      Он: Мне тоже не было видно. Я просто точно ЗНАЛ, что там стоит мой двойник. И помахал ему рукой.
      Она: А он?
      Он: Ничего. Отвернулся и шагнул в стену.
      Она: А ты допил бутылку и пошел спать.
      Он: Ага.
      Она: Врешь, как всегда?
      Он: Вру, как всегда. У меня и пальто такого никогда не было.
      Она: При чем тут пальто?
      Он: У него было пальто, похожее на крылья, сложенные за спиной. Как у ночных бабочек.
      Она: Жуть.
      Он: Ага. Вот так разминешься со своим ангелом, а потом ищи его. Как после этого бутылку не допить?
 
      Камера отворачивается к Петропавловке. Внизу кадра лениво ворочается Нева.
 
      Эрмитаж, бальный зал.
 
      Она: А здесь мы будем принимать гостей. Ты любишь гостей?
      Он: Если среди них нет красивых глупых кавалергардов.
      Она: Хорошо. Мы будем приглашать умных толстых полковников.
      Он: Я не возражаю и против пары-тройки принцесс.
      Она: Ах так! Тогда без кавалергардов не обойтись.
      Он: Хорошо. Только пусть это будут гусары. Они не такие наглые.
      Она: Кто говорит о наглости, ваше сиятельство? Мы говорим всего лишь о танцах.
      Он: Тогда разрешите заполнить собой вашу танцевальную квитанцию.
      Она: Всю?
      Он: Всю-превсю. Включая графу «Итого».
      Она: Эта квитанция и так заполнена вами, дяденька. Раз и навсегда.
      Он: Если бы ты только знала, как в это трудно поверить.
      Она: Давай не будем об этом.
      Он: Давай.
      Она: Ты слышишь музыку?
      Он: И слышу и вижу, как призраки пляшут, наступая друг другу на ноги.
      Она: Присоединимся?
      Он: Начинай.
      И она начинает – маленькая, хрупкая, в белом платье, с распущенными волосами. И музыка становится слышна, набирает силу, эхом мечется по залу.
      Камера пускается в путь, окружая Ее танец, как загонщики – косулю.
      И редкие туристы с улыбками таращатся на происходящее...
 
      Питер, Дворцовая набережная, белая ночь. Нева.
 
      Он: Я видел много рек. Но ни в одной нет такой страстной мощи. Такой смертной тоски. Нева похожа на Стикс. В ее плеске слышны стоны и музыка. А ведь бывают еще и наводнения! Хотел бы я увидеть хоть одно.
      Она: Сейчас увидишь, потому что я очень хочу писать. Я понимаю, что призракам это на фиг не нужно, но живые люди тут как то решают эту проблему?
      Он: Можешь не искать казенный сортир. Я уже попробовал однажды.
      Она: И как?
      Он: Никак.
      Она: Что же делать?
      Он: Пойдем в Летний Сад. Там тебя ждут райские кущи.
      Она: Ох... Искуситель... Надеюсь, там ты выключишь эту чертову камеру?
      Он: Не дождешься.
      Она: Но ты хотя бы отойдешь на пару шагов.
      Он: Хорошо.
      Кусты Летнего сада и белое платье, присевшее в реверансе.
 
      Темнота.
      Зажигается спичка и подносится к свече.
      Свеча не освещает ничего, кроме собственного фитиля.
      До поры до времени.
 
      Мальчишник у Него. Камера у Него в руках.
      Стол выглядит, мягко говоря, странно. Мальчишник есть мальчишник, поэтому для антуража приглашена «ночная бабочка». Ее зовут... Ну, предположим, Светик. Или Ленчик. Или еще как. Не важно. Я буду называть ее просто Ляля.
      Просто Ляля лежит на столе и выполняет роль живого подноса. Ее руки мечтательно сложены за головой, на животе тает кусочек сливочного масла, грудь сервирована красной икрой, а на причинном месте целомудренно стоит блюдце с мелко порезанными французскими булочками.
 
      Петрович: Ну, что, Андрюш... За твой последний мальчишник...
      Илюнчик: (зачерпывая масло и икру с Ляли) Погоди, Петрович. Дай закуску соорудить.
      Петрович: Жду.
      Илюнчик заканчивает сооружение бутерброда и принимает в руку стопочку.
      Петрович: Готов?
      Илюнчик: Всегда готов.
      Петрович: Андрюш, за тебя. В этот горький день,
      Илюнчик: Золотые слова...
      Петрович: когда ты прощаешься с холостяцкой жизнью, я хочу сказать одно...
      Илюнчик: Сматывайся в Сочи.
      Петрович: Да подожди ты. Так вот. Ты прав, Андрюш. Несвобода лучше, чем одиночество.
      Илюнчик: Вот заливает. Покороче, Петрович. Трубы горят.
      Петрович: Не гони. Андрюш, за тебя и твою будущую жену! (чокается и выпивает)
      Илюнчик: (выпив) А я тебе так скажу... Вот есть у меня один приятель. Он продал квартиру и купил акции МММ.
      Петрович: Ну и мудак.
      Илюнчик: (подняв палец) Вот! Золотые слова! Но я скажу так: он был бы еще большим мудаком, чем если бы женился.
      Петрович: Ты на что намекаешь?
      Илюнчик: Я намекаю на то, что лучше сразу лечь и помереть, чем ждать, пока тебя сведет в могилу баба. Правильно, Светик?
      Ляля: Я не Светик.
      Илюнчик: Ну, хорошо. Не Светик. Все равно скажи, правильно я говорю?
      Ляля: Нет.
      Петрович:(Ляле) Молодец!
      Илюнчик: Ну чего вы меня опять всю дорогу обижаете?...
      Ляля: А мне можно водки?
      Петрович: (наливает) Можно.
      Илюнчик: (сооружая новый бутерброд из лялиного изобилия) И даже нужно.
      Ляля: (приподнимаясь) Я хочу выпить за вашего друга, чтобы у него с женой все было хорошо.
      Илюнчик: (растроганно) Золотые слова.
      Петрович: Ну вот, видишь.
      Илюнчик: (Ляле) Давай и мы с тобой поженимся.
      Ляля: Занимай очередь.
      Илюнчик: А без очереди?
      Ляля: А для тех, кто без очереди, своя очередь.
      Петрович: Есть предложение еще выпить.
      Илюнчик: Наливай!..
 
      В пламени свечи появляется Она. Профиль, плечи. Как монета на черном бархате.
 
      Она: Я ненавижу тебя.
      Я ненавижу тебя за твое вечное детство. За игрушки, в которые ты заставляешь меня играть. За твою вечную оценку каждого моего слова, жеста, взгляда.
      Я ненавижу тебя за ту власть, которую ты надо мной имеешь. За ту слабость, которую я испытываю рядом с тобой. Я ненавижу тебя за то счастье, которое ты мне даешь, потому что каждая крупица этого счастья оплачена моей волей и молодостью. Я ненавижу тебя за твои привычки, которые я не в силах изменить и в которых нет места для меня. Я ненавижу тебя за то, что буду всегда только частью твоей жизни, в то время как ты и есть – моя жизнь.
      Я ненавижу тебя за то, что сижу в партере, а ты стоишь на сцене, и я здесь для того, чтобы смотреть только на тебя, а ты – для того, чтобы взять нас всех. Мои одинокие аплодисменты только разозлят тебя. А в той овации, которой ты хочешь, они будут просто не слышны.
      Я ненавижу тебя.
 
      Девичник у Нее. Снимает Она, и мужчин здесь нет.
      Вся сцена должна быть написана женщинами.
 
      В пламени свечи появляется Он. Она остается на своем месте. Свеча зависает между их профилями, создавая очертания бокала, наполненного мраком.
      Он: Я ненавижу тебя за твое рабское, собачье непонимание во взгляде. Чем старательнее ты изображаешь свою причастность к моему миру, тем виднее пропасть, которая лежит между нами. Я ненавижу тебя за то, что ты никогда не посмотришь на мир моими глазами, и мне суждено коротать век в ледяном одиночестве.
      Я ненавижу тебя за то, что ты живешь телом, и его прихоти для тебя всегда будут главнее, чем движения души. И если сейчас твое тело тянется к моему, то завтра оно пресытится или соскучится, а других причин для любви у тебя нет и не будет. И мне придется покупать тебя, чтобы не потерять, и я ненавижу тебя за это. Потому что всегда найдется кошелек толще моего, и хуй длиннее, и румянец ярче. Но главное – кошелек. Я ненавижу тебя за то, что отныне мне придется переламывать пополам каждый кусок хлеба, а ты никогда не скажешь мне спасибо за это. Потому что так было всегда, и, если кто-то предложит тебе хлеб с маслом, то ты примешь его без колебаний и отплатишь тем, чем всегда платят женщины.
      Я ненавижу тебя за то, что я для тебя – еда, и если сегодня ты слизываешь с меня сахар, то завтра с хрустом примешься за кости. А когда не останется ничего, ты снова выйдешь на охоту, бросив напоследок горсть жалких оправданий.
      Я ненавижу тебя.
 
      Делопроизводительница ЗАГСа откатывает свою обязательную программу. Камера в руках у свидетеля. Молодые стоят, пряча улыбки, друзья дурачатся на заднем плане.
      Делопроизводительница: Сегодня, в этот знаменательный день, вы связываете свои сердца и жизни семейными узами. Пусть эти узы не превратятся в путы и не помешают вам шагать по жизни легко и уверенно. Напротив, пусть они станут вашей страховкой на тот случай, если один из вас пошатнется или упадет. Тогда второй подставит плечо и следующий шаг вы сделаете так же уверенно, как и все предыдущие...
      И так далее. Лучше всего будет не мешать тетеньке говорить то, что она всегда говорит в подобных случаях.
 
      Диалог над свечой продолжается.
      Она: Но я люблю тебя больше, чем ненавижу. Потому что моя неволя сладка, и потому что я нашла хозяина, которого всегда искала. Потому что даже моя ненависть к тебе – это только тень от моей любви на одной из четырех стен, в которые ты меня запираешь.
      Мое тело радуется тебе. Я жду твоего прикосновения и болею, когда ты слишком долго не дотрагиваешься до меня. Мне нравится быть тестом в твоих руках, из которого ты лепишь себе игрушки. Мое тело теперь только часть нашего общего тела, состоящего из двух половинок.
      Я буду любить тебя всегда. Наверное, я буду любить тебя даже когда умру. Самая страшная кара, которая может мне достаться – это пережить тебя и расстаться с твоим телом раньше, чем со своим собственным.
      Я люблю тебя и хочу быть твоей женой.
 
      Камера, ставшая официальной и скучной, показывает традиционные вещи: выход на ступеньки, открытие шампанского, сутолоку молодых и гостей перед машинами.
 
      Диалог над свечой продолжается:
      Он: Я люблю в тебе все. Люблю твои руки за их ласку. Люблю твои глаза, потому что мир отражается в них таким, каким он должен быть. Люблю твои уши, потому что они не вянут от той лапши, которую я на них вешаю. Люблю тебя всю.
      Но больше всего я люблю в тебе то, что ненавижу. Чем больше себя я скармливаю тебе, тем больше остается. Твоя слепая преданность для меня стократ важнее зрячей. Потому что тогда ты любила бы не меня, а мой мир. А он завтра может перемениться или исчезнуть совсем.
      А то, что ты – приз, который всегда достанется более сильному... Что ж. Я буду бороться за тебя с остальным миром. И если проиграю, то это будет моей виной, а не твоей...
      Я люблю тебя и хочу быть твоим мужем.
 
      Картинка со свадьбы. Обильное застолье, много знакомых и незнакомых лиц.
      Рядом с женихом – неизменные Илюнчик и Петрович, рядом с невестой – пара ее подруг, которых мы помним по девичнику.
      Остальные гости сидят не столь симметрично, но пропорция полов та же.
      Гостей старшего возраста нет. То ли их не позвали, то ли для них организованы отдельные посиделки.
      Рассадив присутствующих по местам, мы предоставим им возможность импровизировать. Заставим их только вовремя крикнуть «горько». Остальное – как получится. Сами понимаете, что свадьба на свадьбу не приходится, и только положение светил да капризы домового могут повлиять на атмосферу действа.
 
      Любовь при свече.
      Примечание: здесь и далее под этой сценой понимается предельно откровенная эротическая сцена, которая сюжетно следует за объяснением при свече. Подразумевается, что камера стоит в сторонке, сама по себе, а Он и Она занимаются любовью, то попадая в кадр, то выходя из него.
      В слабом свете видно немногое.
 
      Свадьба продолжается.
      На сей раз мы застаем ее в «страстной» фазе, когда у одних гостей чешутся кулаки, у других – языки, а у третьих – пятки. Грохочет музыка, кто-то втроем хватает богатыря Илюнчика за грудки и тут же коллективно жалеет об этом. А кто-то пляшет, а кто-то допивает из чужой рюмки и доедает из чужой тарелки без помощи рук.
      Одним словом, финал нормального праздничного свинства, когда новоиспеченная семья уже исчезла, а по староиспеченным ведется холостой шквальный огонь. Танцы, драки, пьяные выступления с нарушением регламента, флирт всех степеней от изысканного до скотского и другие увлекательные «особенности национального бракосочетания».
      Все это – вскользь и импровизированно. Камера здесь ведет себя так, как обычно на свадьбах. То есть глупо.
 
      Любовь при свече, финальные аккорды.
      Слегка не в себе, кутаясь в простыню, они садятся на кровати.
 
      Она: Так не бывает.
      Он: Только так и бывает.
      Она: Но ведь ты сам знаешь, что все закончится плохо.
      Он: Знаю.
      Она: Тогда зачем мы делаем это? Зачем все делают одну и ту же ошибку?
      Он: Потому что все верят, что они – не как все.
      Она: А мы с тобой?
      Он: А чем мы хуже других? Мы тоже – не как все. И у нас тоже все будет по-своему. Ты веришь в это?
      Она: Нет. Но это еще не повод, чтобы не попробовать. Мы будем любить упрямо.
      Он: Ладно. Мы будем любить друг друга упрямо. Как сейчас.
      Она: Как сейчас и всегда.

      Камера мечется от кафельных стен – к изголовью кровати. Она, измученная, пытается улыбаться. Она кошмарно выглядит: волосы грязны и не чесаны, под глазами – синяки, во взгляде – боль и усталость.
 
      Она: Говори что-нибудь...
      Он: Что говорить?
      Она: Что угодно. А и Б сидели на трубе...
      Он: А и Б сидели на трубе. А упало, Б пропало, а И превратилось в AND и уехало в Америку...
      Она: (улыбается) А кто остался на Трубе?
      Он: На трубе осталась маленькая девочка и ее ощипанный воробей.
      Она: Но не побежденный...
      Он: Но не побежденный...
      Она: Дай мне руку. (крепко берет руку и закрывает глаза)
 
      Ремонт в маленькой комнате. Она, в заляпанном халатике (под которым, кстати, ничего нет), раскатывает клей по полосе обоев.
 
      Она: Ты – гений.
      Он: Спасибо.
      Она: Ты пишешь прекрасные песни, которые я люблю так же сильно, как и тебя.
      Он: Уже ревную.
      Она: Если тебе дать в руки кисть, ты нарисуешь шедевр.
      Он: Вряд ли.
      Она: Нарисуешь, нарисуешь... У тебя столько талантов, что мне просто страшно рядом с тобой.
      Он: А еще я вкусно жарю яичницу.
      Она: Об этом я вообще молчу.
      Он: А еще у меня лучшая в мире жена.
      Она: Которой рядом с тобой, таким гениальным, было бы просто стыдно рядом стоять. Если бы не одно «но», которое меня утешает.
      Он: Какое еще «но»?
      Она: Ты сварил такой хуевый клей для обоев, что даже сопли нашей соседки по сравнению с ним – это суперцемент. И еще...
      Он: Да?
      Она: Если ты немедленно не выключишь камеру и не начнешь мне помогать, я тебя убью.
 
      Палата.
 
      Она (в постели, с закрытыми глазами) Где твоя рука?
      Он: Вот она. Я тебя держу.
      Она: Сожми покрепче.
      Он: Жму.
      Она: Еще крепче.
      Он: Жму изо всех сил...
      Она: Почему мне не больно? Где твоя рука?
 
      Камера гаснет.
 
      Скромная кухня после ремонта. Все дешево, сердито и свежо. Камера в руках у нее. Он сидит за столом с гитарой.
 
      (поет)
      Дождь идет с утра в аэропорту
      Самолеты все в холодном поту,
      И взлетает только дым сигарет,
      Потому как он дыханьем согрет.
      И собака, всем дождям вопреки,
      На веревочке собачьей тоски
      Ждет хозяина из города N,
      А по радио поет Джо Дассен.
      А вдали мерцает микрорайон,
      Тлеют орденские планки окон,
      Ну а тут полно воды натекло,
      И собака-сирота, как назло.
      Пассажиры соболезнуют псу.
      Он, бедняга, заблудился в лесу.
      Из капроновых и хлопковых ног
      Заблудился и совсем занемог.
      Пассажиры соболезнуют псу.
      Он, бедняга, заблудился в лесу
      Из капроновых и хлопковых ног
      Заблудился и совсем занемог.
      Пассажиры замерзают в пальто
      И собаку уважают за то,
      Что собака не умеет предать,
      А умеет только верить и ждать.
      И собака не откроет свой секрет,
      Что хозяина и не было, и нет,
      Просто хочется быть чьей-то, когда
      С неба падает на землю вода...
      Она: Твои песни – как ты. Чем меньше я их понимаю, тем больше люблю.
      Он: А я – наоборот.
      Она: Что наоборот?
      Он: Чем больше узнаю тебя, тем больше люблю.
      Она: И много ты узнал?
      Он: Много.
      Она: Хочешь еще капельку?
      Он: Ой. Мне уже страшно. Как ты мы раньше обходились без роковых тайн.
      Она: А теперь не обойдемся.
      Он: (посуровев) Выкладывай. Или нет. Дай я сам попробую угадать.
      Она: Пробуй.
      Он: У тебя кто-то есть?
      Она: Да.
      Он молча откладывает гитару и лезет в холодильник за водкой. Наливает рюмку.
      Он: Давно?
      Она: Около месяца.
      Он: И кто же это?
      Она: Еще не знаю.
      Он: То есть?
      Она: То и есть. Не знаю.
      Он: Ты думаешь, сейчас подходящее время для шуток? Кто он?! (кричит)
      Она (кричит в ответ): Не ори на меня!
 
      Он смахивает со стола рюмку и облокачивается двумя руками, закрыв голову.
 
      Он: (тихо) Выключи камеру.
      Она: Наверное, он похож на тебя. И будет писать песни, когда вырастет...
      (Он поднимает голову и смотрит на нее)
      Она: Через много лет, когда мы будем совсем старые, он купит камеру и пойдет на Горбушку, чтобы спросить у первой попавшейся девицы (ее голос дрожит), хорошо ли ей на белом свете. И я уже завидую этой девочке.
      Он: (вставая и медленно подходя) И он – такой же уродливый, как я...
      Она: Он такой же красивый, как ты. И у него будет получаться все, за что он берется.
      Он (подсаживаясь и поднимая ее на руки) Вот только клей для обоев он будет делать плохой.
      Она: Плохой – не то слово. (плачет) Просто хуевый клей.
      Он: (кружась с ней на руках) Зато мама у него будет самая лучшая на свете.
      Она: А отец – ревнивый сукин сын. Да отпусти ты, больно же. Сейчас закричу.
      Он: Кричи! (сжимает крепче)
      Она: Подожди... Отпусти меня...
      Он: Ни-ко-гда!
      Она: Я уже три дня собиралась тебе сказать... И никак не решалась.
      Он: Можно было не говорить. Я бы догадался по глазам.
      Она: Я не об этом.
      Он: Не о чем? (продолжает кружить ее на руках)
      Она: Три дня назад тебе звонили из Харькова.
      Он: Папа? Ты ему рассказала новость?
      Она: Нет. Не папа. Его друг. Он сказал очень страшную вещь. Твой папа болен.
      Он: (переставая кружиться, но не опуская Ее) Что?
      Она: Твой папа болен. У него рак. Ему сделали операцию, но это не помогло.
      Он молча опускает Ее вниз. Глупо, непонимающе, смотрит в камеру.
      Он: Что? Я ничего не понимаю.
      Она: Твой папа болен. Все очень плохо. Он зовет тебя к себе.
      Он: Выключи камеру.
 
      Камера гаснет.
 
      Камера мечется по больничным стенам. Невнятная суета, казенные светильники. Мы видим Ее руку, которая изо всех сил сжимает ребро каталки. Камера как будто прикипает к этой руке и не может оторваться. А потом руку куда-то везут, и камера ее теряет.
 
      Камера снимает экран, висящий на стене. На экране идет любительский (на 24-мм. кинопленке) фильм о природе. Аккуратно склеенные эпизоды показывают разные пейзажи, от обыденных до экзотических. Голоса героев звучат за кадром. Слышен тихий стрекот кинопроектора. Разговор идет тихо, почти шепотом.
 
      Он: А вот тут мы были вместе. Видишь стаи гигантских птиц?
      Она: Отсюда они не кажутся такими большими.
      Он: Будь ты с нами – показались бы. Пока сидят – еще ничего. А как поднимутся в воздух по тревоге... Как будто на аэродроме оказался. И помет летит, как настоящие бомбы.
      Она: Смешно, наверное?...
      Он: Ага. Усраться можно от смеха. Особенно когда попадут. И лодка вся в говне.
      Она: Папа тоже все время ругался?
      Он: Нет. Он вообще слишком правильно говорил для этой гребаной страны.
      Она: Ты, когда не ругаешься, тоже правильно говоришь.
      Он: Поэтому и матерюсь через слово. А он так и не научился.
      Она: А это что?
 
      На экране – детская возня на фоне заснеженных сопок.
 
      Он: А это – я...
      Она: Странное чувство. Как будто я смотрю на собственного ребенка...
      Он: А это – он.
      Она: С бородой?
      Он: Ага. Тогда это было модно. Все читали Хемингуэя, а он был бородатый.
      Она: Я тоже читала Хемингуэя.
      Он: И как?
      Она: Рассказ про женщину и кошку меня просто наизнанку вывернул. А остальное – так себе. Книги для мальчиков.
      Он: На Камчатке их читали и девочки. Которые хотели быть похожи на мальчиков.
      Она: Странно.
      Он: Что?
      Она: Мы как будто смотрим на мир его глазами.
      Он: Не как будто, а так и есть. И... Знаешь...
      Она: Что?
      Он: Мне всегда было странно то, как он смотрел на мир. А теперь как будто его часть переселилась в меня – и мне стали не нужны эти пленки, чтобы видеть, как он.
      Она: В его мире совсем нет людей.
      Он: Да. Он не верил людям и боялся пускать их на свой чердак. Особенно после того, как ушла мама.
      Она: Можно жестокий вопрос?
      Он: Да.
      Она: Может, она ушла именно потому, что он не замечал людей? Начиная с нее самой?
      Он: Нет. И ее, и меня он видел прекрасно. Мы были его частью.
      Она: Тогда почему?
      Он: Не знаю. На поминках была наша старая участковая. Она помнит папу и маму с тех времен, когда и меня еще не было. Она рассказала мне, как переживала, когда они расстались. И еще...
      Она: Что?
      Он: Еще она сказала, что когда она пыталась отговорить маму, ты сказала ей только одну фразу: «Он мне ничего не может больше дать». Сильно, правда?
      Она: Странно.
      Он: А твои тоже разошлись?
      Она: Нет. Но лучше бы разошлись. Живут под одной крышей, как звери. Водка, скандалы... А в перерывах молчат.
      Он: Понятно.
      Она: Он тяжело переживал уход твоей мамы?
      Он: Я только теперь понимаю, как тяжело. Но держался молодцом.
      Она: Ты тоже сейчас держишься молодцом.
      Он: Это потому что ты со мной.
      Она: Вот видишь. А ты не хотел, чтобы я приезжала.
      Он: Не хотел, чтобы в медовый месяц тебе пришлось выносить судно из-под незнакомого человека. А потом – хоронить его.
      Она: Твой отец – это часть тебя. Он не чужой мне.
      Он: Знаешь... Так пусто сейчас внутри. Если бросить камень, не дождешься, пока он стукнется об пол. Я как будто ушел вместе с ним.
      Она: Я тебя не отпущу. Слышишь!
      Он: Да тише ты, руку оторвешь... Я здесь.
      Она: Да. Если пойдем, то вместе... Слышишь? Вместе! А это кто?
 
      На экране Он, лет на семь моложе, идет за руку с молодой, симпатичной девчонкой. Лица у них обоих глупые, но счастливые. Совершенно по-театральному идет снег.
 
      Он: Это долгая история.
      Она: Та, которую ты мне уже рассказывал?
      Он: Да. Мы приехали на каникулах, чтобы пожить недельку в папиной квартире. А он неожиданно вернулся из путешествия. Встретились прямо на вокзале. Получилось очень глупо.
      Она: Так и жили втроем? Или вы развернулись и уехали?
      Он: Нет. Он светски раскланялся и уехал к приятелю на неделю.
      Ему пришлось ездить оттуда на работу через весь город. А к нам приехал только один раз, очень важный и с камерой наперевес. Сказал, что пора когда-то и людей начать снимать.
      Она: Твой папа был хороший человек.
      Он: Он был скупой и любил поворчать после работы. В последние годы это ворчание иногда по-стариковски затягивалось на целый вечер... А еще он был ипохондрик и с каждой царапиной бежал в больницу... Он был самый лучший человек из тех, кого я встречал. Самый чистый и честный. Мне стыдно, что я не такой.
      Она: Наверное, ему трудно жилось.
      Он: Не очень. Люди любят безвредных чудаков, даже когда не понимают их. С ними веселее. И потом, у папы было еще кое-что, что люди очень ценят.
      Она: Дай я попробую угадать... Чувство юмора?
      Он: Нет. Он никогда ни к кому не лез в душу. И помогал, только когда просили, а не наоборот, как большинство других.
      Она: Что он тогда сказал про твою... девушку?
      Он: Порадовался вместе со мной, что в нашем доме поселилась настоящая принцесса. Он разбирался в женщинах примерно так же сильно, как я... тогда.
      Она: А мне так и не удалось с ним поговорить...
      Он: Он смотрел на тебя и держал за руку. Знаешь...
      Она: Что?
      Он: Я ведь до сих пор не сказал тебе «спасибо».
      Она: Перестань.
      Он: Я найду слова потом, ладно? Когда мы снова научимся спать и вообще жить, как нормальные люди. Когда у нас, все-таки, начнется медовый месяц...
      Она: Мне очень стыдно, но я счастлива даже сейчас. Мы стали еще ближе за эти дни.
      Он: Ближе? Да мы просто срослись, как сиамские близнецы.
      Она: Это даже страшно.
      Он: Почему?
      Она: Потому что теперь мы никогда не сможем расцепиться. Даже если захотим.
      Он: Но мы ведь не захотим?
      Она: Ох, дядька... Давай попробуем поспать.
      Он: Мы уже пробовали полчаса назад.
      Она: Пора еще раз.
      Он: Хорошо. Ты первая закрывай глаза.
      Она: Нет. Ты первый закрывай и ложись ко мне на коленки. Вот так... Дядька мой... Я научу тебя снова улыбаться, только дай время...
      Напевает, как детскую колыбельную, протяжную народную песню.
 
      Пленка заканчивается. Белый экран держится еще секунду-другую и гаснет.
 
      Камера идет по коридору. Бежит по коридору. Слышны чужие деловитые голоса. Мелькают полосы света и тени. Очень длинный коридор. Бесконечный.
 
      Он, отвернувшись, лежит на кровати. Она, с камерой, подходит к Нему.
 
      Она: (тихо) Вставай.
      Он молчит.
      Она: (громче) Вставай!
      Молчание.
      Она: (орет) Вставай!!!
      Он вяло шевелится, но не отвечает.
      Она: (нормальным голосом) Говорю последний раз. Вставай.
      Он не подает признаков жизни.
      Она идет с камерой к штативу и устанавливает ее. Потом возвращается к постели.
 
      Теперь мы видим и ее, и то, как она подурнела и поправилась, ожидая ребенка.
 
      Она: (обернувшись к камере) Хмурое утро. Дубль первый.
 
      Берет в руки таз, до половины наполненный водой, и выливает его на мужа. Тот, естественно, просыпается и садится в постели. По его опухшему лицу становится понятно, что речь идет не об обычном сне, а о тяжком похмелье.
      Он тупо смотрит на нее, потом берет таз и ставит его на пол. Наклоняется над тазом. Она садится рядом, прямо на мокрую постель.
      Он долго смотрит в таз, пару раз сглатывает ком в горле, но рвота не приходит. Он мутно смотрит на жену.
 
      Она: С добрым утром.
      Он: (хрипло) Сколько времени?
      Она: Какая разница? На работе тебя уже не ждут.
      Он: Почему?
      Она: Две недели подождали, потом перестали.
      Он: А где я был?
      Она: Тебе виднее.
      Он: (помолчав) Прости меня...
      Она: Нет.
      Он: Пиво осталось?
      Она: Нет.
      Он: Можно, я к тебе на колени лягу?
      Она: Нет.
      Он: Дай, хоть за руку подержу.
      Она: Нет.
      Он: Вот заладила... А что можно?
      Она: Бросить пить.
      Он: Не могу.
      Она: Я это уже слышала.
      Она: И не хочу.
      Она: И это слышала.
      Он: Мне плохо.
      Она: Скажи что-нибудь новенькое.
      Он: Мне плохо без папы.
      Она: (помолчав) А мне плохо без тебя.
      Он: Я здесь.
      Она: Нет. Это не ты.
      Он: А кто же?
      Она: Это какая-то куча говна, которая притворяется тобой. Куча говна, которая пьет водку, потому что струсила.
      Он: Ты просто не можешь понять.
      Она: (повышая голос) Чего я не могу понять?
      Он: (орет) Ничего не можешь понять! Мне плохо без папы, понимаешь?! Мне по настоящему хуево без него! Я теперь один, понимаешь?
      Она: Вот как? Один, говоришь...
 
      Она встает и быстро выходит из комнаты. Он тупо смотрит за хлопнувшую дверь. Потом закрывает лицо руками и начинает раскачиваться, как китайский болванчик.
      Потом пытается встать и одеться. Получается кое-как и очень медленно. Наконец, он натягивает брюки и рубашку и направляется к двери. Дверь открывается сама собой. В проеме появляется Она, запыхавшаяся. В ее руке – бутылка пива. Уже открытая.
 
      Он: (пытаясь улыбнуться) А я – за тобой.
      Она: Это ты – бутылке?
      Он: Нет. Не бутылке. (поглядев на пиво) А можно?
 
      Она молча протягивает Ему бутылку и снова садится на кровать. Он, держа бутылку двумя руками, присаживается рядом.
 
      Она: В следующий раз я не вернусь.
      Он: Следующего раза не будет.
      Она: Это я тоже слышала.
      Он: Что мне сделать, чтобы его и вправду не было?
      Она: Взять себя в руки.
      Он: Зачем? Я себе не нужен.
      Она: Ты нужен мне. И еще кое-кому.
      Он: Вот ты и бери меня в руки.
      Она: Хорошо. (резко встает и снимает со стены гитару)
      Он: Что ты делаешь?
      Она: Я беру тебя в руки.
 
      Начинает напевать Его песню. Поет она плохо, но искренне. Под звуки собственной песни он пускает пьяную слезу. А может, и не пьяную. Просто слезу.
 
      Он: Только не «ля-минор»...
 
      Она не отвечает и не останавливается. Он молча слушает. На его лицо возвращается человеческое выражение. Потом, так и не глотнув пива, он ставит бутылку на пол и тянется к гитаре.
 
      Он: Нет. Здесь неправильно сыграла. Дай, я покажу, как нужно.
      Берет гитару и, помедлив, берет звучный аккорд.
      Он: Вот. Видишь? Тут не просто «ре-минор», а септаккорд.
      Показывает еще раз. Она поднимает с пола бутылку и медленно выливает ее в таз.
      Он делает вид, что не замечает этого, продолжая играть.
 
      Камера гаснет под гитарный перебор.
 
      Ее крик. Роды. Он снимает на камеру рождение своего ребенка. Он снимает ее лицо, он путается под ногами акушеров, он видит кровь и снимает ее тоже. Камеру шатает от страха и крика, который заполняет собой все пространство, становясь все громче. Звериный вой, кровь, суета врачей. Роды.
 
      Тишайший вечер. Один из многих за девять месяцев ожидания. Она сидит под торшером с ногами забравшись в глубокое кресло, и шьет. Видно, что большой живот ей мешает.
      Он некоторое время молча снимает ее. Потом Она поднимает голову.
 
      Она: Что?
      Он: Ничего. Ты знаешь, кто?
      Она: Кто?
      Он: Гриб – «подторшеровик»
      Она: Зеленая и несъедобная?
      Он: Нет. Самая вкусная.
      Она: Ты же не ешь грибы.
      Он: Не ем. Я на них женюсь.
      Она: Слушай, какая все таки гадость это шитье.
      Он: Странно. Вид у тебя очень довольный.
      Она: Это я перед тобой выделываюсь. А на самом деле матерюсь про себя уже полчаса.
      Он: Так брось его и пойдем есть.
      Она: Нет. Я уже съела весь мел и всю яичную скорлупу в доме. А паршивой котлетой ты меня не заманишь.
      Он: Я сделаю не паршивую, а вкусную котлету.
      Она: Не говори о котлетах, а то меня сейчас вырвет.
      Он: Это будет редкий кадр, украшение коллекции. Котлета, котлета, котлета...
      Она: (задумчиво) Странно.
      Он: Что странно?
      Она: Мне всегда казалось, что счастье живет где-то под пальмами, в шуме прибоя...
      Он: И чтобы солнце светило не так, как у нас, а как положено. И чтобы на небе по ночам зажигалась не брюхатая Большая Медведица, а Южный крест.
      Она: И чтобы около бунгало стоял исправный «лендровер», а в полосе прибоя покачивалась маленькая, но настоящая яхта.
      Он: Ага. И чтобы мы с тобой были загорелые до черноты и потягивали ром на плетеной веранде... Отмахиваясь от комаров размером с пылесос...
      Она: Никогда не думала, что счастье живет под этим сраным торшером, в этой сраной квартире, в этом сраном городе.
      Он: А оно живет?
      Она: А как тебе кажется?
      Он: Я первый спросил.
      Она: Да. Оно живет. Я тебе говорила, что люблю тебя, дядька?
      Он: Нет. Не говорила.
      Она: Я люблю тебя, дядька. Я так тебя люблю...
      Он: А представь, как бы ты любила меня под пальмами.
      Она: Знаешь, мне кажется, что я бы их просто не заметила... А ты меня любишь?
      Он: Клянусь Южным крестом.
      Она: Иди ко мне...
 
      Камера гаснет.
 
      В темноте звучит крик новорожденного.
 
      Классические кадры у окон роддома: Она стоит у окна и смотрит на Него, который приплясывает с камерой на улице. Она похудела, осунулась. У нее совершенно счастливый вид. Она рисует на стекле рожицу и улыбается. Потом ей приносят ребенка, и она поднимает его на руки, чтобы показать папе.
      Сцена происходит в полной тишине.
 
      Статс-кадр
 
      Грудничок, распеленатый, лежит на столе и делает то, что обыкновенно делают все груднички, лежа на столе, то есть: сучит ножками и ручками таращится во все стороны, пытаясь поймать фокус, старательно дышит, собирается пописать.
      Именно последнего действия от него больше всего ждет камера.
 
      Он: Пять-четыре-три-два-один... Старт отменяется... Пробуем еще раз. Пять-четыре-три... Йес!!!
 
      Камера снимает заветную струйку.
 
      Насладившись видом, камера поднимается на маму. А мама между тем горько плачет. Это выглядит непонятно и неожиданно.
 
      Он: Ты что?
      Она: Я боюсь.
      Он: Чего ты боишься, глупенькая?
      Она: Его боюсь. Я ничего не знаю. Я даже не знаю, с какой стороны к нему подойти.
      Он: Не бойся. Он тебя не укусит, потому что нечем еще.
      Она: Перестань шутить, дурак! (истерика не за горами) Тебе хорошо с твоей камерой. А мне что делать?...
      Он: Подержать камеру. Смотри и учись.
 
      Камера переходит из рук в руки и показывает, как Он довольно ловко пеленает ребенка. В результате на столе оказывается туго перевязанный сверток.
 
      Она: Круто. Давай ты будешь ему родной матерью.
      Он: Не могу. У меня молока нет.
      Она: У меня тоже нет. Ты где научился так лихо детей пеленать?
      Он: В книжке все нарисовано.
      Она: А он не задохнется?
      Он: Нет. А ты почему шепотом говоришь?
      Она: Не знаю... Мне страшно.
      Он: Дай мне камеру и возьми его на руки.
      Она: Я боюсь. Сам бери.
      Он: Хорошо.
      Он берет ребенка на руки и разворачивает лицом к камере.
      Он: Ну, как? Похож?
      Она: (улыбаясь сквозь слезы) Не очень.
      Он: Я тебе дам «не очень». Одна лысина чего стоит.
      Она: Да. Лысина похожа.
      Он: Теперь перестань выделываться и возьми его на руки. Пора кормить.
      Она: У меня камера.
      Он: Так выбрось ее к чертовой матери!
      Она: Я боюсь...
      Он: Убью!
      Она: Ну ладно. Я попробую. Только ты поддерживай, ладно?
      Он: Да. Я здесь. Выключай эту шайтан-машину.
 
      Далее под музыку идет клип, который можно назвать «быт грудничка на останках своих родителей» Кормежки – крик – пеленание – гуляние – ночные тревоги – и снова, и снова, и снова, в убыстряющемся темпе. Островки умиления в океане забот.
      Когда-нибудь музыка кончается, и кино продолжается дальше.
 
      Рюмочная. Присутствуют старые корешки и счастливый отец.
 
      Илюнчик: А я ей говорю: поехали в Сочи!
      Петрович: А она?
      Илюнчик: Она говорит: на хуй мне твои сочи, вези меня в Прагу. Прикинь... В Прагу! Я говорю, а может, тебя в Антарктиду завезти, и бросить, чтобы тебя там моржи затрахали.
      Петрович: А она?
      Илюнчик: А она: уж лучше моржи, чем ты, когда пьяный.
      Он: Мужики. Знаете, за что я вас люблю?
      Петрович: Ну?
      Илюнчик: Слышь, Петрович, он нас любит.
      Он: За то, что вас пеленать не нужно. И по ночам вы не орете.
      Илюнчик: Это я по ночам не ору?! Поехали на Тишинку и спросим у соседки с первого этажа. Она тебе расскажет, как я вчера по ночам не орал.
      Петрович: А я, Андрюш, не поверишь... Каждую ночь во сне... Того...
      Илюнчик: (отодвигаясь) Я давно подозревал.
      Петрович: И правильно.
      Илюнчик: Так что ты нас не люби. Ты жену люби.
      Он: Некогда мне ее любить. Мелочь все силы забирает.
      Петрович: Но он же спит когда-нибудь?
      Он: Не помню.
      Петрович: А ты сядь в засаду и подожди, пока заснет. А потом жену люби.
      Он: Тебе легко говорить. Теоретик, блин.
      Илюнчик: Семь бед – один ответ.
      Петрович: Наливай.
 
      Камера гаснет.
 
      Она, под торшером, с ребенком.
 
      Он: Так тихо, что можно оглохнуть.
      Она: Тише говори, а то опять заплачет.
      Он: Хорошо.
      Она: (устало улыбаясь) Ты бы выключил камеру. Я такая страшная сейчас.
      Он: Нет. Ты самая красивая.
      Она: Да брось ты. Постарела, наверное, лет на десять.
      Он: Просто повзрослела. Твое детство перекочевало в Мыша, поэтому тебе так кажется.
      Она: Представляешь, у меня спина болит. Я раньше думала, что это только у стариков бывает.
      Он: Положи его в кроватку, и мы займемся твоей спиной. Я учился массажу у старика Камасутрыча.
      Она: Да уж, помню, помню.
      Он: Как то ты это плохо сказала. По стариковски.
      Она: А я и есть старуха. Разве незаметно? Когда мы этим в последний раз занимались?
      Он: Вот именно. Когда?
      Она: В прошлой жизни.
      Он: Давай наверстаем.
      Она: Я спать хочу.
      Он: Ну вот... Опять... (вздох) Разлюбила...
      Она: Никогда. Я тебя люблю еще больше. Дядька противный...
      Он: Давай хоть спину разотру.
      Она: Давай. Только Мыша уложу и умоюсь. Лишь бы он не проснулся...
 
      Она лежит на кровати, свободная от камеры рука гладит ей спину.
 
      Она: Можешь считать до пяти... Я засну на трех с половиной.
      Он: (медленно) Один. Два. Три...
      Она: (сонно) Ты поезжай в субботу с Петровичем и Илюнчиком. Найди себе какую-нибудь девку и трахни... Только мне потом не рассказывай.
      Он: А ты от меня не уйдешь?
      Она: Не уйду. Тебя слишком много, чтобы одной мне досталось.
      Он: Никогда не уйдешь?
      Она: Проще будет умереть. Я тебя так люблю... Только если деньги кончатся.
      Он: Совсем?
      Она: Совсем. Пока будет хоть немножко – не уйду. И еще... Не пей, пожалуйста.
      Он: Совсем?
      Она: Много не пей. У нас в роду это типа проклятья. Все спивались. Ты уж пожалуйста, не спейся, ладно... И меня не спои.
      Он: А гулять, значит, можно?
      Она: Сколько хошь...
      Он: А тебе ведь нельзя. Я в этом смысле обычный жлоб. К столбам не ревную, но если изменишь – выгоню.
      Она: Ну и дурак. Повзрослеешь – перестанешь.
      Он: (останавливаясь) Ты что, хочешь сказать...
      Она (садясь и разворачиваясь) Я хочу сказать, что мне даже думать о других мужиках тошно. Это во-первых. Во-вторых, одного твоего слова достаточно. Тебе нужна моя верность – ты ее получишь. Для меня это нетрудно, честное слово. Особенно сейчас... А в третьих, господин массажист, вы меня таки достали вашими ручками и я требую немедленно похерить разговоры и заняться делом, пока это маленькое чудовище не захотело поучаствовать... Гаси камеру, я теперь стесняюсь...
 
      Она снимает малыша. Тот сидит в кроватке и таращится на маму.
 
      Она: Молчишь, партизан? А ну ка скажи: «Ма-ма»
      Ребенок молчит.
      Она: Ну что ты за поросенок. Как камеры нет, так чирикает, а как мама камеру включит, так в молчанку играем. Ну скажи, мыш... Ма-ма...
      Мыш молчит, зато раздается звонок в дверь.
      Она: Ага. Вот пришел наш отец, а нам нечем его порадовать...
      (идет открывать)
      Он: (обнимая жену вместе с камерой) Привет.
      Берет на руки ребенка.
      Он: Ну что, заговорил?
      Она: Молчит.
      Он: А по-английски пробовала? Теперь это модно.
      Она: И по-китайски пробовала. Не хочет.
      Он: Вот злобный мыш. Как орать – так на всех языках сразу, а как поговорить с отцом – так отказывается.
      Она: Как дела?
      Он: (к ребенку) Мыш, как дела? Ты ведь все знаешь, беспризорник. Молчишь... Придется мне докладывать... (опускает ребенка) Вот. Получите и распишитесь. (достает из кармана бутылку шампанского).
      Она: Ух ты! А за что пьем?
      Он: Ты когда нибудь видела живьем начальника рекламного отдела банка?
      Она: Ну... Это что-то вроде графа Дракулы, только зубов еще больше, а кровь он пьет не из всех подряд, а только из заказчиков. Ты сегодня с ним встречался?
      Он: Встречался.
      Она: И как?
      Он: Обычный говнюк. Роста среднего, особых примет нет, кроме лысины.
      Она: Ты просто ни на что больше внимания не обращаешь. Это у тебя пунктик такой.
      Он: Ага. Так вот. Зубов я его не видел и на Дракулу он похож, как я – на стиральную машину.
      Она: А что. Ты иногда – вылитый индезит.
      Он: И есть у него, кормильца, семья...
      Она: Надо же. Вы и на личные темы поговорили...
      Он: Жена у него – крутая до невозможности. Только что родила и теперь мается комплексом неполноценности.
      Она: Познакомь, мы с ней обнимемся и поплачем.
      Он: И сын у него, которого зовут Мыш и который, засранец такой, не хочет ни на каком языке разговаривать, а только орет всю дорогу...
      Она: То есть ты хочешь сказать... (волнуется)
      Он: То есть я хочу сказать, что теперь ты от меня никогда не уйдешь, потому что у нас теперь есть что?...
      Она: Дурак ты, дядька. Я от тебя и так никогда не уйду.
      Он: Правильно! Деньги! Вот они, голубчики... Аванс, блин!
      Она: То есть мы теперь богатые?
      Он: Еще нет. Но скоро будем. Это я тебе, как граф Дракула, говорю... Открывай шампанское, жена!
      Она: Мне с Мышом гулять надо.
      Он: Мыш подождет. Он теперь богатый, а у богатых свои причуды!
 
      Открывает бутылку шампанского. Обалдевший Мыш от хлопка пугается и плачет.
 
      Шашлыки в лесу. Присутствуют Он, Петрович, Илюнчик, друзья и подруги. Камера делает несколько панорамных планов, бродит по компании. Кто-то ставит палатку, кто-то занимается костром. Некоторым уже хорошо, а некоторым уже даже и плохо. Петрович выпивает у костра, Илюнчик занимается мясом.
 
      Илюнчик: Ты туда не снимай, ты сюда снимай. Шашлык делать буду. Все бездельники. Что бы вы без меня делали, а?
      Говоря, нарезает шампуры из веток.
      Илюнчик: И вообще. Про шашлык я уже молчу. Кто место нашел? Илюнчик. Кто лодку надул? Илюнчик. Кто дров нарубил? Опять же Илюнчик. А вот как выпивать сели, так Илюнчика не позвали. И хоть бы кто-нибудь, хоть рюмочку принес.
      Он: Да вот же у тебя стаканяка стоит.
      Илюнчик: Где?! Да, действительно (разочарованно). Так там же пусто уже. И хоть бы кто почесался. Вокруг Петровича вон какой гарем собрался, а я... Не любите вы меня, обидеть норовите всю дорогу.
      Он: Сейчас принесу.
 
      Камера шагает к «столу»...
 
      Он, Она и бэби – дома. Отец семейства только что привез домой телевизор и видеомагнитофон и теперь занят их распаковкой. Квартира по мелочи изменилась к лучшему. Не скажу, что дело дошло до евроремонта, но по всему видно, что здесь живут люди, которым хватает денег не только на хлеб, но и на масло.
 
      Он (распаковывая коробку): Я помню, как у моих родителей появился первый большой телевизор. Он был черно-белый и назывался «березка». Почему березка, до сих пор не понимаю. Может, потому что черно-белый. А может, потому что полосы по экрану шли, как на бересте...
      Она: А у моей бабки до сих пор стоит КВН. Чудо техники. Чтобы экран рассмотреть, нужно увеличительное стекло ставить.
      Он: Когда папа принес телевизор, он сначала засел читать инструкцию. Это было суровое произведение, похожее на армейский строевой устав. Половина была посвящена тому, как с этой «березкой» осторожно обращаться, а вторая половина – куда ее нести, если все-таки не уберег. О том, как ее включать и настраивать, там не было ни слова.
      Она: Но кнопка была?
      Он: А как же. Правда, стала западать в первый же день. Сначала не хотела включаться, а потом – выключаться.
      Она: Зато тогда не показывали рекламы.
      Он: Да. И сериалов. Когда мы включили его в первый раз, там шел концерт народной музыки, и тридцать три коровы в сарафанах разевали свои пасти.
      Она: В смысле, пели.
      Он: Ни фига подобного. Чтобы услышать звук, нужно было переключиться на другой канал. Но тогда пропадало изображение.
      Она: Врешь ты все.
      Он: Вру, конечно. Ну, вот... Кажется, все. Можно включать.
      Она: А инструкция?
      Он: Инструкция подождет.
      Она: Интересно, какие у этого телевизора будут первые слова.
      Он: Да уж не «мама». Спорим, что попадаем прямо на рекламный блок.
      Она: Я ставлю на сериал.
      Он: Слушай, а может, ну его на фиг. Все равно смотреть нечего.
      Она: И правильно. Лучше песенку спой.
      Он: Погоди. Надо еще видик подключить.
      Она: Видик – это хорошо.
      Он: Это просто круто. Вот. Смотри, что я принес...
      Показывает кассету с мультиком.
      Она: Что это?
      Он: Детский нейтрализатор трехчасовового действия. Системы «Том и Джерри».
      Она: Думаешь, сработает?
      Он: Сейчас проверим.
      Она: (тихо) Ты давно не пел, дядька. Спой песенку.
      Он: Чего?
      Она: Я говорю, что если ты сейчас не бросишь всю эту фигню и не возьмешь в руки гитару, я умру.
      Он: (растерянно) Да я уже забыл, как это делается. И слов не помню.
      Она: Ничего. Все твои песни я знаю наизусть. Подскажу...
 
      На шашлыках: он берет гитару и поет. Песня снята, как доморощенный клип: кто-то пританцовывает, кто-то подпевает. Шампуры уже обглоданы. Тусовка набрала нужный градус и закипела.
 
      (песня)
 
Наварю отвар я пьяный из гуляй-травы
Из забудь-травы, из прости-травы,
Брошу в ковшик оловянный горькое увы,
Сладкое увы, вечное увы.
Брошу пепел сигареты и золу костра,
Брошу детские секреты, куклы, флюгера,
Дольку лунного лимона ночью отражу,
А чтоб было чуть солено, волю дам ножу.
Пей до дна, моя дорога,
Допьяна, чтоб стать ручной...
Ты веди меня, дорога, от постылого порога
Ой, ой-ой-ой.
Наварю отвар я пьяный из своих стихов,
Из чужих стихов, из ничьих стихов.
Брошу в ковшик оловянный пригоршню грехов,
Мальчиков – грехов, девочек – грехов.
Ложку каши, что оставил в детстве на столе,
И щепотку скучных правил о добре и зле,
Брошу жухлую солому солнечных лучей,
А чтоб было чуть солено – слез налью ручей.
Пей до дна, моя родная, допьяна, чтоб стать ручной.
Чтобы не плакать, даже зная, что уйдет со мной иная
Ой, ой-ой-ой.
Наварю отвар я пьяный из того, чем жил,
Из того, с кем жил, из того, где жил.
Брошу в ковшик окаянный связку бычьих жил,
Корабельных жил и гитарных жил.
Сахар звезд той давней ночки, прядь родных волос,
Букву «р», подарок дочки, скарба полный воз.
Ветку дуба, листья клена, стебель лебеды,
А чтоб было чуть солено – горсть морской воды.
Пей до дна, мой черный ворон.
Допьяна, чтоб стал ручной,
Чтоб не взял меня измором ни над сушей, ни над морем —
Ой, ой-ой-ой...
 
      (хлопки, шум-гам)
 
      Илюнчик: Андрюнчик, за тебя!
      Петрович: Нет. Я предлагаю выпить за жену этого засранца, которая его с нами отпустила, а сама сидит дома на цепи.
      Он: (встает) За отсутствующих здесь жен, господа!
      (все шумно чокаются и выпивают)
 
      Она идет с коляской навстречу камере. Подходит на расстояние разговора.
 
      Она: Привет, дядька. Что-то ты рано сегодня. Я тебя с воскресенья в дневном свете не видела.
      Он: И как я в дневном свете?
      Она: Прекрасен, как всегда. А я, наверное, как зомби. Ты на меня не смотри.
      Выглядит она и впрямь неважно.
      Он: Бедная моя богатая девочка. Мыш тебя скоро совсем доест.
      Она: Ничего, один кусочек для тебя я оставлю. Кстати, о кусочках. Я там приготовила обед, так что милости прошу.
      Он: Ты ничего не замечаешь?
      Она: Ты побрился.
      Он: И все?
      Она: Да. А что я должна заметить?
      Он: Хорошо. Вот тебе подсказка (протягивает ключи).
      Она: Ты купил новый брелок? Симпатичный. А что за кнопка?
      Он: Нажимай.
      Она: А ничего не взорвется?
      Он: Не должно. Жми.
      Она нажимает, и рядом громко тявкает сигнализация.
      Она:(вздрагивая) Ой.
      Он: (оборачиваясь камерой к новой машине) Ну, как? Машина, конечно, не из крутых. Не Мерседес и не Бентли. Но она довольно новая, блестящая и красивая. А главное – своя.
      Она: Дядька, ты купил себе машину?
      Он: Нам. Я купил нам машину.
      Она: А ты не будешь на ней гонять?
      Он: Я пока что и трогаюсь еле-еле. Так что гонять не буду. Не слышу криков восторга.
      Она: Ты в нее еще не сел, а я уже боюсь. Поклянись мне, что не будешь гонять.
      Он: Клянусь, что не буду.
      Она: А еще ты ее будешь любить, да?
      Он: Не знаю. Она ведь красивая, правда?
      Она: Даже слишком. Не то, что я.
      Он: Да ты что, маленькая. С тобой только Феррари может сравниться, и то только красный.
      Она: (трогает машину и вдруг начинает плакать)
      Он: Да что с тобой, девочка?
      Она: Не обращая внимания. Ты же знаешь, я в последнее время вообще в черти-что превратилась. (улыбаясь сквозь слезы) А она красивая. Правда.
      Он: Ну, наконец то. Прокатимся?
      Она: Мыша пора кормить. Давай потом. Ты нас в поликлинику на прививку отвезешь.
      Он: Потом не могу. Мне еще на работу ехать. Я на пять минут заскочил – похвастаться.
      Она: Ничего. На троллейбусе доедем. Ты хоть перекусишь?
      Он: Некогда. Вот тебе камера, снимай исторический старт.
      Она: Поцелуй меня.
 
      Он целует жену и передает ей камеру. Она снимает его за рулем. Он дурачится,
      потом, споткнувшись разок, трогается и уезжает. Камера поворачивается к коляске.
 
      Она: Ну вот, Мыш. Наш любимый дядька уехал, и мы с тобой снова одни. Как ты думаешь, он правда не будет гонять? Я думаю, что будет все равно. Но мы с тобой привыкнем и не будем бояться. Правда...
      (вздох, камера гаснет)
 
      Окончание шашлыков. Догорает костер. Кто-то уже устал веселиться и залег. Кто-то продолжает. Камера в руках у Петровича. Илюнчик встает у костра во весь богатырский рост.
 
      Илюнчик: Петрович!
      Петрович: Я.
      Илюнчик: Сымай! Я петь буду!
      Петрович: Ты не умеешь.
      Илюнчик: Да я в детском хоре солировал! На гастролях в Германии три раза был.
      Петрович: В прошлый раз это была Чехословакия.
      Илюнчик: И в Чехословакии был!
      Петрович: Сколько раз?
      Илюнчик: Ну... Раз восемь.
      Петрович: А в Америке?
      Илюнчик: А в Америку мы вообще каждые выходные мотались.
      Петрович: На электричке.
      Илюнчик: А когда и на машине. Залезем, бывает, в Мерседес...
      Петрович: Всем хором.
      Илюнчик: Зачем всем хором? Только солисты! А хор за нами на электричке!
      Петрович: А чего же ты сейчас в хоре не поешь?
      Илюнчик: Голос сломался.
      Петрович: Совсем?
      Илюнчик: Как у Робертино Лоретти.
      Петрович: А отремонтировать?
      Илюнчик: Ну что вы меня опять всю дорогу обижаете! Тихо! Слушайте, чайники.
      (поет) Кому чару пить... Кому здраву быть...
 
      На фоне диалога Петровича и Илюнчика Он с подружкой пьет на брудершафт и целуется. Петрович делает на них наезд камерой.
 
      Петрович: Улыбнитесь, голубки. Сейчас вылетит птичка.
      Он бросается на Петровича, чтобы забрать камеру.
      Кавардак, камера гаснет.
 
      Статс-кадр
 
      Под торшером накрыт маленький праздничный стол. Она, в нарядном платье, накрашенная, сидит с бокалом шампанского в руке. Все очень уютно и красиво.
 
      Она: Ну, что? За нашего доблестного Мыша?
      Он: Да. Как он? Не плакал?
      Она: Когда уходила утром, плакал ужасно. А когда забирала, уходить не хотел.
      Он: А дома?
      Она: А дома говорит: мама, одевай меня. В садик пора.
      Он: С ума сойти.
      Она: Вот именно. (делает глоток)
      Он: Ну, а ты как?
      Она: Я не знала, чем себя занять. Сидела, как дура, и смотрела на часы. Тебе звонила.
      Он: Ага. Раз десять, не меньше.
      Она: Я больше не буду.
      Он: Перестань глупости говорить.
      Она: Ну вот. Потом стала старые платья мерить.
      Он: И как?
      Она: Как видишь. Пока налезают.
      Он: Я и забыл, какая ты у меня красивая.
      Она: А я и до сих пор не вспомнила. А что, правда хорошо сидит?
      Он: Хорошо – это не то слово. Ты еще меньше похожа на мамашу, чем до свадьбы.
      Она: Спасибо.
      Он: А почему глаза заплаканные?
      Она: Себя жалела.
      Он: Это паршивое занятие.
      Она: Я знаю. Ничего не могу с собой поделать. Превратилась в курицу, того и гляди, кудахтать начну. Но раньше как то некогда было об этом думать, а сегодня от безделья как начала... как начала...
      Он: Ты стала очень взрослая и умная.
      Она: О, да. Я так много узнала за эти два года, ты просто не поверишь...
      Он: Расскажи.
      Она: Ну, например. Знаешь, сколько шагов от нас до набережной?
      Он: Сколько?
      Она: Четыреста шестьдесят три. А обратно, почему-то, меньше. Это – с коляской.
      Он: А без коляски?
      Она: А без коляски я туда не ходила. До поликлиники – шестьсот восемьдесят пять. До почты – пятьсот пятьдесят четыре. А собаку Ларисы Павловны зовут Анфиса.
      Он: А кто такая Лариса Павловна?
      Она: (улыбается) Наша участковая.
      Он: Вот так век проживешь – и ничего не узнаешь.
      Она: А по телевизору идут сплошные сериалы, у меня уже ум за разум заходит оттого, что там происходит.
      Он: А ты их не смотри.
      Она: А я и не смотрю. Слушаю, как радио. А от мультиков уже просто тошнит. Тебя когда-нибудь тошнило от мультиков?
      Он: От водки – редко. От портвейна – довольно часто. От политики – каждый день. От собственной работы – каждый час. А от мультиков никогда.
      Она: Ты их просто мало смотрел. А меня Мыш ежедневно пытает по пять часов.
      Он: Теперь не будет.
      Она: Ну, конечно. Мы еще за порог дома не успели зайти, а он уже кричит: мультики хочу.
      Он: Мыш великий и ужасный.
      Она: Да. Весь в тебя.
      Он: В меня – ужасный. А в тебя – великий.
 
      Пауза. Она смотрит в объектив.
 
      Она: Ты небритый.
      Он: Я решил бороду отпускать.
      Она: Только через мой труп. Что мне делать, дядька?
      Он: Ты о чем?
      Она: Обо всем.
      Он: О бороде?
      Она: Нет. Обо всем, кроме бороды. Что мне делать?
      Он: Валяться на диване и читать Маринину. Или Хмелевскую.
      Она: Я уже достаточно захмелилась и намариновалась.
      Он: Мне бы твои заботы. Дал бы мне кто-нибудь книжку и сказал: это – твоя единственная забота на целый день. Закрыться от всего мира четырьмя стенами, врубить Джима Моррисона и читать.
      Она: Я не люблю Джима Моррисона. А от четырех стен меня уже тошнит.
      Он: Как от мультиков?
      Она: Даже больше.
      Он: Весь город в твоем распоряжении. Он здесь построен специально для того, чтобы развлекать домохозяек.
      Она: Дядька...
      Он: Что?
      Она: А можно, я пойду работать?
      Он: А Мыш второй? Мы же решили не останавливаться?
      Она: Может, Мыш второй подождет еще годик?
      Он: Это не решит проблему. Какой смысл идти работать на год, а потом снова нырять в декрет?
      Она: Ты прав, как всегда. Значит, зовем второго Мыша?
      Он: Ты ведь сильная девочка, правда?
      Она: На мне пахать можно. Это все – бабьи сопли, дядька. Не обращай внимания.
      Он: Тогда зовем второго Мыша.
      Она: Прямо сейчас?
      Он: А зачем откладывать?
      Она: Дядька мой... Я тебе говорила, как тебя люблю?
      Он: Нет. А как ты меня любишь?
      Она: Очень.
      Он: Ты больше не будешь плакать?
      Она: Я постараюсь. Пожалуйста, выключи камеру. Я хочу к тебе прижаться и помолчать.
 
      Камера гаснет.
 
      Он – перед камерой, на фоне своего офиса.
      – Привет, милая жена и мышонок. Если вы смотрите эту кассету, значит, вы справились с кнопкой play на видеомагнитофоне, поэтому можно обойтись без инструкций. Чтобы Мыш не заскучал, глядя на папу, я сейчас нажму свою кнопку play, и на моем телевизоре будут бегать Том и Джерри. Но перед этим, Мыш, я должен сказать тебе две вещи. Первая. Немедленно вынь палец изо рта. Вторая. Я – твой папа и очень тебя люблю. Вот.
 
      Нажимает на кнопку офисного видика, и по экрану телевизора, стоящего рядом, начинается беготня кота и мышки.
 
      (продолжает) А теперь, милая моя царевна-несмеяна, я расскажу тебе сказку. Жил да был человек. Потом его стало двое. А потом трое. Каждое утро ему приходилось расстаться самому с собой и отправиться в кащеево царство. Там он воровал у Кащея злато. А точнее не воровал, а покупал. За каждый золотой он отрезал Кащею кусочек своей души. Кащей был парень незлой, даром, что бессмертный. Иногда возьмет и подарит золотой просто так. А иногда не подарит. И души помногу не брал. Вот только песен не любил. Иногда сидит и говорит: «Нет, дружок. Этот кусочек души червивый – с песенкой. Ты его, мил человек, выбрось, а на его месте новый вырасти. Целенький.»
      Ну, а царство кащеево хорошо собой. Трон золотой (показывает на кресло), стол мраморный... Заморская машина на столе стоит, компьюером кличут. Не иначе, как сам черт ее делал. Все умеет! Вот и другая машина, для царской почты (показывает на факс). Депеши в тридевятое царство за минуту долетают! Одно слово рай! Только скучно человеку без своей второй половинки. Сидит он на кащеевом троне и только о ней и думает. Такая вот невеселая сказка выходит...
 
      Ее съемки вокруг дома. Голос комментирует то, что в кадре.
      – Вот мышиная поликлиника. Если ты до нее когда-нибудь дойдешь, то теперь узнаешь... А вот это – стиральная машина, по которой я умираю уже год. Когда ты заработаешь лишний мешок денег, дай мне знать. Правда, лучше ее один раз увидеть, чем тысячу раз от меня услышать?... А вот – мышиный детский сад. Видишь стаю мальков на детской площадке? Угадай, который из них твой сын...
 
      Продолжение его «видео-письма» из конторы.
      Он (идет по офису с камерой, подходит к сотрудникам)
      – Вот сидит Вовчик. Он гений. Он рисует логотипы, которые нравятся заказчикам с первого раза. Леонардо не смог бы. Репин сломал бы кисти. Ван Гог отрезал бы второе ухо. А Вовчик может. Потому что он – не просто гений, а гений рекламной графики. Вовчик, помаши моей жене своей гениальной лапой.
 
      Волосатый Вовчик послушно машет рукой в камеру.
 
      Продолжение ее монолога с камерой.
      – А вот наша квартира. Я стою в гостиной и тихонько ее ненавижу. Вот за этим окном, если отдернуть штору, будет видно дерево и два алкаша. (отдергивает) Пожалуйста. За этим окном по утрам сосед заводит свой «Москвич». Сейчас день, поэтому «Москвич» уже уехал. Вот. Полюбуйся. За этим окном – кусок пожарной лестницы и крыша нашей машины, когда ты дома. А сейчас там стоит Лешкин микроавтобус, а сам Лешка ковыряется в коробке передач. Вот (отдергивает штору, все так и есть). Я ненавижу все три окна, но больше всех – последнее, потому что там стоит наша машина, когда ты дома, а сейчас ее там нет и не будет весь этот бесконечный день...
 
      Он продолжает:
      – А это – наш бухгалтер Алиса. Это – самое ленивое создание после дохлой черепахи. Мы ссоримся с ней по четырнадцать раз в день, а во время сдачи последнего отчета я ее несколько раз пробовал убить. Но она каждый раз ленилась умереть, поэтому жива и целехонька. Сейчас она занята привычным делом, то есть играет в тетрис, и как только я закончу общаться с тобой, я пойду за молотком, чтобы разбить алисин компьютер...
 
      Она продолжает:
      – А вот – телевизор, по которому сейчас показывают сериал «Просто Елена». Я ненавижу его все больше с каждой серией, и удивляюсь тому, какие резервы есть у ненависти. Поэтому лучше включить видик... Ага. А вот и мультики. Давно не виделись. Я помню их на память. Сейчас кот случайно наденет корсет и начнет летать... Вот, пожалуйста. Моя самая большая мечта – это чтобы Том однажды подавился Джерри и оба они сдохли в ужасных муках...
 
      Он продолжает:
      – А вот этого человека зовут Илья. Он умеет достать из-под земли белоснежную финскую бумагу по цене использованной туалетной. Таким образом создается дыра между дебетом и кредитом, которую мы затыкаем Алисой... А пока она пищит и вырывается, мы пропиваем разницу в цене. Сухопарый, обаятельный Илья светски раскланивается с камерой.
 
      Она продолжает:
      – А вот компьютер, который я ненавижу больше всех остальных вещей в доме, вместе взятых. Потому что твои компьютерные игры забрали у меня то, что еще оставалось от тебя после работы. По милости этой штуки мы перестали видеться даже дома, потому что я не могу называть словом «видеться» общение с твоей симпатичной задницей или затылком...
 
      Он заканчивает свое послание, вернувшись в свой кабинет на исходную позицию.
      – Вот и все, милая. Есть еще несколько человек. Например, Гоша, который работает с телевизионщиками. Ему я доплачиваю за вредность. Он подумывает о том, чтобы уйти на пенсию и заняться вещами поспокойнее, например, работать с волками или с гремучими змеями. А еще есть заказчики, но их я показывать не буду, чтобы ночами тебя не мучили кошмары. Вот так мы и живем. А еще тут есть ты. Кроме меня, тебя никто не видит. А я вижу. И разговариваю с тобой. И слышу, что ты отвечаешь. Ведь мы никогда не расстаемся, правда? И никогда не расстанемся. А теперь мне пора работать, а ты будь здесь и никуда не уходи. Без тебя это все не имеет смысла...
 
      Она заканчивает свою экскурсию на кухне.
      – А вот наш кухонный стол. Я люблю смотреть на тебя, когда ты ешь. И не очень люблю смотреть, как пьешь. Но это пройдет. Я привыкну. А если я вижу за этим столом тебя с Илюнчиком и Петровичем, то понимаю, что сегодня пятница. Потому что по пятницам вы пишете свою пулю. И это значит, что завтра ты не пойдешь на работу, если не будет гореть какой-нибудь новый заказ. И будешь сидеть за компьютером, и играть в Дум, и я смогу любоваться твоей жопой и мечтать о том, как ночью смогу ее потрогать...
 
      Резкий переход в немую сцену.
      В коридоре стоят смущенные Петрович и Илюнчик. Совершенно пьяный Он сидит на полу. Друзья тоже пьяны, но держатся на ногах и явно хотят смотаться подальше.
      Петрович: Нну... Мы пойдем...
      Илюнчик: Это все вводка ппаленая. Правда, Петрович?
      Петрович: Факт.
      Илюнчик: С обычной его бы ттак нне развезло.
      Она: Ладно. Доведите его до ванной и валите отсюда.
 
      Друзья так и делают, после чего испаряются.
      Она идет в комнату за штативом, устанавливает в душе камеру и начинает раздевать пьяного мужа. Дальнейший разговор происходит под душем, среди разбросанных тряпок.
 
      Он: Хэппи энды... В пизду хэппи энды!.. Он целует ее, она целует его... Что дальше? Уберите титры, я хочу посмотреть, что дальше! Они жили долго и счастливо и умерли в один день... Завтра! Сегодня поцеловались, а завтра сдохли, счастливые, обнявшись напоследок... Вот в это я верю... А если завтра они не сдохнут, то через год у них родится ребенок. Они будут любить его и сюсюкать... А потом она перестанет улыбаться. Просто так. Просто так. Ни с того, ни с сего. Потому что ее заебали эти четыре стены... И она будет носить второго без улыбки. Потому что он запрет ее в те же четыре стены еще на три года... Раздевайся! Мне холодно!
 
      Она нехотя, медленно раздевается.
 
      Он: Я не шут... Я не умею... веселить. Я умею работать, жарить яичницу, трахаться... Раньше я умел писать песни. А ВЕСЕЛИТЬ я не умею! Что сделать, чтобы ты улыбнулась? Привести тебе шута? Сломать эти проклятые стены?... Просто наорать на тебя? Улыбайся! Смейся! Смейся, потому что любить значит смеяться, а не плакать! Скажи ЧИИИИИЗ! ЧИИИИЗ!!!
      Она: Не ори на меня!.. (тише) Мыша разбудишь. Ну и видок у тебя... Таким я тебя еще не видела...
      Он: А я таким и не был!.. Потому что ты такой не была...(начинает давиться, потом резко задергивает штору. Его громко тошнит)
      И тут она начинает хохотать. Сначала – отдельными кудахтаньями. Потом – истерически, не в силах остановиться.
 
      Та же сцена продолжается уже на экране телевизора. Там крутится вчерашняя запись безобразия. Сегодня он, полумертвый, валяется на диване. Ему очень стыдно. Камера у нее в руках.
 
      Он (жалобно): Выключи...
      Она: Нет.
      Он: Ну будь человеком, а...
      Она: Нет.
      Он: Мне и без того паршиво.
      Она: Нет!!!
      Он: Ой... Не кричи, голова лопнет.
      Она: Так тебе и надо.
      Он: Ты злая.
      Она: Да. Я злая.
      Он: Практически, ты – чудовище.
      Она: От чудовища слышу.
      Он: Я вот сейчас... (он сползает с дивана) подползу к тебе на коленях...
      Она: Не поможет.
      Он: Вот так подползу, обниму... Вот так обниму... И еще раз тихонько попрошу... Выключи, а...
      Она: Нет.
      Он: Выключи!!!
      Она: Не ори. Мыш испугается.
      Он: Он в садике.
      Она: Один – в садике. А второй – здесь.
      Он: Где? (шарит глазами по комнате)
      Она: Угадай с двух раз.
      Он: Ой... Ты что, хочешь сказать...
      Она: Да. Только кое-кто этой новости не заслуживает.
      Он: Правда? (приходит в себя)
      Она: Правда, правда. Пока ты тут валялся мертвый, я сходила в консультацию.
 
      Он обнимает ее и молча смотрит. Сквозь похмельную муть во взгляде читается и стыд, и радость.
 
      Он: Прости меня... Я такая сволочь...
      Она: Никакая ты не сволочь. Обычный пьяный дядька.
      Он: Нет. Я – сволочь. А ты – королева. Я недостоин даже того, чтобы вылизывать за тобой тарелки.
      Она: Ты обещаешь, что это в последний раз?
      Он: Просто в последнее время ты так редко улыбаешься. Как будто погасла.
      Она: Баба – как Луна. Она светится отраженным светом. Так что если я погасла, то спроси о причине у себя... Солнышко... Так что насчет последнего раза?
      Он: Я постараюсь.
      Она: Это не ответ.
      Он: Я очень постараюсь... Ооох. Как мне плохо...
      Она: Мне тоже плохо.
      Он: Почему?
      Она: Потому что плохо тебе. дурак.
      Он: Я могу что-нибудь сделать, чтобы тебе стало лучше?
      Она: Да.
      Он: Что?
      Она: Увези меня отсюда...

      Путешествие в Египет.
      Путевые приколы, классическая съемка туристической пары.
      Она счастлива, и часто не только улыбается, но и смеется. Она очень похорошела: загорела, глаза блестят. На ней смешные летние прикиды, которые ей очень к лицу. Среди путевых съемок, которые произойдут спонтанно, нас интересует одна сцена – на фоне пирамид (или других руин). Он читает наизусть фрагмент книги Экклезиаста на фоне заходящего за руины солнца.
 
      Она: Я не знала, что ты читаешь Библию.
      Он: Это бывает редко. Тебя не пугают эти камни?
      Она: Немножко. А тебя?
      Он: Мне не по себе рядом с ними. Кажусь себе очень маленьким на фоне всех этих жизней и смертей. Ведь совсем недавно здесь кипела жизнь. В толпе шныряли воры, на базарах орали торговцы. Размалеванные шлюхи строили глазки важным персонам и голодным студентам. Рабы бегом несли господина в баню, а навстречу такие же рабы несли другого господина на кладбище. И все это происходило у подножия этих руин, которые тогда не были руинами. Рядом с бессмысленным муравейником рынка, от которого теперь не осталось не только индюшки, которую там купили, но и монеты, за которую ее продали, кипел такой же бессмысленный муравейник пирамиды, с помощью которого надменный фараон хотел победить саму смерть.
      Она: Тогда иначе думали о смерти.
      Он: Тогда обо всем думали иначе. Ради одной идеи человек мог прожить всю жизнь. И не один человек, а толпы людей.
      Она: Я не люблю толпы. И я не люблю идеи, ради которых нужно прожить всю жизнь. Потому что когда идея начнет приносить плоды, есть их будет уже нечем. Хороша ложка к обеду.
      Он: Ты говоришь, как женщина.
      Она: А я и есть женщина. Кажется, сегодня ночью ты имел удовольствие в этом убедиться...
      Он: (мечтательно) Мне же нужно скоротать время до следующей ночи. Вот и треплю языком.
      Она: Валяй дальше, дядька. Мне нравится. Только не по себе немножко.
      Он: Какое страшное слово «время»... Мы для него – еда. Оно съедает нас со всеми нашими страстями, радостями и бедами... Только кости и остаются. Оно бросает их своим двухголовым собакам. Но кому-то удается продержаться, правда? Цари, военачальники, поэты... Некоторыми из них Время подавилось...
      Она: Нет. Оно оставило их на сладкое и доест позже.
      Он: Думаешь?
      Она: Уверена.
      Он: Тогда зачем все наши попытки победить время?
      Она: А кто сказал, что с ним нужно драться? У него есть свои слабости. Оно не умеет состарить нас раньше, чем мы этого захотим. И уже за это ему нужно быть благодарным.
      Он: Когда я начинал писать песни, я верил, что они меня переживут.
      Она: Они тебя переживут.
      Он: Некоторые из них уже сдохли. Некоторые состарились. Только две или три еще держатся.
      Она: Не тебе судить о них. Время рассудит.
      Он: Опять – Время.
      Она: Опять и всегда – время. И вообще не в песнях дело. Ты пишешь их не потому, что хочешь оставить после себя память, а потому, что у тебя внутри воет большой серый волчище.
      Он: Ерунда. Все это – обычное тщеславие, барахтанье в луже из собственного навоза.
      Она: Тщеславие – игрушка для мальчиков. Очень опасная игрушка. Лучше бы вы играли со спичками.
      Он: Мы играем с женщинами, а это еще опасней.
      Она: Но только с нашей помощью вы можете по настоящему победить время.
      Он: Как?
      Она: Мыш, который есть и ждет нас у бабушки. Второй Мыш, которого я ношу с собой. Их дети, в которых они перейдут с помощью женщины. Посмотри на эти руины закрытыми глазами. Помнишь? Ты ведь уже бегал по ним с украденным на рынке яблоком. А потом лазил через забор к дочке кузнеца. А потом у тебя была жена, и может быть, она была даже похожа на меня. А потом ты умер, и только для того, чтобы снова бежать босиком по другим улицам другого города.
      Он: Да. Помнится, будучи мушкетером, я очень любил хватать за жопы монахинь.
      Она: А помнишь, как одна из них за это дала тебе по наглой гасконской морде?
      Он: Еще бы... (пауза) А наша любовь – тоже продолжение чьей-то любви?
      Она: Конечно. И мы, уходя, подарим ее другому мальчику и девочке.
      Он: Но это ведь будет нескоро.
      Она: Так нескоро, что тебе еще надоест меня любить.
      Он: Или тебе.
      Она: Нет. Для меня любить тебя – то же, что дышать. Когда я тебя не вижу, меня нет.
      Он: Но ведь я есть.
      Она: Да.
      Он: Тебе хорошо?
      Она: Да.
 
      Камера гаснет.
 
      Дом. Она лежит на диване, отвернувшись к стене.
 
      Он: Вставай, сонное царство.
      Она: (глухо) Я не сплю.
      Он: Что-то случилось?
      Она: (оборачиваясь) Ничего особенного.
      Он: И все-таки.
      Она: Я сделала аборт.
      Он: Что?!
      Она: (с каменным лицом, очень спокойно) Я сделала аборт. Второй Мыш перестал расти, и его пришлось вычистить.
      Он: Как вычистить? Куда вычистить?
      Она: Второй Мыш перестал расти, и я сделала аборт. Он перестал расти, потому что есть такая болезнь, которая называется хламидиоз. Она убивает зародышей. Эту болезнь я подцепила от тебя, а ты – от одной из своих блядей. Вот. А теперь, пожалуйста, не трогай меня и ничего не говори. Обед на столе.
 
      Долгий черный кадр. Возможно, помехи, как в начале или конце пленки.
 
      Знакомый торшер. Вечер. Она вяжет что-то. Ее движения очень быстры и точны. Кроме рук, не движется ничего. Она не смотрит в камеру и молчит.
 
      Взгляд камеры за окно. Она гуляет по двору с Мышом. Тишина.
 
      Сцена с вязанием у торшера повторяется. Ее движения стали чуть медленнее. Связанный кусок стал гораздо больше.
 
      Взгляд за окно. Она с Мышом – во дворе. Мыш качается на качелях, она раскачивает сиденье.
 
      Она – под торшером. Закончила вязать. Получился большой и красивый свитер. Она впервые поднимает глаза на камеру.
 
      Она: Нравится?
      Он: Очень.
      Она: А мне нет.
 
      Берет со стола ножницы и начинает резать рукав. Тугая шерсть не поддается, но Она не уступает. Криво обрезанный рукав падает на пол. Она обрезает второй.
 
      Он: От жилетки рукава.
      Она: Молчи.
      Режет второй рукав, ножницы опять застревают. Она вскакивает с места и бежит на кухню. Он – следом. На кухне она хватает большой нож и начинает кромсать им свитер. С ножом дело идет быстрее. Когда от свитера остается куча оборванной пряжи, она бросает его Ему. На мгновение закрыв объектив, пряжа падает на пол. Она садится за стол.
 
      Она: Странно. Когда я стала собирать вещи, все поместилось в один чемодан. Не так уж много ты мне и надарил за это время.
      Он: Я исправлюсь.
      Она: Теперь это не важно. Я все равно не могу от тебя уйти. Я пыталась тебя ненавидеть, но у меня ничего не получается. Меня было так много, что я не могла разобраться, где кончается одна «я» и начинается другая. А теперь я вся состою из тебя, гад. У меня ничего не осталось своего. Мне некуда и не к кому идти. Но самое ужасное не это. Самое ужасное – что я все равно люблю тебя, и я все равно радуюсь, когда ты приходишь, и мое тело тоскует по тебе. (тихо) Бери.
      Он: Что?
      Она: (орет) Бери меня! Я устала молчать.
      Он: Ты меня простишь когда-нибудь?
      Она: Лучше просто забуду. Я уже все забыла. Мне нечего тебе прощать. Ты такой, какой есть. Тебя не переделать. А меня не вернуть. И хуй с нами обоими. Живем дальше.
 
      Его контора. Она непривычно пуста. Камера движется от пустого стола – к другому пустому столу, мимо таких же пустых, просиженных стульев. Обойдя помещение, камера пятится к выходу и оказывается на лестнице. Мы видим руку, закрывающую за собой дверь.
 
      Камера в руках у Нее. Он сидит за компьютером, на экране которого – непонятные розовые таблицы. Выражение лица у него озадаченное.
 
      Она: А это что за игра? Я такую не знаю.
      Он: Это не игра. Так на компьютере рисуют музыку.
      Она: А почему ты не на работе?
      Он: Я ее бросил.
      Она: Это как?
      Он: Очень просто. Вчера была отвальная тусовка.
      Она: А я гадала, от какого ветра ты вчера шатался... И что теперь?
      Он: Вот. Нарисую пару нот и попробую продать.
      Она: А у тебя получится?
      Он: Если ты будешь в меня верить.
      Она: Ты – не Бог, чтобы в тебя верить.
      Он: А просто любить сможешь?
      Она: Просто любить смогу.
      Он: Значит, все получится.
      Она: А сейчас у нас деньги есть?...
      Он: Последний мешок. На зиму хватит.
      Она: А успеешь за зиму две ноты нарисовать?
      Он: Одна уже есть.
      Она: Сыграй-ка...
      Он: Вот. Лови.
 
      Нажимает пальцем на пробел – и начинается песня «Четыре сезона о.» Под нее происходит доморощенный клип, а точнее, калейдоскоп ситуаций за следующий отрезок времени (около года).
      Вот некоторые из фрагментов:
      Она, улыбаясь, читает книгу на диване. Рядом с ней – блюдце с яблоками. Мыш в разных видах, подросший. Он роет яму на объекте, где прорабом выступает Илюнчик.
      Он работает водилой и бомбит.
      Продажа машины: лошадка уходит со двора, а он стоит и машет ей рукой.
      Пара-тройка пьянок, как одиноких, так и групповых.
      Картины природы в разное время года.
      И другие эпизоды.
 
      Последний кадр «клипа» повторяет первый. Ситуация повторяется, спустя год или около того.
      Он: Ну, как?
      Она: Здорово. Ты же знаешь, мне всегда нравились твои песни. Даже компьютером ты их не испортил.
      Он: (оборачиваясь к ней) Ого! А я и забыл, какая ты у меня красивая... Ну-ка, дай камеру.
 
      Камера перекочевывает к нему. Она стоит перед ним в нарядном платье и макияже. Выглядит уставшей и, как всегда в последнее время, немного отчужденной. Но ни усталость, ни безразличное выражение ее не портят. Наоборот. Можно сказать, что за последнее время Она расцвела. В ее взгляде появилась новая, злая сила. Будто родник в траве – неприметный, но звонкий и студеный.
 
      Она: А больше ты ничего не забыл?
      Он: Сколько ты мне даешь попыток?
      Она: Одну.
      Он: Три.
      Она: Одну.
      Он: Дай подумать... Театр. Я обещал тебе пойти в театр.
      Она: В какой?
      Он: В Большой. На Щелкунчика.
      Она: Неправильно. В Большой ты НЕ повел меня месяц назад. А теперь у нас и денег на него нет.
      Он: В Моссовета?
      Она: Нет.
      Он: Ну хоть в театр?
      Она: (начиная снимать платье и бижутерию) Нет.
      Он: В гости?
      Она: (продолжает раздеваться) Нет.
      Он: А куда?
      Она: Никуда.
      Он: И в это никуда пускают только в вечерних платьях?
      Она: Давай разведемся.
      Он: (пауза) Прямо сейчас?
      Она: Да. Прямо сейчас.
      Он: Поздно. Загс закрыт.
      Она: Это не помешает мне собирать вещи.
      Он: А Мыш?
      Она: А что Мыш? Когда ты про него последний раз вспоминал?
      Он: Только что.
      Она: А перед этим?
      Он: Вчера.
      Она: Нет, дядька. Мыша я тебе не отдам. Ты даже не знаешь, чем его кормить. Чем он болеет и как его лечить. Это мой Мыш, дядька.
      Он: А почему платье?
      Она: Сегодня – годовщина нашей свадьбы.
      Он: И ты хочешь уйти, потому что я забыл про годовщину нашей свадьбы?
      Она: Нет. Я хочу уйти, потому что больше не люблю тебя.
      Он: Почему?
      Она: Спроси чего-нибудь полегче. Я просто вдруг поняла, что больше не люблю тебя. Я и полюбила тебя не за что-то, а просто так. А теперь просто так разлюбила. Прости.
      Он: А эти годы? И твои слова?
      Она: Годы прошли, а слова есть слова. Никогда не верь женщинам, дядька.
      Он: Ты хоть поругай меня на прощание. Должен же я знать, в чем виноват.
      Она: А в чем ты НЕ виноват, солнышко? Ты гулял сколько хотел. Я никогда не запрещала тебе это делать, но не надейся, что мне это было приятно. Ты жил в свое удовольствие, а обо мне вспоминал только тогда, когда хотел есть или трахаться. Ты носился со своими проблемами, а я должна была плакать над ними, хотя у меня хватало и собственных. Но разве тебе было до этого дело? Разве ты спросил меня когда-нибудь, какие черви бродят в моей душе?! Зачем? Какое тебе дело до того, как шла моя жизнь до того, как ты подцепил меня на Горбушке? Как от большой любви меня доставали родители? И достали таки! Как я потом воевала со всем миром, чтобы доказать ему, что я – не говно в проруби, а белый лебедь? Как я пряталась от этого мира за книжками, и как они хуево меня защищали? Как я выбилась из трясины, и получила медаль, а потом – красный диплом, чтобы ты потом замуровал меня в четырех стенах на три года... Ты когда ни будь спрашивал меня об этом? Молчишь?
      Он: Мы встретились не для того, чтобы копаться в прошлом.
      Она: Прекрасно! (кричит) Прекрасно! Давай поговорим о будущем, маэстро! Об этих сияющих далях. О дворцах и пальмах! О лестницах, уходящих в океан. Где они? Покажи мне их скорее! Мыш будет учиться в Сорбонне? Или мы отдадим его в Принстон? Пока что он ходит в задрипанный детский сад, а потом пойдет в обычную школу, с единственным уклоном – в подворотню. Мое светлое будущее – это начать с нуля в конторе, где мои знания и диплом будут примерно так же нужны, как уличной бляди – игра на клавикордах. Конечно, остаешься еще ты. Который отказался от рубля ради лотерейного билета и ждет своего выигрыша. Так давайте все похлопаем в ладоши. Вот оно, светлое будущее! Вот дворцы и лестницы в море! Осталось только дождаться, пока билет выиграет! Были бы верующие, потому что только их можно накормить семью хлебами. Остальные идиоты будут просить масло и мясо прямо сейчас! Они слишком приземлены, они скоты, они не верят в лотереи и держат в кулаке задохнувшихся синиц. А журавли в небе им по хую! Она начинает собираться. Достает чемодан и складывает в него вещи.
      Он: Я совершил одно преступление, когда мы потеряли второго Мыша. Почему ты не ушла тогда? Почему ты уходишь сейчас, когда закончились деньги?
      Она: То, что ты называешь преступлением, было просто идиотской неосторожностью. А вот то, как ты ведешь себя сейчас – это и есть преступление. Против нашей любви. Хотя, если тебе проще, можешь считать, что я ушла уже тогда. Пусть будет так. Правда – это то, что мы называем правдой. И сегодня правда – это то, что я тебя больше не люблю.
      Он: Не уходи насовсем.
      Она: А насколько ты меня отпустишь? На час? На неделю? На год?
      Он: Если бы моя воля, я не отпускал бы тебя ни на минуту. Но, боюсь, сейчас это не сработает.
      Она: Не сработает.
      Он: Найди себе приключение. Выпусти пар – и возвращайся.
      Она: Вот уж не чаяла от тебя такое услышать. Такой великий ревнивец – и вдруг... Господи! Ну какие же мужики идиоты! Почему вы думаете, что для нас, баб, главное в жизни – это трахнуться?
      Он: Я думаю, что не только для вас, баб, но и для нас, мужиков, главное в жизни – это любить. Сейчас тебе кажется, что любовь ушла, а свято место пусто не бывает.
      Она: Ну и дурак. Если я кого и хочу полюбить сейчас, так это сама себя. Я просто хочу вернуться домой. К себе. А насчет того, что кто-то появится... Не знаю. Очень может быть... Но тогда я не буду спрашивать у тебя разрешения.
      Он: Мне больно...
      Она: Я знаю. Могу сказать только одно – извини.
      Он: А Мыш?
      Она: А что Мыш? Он тебя видел в неделю по часу. Каждый раз заново приходилось объяснять, что такое папа и с чем его едят.
      Он: Я все равно ничего не понимаю... Да. В мелочах я часто был неправ. И сегодня действительно забыл дату. Но ведь в главном я всегда поступал правильно. Я всегда был с тобой, и мчался по первому зову, и когда ты болела, я сидел и держал тебя за руку... А все эти мелочи...
      Она: (взрывается) Мелочи?! Да у бабы вся жизнь состоит из мелочей. Заоблачные сферы – на хуй! Спроси ее, как она себя чувствует... Посуду лишний раз помой, на рынок сходи, мусор выброси... Скажи, что она хорошо выглядит, даже если это неправда – соври и улыбнись... В театр своди... Цветы подари... И все!
      Он: И все?
      Она: Да! Все! Больше ведь ничего не надо! Остальное я сама досочиню! И как любишь, и как скучаешь, и какой ты хороший...
      Он: Может, мне не поздно еще попробовать?
      Она: Поздно, дядька. Уйду я от тебя.
      Он: Я буду ждать.
      Она: Не надо. А то вдруг захочу вернуться.
      Он: Ох, плохо мне что-то. То ли валидолу выпить, то ли водки...
      Она: Кстати, о водке. Просила ведь тебя не пить. А ты? Послушался?
      Он: Нет.
      Она: Ну, вот видишь... (успокаиваясь и усаживаясь) В общем, так. Сказано – сделано. Завтра утрясу все бумажки, куплю билет – и уеду. Давай не тянуть, а то потом будет больнее.
      Он: А мне что делать?
      Она: То же, что и раньше. Наш отъезд на твоем графике не скажется... Денег дашь на дорогу?
      Он: Бери все.
      Она: Сказка. Раньше бы так.
      Он: А ночь? Вместе проведем?
      Она: Перед смертью не надышишься. И вставать завтра рано. Давай спать.
      Он: Я хочу тебя обнять.
      Она: Погоди, умоюсь и приду. Да погаси ты эту сраную камеру. Все. Закончилось наше кино.
 
      Камера гаснет.
 
      Долгий черный кадр
 
      Взрыв хохота: идет свадьба Петровича. Присутствует масса гостей, дело происходит в неформальной домашней обстановке. Камера в посторонних руках.
 
      Хор: Гоорько! Гоорько!
 
      Петрович с женой целуются под выкрики с места. Некто Костик (исполняющий роль тамады): Слово предоставляется последнему холостяку на этой вечеринке – Илюнчику. Только не сорок минут, как в прошлый раз.
      Встает Он.
 
      Он: Фигня. Последний холостяк на этой свадьбе – я. А Илюнчик – предпоследний. Потому что я там уже побывал, а Илюнчик – нет. Так что (Илюнчику) погоди. Итак. Как человек, вернувшийся из клинической смерти, в просторечии называемой браком, я могу поделиться личным опытом и предостеречь молодого и молодую от некоторых ошибок. Первое. Петрович! Помни о том, что из высоких материй простыню не сошьешь. Поэтому будь проще, стихи читай не чаще, чем раз в неделю, о Достоевском не говори вообще, а о смысле жизни – только в практическом смысле. Например, где можно дешевле купить стиральный порошок. Помни золотое правило брака: то, что имеет значение для одного, второму даром не нужно. Поэтому прикинься хамелеоном и будь как все. И помни о мелочах, потому что сто раз подарить жене какую нибудь фитюльку важнее, чем один раз отдать за нее жизнь. Второе. Инчик! Не признавайся ему в любви чаще одного раза в день. Иначе он сомлеет и сядет тебе на голову. Он будет думать, что все хорошо, а раз все хорошо, то можно перестать женихаться к собственной жене. Он растолстеет, перестанет бриться, начнет попердывать и порыгивать за обедом. Причем обедать он будет только с водкой, за которой будет посылать тебя в соседний магазин. А после водки он будет рассказывать тебе о Достоевском, заикаясь через слово и обижаясь на то, что ты его не понимаешь. И последнее, самое главное! Петрович! Никогда не люби свою жену больше, чем любил бы собаку или попугайчика. Потому что нет зрелища более жалкого, чем влюбленный мужик. Разве что ревнивый влюбленный мужик. Если тебе не повезло влюбиться в эту добрую женщину, то застегнись на все пуговицы и никогда не показывай этого. Хотя такие вещи бабы чуют сразу, как их не прячь...
      Илюнчик: Я думаю, что тост затянулся. Пора выпить.
      Он: Не пора! Я еще не закончил. Когда она будет говорить, что любит тебя, не верь этому. Это только слова, дружище. Ты – не первый и не последний, кому она их говорит. Если тебе повезет, ты продержишься дольше других – вот и вся разница. Если она будет обещать, что это навсегда, значит, дело плохо. А если она будет говорить, что ты – это вообще единственный свет в окошке, значит, дело совсем дрянь. Потому что бабы не любят жить при свете. Их души черны, как сажа, и чем ярче горит этот самый свет, тем сильнее их рука тянется к выключателю.
      Инчик: Его кто-нибудь остановит или мне это сделать?
      Он: И когда ей захочется трахнуться на стороне... Не мешай... Не надо... Сделай вид, что поверил всей хуйне, которую она будет нести в оправдание...
 
      Илюнчик пытается усадить Его на место, побагровевший Петрович спешит на помощь.
 
      Он: (кричит) Тогда, может и тебе еще обломится... А иначе – пиздец, Петрович... Обратно только за бабки... Только за бабки...
 
      Его уже выводят из комнаты. Он пытался драться, но дюжие Илюнчик и Петрович, пропустив пару ударов, закрутили его в узел и почти несут вон. Он не останавливается.
 
      Он: Ебать и платить! Больше ничего не нужно! Ебать и платить... Платить и ебать...
 
      Его уносят, в коридоре раздается грохот драки и мат...
      Невеста плачет, спрятав лицо.
 
      Некто: Вот мудак, а...
      Другой некто: Совсем крыша уехала.
      Третий некто: Да ладно вам. Он просто никак в себя не придет.
      Некто: А сколько уже?
      Другой некто: Месяца три как ушла.
      Третий некто: И где она?
      Некто: Не знаю. Говорят, нашла себе какого-то мужика.
      Другой некто: А он?
      Некто: А он один. Пьет, как лошадь.
      Другой некто: Жаль мужика.
      Третий некто: Сам виноват.
      Некто: Тоже верно.
      Другой некто: Мужик всегда виноват. И когда уходит, когда остается...
 
      Черный кадр
 
      Ранний фрагмент записей из магазина:
 
      Он: Вы думаете, это то, что надо?
      Продавщица: Смотря для чего вам нужна камера.
      Он: Я собираюсь снимать свадьбы.
      Продавщица: Идеально. Лучшее качество за такую цену. За три-четыре свадьбы она окупится.
 
      Он лежит у себя в комнате на кровати, отвернувшись лицом к стене и свернувшись калачиком. Камера в руках у Илюнчика. Мы узнаем об этом по его первой реплике.
 
      Илюнчик: Как думаешь, жив?
      Петрович: Скорее жив, чем мертв.
      Илюнчик: Может, ему пятки пощекотать. Слышь, Андрюшок! Может, тебе пятки пощекотать?
      Петрович: Или водки налить.
      Илюнчик: Или водки налить.
      Петрович: Даже на водку не реагирует.
      Илюнчик: Значит, и вправду помер.
      Петрович: Ничего. Он просто еще не знает, кого мы ему привели...
 
      Он оборачивается, но выражение надежды на его лице мгновенно гаснет.
 
      Илюнчик: Знакомься: это Светик.
      Петрович: Или Ленчик.
      Илюнчик: Да вы уже знакомы. Только в прошлый раз она у нас была скатертью-самобранкой.
      Ляля: На самом деле я – Настя.
      Петрович: Слышь, Андрюш? Мы тебе Настю привели.
      Он: Зачем?
      Илюнчик: Настя, объясни этому идиоту, зачем мы тебя привели. У меня язык не поворачивается.
      Настя: Я могу с тобой пожить. Хочешь?
      Он: Зачем?
      Настя: Я умею вкусно готовить. Хочешь, в духовке шашлык сделаю. Сказка будет, а не шашлык.
      Он: Ты умеешь рассказывать сказки?
      Настя: Не знаю. Могу попробовать.
      Он: Тогда останься.
      Петрович: А мы пойдем.
      Илюнчик: Да. Петровича жена ждет. Он теперь женатый, если ты еще не в курсе.
      Он: Я в курсе. Ты меня прости ради бога, ладно... За свадьбу.
      Петрович: Ты не у меня прощения проси, а у жены.
      Он: Я попрошу.
      Илюнчик: Он попросит. Он хороший. Правда, Настя?
      Настя: Да. Он хороший. Он мне еще в прошлый раз понравился. Жалко, что все так получилось.
      Илюнчик: Ладно, нам пора. Камеру оставить?
      Он: Оставляй.
 
      Камера снова у него в руках. Настя, полураздетая, лежит на столе. Камера не опускается ниже ее торса, но по толчкам легко догадаться, что происходит «ниже ватерлинии». На глазах девушки – повязка.
      Настя: Идет Иванушка, и сушняк его одолевает... Видит – а на земле след от коровьего копытца... ооох... Только он собрался из него воды испить... А тут голос Аленушки ему мерещится... Не пей, мол, Иванушка, из коровьего копытца... Станешь ты бычарой позорным... ох... Идет он дальше, а там – след от козьего копытца... Алена – тут как тут... Не стОит, говорит, Иванушка... Станешь козлом вонючим... Идет он дальше... Смотрит – опять след. Вроде и копыто, а не коровье, и не козье, и не лошадиное... (темп убыстряется, ее возбуждение мешает ей говорить) Он наклоняется, а сам о... о... одним ухом слушает... Что ему Алена скажет... А она молчит. Он говорит: Алена, в натуре, дай наводку, пить или не пить... А она... Оооох... Говорит, сам решай. Тут сам черт протопал... Поэтому и след – женский... Ох... Все... Больше не могу-у-у... (закусывает руку, чтобы не заорать)
 
      Камера идет по долгому больничному коридору. Останавливается у одной из палат. Дверь открывается, камера заходит внутрь. Мы видим обычную палату. Все койки заняты колоритными травматическими больными. На одной из коек лежит Он. Выглядит плохо, рука – в гипсе, безжизненно висит на шейной повязке. Он молча смотрит в камеру, пока та приближается и как бы усаживается рядом с ним. И после того, как камера успокоилась, он не говорит ни звука. Только смотрит.
      Потом мы слышим Ее голос.
 
      Она: Привет.
      Он: Привет.
      Она: Я принесла мандарины. Ты их еще не разлюбил?
      Он: Нет. Я их никогда не разлюблю.
      Она: Как это случилось?
      Он: Синдром Анны Карениной. Только мужикам полагается не поезд, а обычная машина.
      Она: Это правда?
      Он: Нет.
      Она: Так что же случилось?
      Он: Ничего. Какой-то мудак выехал на тротуар – и все.
      Она: Ты был пьяный?
      Он: Нет.
      Она: А он?
      Он: Тоже нет.
      Она: Что у тебя с рукой?
      Он: Ничего. Через пару месяцев смогу снова ковыряться в носу.
      Она: А если серьезно?
      Он: Не знаю. Говорят, что нужна операция.
      Она: А потом?
      Он: А потом они и сами не знают. Зачем ты здесь?
      Она: Тут мое место. Поняла, как только узнала.
      Он: Это ведь не возвращение?
      Она: Не знаю. Тебе решать.
      Он: Ты сказала много слов. Мне нужно от тебя только три.
      Она: У меня их нет.
      Он: Я лежу на дне. У меня нет денег. Моя жена ушла вместе с моим ребенком. У меня сломана рука, и вряд ли я смогу когда нибудь снова нормально играть на гитаре. Ко всему прочему, я знаю, что во всем случившемся виноват сам. И вот приходишь ты и говоришь, что у тебя нет тех трех слов, которые могли бы меня вытащить из всего этого говна. Поэтому я спрошу еще раз. Зачем ты здесь?
      Она: А я еще раз отвечу. Тут мое место.
      Он: Нет. Это моя территория. Уходи.
      Она: Я вернулась домой. Вместе с Мышом.
      Он: Это невозможно. Там теперь живет Настя.
      Она: Уже не живет. Я вернулась домой и буду ждать тебя.
      Он: Я тебя не звал.
      Она: Звал. И сейчас зовешь.
      Он: Ты уже не та, которую я зову.
      Она: И ты уже не тот, от которого я ушла.
      Он: Тогда зачем эта встреча?
      Она: Чтобы начать все сначала.
      Он: Это невозможно.
      Она: Я тоже так думаю. Но Мыш с нами не согласен. Он часто вспоминал тебя.
      Он: А ты?
      Она: И я тоже. Но, наверное, не так, как тебе хотелось бы.
      Он: Какая же ты, все-таки, сука.
      Она: Да. И даже еще хуже.
      Он: И все равно я чертовски рад тебя видеть.
      Она: Я тоже.
      Он: А знаешь... Я теперь умный. Я не забываю о мелочах и знаю, где платить за телефон, и где помойка, и сколько шагов до детского сада и обратно. Правда, без коляски.
      Она: Верю.
      Он: Я даже смогу, наверное, стать образцовым мужем.
      Она: Да.
      Он: Но ведь я опоздал, правда?
      Она: Мы оба отстали от поезда. Но это еще не значит, что мы не успеем на следующий. А все лишнее оставим на перроне.
      Он: Я, кажется, уже ответил за свои грехи.
      Она: А я свои оплатила авансом. И теперь не чувствую себя должником.
      Он: Ты придешь завтра?
      Она: И завтра, и послезавтра, и каждый день. И ты не сможешь меня прогнать.
      Он: Не больно хотелось.
      Она: Вот и хорошо. А теперь я пойду. Мне пора забирать Мыша.
      Он: Деловая женщина.
      Она: Еще какая. Я, между прочим, теперь работаю.
      Он: Слишком много новостей для первого раза. Давай прощаться.
      Она: А говоришь, исправился. Как раз сейчас ты должен был сделать заинтересованное лицо и расспросить меня о работе во всех подробностях.
      Он: А я не сделал?
      Она: Даже не попытался.
      Он: (улыбаясь) Ну вот. Подходящий повод для развода.
      Она: Фигушки.
      Он: Откуда у тебя камера?
      Она: Оттуда же, откуда новости о твоем происшествии. У тебя – самые лучшие в мире друзья.
      Он: И самая худшая в мире жена.
      Она: Да. Я – монстр. Бедный дядька.
      Он: Да. Мне всегда казалось, что в названии сказки «Красавица и чудовище» есть двойной смысл. И все равно все происходящее приятно попахивает хэппи-эндом.
      Она: Думаешь, пора целоваться и пускть титры?
      Он: Ну уж нет. Как горе – так полной чашей, а как счастье – так одну рюмку? Я так не играю.
      Она: Хорошо. Тогда я просто выключаю камеру и иду домой – готовиться к твоему возвращению.
 
      Камера гаснет.
 
      Он – дома. Камера смотрит на дверь, в которой скребется ключ. Потом входит Она, изменившаяся почти до неузнаваемости. Она очень похорошела, хорошо одета. В движениях появилась почти мужская резкость. В глазах – уверенность и вызов.
 
      Он: Мыш тебя не дождался. Заснул прямо на полу.
      Она (раздеваясь): Как он?
      Он: Прекрасно.
      Она: Вспоминал про меня?
      Он: Когда я его шлепнул за то, что он пролил чай. Тогда он сказал, что пожалуется на меня маме.
      Она: Ябеда-карябеда.
      Он: Ага. Интересно, в кого это.
      Она: Как у тебя?
      Он: У меня – все по плану.
      Она: Как рука?
      Он: Сегодня дотянулся до носа. Он оказался мягким и теплым.
      Она: И мокрым.
      Он: Нет. Сухим и горячим.
      Она: Ты поужинал?
      Он: Ждал тебя.
      Она: (к этому моменту переодевшаяся в домашнее) Я сейчас могу съесть быка вместе с рогами, копытами и шпагой тореадора. Где тут у вас кухня?
      Он: Кухня за углом. Проводить?
      Она: Проводите, молодой человек...
 
      Камера следом за ней проходит на кухню, где уже сервирован ужин.
 
      Она: (усаживаясь за стол) А говорят, что мужики не умеют готовить.
      Он: Мы это скрываем.
      Она: А что вы еще скрываете?
      Он: Так я тебе и рассказал.
      Она: (пробует и жмурится) Фантастика! А как насчет рюмочки?
      Он: В морозилке. Доставать?
      Она: Я сама.
      Он: Нет. Я «сама». Мне надо руку разрабатывать. Подержи камеру.
 
      Она снимает Его, который негнущейся рукой открывает холодильник и достает оттуда водку. Он выглядит по-домашнему: в спортивном костюме и шутовском грошовом фартуке. Он похудел и выглядит неважно. Он наливает водку.
 
      Он: Готово. Отдавай камеру и ешь. А то все остынет.
      Она: А ты?
      Он: Не могу на тебя наглядеться. Ты красивая.
      Она: Спасибо. Но я не могу пить и есть, когда ты стоишь над душой с камерой. Давай поедим, а потом опять включишь.
      Он: Как скажешь.
 
      Камера гаснет.
 
      Она – у себя на работе, устраивает экскурсию с камерой.
      Ее голос: Вот мое место. Как видишь, здесь тоже есть компьютер. Теперь я тоже знаю, что это такое, и знаю, что мышка – это не только герой ненавистных мультиков, но и устройство для интерактивного управления программами. Смешно сказать, но я занимаюсь сетями. Говорят, что это сложно, но я этого еще не заметила. Правда, золотые рыбки в мою сеть не заплывают. Так что столбовой дворянкой придется становиться самостоятельно... А пока что я читаю толстые книжки. Вот эти... А в перерывах вместе со всеми матерю Билла Гейтса...
 
      Продолжение ужина.
      Тарелки пусты. Заметно убыло и в бутылке. Она сидит сытая, довольная и слегка пьяная.
 
      Она: На чем мы остановились?
      Он: На том, что ты сказала «спасибо».
      Она: Да. Все было просто потрясающе.
      Он: На здоровье.
      Она: Ты – гений. Я бы так никогда не приготовила.
      Он: Как дела на работе?
      Она: Нормально.
      Он: Устала?
      Она: Не настолько.
      Он: Не настолько, чтобы что?
      Она: Не настолько, чтобы оставить без благодарности своего верного шеф-повара.
      Он: Думаешь, я ее заслужил?
      Она: Не кокетничай. Тебе это не идет.
      Он: Не буду.
      Она: А я буду. (подмигивает и похабно облизывается) Мыш крепко спит?
      Он: Он нас никогда не подводит. Ты же знаешь.
      Она: Я знаю... Так что мы здесь делаем? Где наша кровать?
      Он: Там же, где и вчера.
      Она: Вчера мы до нее не дошли.
      Он: Пойдем. Я тебе покажу.
 
      Камера шагает по коридору.
 
      Камера шагает по коридору ее работы. Репортаж «с места событий» продолжается.
      Ее голос: А вот мои коллеги. Это Степа. Он живет в Интернете. Там у него много жен и ни одного ребенка. Счастливый человек. Иногда он встречается со своими женами, как он говорит, «в реале», а потом жалуется нам, какие у них оказались толстые ноги и кривые зубы. А это Антошка. Он – программист. Он считает, что знакомство с женщиной нужно начинать с того, чтобы схватить ее за жопу. С моей помощью он узнал, что у некоторых баб там есть электрический орган. Как у ската. Правда, Антон?
 
      Антон показывает руки, скрючив их так, будто они отсохли.
 
      Ее голос: А вот это – Светик. Ее основное занятие – думать о мужиках. Она не думает о них, только когда спит. Она мне рассказала много интересного, но я ей не верю. А вообще это лучшая в мире тетка и, когда мы перестаем делать вид, что работаем, то начинаем делать вид, что крепко дружим. Насколько вообще могут дружить бабы. Светик, прекрати строить глазки моему мужу. Теперь я выйду в коридор и сяду в засаду, чтобы показать тебе моего шефа...
 
      Камера уходит из комнаты.
 
      Дома, в гостиной (после ужина).
      Она, навеселе, дешево кокетничает перед камерой.
 
      Она: Ну, как я выгляжу?
      Он: Потрясающе.
      Она: Это все, что может сказать поэт?
      Он: Это все, что может сказать повар.
      Она: Ну, почему же? Повар может рассказать много интересного. И про грудку... (трогает свою грудь, обнажая ее). Ведь это, кажется, называется грудка? Да, господин повар?
      Он: Да.
      Она: И про филе... (обнажает бедро) Господин повар точно знает, какое блюдо можно приготовить из такого филе, правда?
      Он: Господин повар может попробовать...
      Она: Ну, так пусть господин повар попробует. Установит камеру вот на этот штатив и снимет свою кулинарию на пленку. А потом его покажут в какой-нибудь передаче для домохозяек...
 
      Она потягивается сладко, как кошка, всем видом демонстрируя нетерпеливое ожидание.
 
      Она, на работе, снимает со спины прошедшую по коридору фигуру.
 
      Ее голос (шепотом): А вот и он. Человек, который думает, что он – мой начальник. На самом деле все скоро переменится, но он об этом еще не знает. Ему еще рано об этом знать. Скоро это человечка пригласят в большую-пребольшую комнату. Там ему скажут, что одна маленькая, но о-очень злая сучка завтра сядет в его кресло. Но об этих мелочах тебе знать не обязательно. Они не заслуживают того, чтобы стать сюжетом для песни...
 
      Камера стоит на штативе.
 
      Он очень медленно раздевает жену. Больная рука делает его движения угловатыми. Она помогает ему движением плеча или бедра. Ее глаза мечтательно закрыты. Изредка она тянется к столу, чтобы налить себе новую рюмку.
 
      Она: Помнишь, мы мечтали о том, что будем заниматься этим каждый день.
      Он: Да.
      Она: Но на это никогда не было времени... Сначала Мыш, потом твоя работа...
      Он: Да. А теперь Мыш научился крепко спать.
      Она: И мы можем заниматься этим каждый день.
      Он: И мы занимаемся этим каждый день.
      Она: Мы занимаемся этим каждый день и спим обнявшись.
      Он: Да. Мы занимаемся этим каждый день и спим обнявшись, потому что иначе нам будет совсем плохо.
      Она: Да. Это все, что осталось...
      Он: Не так уж мало.
      Она: Не так уж мало... Не так уж мало... (мягко отстраняется и, полураздетая, опускается на пол, на четвереньки. Начинает ползать по полу, заглядывая под кресло, диван)
      Он: Что ты ищешь?
      Она: Не знаю. Что-нибудь из прошлой жизни. Когда все было хорошо.
      Он: Ничего не осталось после ремонта. Помнишь? Мы продали и выбросили все, что оставалось.
      Она: Какая-нибудь пуговица... Заколка... Что-нибудь...
      Он: Я сохранил твои письма. Хочешь?
      Она: (резко) Нет! (тише) Нет... Я боюсь. Их надо было выбросить самыми первыми...
 
      Садится на пол. Стягивает с кровати плед и закапывается в него.
 
      Она: Дядька мой. Что мы натворили? Что мы натворили, дядька...
      Он: Не «мы», а «я». Ты тут не при чем. Это я хватал Любовь за жопу. А у нее там тоже... электрический орган (кивает на больную руку).
      Она: Ты теперь хороший.
      Он: Я притворяюсь.
      Она: Нет, хороший. Я сначала не верила, а теперь верю.
      Он: Толку то? Тебя все равно не вернуть...
      Она: Тогда прогони то, что осталось.
      Он: Не могу. Сил не хватает.
      Она: И я не могу уйти...
      Он: Кажется, в шахматах это называется «пат»...
      Она: Не знаю, как это называется в шахматах, но в жизни это называется «пиздец».
      Он: Да уж, не хэппи энд.
      Она: Трахни меня.
      Он: Не хочу.
      Она: Тогда ударь.
      Он: Как ударить?
      Она: Сильно. Иди ко мне, я тебе покажу...
 
      Он встает и включает музыку. Потом опускается рядом с ней. Она изо всех сил бьет его по лицу.
 
      Она: Вот так! И вот так!
 
      Он бьет ее в ответ. За ударами следуют объятия, которые похожи на борьбу. Так пытаются драться животные, которые переплелись поводками. Безобразная сцена.
 
      Детский сад. Происходит один из тех концертов, на которых малыши танцуют, воспитатели нервничают, а родители плачут.
      Трогательный Мыш, подросший, нарядный, выходит на «сцену» вместе со всеми.
 
      Драка на полу продолжается. Теперь в ней больше секса, чем злобы. Объятия перевешивают оплеухи, но рваная одежда и злые слезы уводят ситуацию из под крыльев Эроса – на щит Марса. Она то отталкивает Его, то притягивает снова. Он, в свою очередь, то уступает, то сопротивляется.
 
      Концерт Мыша продолжается. Звучат звонкие детские вирши.
 
      Она лежит, как мертвая, широко раскрыв сухие глаза. Он трудится сверху, как будто пытается пробиться через невидимую стену. Удар за ударом, он забивает свою похоть все глубже. Против воли, она начинает отвечать. Ее лицо выражает злое, упрямое отчаяние, но тело само собой обвивается вокруг Него. У него на лице – сосредоточенное, тоскливое отвращение.
 
      Концерт Мыша. Он танцует с девочкой, взявшись за руки.
 
      Сцена на полу входит в кульминацию. Болезненное наслаждение, отчаяние, одиночество. Внутренняя невозможность расцепиться внешне проявляется в виде узла тел и тряпок. Общий звериный рев, слезы, стон. Громко играет музыка.
 
      Концерт.
      Мыш раскланивается вместе со всеми, под родительские аплодисменты. Панорамная съемка других таких же Мышей и Мышек.
 
      Он и Она, обессилев, лежат на полу. Она лежит на боку, повернувшись к Нему спиной. Он обнял ее, оплел руками и ногами, зарылся лицом в волосы. Сказать им больше нечего.
      Музыка тоже кончилась.
      Долгая тишина.
      Титры. Финальная песня.