За завтраком я очень осторожно позволила себе еще раз посмеяться над зеркальными тушами, котами и птичками, но это ничуть не занимало ее более. Что-то совсем, совсем новое было на уме у Оленьки, но откровенничать со мной она больше не желала. Намек о визите к хорошему психологу Оля восприняла со вспышкой моментально сошедшей на нет агрессии. После чего нервно извинилась, пожаловалась на приступ головной боли и загрустила вновь. Мне показалось, что Ольга прямо-таки жаждет моего немедленного исчезновения все равно куда, а посему я с радостью согласилась с ее предложением прогуляться с детишками в лес, белок покормить. Поглотив свою порцию кнедликов, я почла за лучшее как можно скорее оставить Ольгу в гордом одиночестве. Даже мне вся эта психиатрия начинала изрядно портить настроение.
      Знакомых белок мы разыскали почти сразу. То была матушка с двумя подростками.
      - Смотрите, смотрите, детишки уже прыгают лучше мамы, - восхищенно закричали мои шалунишки, предлагая зверюшкам угощение в виде изюма с орехами. Зверюшки и не думали упрямиться, завтракали с удовольствием.
      "Хорошо, что хоть белки все еще живы, а то бы Ольга вообще..." - с оптимизмом подумала я.
      Намотавшись по лесистым склонам и холмам и основательно проголодавшись, к двум часам дня мы вернулись домой. Что-то сегодня припозднившийся с питанием Гунар-Хельвиг сидел и трескал ланч в виде обожаемой им трески в укропной подливе и со свежими овощами. Он считал, что поскольку проводит свой день в неустанных физических трудах, да еще на свежем воздухе, то ему, кормильцу и поильцу, положена особо витаминизированная специальная диета. Ольга была с ним абсолютно солидарна, из кожи вон лезла, чтобы угодить вкусам требовательного мужа, да еще при этом и сэкономить. А первую жену Гунара-Хельвига, а заодно и всех остальных норвежек, она с удовольствием критиковала за их пристрастие к бутербродам и сухомятке.
      Вообще, в Ольгиной семье питание было чем-то сродни таинству, поэтому приготовлению пищи и разговорам о том уделялось множество времени, внимания и сил. Я же искренне полагала, что беспрерывное ублажение желудка, а гораздо того более - частые дискуссии на подобную тему - занятия малоинтеллигентные; однако откушать экспериментальные подругины блюда не отказывалась никогда. Не припомню ни одного Ольгиного прокола в кулинарном искусстве.
      Всех нас четверых Ольга немедленно отправила мыть руки. Теперь она опять стала нервно весела и суетлива, да еще отчего-то упрямо избегала встречаться со мной взглядом. Правда, и на любимого Гунара эта хлопотунья не очень-то глядела; заботливо кружилась вокруг, опустив долу скромные очи полубегемотик-полубабочка. Слишком хлопотливая, чересчур образцовая. Наверное, ему тоже пожаловалась на кота и чайку. Так же, как и я, Гунар-Хельвиг считал подобные приметы сущей чепухой, но в отличие от меня выносил свои вердикты, как не подлежащие повторной апелляции, закрывая вопрос раз и навсегда. Гунар-Хельвиг окончил подкрепление упавших на трудфронте сил, вытер губы салфеткой и поднялся из-за стола навстречу.
      - Да, Наталья, кстати. Смогла бы ты уделить мне минуточку внимания? как бы между прочим спросил он, глядя мне куда-то в область третьего глаза. Я согласно кивнула и в напряженном ожидании последовала за ним в "телевизионную" комнату, налево от кухни.
      - Послушай, Наталья, - с места в карьер загундосил Ольгин любящий супруг абсолютно загробным, но решительным тоном.
      Догадаться, о чем конкретно пойдет речь, на этот раз оказалось делом затруднительным.
      - Должен сообщить тебе, что просил бы вас уехать завтра с вечерним поездом. На вокзал я отвезу вас сам.
      Вот уж чего-чего, а такого дикарства даже от него не ожидала. Между тем Гунар-Хельвиг продолжал:
      - В последнее время у меня много работы и я сильно устаю, а домой придешь - дети озорничают, постоянно шалят и шумят. А мне, и в особенности Ольге в ее положении, нужны полный покой и тишина. Сама видишь: Ольга стала очень раздражительной и нервной, а это нехорошо. После отъезда ее родителей даже я стал страдать головными болями: ты только представь, Наталья, почти два месяца все в доме говорили только по-русски, а теперь вот опять... Мне даже пришлось выписать таблетки от головной боли и регулярно их принимать. Однако следующим летом мы непременно пригласим вас с Игорем к нам в гости на месяц. Летом здесь, согласись, гораздо приятнее и в море можно купаться, так что пойми меня правильно.
      "Боже, неужели же он не шутит? Да нет, такие типы едва ли обладают чувством юмора, - серьезно задумалась я, оказавшись в противоречии между одновременно возникшими эмоциями возмущения и отчаяния: - Да как же его жена живет в Норвегии и слышит вокруг только чужую речь?"
      Все же не успев до конца собраться с мыслями, я робко заикнулась о возможности убраться восвояси не завтра с вечерним поездом, который прибывал в Осло не в очень удобное для меня с детьми время, а послезавтра с дневным. Занудный Гунар согласился.
      Ольга с виноватым видом робко заглянула в полуоткрытую дверь.
      - Можно мне к тебе, Наташенька?
      "Да я-то уеду, - горько усмехнулась я про себя, - но ты-то ведь останешься со своим психопатом, вот от этого и все твои нервные припадки. Господи, как же я сразу-то не сообразила!"
      Ничуть не пытаясь деликатничать, я откровенно высказала свое мнение о причудливых капризах ее муженька. Встретив с нескрываемым облегчением конец моих эмоционально-логических излияний, она положила свою смуглую ладошку на мою, все еще подрагивающую от возмущения коленку и заговорила тихо-тихо:
      - Могла бы я кое о чем тебя попросить... Для меня это очень важно. Увези с собой, пожалуйста, одну книгу. Она, правда, толстая, но зато на русском. Может, сама почитаешь, а я как-нибудь потом заберу обратно. Это очень ценная книга.
      - Это что же - роман о любви? Мне сейчас он очень кстати. "Анну Каренину" не возьму, сразу предупреждаю, у меня есть, - отвечала я не без злой иронии на ее малоуместную просьбу. Однако Оленькин смущенный вид с чуть подрагивающими влажными ресницами завидной естественной длины был способен растопить даже самое ледяное сердце на свете. Она это хорошо знала и беззастенчиво пользовалась. - Ладно, тащи сюда свою книгу.
      - Так я сейчас пойду принесу. Подожди секундочку.
      Я с живостью вообразила себе книжицу, которую Ольга могла бы скрывать от любимого, и с удовольствием предвкусила, как, затаившись где-нибудь в доме, от души посмеюсь над неприличными картинками, опасными для нравственности и морали законного психа Гунара. Вот бы еще умудриться сделать с них ксерокопии и подкинуть ему в трактор!
      Минут через пять Оля вернулась и опасливо прикрыла за собой дверь. В руках она держала нестандартно крупного формата объемистый том "Черной Магии" в глянцевой обложке с портретом довольной интеллигентной козлиной рожи, но, к сожалению, с полупьяно-косыми глазами, сверкающими синим пламенем. Очевидно, козел был неудовлетворен и жаждал большего.
      - Ну и отчего я должна тащиться с этой тяжестью?
      Скрывая невольную улыбку, я нарочно строго прищурилась на подругу. Конечно же, сочувствуя бедной Ольге всем сердцем, я была заранее готова выполнить все ее пожелания.
      - Гунар может найти.
      - Но до сего дня ведь не нашел. Держи в том же месте, не найдет и впредь.
      Совершенно для меня неожиданно Ольга разразилась бурными слезами. Да нет, определенно пора мотать отсюда удочки и чем скорее, тем лучше. Гунар-Хельвиг прав, как всегда.
      - Да меня, Натуль, черт попутал забыть "Черную Магию" прошлой ночью в гостиной, да еще вместе с пантаклем, - с периодическими всхлипываниями между тем причитала новоявленная ведьмочка.
      - Вместе с чем забыла?
      - Да с пантаклем, то есть с рисунком-талисманом. Без такого рисунка магия не удается. Вот он тут, в книге лежит, вместо закладки.
      В круглом обрамлении, затем еще в шестиконечной звезде дополнительно Ольгин рисунок изображал поделенное надвое копыто, вероятнее всего, козлиное. По окружности Ольгиной рукой были начертаны некие латинские термины: Барбиэль, Юзель, Семе, Урде. Круг разделялся примерно пополам, несомненно, что не краской писанными, а настоящей алой кровушкой, сильно неуравновешенными весами. Так же кроваво выглядел и заголовок "Баршемод" вверху сего художества, выполненного в виртуозном стиле японской каллиграфии. Только "Баршемод" по трудно объяснимым магическим причинам оказался написанным буквами родной русской кириллицы.
      - Сама рисовала? Я так и думала. Очень талантливо.
      Небрежным жестом я вложила картинку обратно в страницы. Что-то мне сейчас не до веселых картинок, хотя в другое время я бы непременно поинтересовалась, чем же славен этот Баршемод. Но не до него мне что-то, точно не до него. Собираться надо и спасибо за добро, за ласку.
      - Да заберу я твою книжку, только, ради Бога, кончай плакать!
      Но Ольга завыла пуще прежнего.
      - Натулечка, миленькая, прости меня, бестолочь. Гунар утром нашел книгу на столе и... - Неприятно заинтригованная, я совершенно позабыла о своих текущих проблемах. Вдобавок тупо заныло где-то под ложечкой. - Ну, начал он меня пытать, кто дал... Прости меня, прости Христа ради. Что хочешь со мной делай, но прости. Не думала, не собиралась, но ляпнула ему с испугу, что книга - твоя.
      - Что?! И книга моя, и рисунок? Да он не мог тебе поверить! - В подтверждение своих слов она затрясла коротко стриженной предательской головой. - Ну ты сама знаешь, что я могу тебе сказать!
      Ольга то ли встала передо мной на колени, то ли просто завалилась на пол возле и прямо-таки зашлась в остром приступе плача. Я же с горечью принялась осмысливать новую порцию малоприятной информации, полумашинально поглаживая неразумную подругину голову. Быстро прочувствовав, что оболганная Наташка, как всегда, сердится не очень, Оля в страстном порыве благодарности прижалась ко мне.
      "А все же Гунар - не мой муж и никогда им не станет!" - с окончательно вернувшимся оптимизмом думала я, выводя из комнаты одну из своих любимейших подружек. Глава шестая
      Пакуя в своей комнате вещички, я услышала характерные звуки самоуверенной речи что-то подозрительно рано вернувшегося с работы Гунара. Для повторной встречи с ним не набралась еще достаточно сил, поэтому крикнула приглашавшей отобедать Ольге о расстройстве желудка и как можно быстрее заперлась в ванной, опасаясь ее настойчивых забот. Снизу до меня продолжало доноситься громкое хлопотливое кудахтанье вполне пришедшей в себя после нашего разговора лучшей подруги.
      - Нет, нет и не проси. Пока все не съедите, изюма для белок не дам. Куда, куда ты побежал, бес несчастный? Вернись, я тебе говорю! Да что же ты за наказание такое на мою голову?! За Машечкой в лесу следите. Вот Сереженька - один молодец.
      Ольгин голос звучал очень даже оптимистично, видимо, все ночные, равно как и дневные страхи благополучно ею позабылись. Я успокоила себя, что это можно считать положительным эффектом от моей непутевой поездки; развесила наше белье сушиться, чтобы до завтра оно успело высохнуть, и блаженно запрыгнула в постепенно заполняющуюся розовой пеной ванну. А что еще оставалось делать?
      Отражаясь сразу во всех зеркалах с подсветками, я удовлетворенно мечтала о своем доме, в котором окажусь уже завтра ночью. Как ни верти - в гостях... а особенно в таких. Точно, пора домой. Ничего здесь не придумаешь, ну ничегошеньки.
      На первом этаже явно разгоралось очередное представление в Ольгином семействе. Кто-то принялся неестественно громко визжать, орать, метаться и бегать вверх-вниз по лестнице. Аккордно-завершающего скандала как раз-то и не хватало, только, ради Бога, на этот раз без меня! Приняв твердое решение не покидать своего убежища ни под каким видом до окончания любых разборок (эти милые бранятся - только тешатся), я погрузилась в пену еще глубже. Мои мысли внезапно были прерваны истерично-ошалелыми Ольгиными воплями и пугающими выкриками ее мужа, отчетливо раздавшимися теперь в соседней спальне. Группа орущих переместилась на расстояние чересчур опасной ко мне близости. С тревожно застучавшим сердцем, сразу же начавшим отдавать удар за ударом в левый висок, я, по самые губы, замерла в розовой воде и настороженно прислушалась.
      - Саша, Сашенька, что же ты делаешь? Его нет здесь, нет. Уходи, умоляю тебя. Я ведь ничего плохого тебе не сделала. За что же, а... - надрывно стенала Ольга за тонкими современными перегородками из передовых хлюпких материалов. Мне отчетливо представилось, как она при этом заламывает руки. Ты же ведь нас бросил. Сам уехал и весточки не подал. Ну умоляю тебя - уйди по-доброму. У нас теперь совсем другая жизнь.
      - Это ты, любящая жинка, скройся с глаз моих от греха подальше. Слышишь, тварь? Я повторять не люблю, ты меня знаешь. Где Борька, а? Все равно найду сына и заберу. А ты, ах ты, сукин сын! Ну гад, ты у меня доигрался!
      Послышались звуки падения тяжелых предметов и тел, потом глухое сдавленное мычание. Именно так, вспыхнула в моем сознании шалая мысль, должно быть, и мычат приговоренные к бойне быки. И тут-то я сообразила, что мне вроде смутно знаком мужской голос с глубоким придыханием в конце каждой фразы и человек говорит исключительно по-русски.
      Тише мыши я выбралась из пены и, бесшумно сняв с петли крючок, пугливо приникла к ведущей в спальню дверной щели. Обзор совсем был никуда, и пришлось образовать щель чуть шире. В центре открывшейся панорамы, в пол-оборота ко мне на смято-кружевной Олиной постели восседал еще более мрачный, чем обычно, моряк Александр с канадской "Red Line". Распластанное, расхристанное тело, вероятнее всего, принадлежащее Гунару-Хельвигу, спиной вверх обреченно лежало на кровати. В затылок Гунару Саша с силой упирал оружие, наподобие партизанских обрезов образца Второй мировой. Ольга стояла на коленях, нечленораздельно завывала и заламывала в отчаянии руки.
      Ледяная кровь ужаса бросилась мне в лицо, а стаи спутанных, пугливых мыслей, мешая друг другу, рванули в голову. Вознамерясь убежать из ванной как можно дальше и быстрее, даже в панике я все же сообразила сперва накинуть на себя халат, но при этом запуталась в поясе и сильно затянула процедуру побега. А что если убийца услышит шаги на лестнице и погонится за нежелательным свидетелем? Внезапно ощутив небывалый прилив смелости, исключительно ради спасения Гунара из рук озверевшего Саши, я героически грохнула об пол сушилкой со своим бельем и тут же с чувством горького раскаяния в громком поступке импульсивно съежилась в комочек и вжалась в скромный уголочек между розовой раковиной в форме морской раковины и белым шкафчиком для полотенец. Наступило затишье, как перед грозой. В ту же секунду из спальни раздался вибрирующий на запредельных частотах полувой-полувопль последнего отчаяния - прощальная песня смерти, которой живым лучше и не знать. Потом грянул родной русский оглашенный мат, да такой, что кровь в жилах застыла и почти полностью прекратила кровоснабжение сосудов. Затем все оборвалось во внезапно наступившую тишину: зловещую, замогильную, окончательную. Кончилось или кончили?..
      С холодными, как у рыбы, конечностями, с округлившимися от страха совиными глазами, с помертвевшими, неудержимо трясущимися губами, мы вдвоем: я и мое бледное отражение опять всунулись в дверную щель.
      Картина изменилась кардинальным образом: Ольга переместилась в центр событий и вроде как бы легла третьей на странно свесившегося с Гунара-Хельвига Сашу. На Сашином посиневшем лице мемориально застыла гордая гримаса выполненного до конца долга. Двое мужчин не шевелились и не подавали ни малейших признаков жизни. Ольга беспрерывно дрожала всем телом и что-то едва слышное пыталась бормотать. Собравшись с духом, почти летя над мягким ковровым покрытием на полу спальни, я осторожненько зашла и, чуть выждав, на цыпочках подкралась поближе к драматическому ложу.
      - Сашенька, прости меня, Сашенька, любимый, ответь. Сашка, ведь ты живой? Я знаю, что ты живой! - горячо, безудержно шептала Оля и никоим образом не желала меня замечать, хотя я остановилась прямо перед ней. В ее сведенном до окостенения правом кулаке, как в стальных тисках, был зажат намертво кованый кавказский кинжал, самый нижний с ковра на стене. Другой рукой она с нежной любовью ласкала затылок и плечи своего русского мужа. В Сашином крутом моряцком боку зияла глубокая рана, истекающая пронзительно алой, свежей кровью. Тоненькой, но беспрерывной, скорой струйкой русская, всегда немного шалая, жизнь вначале выливалась на атласно-кружевное покрывало с Вологодчины, а уже с него часто-часто капала на норвежский половой текстиль и заодно на пистолет системы Макарова. Система могла быть и другой, но вот обреза там не было точно. Норвежский муж Ольги лежал неподвижно. У меня было странное ощущение сильно затянувшегося воскресного сна. Я легонько прикоснулась к Олиным всклокоченным волосам.
      - Нет, нет, не тронь меня, Сашенька! Не наказывай. Прости, любимый. Ведь я ничего плохого не хотела. Ты сам нас бросил, сам. Я ни в чем перед тобой не виновата, я...
      Резко взвыв, Ольга живо развернулась в мою сторону и вперила молящий взор куда-то вдаль. Рука сама дернулась назад от подругиных волос, как от пламени. Тяжелейшая судорога волной прокатилась по словно желеобразному беременному телу несчастной женщины, зигзагообразно перекосив его из стороны в сторону. Я охнула и, зарыдав, бросилась прочь из дома кошмаров.
      Черные стволы деревьев врезались в молочное небо, с востока надвигалась холодная мгла. Недобрый, упрямый ветер задул мне в лицо, а я все шла и шла по тропинке вперед, пока не добрела до последнего в поселке дома. Какая-то пожилая норвежка, развешивая в саду белье, бросила на меня удивленный взгляд, но тут же отвернулась и продолжила свое дело. Я направилась прямо к ней и, путаясь в норвежских, английских и русских фразах, с трудом объяснила о несчастье в доме номер шесть по Эльсвевейну. Женщина в манере великих драматических актрис прошлого выразительно и широко взмахнула сильными белыми руками и резво побежала в дом. Немного постояв в чужом саду рядом с развевающимися как знамена полосатыми полотенцами, я развернулась и двинулась прямо в лес. Решительно дойдя до знакомой полянки, откуда Ольгин дом обозревался как на ладони, я села на выжженную траву под высокую прямую сосенку, до упора вдавив спину в ее шероховатую кору. Жесткая кора больно царапала мою, но будто бы чужую спину, о которой я просто имела некоторое представление. Несколько ледяных капель упали на волосы; то начинался дождь? Да нет, всего лишь вечерняя роса с веток осыпалась.
      Одна полицейская машина и две "скорые" прибыли одновременно. Заслышав надрывные сигналы сирен, обитатели поселка словно на сходку потянулись к месту трагедии. Я привстала, напрягла зрение и насторожилась: мои дети и Борис спускались к дому по противоположному склону. Завидев множество людей и машин, Борис опрометью бросился вперед и с разбегу врезался в дюжего санитара, дотоле неторопливо вылезавшего из чрева автомобиля с красным крестом на борту. Понесли носилки; я не смогла разобрать, кто на каких, но их было трое. Ожесточенно жестикулируя и отчаянно оря, Борис метался между "скорыми", а потом пропал: видимо, забрался внутрь одной из них. Я же отвлеклась на Машу и Сережу, стоящих в первых рядах толпы и зачарованно наблюдающих происходящее. Близко к месту кровавой драмы они не подходили, и это было хорошо, это было правильно. Но тут Сережа не стал стоять в стороне, сорвался с места и, подлетев к высокому полицейскому у крыльца, принялся что-то горячо тому доказывать. К моей радости, равнодушно-приветливый полицейский одобрительно похлопал сына по плечу и, потеряв всякий интерес к моему ребенку, отослал его обратно в толпу.
      Совсем стемнело и похолодало. Меня неудержимо затрясло. Однако беспощадная внутренняя пружина грубо прикончила зубную чечетку и общетелесный мандраж с диктаторским указанием приступить к решительным действиям. Низко пригибаясь и полуприседая, я в обход начала спускаться к детям. Удалось по-тихому вмазаться в остолбенелый народ, растерявший на время чрезвычайного происшествия всю свою соседскую бдительность. Халат я подпоясала повыше, наподобие платья, и, почти подкравшись к своим детям, встала чуть позади них. Брат и сестра жались друг к другу, как два взъерошенных одиноких воробушка в студеную зимнюю пору. Машины вновь взвыли и одна за другой быстро понеслись к городу. Обитатели принялись оперативно разбредаться, на высоких гортанных звуках обсуждая происшедшее. Олины печальные дела привнесли легкий привкус авантюры в довольно однообразное дотоле существование ее соседей. Теперь же они торопились погрузиться в него вновь. На меня по-прежнему никто не обращал ни малейшего внимания.
      Наклонившись к пушистым светлым головкам своих птенчиков, я по-норвежски попросила их не задавать лишних вопросов и, прижимая те же светлые головы к своему чуть потеплевшему животу, увела их за гараж, где и пристроила на куче дров, строго-настрого приказав замерзшим, притихшим детям дожидаться маму за сараем и никуда с этого места не трогаться. Под покровом сумерек я смело приблизилась к крыльцу опустевшего Олиного дома. Окна неприятно темнели, как пустые глазницы давнего покойника, но то были лишь мои субъективные ощущения. Вход был огорожен светящимися в темноте траурными лентами. Да нет, полная чепуха: вход был огорожен всего лишь желтыми полицейскими лентами, крепящимися к обычным полосатым полицейским столбам. После некоторых умственных усилий мне припомнилось, что еще прошлым летом мы вместе с Олей спускались по какой-то там ее надобности в котельную, откуда через низенькую, чуть покосившуюся дверцу потом вышли в сад. Запасной вход следовало немедленно проверить. На всякий случай оглядевшись, не видит ли кто, я быстро обошла крыльцо по часовой. Дверца в подвал заперта не была и запросто отворилась от первого же толчка. Из мглистой, враждебной неизвестности кисло несло застарелыми пылью, плесенью и нежитью. Сразу взбесившееся сердце принялось биться громче Кремлевских курантов. Оно, бедное, видно, надеялось своим шумом распугать предполагаемую нежить обратно по насиженным ею темным углам. Все во мне заколебалось вновь.
      "Давай вперед. Ничего с тобой не будет. Нервы шалят", - поощрил внутренний неизвестный, и я сделала шаг во тьму.
      Внутри было тихо и от этого очень страшно. Но разве я хоть сколько-нибудь, хоть когда-нибудь верила в мистику? Все к черту и вперед. Торопясь, суетясь, на ощупь, но на удивление сноровисто, я благополучно миновала подвал с котлом и скоренько выбралась наверх. Пронзительную, гнетущую тишину подвала здесь слегка нарушило тиканье больших стенных часов. Мне был страшен мерный покой старого дома, а мои перебежки, скрипы и шуршания лишь усиливали малоприятное ощущение гибельного места. После кухни я очутилась в гостиной и тут невольно поежилась: оборчатые, лиловые в золотых лилиях Ольгины любимые гардины странно раздувались, создавая пренеприятнейшую иллюзию, что за ними кто-то стоит и неотрывно тебя зрит. Но зато в менее покойницкие с этой стороны окна заглядывала полная луна, моя новая подружка, и, разливая вокруг сказочное сияние, воодушевляла на очередные подвиги. Скрипучая лестница повела себя особенно противно. Казалось, своими заунывными жалобами и недовольным старческим нытьем она какого-нибудь безглазого Вия призывает отомстить за свою поруганную нежеланными шагами честь. Всегда прежде доброжелательные ко мне зеркала в ванной явили пугающее отражение затейливо перекошенной, чудовищно крупной тени - меня самой, как я сообразила несколько позже, стрелой вылетев из зеркального помещения. Свои и детские вещи пришлось распихать по сумкам почти не глядя. Стремление оставить все позади возрастало с каждым мгновением. Меня неудержимо потянуло бросить прощальный взгляд на место преступления. Взгляд присох к темнеющим на кровати и полу большим расплывчатым пятнам. Отвратительный запах полураспада некоей сладкой гнили всего лишь на полсекунды защекотал настороженные ноздри, чтобы затем бесследно раствориться. Да нет, померещилось! Я сделала шаг от спальни и резко повернулась к ней спиной, но тут некто мохнато-увеличенный тепло и ласково задышал мне в шею, при этом еще любовно последнюю щекотнув. Ошибки быть не могло! Не глядя более по сторонам, я по-спринтерски преодолела все препятствия на пути к свободе. Прочь отсюда!
      Слегка отдышавшись на ночном, быстро остывающем воздухе, поняла: да за мной никто и не думал гнаться. Просто нервы! Сладенькие, родненькие, золотенькие мои детишки сиротливыми комочками пристыли к никому уже не надобным чужим дровам, а не к родной мамочке. Острая за них боязнь, сожаление о разрушенном Олином гнезде, горечь от непредсказуемости человеческих судеб и чувство неясной, слепой угрозы в самой непосредственной близости от этого дома обволокли меня с головы до ног неприятно сырой, туманно-сожалеющей шалью, заставляя еще раз неприятно поежиться. Однако переживать не время, время действовать. Глава седьмая
      Я ненадолго присела рядом с детьми и принялась вязать воедино и разрозненные мысли, и интуитивные излияния порядком пораженной души с целью их дальнейшего, сугубо практического применения. Потом от души пожелала себе и детям благополучного завершения намеченного пути и решительно поднялась. Идея с обращением к Ольгиным соседям с просьбой нас отсюда вывезти была отвергнута сразу. Заказать такси по телефону-автомату не представлялось возможным, ввиду полного и повсеместного отсутствия таковых. К воплощению оставался самый последний вариант: тащиться всю ночь напролет с бедными малышами три-четыре километра через лес, а уже на шоссе ближе к городу взять такси до вокзала или аэропорта. С глубокой жалостью я смотрела на побледневшие, осунувшиеся личики двух ангелочков, казнила себя за чудовищные в отношении своих малышей намерения и тем не менее продолжала проворно натягивать на родные, пахнущие теплым парным молочком тельца вязаные свитера и плотные джинсы. Последний раз бросив свой сожалеющий и навеки прощающийся взгляд на сиротливо белеющий, такой одинокий Олин дом, втроем - я и дети мы дружно двинулись по опушке леса вдоль проселочной дороги. Так, конечно же, дольше, чем напрямик через лес, однако ночной лес пугал своей отторгающей враждебностью, как чужеземная орда, и сбиться в нем с пути ничего не стоило, в то время как на дороге через равные промежутки светились крашенные фосфорецитовой краской кюветные ограничители, и даже трава вокруг них отливала мертвенно белым сиянием. Ориентироваться по столбикам-ограничителям и сияющей траве, предвкушала я, будет одно сплошное удовольствие, хотя оно же, я надеялась, и последнее на сегодня.
      Петляя по опушке, часто спотыкаясь о неразличимые коряги и камни и проклиная в сердцах все и вся в городе Рисоре, а еще больше свои ничуть не пригодившиеся тяжести в сумках, я тешила себя лишь тем, что путь на Голгофу был все же тяжелее. Больше всего меня удивляло и слегка настораживало, что шестилетний мальчик и крошка-девочка ничуть не ноют, а взявшись за руки, как сказочные Кай и Герда, довольно проворно следуют в заданном направлении даже впереди своей понуро бредущей с двумя большими тюками мамы. Со всевозрастающим страхом я с минуты на минуту ожидала, что сказка вот-вот кончится, а мои малыши сдадут позиции и, не дай Бог, захнычут. Чтобы предотвратить развитие событий по наихудшему сценарию, мы с обрадованными крошками при полном согласии друг с другом присели немного отдохнуть. Я в роли самоуверенной, сильной женщины, проворно расстелила на траве первые попавшиеся под руки шмотки, высыпала камушки из дочкиных кроссовок и очень оптимистично объявила, что мы почти дошли до цели. Дети заметно обрадовались: дочка сразу же запросила пить, а сын - есть. Вот это было совсем некстати оттого, что практически неисполнимо, и расстроило меня вконец. И тут послышался сразу бросающий в дрожь, замогильный, тоскующий вой, тот самый, от которого волосы встают дыбом и холодеют вмиг пересыхающие губы. Продолжая дрожать всем телом, я то ли прижала детей, то ли сама прижалась к ним. В глазах возникли кровавые дяди, а во рту - боль и кровь от прикушенного языка.
      - Да это, мамочка, просто котик. Ты его не бойся. Он шел за нами, шел, а потом потерялся. Ему одному теперь скучно, и он хочет с нами, снисходительно заговорил со мной сын и ободряюще похлопал по спине, а дочка заливисто рассмеялась. Пока я медленно приходила в себя, дети сладчайшими голосками пытались выманить киску из угрюмого, недобро темнеющего бора. Хотя крик прекратился, на зов никто не выходил. Лес хранил черное безмолвие. "Пропади он пропадом, чудовище несчастное. Вопит, как зарезанный. Будто и не кот вовсе, а в самом деле зарезанный Ольгин... Ой, я, кажется, начинаю сходить с ума!"
      Мы дружно снялись с места и как могли быстро поплелись в прежнем направлении. Маниакальный кот вроде бы отстал. Как бы чутко я ни вслушивалась-вглядывалась, опасное животное точно провалилось в преисподнюю, хотя все мои чувства были обострены до предела. Однако его потусторонние, сверкающие злыми зелеными огнями глазюки то и дело мерещились мне между притаившимися стволами-великанами. Ну никак не получалось стряхнуть с себя глупое наваждение, что то не кот, а дремучая в ревности душа бешеного русского мужика преследует меня. Непонятным оставался вопрос, чего бы ему от меня желать...
      Призрачно мерцающие огоньки некоего слабого скопления очагов цивилизации забрезжили на горизонте лишь после того, как я окончательно простилась со всякой надеждой когда-нибудь их вообще увидеть. Моментально воодушевившись, мы ускоренными темпами дотащились до ближайшей автобусной остановки с телефонной будкой. Будка стояла волшебным миражем посреди пустыни, но выдавала свою реальность полной приземленностью дизайна, в котором отсутствовал даже мало-мальский полет фантазии. Дети улеглись прямо на сумки, сразу же сомкнули усталые глазки и больше не двигались, а я все никак не могла отыскать в телефонном справочнике телефон такси, хотя точно знала, что он должен быть где-то на первых двух страницах. Такси я вызвала прямо к остановке, едва-едва воспроизведя вслух длинную абракадабру наименование сего спасительного места, что-то вроде "Когеунененги".