- Дай-ко табачку.
      - Русские пословицы все справедливы, Илья, обратимся же к ним, для прибрания текста, к обстоятельствам близкого, например: С волками, жить, по-волчьи выть. Эта пословица удивительно как глубокомысленна; на ней-то основаны понятия всего рода человеческого о том, что возможно или невозможно, честно или бесчестно, и даже умно или глупо. Право, истинно так. Но теперь: как бы не завыть тем волком, которым наш Ванька-рыбак завыл. Послушай, Илья.
      При сем слове Лука Петрович остановился; он вытащил из кармана уже приготовленный кусок мелу, раскрыл ломберный стол, назначил мелом, посредине зеленого сукна, большую точку и около этой точки сделал множество кругов.
      - Вот, смотри, - продолжал он, - это я тебе нарисовал картину рода человеческого. Точка эта изображает позор, плаху, палача, ссылку, одним словом, ошельмование. Около этой точки по всем этим кругам идут плуты всего человечества: дураки вертятся около самого носа у ката, так он их и дергает за ворот да перебирает; а чем круг ума побольше, тем они уже удаляются и, наконец, в полной безопасности совершают свой путь. Что ты на это скажешь? А?
      - Дай-ко табачку.
      Засим последовало долгое совещание двух приятелей, которое было заключено следующею речью управителя:
      - Первое: мы должны выпросить у барина вольную, себе и семействам нашим.
      Второе: когда вольная будет засвидетельствована по форме, мы отопрем ящики и конторки Ивана Гавриловича, выберем все деньги и билеты ломбардные, на неизвестное имя написанные, к ним идет большая белая печать, я это знаю, потом запрем и все на свое место поставим.
      Третье: деньги разделим пополам, а с билетами ты поезжай в Москву, немедленно: предлог этому путешествию мы придумаем; и, вынув деньги, возвратись, чтоб ни малейшего подозрения не подать. Деньги, конечно, надобно припрятать подальше, чтоб не обнаружили их.
      Четвертое: так как бес хитер, тебя может соблазнить и ты не захочешь, взяв деньги, поделиться ими со мной пополам, то в обеспечение оставь мне записку, собственной руки, следующего содержания: "Украденные нами у Ивана Гавриловича Богуслава билеты, суммою на столько-то тысяч рублей, я, разменяв на деньги, из всей полученной за них суммы обязуюсь тебе отдать половину". Эту записку я опубликую, ежели ты не разделаешься со мной честно, и тогда мы оба пропали.
      План был утвержден общим согласием, и теперь в зеленой горнице своей два друга сидели уже вольными. Иван Гаврилович в награду их усердной службы и за сохранение жизни своей от неприятелей при нашествии их на село Преображенское отпустил их вечно на волю, с семействами.
      - Вы не оставите меня, друзья мои, - сказал он им, - вы будете служить мне из хорошей платы, о которой условимся, возвратившись домой. Ты, Илья, хочешь ехать вперед, чтоб разведать и приготовить мне приют в случае, если сгорели обе усадьбы. Поезжай - Петрович за тебя мне прислужит и, ежели сочтет нужным, может приискать хорошего человека для помощи себе.
      Возвратимся к началу главы: Лука Петрович сидел нахмурившись. Упрек Ильи его уколол в живое. Правда, он чувствовал, что сердиться не за что, этот упрек был голос дружественной предосторожности, но, однако же, ему казалось неуместным, чтоб прежний слуга говорил с ним, с прежним управителем всего имения Богуслава, и притом человеком школьным, так запанибрата и замечал ему, что он хмелен. Камердинер, с своей стороны, хотя и видел, что управителю не совсем понравилось его поучение, нимало, однако же, не укорял себя за это. "Мы теперь равные, - ободрял он себя, - не решено даже и то, кто важнее: управитель или камердинер; у каждого из них своя должность, независимая и по близости к особе барина равно почетная. Если я и почитал его всегда как старшого и ученого, то это по летам и потому, что я женат на меньшой сестре, а он на старшой; конечно, он богаче меня, но разве его старые плутни не всегда были заведомо мне: от меня укрыться это не могло, и если он сохранил честь и место, то обязан и моему молчанию много. Теперь мы оба вольноотпущенные, да и дело наше такого рода, что мы должны быть равные. Что за чванство; конечно, он своим питьем может погубить и себя и меня: спьяна и проболтаться немудрено".
      Недовольный, в свою очередь, упрямым молчанием Луки, он встал со стула и начал ходить по горнице, насвистывая любимую песню: Не бушуйте вы, ветры буйные.
      "Странен человек: честолюбие вмешивается даже между друзьями и даже в такое время, когда союз их наиболее дорог для собственных выгод их", - так отозвалось и в голове и в сердце Луки Петровича, когда он увидел, что Илья начал уже сердиться.
      - Мировая, свояк, - воскликнул он, - не думаешь ли ты, что я сержусь?
      - Нет, - отвечал камердинер, - я об этом и думать не хочу.
      Резкий ответ снова взорвал Петровича, но благоразумие взяло верх, и он поправился.
      - И не думай, - сказал он, - этого быть не может между мной и тобой.
      - Почему же ты не сказал: между тобой и мной - ты любишь все с себя начинать. - Сиповатый хохот Петровича поправил скучный разговор.
      - Ну, ну, между тобой и мной, - возгласил он нараспев, протягивая руку камердинеру, - разве не все равно, разве мы не равные! Тьфу пропасть, ужели мы станем ссориться, Илья? Вот уж по твоему-то сказать: ссорься сколько душе хочется, да знай время.
      - То-то и есть, свояк, - отозвался Илья, - тебе не взлюбилась моя правда.
      Лука Петрович снова соображал было составить острый, благоразумный и едкий ответ отставному лакею, чтоб намекнуть к слову об осторожности, какую следует всегда наблюдать в разговоре с старшими, как вдруг зазвенел колокольчик, от которого снур проведен был к Ивану Гавриловичу, вверх.
      Камердинер, вбежав на лестницу, только сбирался отворить дверь в комнату барина и остановился лишь для того, чтоб оправить свое жабо и застегнуть две нижние пуговицы ливреи, как вдруг услышал чей-то чужой голос вместе с голосом Ивана Гавриловича. Удивляясь, что в такое время (был уже час 9-й вечера) забрался к барину гость, и досадуя на свою оплошность, что не видал и не доложил, он отворил однако же дверь и увидел, что на стуле подле ее лежит серая на медвежьем меху шинель, с красным воротником, а на левую руку в комнате барина, близ самой его кровати, сидит городничий, в мундире, со шпагою. Когда у человека не совсем чиста совесть, то подобный визит поневоле обдаст морозом по коже. Илья смешался и, бледный как мертвец, переступил через тот высокий порог, об который сначала, от непривычки, так часто спотыкался. Он остановился у дверей.
      Городничий города Ж***, коллежский советник Глеб Ларионович Морозов, был уже пожилой, но здоровый и видный мужчина. Семнадцатилетняя служба на одном месте дала ему порядочное дородство, но, несмотря на это, он не баловал себя покоем. Всякий день, с раннего утра, он был уже в мундире, который и снимал только тогда, как ложился спать или когда ездил за зайцами с веселым обществом своих приятелей. Продолжительная военная служба и двенадцатилетнее командование и баталионом и полком положили на черты лица его резкое клеймо суровости, которой, впрочем, вовсе не было в его добром сердце. Он говорил громким басом, с расстановкою, обдуманно, но решительно. Речь свою обыкновенно сопровождал он учтивостями, единожды навсегда принятыми: имею честь доложить; смею уверить вас; прошу не прогневаться; по отличному моему к вам уважению! и еще несколько фраз вежливости, накопленных им в течение службы и приспособляемых к разговору, повторялось им в Ж*** ежедневно в кругу и просителей и знакомых своих.
      Иван Гаврилович сидел на кровати в зеленом атласном стеганом шпензере, надетом сверх байковой фуфайки. Лицо его, сухое и желтое, выглядывало из-под бумажного колпака, глаза были строги, брови нахмурены.
      - Дома ли управитель? - спросил он камердинера, мрачным и дрожащим голосом.
      - Дома, сударь, - отвечал Илья и, положив концы вытянутых пальцев левой руки на рот, кашлянул два раза, чтоб кое-как оправдать недостаток голоса и дрожащие его звуки.
      - Поди, - продолжал Богуслав, - позови его сюда и сам воротись с ним.
      - Слушаю, сударь, - сказал камердинер и, поворачиваясь к дверям, встретил на дорогу себе грозный взор городничего: большие черные глаза его из-под насупленных густых с проседью бровей устремлены были прямо на него и, казалось, читали в сокровеннейших изгибах его грешного сердца.
      - Пропали, Петрович, - вскричал он, вбежав в зеленую горницу - и более не мог ни слова выговорить.
      - Кто пропали? - спросил управитель.
      - Мы, Петрович.
      - Что ты?.. Говори яснее.
      - Там городничий, он все узнал и все барину открыл.
      - Что же он узнал и открыл?.. Что тебе сказано?
      - Мне велено тебя позвать и с тобой прийти самому.
      - Больше ничего?
      - Ничего.
      - Ни слова?
      - Ни одного слова.
      - Ну, положись на меня, не робей, во всем запирайся; пытать не станут; вспомни, что мы вольные, а мы и крепостными биты не бывали.
      Лука Петрович поправился, причесал голову гребешком, обтер лоб и нос, выпил стакан воды и, повторив Илье строгое приказание не робеть, пошел в сопровождении его наверх.
      Однако же на душе у Луки было не больше спокойствия, как и у камердинера. Дело не шуточное они затеяли; ну если свидетели подслушали под окнами дружескую их беседу? Ну если прямо сверху отведут их в острог, а оттуда на площадь и в Сибирь? Жена, дети, дом, прежнее счастие, приволье, любовь барская - все припомнено злою памятью, пока он поднимался на лестницу. Но, судя по наружности, он был герой против камердинера, который шел как на смерть приговоренный. Теперь каждый, увидя их, решил бы, сколь неправ был Илья, почитая его себе равным. Природа подчиняет существо, созданное ею слабым, существу сильнейшему; и хотя вольнодумство свергает эти узы, хотя глупцы вообще ненавидят людей с умом, но эти своевольные рабы зато мучатся целый век.
      Дверь отворилась; управитель вступил первый в спальню Ивана Гавриловича и, поклонившись городничему низко и почтительно, остановился перед кроватью барина, ожидая приказания. Илья стал несколько поодаль и, заметив, что суровый градоначальник едва кивнул головою на вежливый поклон Луки Петровича, сделал весьма невыгодное об этом заключение, которое сощемило ему сердце.
      Богуслав сбирался говорить и, по-видимому, не находил слов: губы его дрожали, глаза морщились, как будто от слов; казалось, он поражен чем-то до глубины сердца. Положение преступников было отчаянное. Пробудившаяся совесть в камердинере уже готова была высказать его предательское намерение; колена его стучали одно об другое, ему послышалось уже, что в сенях брякнуло кандалами, которые, верно, городничий приказал приготовить. Пот выступил на лбу его; советы Петровича не робеть совсем не действовали на его кружившуюся голову. Перед глазами его сидел больной старик-барин, который его любил и которого он хотел ограбить; налево подле его сидел неумолимый судия, непосредственный властелин города Ж***, перед которым запираться он почитал тщетным усилием и вящим преступлением, ибо всезрящий взор его читает внутри. Потерявшись, он уже хотел сказать Петровичу: наш-де грех на нас и пришел, упадем в ноги барину и скажем: помилуй. К счастию, прежде нежели сказать, он взглянул на управителя.
      Петрович стоял несколько согнувшись вперед, опустив руки и перебирая пальцы левой руки пальцами правой. На лице его было совершенное спокойствие; узенькие глаза его были скромно подняты на страдающее лицо барина; почтительная улыбка осиявала выражение его лица; толстый, низенький стан его уставлен был как вкопанный; он взглядывал на городничего хотя с должным почтением, но без страха; по спокойному положению всей его особы можно было заметить, что он не ожидает никакой опасности. Это счастливое присутствие духа ободрило Илью; он прикусил язык и решился не сводить с управителя глаз, чтоб не встретить истязующего взора городничего.
      Иван Гаврилович уже собрался говорить, он прокашлял:
      - Я получил известие, - начал он, и слезы и рыдание прервали его голос.
      - Какое, батюшка, - поспешил сказать Лука, заметив, что Илья сделал уже два шага вперед в замешательстве и, конечно, не с добрым намерением, - какое вы изволили получить известие?
      - Господин городничий, по милости своей, сообщил мне такую весть, которую я и выговорить не имею сил.
      - Какую же, батюшка, позвольте нам узнать ее? - Что теперь происходило в сердцах двух приятелей, легко себе представить; они выдержали испытание, стоящее доброй пытки.
      - Господин городничий, - продолжал Богуслав, - уведомил меня, что сын мой ранен, вскоре по взятии Смоленска, и где-то там же находится. Поезжай, Илья, сегодни же, или завтра рано, разведай и ко мне тот же час пришли эстафету.
      Кто в жизни раз просыпался от страшного сна, когда, например, разбойник заносил нож над сердцем или, что еще пострашнее для грешной души, когда под мрачным небом невиданной ночи разносились новые, сильные звуки трубы архангела, зовущие на последний суд, тот только может представить, как облегчилась душа управителя и камердинера при столь неожиданной развязке. Они оба упали на колена, заплакали и долго не могли выговорить ни слова.
      - Добрые люди, - отозвался грозный бас городничего, - вам делают честь эти слезы.
      Иван Гаврилович дал им поцеловать руку и сам поцеловал их в голову.
      - Я не забуду вашей любви ко мне, - сказал старик, - идите, успокойтесь.
      - Тьфу, братец, право-истинно! - вскричал Лука Петрович в зеленой горнице, запыхавшись от сильного движения всей своей внутренности и глядя под ноги, чтоб не споткнуться, - я сроду не бывал в такой бане, а ты чуть не умер, кажется.
      Илья не отвечал: он лег на кожаную свою постель, лицом в подушку, и не только о грешных замыслах на господское добро, но и ни о чем совсем ни одного слова не было сказано в зеленой горнице во весь вечер.
      XXVIII
      В Дорогобуже, близ торговой площади, есть переулок, узенький и в летнюю пору очень грязный; старожилы рассказывают, что в старину на конце этого переулка еще видны были развалины терема, в котором заключена была в древности какая-то польская княжна за непозволительную связь с одним вельможей, что любовник нашел, однако же, средство быть счастливым: он переоделся рыбаком и поселился в хижине, на берегу ручья, близ места заточения своей возлюбленной; из хижины этой прорыт им был подземельный ход во внутренность терема; они убежали, обвенчались и поселились где-то за морем и прочее. В настоящее время на конце сего переулка было тинное болото, и хотя есть вблизи пригорочек и ручеек, но похожего на развалины ничего уже не было видно.
      В этом переулке стояли только заборы от огородов и два небольшие домика, с незапамятных времен выстроенные; домики эти уцелели от французского нашествия, на удивление целому городу. Положим, что густая тень садов защитила их от пожаров, но по какому чуду нога чужеземцев не бывала не только в сенях, но даже и во дворах их? Сказывают, будто бы один из хозяев сих домов загородил переулок с обеих сторон, а через сию хитрость и присоединился он к прилегающим садам; положим и то; но как же корыстолюбивые наши посетители, отыскивая в хлевах и клетях чем поживиться, не наткнулись на сии строения? Мудрено! Однако же оба дома остались так же целы, так же ветхи, так же неуклюжи, как и прежде; только что в окнах появилась бумага вместо стекол, которые повыпадали от пушечной стрельбы.
      В одном из этих домов жил сорок четвертый год надворный советник и кавалер Антип Аристархович Скворцов, отставной уездный судья, человек уважаемый в городе за обширные местные сведения, за строгую нравственность, и даже за многие странности в домашней жизни, делавшие его забавным оригиналом. Он был говорлив в обществе, богат анекдотами, и не заморскими, а все своими, дорогобужскими, и тем более занимательными, что все лица были известны каждому, хотя по преданиям. Единственный доход Антипа Аристарховича составляли занятия его по тяжебным делам помещиков и крестьян Дорогобужского уезда. Нельзя было поручить своего дела в руки более верные, нежели отставному судье; но должно знать, что ни за одно кривое дело он не брался быть ходатаем.
      Рассмотрев принесенную записку, в чем состоит иск, и поверив оную с документами, Антип Аристархович ожидал спокойно прибытия истца, которого участь решалась мгновенно. Ежели свернутая записка лежала на столе и ящик столовый был закрыт - в таком случае бесполезно было бы убеждать судью ходатайствовать: это был знак чистого, решительного отказа. Ежели же пустой ящик стола был открыт, то оставалось условиться о платеже за хлопоты и быть уверенным, что дело будет выхожено. На дне ящика приклеена была бумага, на которой четко написано было: не сули журавля в небе, дай синицу в руки. Слова сии написаны были почерком времен царствования императрицы Елисаветы Петровны, к которому Антип Аристархович набил свою руку и который превозносил похвалами, ибо любил писать под титлами. Способ торговаться с отставным судьей был известен каждому. Истец смело клал на дно ящика столько денег, сколько, по его мнению, стоили хлопоты. Антип Аристархович ходил обыкновенно в это время по комнате взад и вперед, потирая руки и разговаривая о предметах посторонних; он подходил, как бы рассеянно, к ящику, окидывал зорким, опытным глазом подносимый дар, и буде признавал оный достаточным, то закрывал ящик и начинал разговор об деле; если же казалось ему, что дешево ценит истец труды его, в таком случае ящик оставался открытым, и судья продолжал ходить и разговаривать стороннее, по-прежнему. Тут начиналась торговля: истец прибавлял понемногу в ящик, судья поглядывал мимоходом на дно, и хочешь - не хочешь, а надобно было наконец отсчитывать именно столько, сколько предположил взять Антип Аристархович, ибо, пока не закроется роковой ящик, он ни за что на свете и говорить о деле не станет.
      Впрочем, каждый знал, в целом Дорогобуже, что хотя судья так настойчив, что не уступит ни гроша из умеренной суммы, какую благорассудит назначить за труды свои, но зато, если кто вложит в ящик более той суммы, он отсчитывал прочь излишек и вынимал на стол, а ящик запирал с тем только числом денег, какое еще с вечера записал в приход.
      15 ноября, в понедельник, поутру, лишь только Антип Аристархович успел помолиться богу и выпить чашку чаю вприкуску, с сахаром и с изюмом, по старой своей привычке, которую еще из семинарии вынес с собою в дорогобужский суд, за подьяческий стол, как отворилась дверь в его комнату, и толстая кухарка, которая в его доме и родилась, доложила ему о приходе жидка, Ицки Шмуйловича Варцаба, оршинского кагального. Учтивый еврей вошел, поклонился судье, как по его летам и званию следует, низко и почтительно.
      - Что новенького скажешь, любезный друг, - спросил его ласковый хозяин.
      - Я пришел к вашей милости с поклоном от его сиятельства графа Бориса Борисовича, - отвечал Ицка, снова поклонившись, - он просит высокородного господина судью пожаловать к себе теперь же.
      - Сей час, любезный друг, - отозвался хозяин и немедленно встал, запер сахарницу, причесал перед зеркальцем кудри на висках и на затылке заповедную косу и начал одеваться, разговаривая с веселым евреем о погоде, о разорении и тому подобном.
      Антип Аристархович был большого роста, сухощавый, однако же сильный мужчина, уже за шестьдесят лет от роду; глаза его были серые, впалые, но полные огня; нос длинный, прямой; подбородок несколько выдавшийся вперед; последнее могло казаться оттого, что у судьи не было уже ни одного переднего зуба; одежда его была опрятная, но по покрою оной трудно было решить, к каким временам отнести ее первоначальное обновление. Дабы показать пригласившему его вельможе достодолжное внимание, он раскрыл сокровище своего гардероба и извлек самое нарядное платье, которое должно описать с историческою или, по крайней мере, хронологическою подробностию.
      Антип Аристархович надел на себя палевое, лосиное исподнее платье, купленное в Москве в 1772 году, по случаю, за весьма выгодную цену; камзол, обложенный по борту узеньким серебряным галуном, подаренный ему отставным воеводою в 1783 году, и сапоги с раструбами, взошедшие в большую моду в 1790 году, в воспоминание мира, заключенного тогда со Швециею. Одевшись таким образом, он долго колебался: мундир ли надеть или кафтан. "В мундире я уже был у его сиятельства, - решил наконец судья, - пойду в парадном кафтане". И казимировый вишневого цвета французский кафтан, по борту еще носивший два ряда блесток, украсил высокий и прямой стан Антипа Аристарховича. Этот кафтан был уже старенек: он сшит был на память избавления С.-Петербурга от наводнения в 1777 году, но зато с таким почтением и роздыхом был ношен, что его недаром называл еще судья парадным. Прочие вещи были нового столетия: одна только трость принадлежала к временам старым; с этой самой тростью семинарист Скворцов в 1761 году переименован был служителем в приказное звание. С нею выслужил он все чины, высокий ранг дворянина и орден святого равноапостольного князя Владимира 4 степени, за тридцатипятилетнюю, беспорочную службу!
      К чести старого судьи отнести должно, что он нимало не тщеславился выслуженным с честию знаменитым чином штаб-офицера и рыцарским достоинством кавалера.
      "Много есть надворных советников, - говаривал Антип Аристархович своим дорогобужским друзьям, - много есть даже и коллежских советников (известно было всему Дорогобужу, что судья никогда не позволял себе неблагоприятных отзывов об особах первых пяти классов), которые совестятся исповедать пред духовником грехи свои и, получив орден, так свихаются с правого пути, что он служит им уже не украшением, а только разве защитою от побоев".
      Отставной судья был со старшими почтителен, с равными внимателен, с низшими учтив и ласков: слово в слово, как в азбучных правилах, затверженных им еще смолоду, в семинарии проповедуется. Правда, он не выходил со двора без Владимирского креста, но законники уверяли, что это по точному смыслу статута сего ордена.
      Готовый в путь, с тростью и шляпою в руках, судья подошел в передний угол и сотворил несколько поклонов пред образом великомученика Антипы, своего патрона, обложенным пестрою, стеклярусом вышитою ризою, он поклонился жиду Ицке и отправился в сопровождении его за ворота.
      Путь судье был недалек: перейдя на правую сторону переулка, пошел он вдоль забора, завернул в первую калитку, на двор, и уже был в сенях у графа, его пригласившего. Это был именно тот самый дом, который только сам-друг с его домом уцелел от пожара и грабительства. Антип Аристархович предлагал было Ицке идти вперед, доложить графу о его приходе, но еврей не рассудил за благо исполнить сию церемонию; он снял почтительно с плеч судьи его тяжелую, на фризовой подкладке, шинель, распахнул настежь дверь, пред ними бывшую, и судья внезапно очутился у порога залы и был встречен громким восклицанием:
      - Ба, ба, ба! Антип Аристархович, милости прошу! - и с сими словами встал с дивана и подошел навстречу к судье граф Обоянский.
      - Я вчера поздно приехал, - продолжал он, вводя его за руку и усаживая с собой на диван, - а потому и не хотел вас тревожить. Поутру же, увидев огонек в вашем окне, смекнул, что вы уже встали, и потому тотчас отправил к вам моего фактора. Ну, что, батюшка Антип Аристархович: сообразили ли вы наше дело и не промолвились ли об моем имени?
      Комната, где принимал граф Обоянский отставного судью, была в два окна: одно из них было заделано войлоком, наглухо, для того чтоб оставшимся в той раме целыми стеклами переменить разбитые; другое же окно было заставлено зимней оконницей, опрятно выбеленной. Стены и потолок этой комнаты были обтянуты парусиной, и также выбелены густо, мелом на клею; в эту опрятность приведена квартира была уже после французов, без сомнения, для переезда в оную графа. В углу стояла большая печь, снабжающая комнату порядочным теплом, и, наконец, кожаный диван, два стула и стол, крашеный, старый, с отпускными полами, прожженными во многих местах угольями, выпадавшими в старые времена из самовара, составляли всю мебель графской квартиры.
      Обоянский был в прежнем оливковом казакине, который порядочно уже был выношен. Предание не сохранило того, дал ли он обет не переменять этой одежды до окончания своих предприятий, но, во всяком случае, казакин этот уже начинал близко походить на известную в старину рубашку королевы Изабеллы. Перед ним на столе лежало много бумаг, несколько свернутых в трубку планов и тетрадь чистой бумаги, на которой, казалось, он принимался пред сим писать.
      Быстрые черные глаза его, вооруженные огромными очками, зорко устремлены были прямо в глаза Антипу Аристарховичу, от которого с нетерпением давно ожидал ответа на сделанный вопрос.
      - Извините, ваше сиятельство, что я замешкался ответом, - отозвался наконец судья, выдерживая степенную форму принятого им на диване прямолинейного положения, но с видимым, однако ж, замешательством в глазах, что касается до имени вашего, то я скорее умру, нежели произнесу оное пред кем-либо; об этом я не замешкался бы ответом; но другой вопрос вашего сиятельства требует ответа обдуманного. Сообразить известное дело с законоположением легко, и с первого на оное взора открывается, что никакого законного препятствия к достижению цели не настоит; но что касается до содержания сказанного дела, в зависимости оного от частных обстоятельств и случаев, то сие требует предварительно местного рассмотрения направлений вышеупомянутых обстоятельств и случаев и приспособления таковых направлений к стороне цели нашей!
      Крупный пот выступил градом по лбу и на носу Антипа Аристарховича по произнесении такой хитросплетенной и замысловатой фразы. Странно: судья вовсе не был педант, всегда отличался ясностию и простотой рассказа, но теперь демон приказной мудрости впутал его в такой лабиринт, из которого насилу до точки выбрался. Желание ли блеснуть пред графом особенностию юридического словосочинения соблазнило его или он точно увлекся желанием выразиться яснее и погряз в кучу слов - все это не извиняет доброго Скворцова, особливо в такие лета, когда, по естественному ходу вещей, того и бойся, что умрешь не покаявшись.
      Обоянский заметил смущение Антипа Аристарховича и понял причину.
      - Я вас разумею, - поспешно сказал он, - вы боитесь, не будут ли обстоятельства неблагоприятны вашему желанию; не встретим ли мы препятствия случайного, беды непредвидимой?.. Насчет этого я хочу объясниться с вами проще.
      Бедный судья покраснел даже при слове проще, сказанном, впрочем, без всякого умысла.
      - Давайте, почтеннейший Антип Аристархович, рассматривать план.
      Граф развернул бумаги и начал с большим вниманием рассматривать какой-то чертеж, водя по оному рукой, как бы разбирая и соображая, а в самом деле только для того, чтоб дать время поправиться доброму старику.
      - Итак, - сказал он наконец, - надобно сладить с двенадцатью чужими головами, каждую из них уломать... Не так ли, почтеннейший мой?
      - Точно так, ваше сиятельство, - отвечал Скворцов, уже успокоенный ласкою добродушного графа, - это поручение вы изволили дать мне в Смоленском монастыре, в комнатах преподобного отца архимандрита, пред самым нашествием врага, и я, что успел, уже сделал, невзирая на тревогу бедственного времени.
      - Что же вы успели сделать, мой добрый друг? - сказал Обоянский, обрадованный первым, существенно дельным словом своего адвоката.
      - Вот имею честь вашему сиятельству почтеннейше представить собранные мною сведения, заключающиеся в собственноручных подписках, данных владельцами известного имения, - он вынул из бокового кармана пучок бумаг, - прошу прослушать, ваше сиятельство! Я составил экстрактец из сих подписочек.
      - Скажите, - перебил его нетерпеливый граф, - вы их всех видели?
      - Не всех лично видел, - отвечал отменно точный в выражениях своих старый судья, - но отзывы имею ото всех.
      - Что же, одним словом, соглашаются ли они на уступку?
      Антипу Аристарховичу не понравилась такая поспешность графа: во-первых, потому, что старик почитал это некоторого рода ветренностию, а во-вторых, что, проведя несколько дней и ночей в письменных трудах, по линейке, весьма тщательно и со строжайшим наблюдением количества запятых и посильной своего века грамматики, он желал, и весьма справедливо, чтоб граф увидел, прочитал и оценил труды его; однако же делать было нечего; нетерпеливость выражалась резко в больших глазах Обоянского - надобно было отвечать; он наморщился и важно произнес на последней странице, в самом низу написанные слова:
      - И того, за 980 ревизских душ, со всем имением, как оно состояло по прежним планам и описям, по выпрошенной цене следует заплатить: 320500 рублей.
      - Благодетель мой, - воскликнул Обоянский, бросившись на шею худощавому судье, - отец и искупитель мой, - повторял он несколько раз, - что же ты медлил объявить мне о таком счастии! Что же за препятствия смущают твою благородную душу?
      - Ваше сиятельство, - сказал растроганный Антип Аристархович, позабыв свою досаду, - цена неимоверная смущает меня; по 327 рублей 41/4 копеек за каждую ревизскую душу! Слыханное ли это дело! В теперешнее ли это время!
      - Друг мой, - перебил его Обоянский, - мне не жаль денег: сейчас же получи от меня половину и располагай, как твоею собственностию. Не говори, благодетель мой, ни слова: дивлюсь тебе, благоговею пред твоей честной душой. Позволь только мне отблагодарить тебя достойно. Теперь мне остается съездить в Нижний Новгород, привезти остальные деньги на расплату - и дело мое кончено!
      Как ни отговаривался судья, а билеты на 165 тысяч рублей были вложены сильною рукою графа Обоянского в боковой карман его вишневого французского кафтана. Встревоженный такою неожиданною и чрезвычайною доверенностию, он вскочил с дивана и в восторге бросился на колени пред графом.
      - Ваше сиятельство, - вскричал добрый Антип Аристархович, утирая крупные слезы, побежавшие по лицу, - у меня нет слов благодарить вас за столь неслыханную веру к моей честности... здесь даже нет свидетелей: я могу запереться.
      Граф не дал продолжать, он поднял его, заключив в свои богатырские объятия, и худощавый адвокат уже молчал: в нем захватило дух и отняло охоту продолжать объяснение, чтоб опять не попасть на мужественную грудь к ласковому графу.