Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году

      Звонкий скачок Влодина с кресел и громкое его восклицание: "Что с вами, господин Богуслав!" - поворотили все глаза к нему. В самом деле, старик был в положении необыкновенном: лицо его вытянулось, рот странным образом был открыт, подбородок трясся, глаза, налитые кровью, блуждали; он усиливался встать, но опускался противу воли в креслы - выражение его торопливых приемов внушало жалость, кажется, он просил пощады, как будто пред глаза его предстало привидение, от которого он напрасно усиливается отвратить взоры, как будто палач явился за головой его.
      Мирославцева встала и смотрела с изумлением на это зрелище; Влодин сел подле, какая-то демонская улыбка блеснула под искривившимися его усами; граф держал руку Софии, дрожавшей в смертельном испуге, и посадил ее, почти бесчувственную, на диван.
      - Посмотрите, - сказал он ей, - как наказывает совесть. - С сими словами глаза его блеснули, седые волосы поднялись на челе, последняя капля крови исчезла с помертвевшего лица.
      - Богуслав, - вскричал он так, что задрожали стены целого дома, - гнусный злодей, так ты узнал своего сообщника! - Эти звуки, как гальванический удар, пробудили несчастного из оцепенения; он встал, крупный пот выступил по лицу его.
      - Граф, - воскликнул он, - вы не вправе так обращаться со мной... да, граф! Вы... вы могли меня найти дома. Здесь неприлично так говорить... здесь дамы... здесь люди посторонние... Нет, граф, вы не вправе...
      - Нам ли с тобой разбирать права, - загремел Обоянский, - нам ли, которые попрали все права, самые священнейшие!.. Так ты узнал меня - спрашиваю я тебя?.. Не бойся: мне укорять тебя нельзя: я твой сообщник. Совесть, Богуслав, сия искра божества, в груди человека заключенная, она одна пусть укоряет тебя. Взгляни: может, за спиной твоей стоит смерть... Если ж ее нет еще, то все она близко... Где наши отцы, Богуслав! Могут ли еще они загладить зло, какое сделали, или хотя раскаяться в нем... Может быть, это им и не нужно, скажешь ты, кто знает: не химера ли загробная жизнь; может быть, наше животолюбивое воображение создало ее... Богуслав, эти догадки, исчадия новой философии, уже стары!.. Несмотря на насмешки, на пародии и карикатуры вольнодумства, мы явимся на обещанный нам загробный суд; мы не уничтожимся: чего содрогается натура наша, того быть не может!
      Богуслав стоял на одном и том же месте; замешательство его возрастало по мере того, как говорил Обоянский. Влодин слушал с почтением восторженный разговор графа; Антип Аристархович поминутно вынимал из кармана своего красный ост-индский платок и обтирал слезы, часто ощупывая между тем оттопыренной боковой карман своего кафтана, как будто во мраке его сокрыто было драгоценнейшее сокровище, о котором скоро придется ему объяснять. Мирославцева, бледная, испуганная, не сводила глаз с Обоянского; София была вся умиление... Она сидела, опираясь на спинку дивана, крупные слезы катились невольно по ее лицу, сердце ее было так полно... оно чувствовало какое-то блаженство, слепое, безотчетное, но высочайшее блаженство.
      - Богуслав, - продолжал Обоянский после нескольких секунд молчания, - я не имею никакой личной пользы в твоем раскаянии; может быть, бог, да, сам милосердный бог удостоивает говорить тебе языком моим, в последний раз в твоей жизни... Ты слышал - долг мой исполнен.
      - Теперь я обращаюсь к вам, - сказал он Мирославцевой, - вы слышали, что я не тот, кем вам представил себя, - я обманул вас, но к этому принужден был необходимостию: вы не допустили бы меня и на глаза, вы убежали бы от меня, как от чудовища... В лесу я нашел жилище ваше не нечаянно, но я купил эту тайну... я искал вас; прошел для вас из-за тысячи верст, пешком, по обету, как бы на поклонение божеству, - но вы изгнали бы меня... я должен был обмануть вас! Этот ангел, - продолжал он, указывая на Софью, - это живое подобие - не моей дочери, как я должен был солгать, чтоб замаскировать мое смущение, но подобие своего незабвенного отца, не называла бы меня священным сим именем, но гнушалась бы мною... Софья... вы должны гнушаться мною... это ужасно и, однако же, справедливо! Слыхали ли вы о том изверге, который злоупотребил доверенностию, попрал жалость, осквернил имя свое предательством... которому недостанет слез оплакать свои злодейства?.. Слыхали ли вы обо мне - о графе Обоянском?
      Лицо Мирославцевой вспыхнуло, слезы, горькие слезы памяти, брызнули из глаз ее, она с трудом могла найти звуки для нескольких несвязных слов.
      - Бог с вами... я простила всем, - сказала она, - сам он простил всем... ваше раскаяние так искренно!
      Софья встала, глаза ее одушевились величием, румянец разлился по лицу.
      - Да, мне ваше имя знакомо, - сказала она твердым, спокойным голосом, - но в наших отношениях перемениться уже ничего не может. Граф Обоянский, продолжала она, - дочь Мирославцева хочет быть другом вашим!
      - Душа небесная, - воскликнул старец, упав на колена, - помири меня с отцом твоим! - Рыдания захватили грудь его, он наклонил чело свое к ногам Софии и плакал.
      - Встаньте, благородный граф, - сказала мать, - в вашем сокрушении есть нечто священное. Будьте нашим другом, и да не вспомянется отныне тяготящее память вашу несчастие!
      Поддерживаемый матерью и дочерью, Обоянский встал - лицо его одушевлено было радостию, он обнимал друзей своих, плакал и смеялся как ребенок, кажется, с души его снято было тяжелое бремя, и он так легко себя чувствовал.
      - Ну, Богуслав, - сказал он, обращаясь к нему, - теперь пусть идет смерть за душой моей - я не боюсь ее!
      XXXIV
      В 1790 году было в Москве одно необыкновенное происшествие, наделавшее шуму и бывшее поводом к бесконечному множеству сказок, с большими или меньшими прибавлениями и отступлениями.
      В приходе Троицы в Сыромятниках, на Воронцовском поле, была в то время, известная под именем "Лиона", гостиница для приезжающих. Туда по вечерам съезжалась молодежь со всей Москвы попировать; обширный дом, блестящая отделка комнат, роскошная мебель и ловкий француз-содержатель - все это было приманкою, весьма существенною, ибо в то время Москва еще не славилась подобными заведениями. Что же всего более манило сюда: здесь водилась игра, к несчастию, еще и поныне удержавшая за собой кое-где название азартной, назло бесчисленным опытам и толпе нищих.
      В исходе сентября приехал в Москву по делам своим бригадир Мирославцев, молодой человек, с прекрасным состоянием. Извощики привезли карету его прямо в "Лион", как в лучший трактир, где зажиточный барин найдет к услугам своим все возможное. Ему отвели три чистые, со вкусом убранные комнаты в бельэтаже, затопили камины, ибо вечер был несколько сырой, и в зале перед диваном, на богатом серебряном сервизе, приготовили чай. Располагая завтра рано начать свои деловые хлопоты, чтоб не терять ни минуты в Москве, он отпер дорожную шкатулку и выбрал из нее те бумаги, с которых должно было приступить и делу. Отложив их к стороне, он вынул из бокового кармана записную книжку и, взяв из нее рисованный на кости портрет прекрасной молодой женщины, долго с заметным удовольствием держал его перед глазами.
      - Позови моего камердинера, - сказал он слуге, пришедшему убирать чай.
      - Антон, я хочу начать с того мои московские дела, чтоб обделать портрет жены моей, - завтра, в семь часов, чтобы у меня был золотых дел мастер.
      - Слушаю, - отвечал камердинер.
      Мирославцев хотел что-то продолжать, как вдруг отворяется дверь и входит старый знакомый его и близкий сосед по имению Богуслав. Неожиданная встреча всегда как-то радует.
      - Милый друг, - вскричал Мирославцев, положив на стол портрет и протягивая руки навстречу гостю, - каким чудом я нахожу тебя здесь?
      - Я здесь по делам, - отвечал Богуслав, - так же, как и ты, я думаю; мой слуга принес мне нечаянную весть, что ты приехал и что мы с тобой из дверей в двери. Оставив друзей и приятелей, я кинулся к тебе, боясь, чтоб ты не ускользнул со двора, не видавшись со мной.
      Полчаса взаимных расспросов и ответов прошли незаметно для двух знакомцев, и они расстались. Богуслав возвратился к себе в комнаты, где действительно ожидало его множество гостей.
      Позвав Антона, Мирославцев приказал готовить себе постель и ходил задумчиво по комнате взад и вперед. Но не заботы по делам занимали его: они были такого рода, что несколько дней довольно было для их окончания; его занимала разлука с молодой женой, которую любил страстно и с которой еще ни разу не расставался в продолжение восьми месяцев, прошедших со дня их свадьбы. "Что-то делает она теперь, - думал он, - так ли ей скучно, как мне, на этом несносном новоселье; но неделя, и я полечу опять домой - вот одна мысль, которая может быть утешением". Он еще мечтал, еще уносился своей пламенной чистой душой к оставленному им другу, как опять в передней комнате послышался чей-то голос, опять без доклада отворилась дверь, и перед ним остановился посреди комнаты видный, прекрасной наружности мужчина, с усами, в черной венгерке, смотря на него с улыбкой, такими глазами, какими обыкновенно спрашивают: "Узнаешь ли меня?"
      - Если не обманываюсь, - сказал Мирославцев, - то вижу полковника Зарайского.
      - Он и есть, мой задушевный друг, - вскричал приветливый гость, бросившись к нему на шею, - сколько лет не видались мы? Сколько воды утекло с того времени, как мы вместе рубили турков?
      - Ты здесь старожил, - сказал Мирославцев довольно холодно, в сравнении с тем восторгом, в каком блистало перед ним лицо Зарайского, - я слышал, что ты нажил, пополам с грехом, прекрасное состояние - да?
      - Что ты хочешь сказать, мой ангел, - воскликнул полковник, - то ли, что я проучил здесь многих глупцов? Но, милый друг, верь моей чести, - продолжал он голосом благородной самоуверенности, - что я играл самой чистой игрой, что обыграло моих новичков прямое счастие, которого я избранный сын, еще и поныне. Кто ж себе враг, жизнь моя; ужели твоя благородная душа может укорить меня в этом? Нет, Мирославцев, совесть Зарайского, хотя, без сомнения, не столь чиста перед глазами Неба, как твоя, но она чиста: бог и честь моя тебе порукою. Я играю; все знают, что я играю, все знают, что мне проигрывают; многие клевещут на мое счастие, и все-таки играют со мной - этого уже довольно, чтоб меня оправдать. Впрочем, разве и я не проигрывал? Душа моя, милый Мирославцев, ты счастлив, что не играешь; за то ты тот же ангел в глазах людей, как и перед богом; начни играть, выиграй - и прослывешь тотчас обманщиком, как слывут пролазами, искателями, бездельниками, а часто и дураками, необыкновенные счастливцы по службе. От злого языка, мой друг, не спасет тебя ни чистая совесть, ни твоя ангельская скромность - ничто в мире. Ну, поговорим что-нибудь близкое к сердцу, - продолжал Зарайский, - ты женат, мой друг, поздравляю тебя, счастливец; а я все еще сирота в мире, так и боюсь, что стукнет сорок, а я еще в холостяках... Старый холостяк, вывеска развратной жизни... Фи! Сам на себя досадую, душа моя, но что делать, надобно было прежде устроить дела; вот теперь я почти готов, надобно бросить игру, пора. Счастие может изменить, и все пойдет на ветер.
      - Дело, - сказал Мирославцев, - приезжай в Петербург, мы тебя женим, но признаюсь, Зарайский, сомневаюсь: вряд ли ты когда-нибудь женишься.
      - Я тебе прощаю, мой друг, ты меня лет шесть не видал, ты судишь обо мне старым числом. Что же ты скажешь, если я уже влюблен, и влюблен третий год? Друг мой, тебе одному открою: я уже обручен. Земное небо и мне разверзается; ах, Мирославцев, я испытал наконец, что стоит влюбиться, чтоб увидеть все ничтожество холостой жизни; стоит влюбиться, чтоб добродетель вступила в святые права свои, иногда попираемые вольнодумством и суетностью.
      Он умолк, слезы блеснули на прекрасных, выразительных глазах его. Мирославцев подал ему руку.
      - Мне двадцать восьмой год, - сказал он, - но я наслаждаюсь уже жизнию, желаю тебе, добрый Зарайский, того же.
      - Милый ангел, - отвечал он, пожимая его руку, - ты всегда наслаждался жизнию, ибо она всегда с приветливой улыбкою глядела на тебя; ты поэт, твоя высокая душа не увлекалась ничтожностию тех мелочных условий, которым подчиняется человек обыкновенный и из-под неволи коих не вырывается до смерти. Я помню твой характер; о, милый Мирославцев, я верно чаще думал о тебе, нежели ты себе представляешь; твой образ, как идеал прекрасного, часто являлся моему сердцу и укорял меня в пустой, безотчетной жизни. Я помню, что и ты, как вся молодежь, предавался иногда тем же шумным веселостям, прекрасным созданиям праздности и скуки, но это было твое минутное увлечение, а не условие жизни; о, мой проповедник, - продолжал он, грозя с улыбкой Мирославцеву, - и ты играл, я это помню: помнишь ли князь-Петра?
      - Помню, - отвечал другой, - да я и не запираюсь, что играл; однако ж, Зарайский, признайся, что игра не была моим ремеслом: я играл в карты как держал заклад: чья лошадь выскачет.
      - Знаю, милый мой, - возразил с живостию Зарайский, - потому-то счастливцем почитаю тебя, что не увлекся ты ничем... А я, признаюсь тебе, Мирославцев, я даже теперь, влюбленный, все еще не совсем равнодушно гляжу на карточный стол. Я думаю, не столько привычка играть, сколько необыкновенное счастие игры избаловало меня. Но решено; в ноябре еду в Украину, и честию клянусь, что с первым шагом из Москвы карт в руки не возьму во всю мою жизнь.
      - Разве в Украине твоя невеста?
      - Да, мой милый, она уехала туда; там поместья отца ее. Каким странным случаем я познакомился с ней! Но об этом после: дай мне наговориться с тобой о тебе; как досадно, что сегодня должен провести вечер у Богуслава, без этого я не дал бы тебе спать всю ночь. Представь себе, меня почти насильно притащили сегодни к нему; у него гость, старый его знакомец, богач и игрок; чтоб составить партию, меня уговорили приехать; и после обеда мы разыграли уже первую половину нашего Duo.
      - Чем же ты кончил?
      - Я выиграл и сегодни тысяч восемь: счастие везет по-прежнему; всего же лучше, что совесть моя совершенно спокойна: мой соперник, сказывают, так богат, что его и сто тысяч не разорят, и притом у них, в Малороссии, всегда огромная игра ведется, то он к размеру игры со мной совершенно равнодушен.
      В эту минуту разговор был прерван появлением Богуслава.
      - Что же, - сказал он, - разве так делают друзья? Твой соперник рвется, ступай, пожалуйста.
      - Нет, любезный Богуслав, - отвечал Зарайский, - оставь меня - я сегодня воскрес душой, мы с Мирославцевым так много припомнили старого, право, я желал бы подарить себя счастливым вечером.
      - Это невозможно, - сказал первый, - с выигрышем скрыться... Что же о тебе подумают?
      - Ну, если так, то я пойду, но уговори же и Мирославцева провести с нами вечер.
      Напрасно отговаривался сей последний: дружеские убеждения старых сослуживцев, а несколько и собственное любопытство увидеть равнодушно проигрывающего богача, заставили его наконец запросто, в полудорожном платье, явиться на дружеский вечер в блестящих комнатах, занимаемых Богуславом.
      Первый покой, ярко освещенный огромной люстрой, имел три окна, богато драпированные голубым штофом с серебряными снурами и кистями; большие зеркала, в золоченых рамах, возвышались в простенках под самый потолок; направо и налево были двери в боковые комнаты, также хорошо освещенные; Богуслав провел гостя своего в левую.
      Там, на диване, сидел видный, степенных лет мужчина в оливковом казакине и разговаривал с сидящим подле него в креслах молодым человеком. Хозяин представил им Мирославцева как своего соседа, сослуживца и приятеля. Молодой бригадир извинялся в своей неучтивости - явиться в общество в дорожном костюме, и после взаимных приветствий каждый по-прежнему занялся своим, пока наконец раскрытый в комнате, бывшей направо, ломберный стол переманил в свое соседство собравшихся приятелей.
      Зарайский подошел первый. Он развязал принесенный слугой его мешок, высыпал на средину стола золото, вынул из поданной корзины несколько дюжин карт и сел.
      - Так мы опять за дело, - сказал человек в оливковом казакине, который, как угадал Мирославцев, был тот равнодушный к проигрышу богач.
      - Что ж терять время, - отвечал Зарайский, - я делаю вам тысячу червонцев.
      Все уселись вокруг; банкомет был удивительно счастлив: он выиграл до 1500 червонцев в продолжение двух часов, и Мирославцев, некогда игравший и несколько понимающий игру, убедился, что Зарайский играет чисто; по доброте своего сердца он радовался за старого приятеля, что имя шулера, под каким он доходил до его слуха, действительно могло быть дано ему в награду за особенное счастие.
      - Полно, - сказал Богуслав, подходя к играющим, - милости прошу кушать. Мирославцев опять было заупрямился, но снова убежден и остался окончить вместе вечер.
      Вкусный стол и лучшие вина наполняли ароматом своим комнаты Богуслава. Веселость приятелей оживлялась от часу более; несколько тостов: за воспоминание старого, за дружбу, за любовь, разгорячили головы; Зарайский, как известный остряк, сыпал любезностями, клялся, что перестанет играть, что женится, что даже с этой минуты не берет в руки карт.
      - Вы этого не сделаете, - возразил человек в оливковом казакине, - мы после ужина еще померяем сил. Я. люблю счастливцев, но иногда и сам наказываю их больно.
      - Вы имеете надо мною право, - отвечал его соперник, - но я прошу вас уволить меня от игры; вы видите сами мое бессовестное счастье: я могу выиграть у вас много.
      - Благодарю за дружеское предостережение, любезный полковник, - сказал первый, - оно служит мне доказательством честных наших правил, но я вас успокою: такая игра меня расстроить не может.
      Вышли из-за стола. Зарайский взял под руку Мирославцева и ходил с ним по комнатам, снова распространяясь о любви своей; прочие друзья вступили в жаркий разговор о происшествиях во Франции, занимавших тогда своей новизною; Мирославцев разговорился и сам: он с удовольствием припоминал старое, военное время, разные шалости своей молодости, и мало-помалу разговор склонился к игре.
      - Послушай, - сказал Зарайский, - ты человек с состоянием, но тебе тысяча червонцев не лишние. Ты видишь мое счастие: играй со мной пополам.
      - О, я уже бросил игру, милый Зарайский.
      - Да ты не играй, скажи только, что отвечаешь половину: игра уже мое дело.
      - Нет, Зарайский, женатый человек не должен играть.
      - Согласен; но все-таки может поиграть - он не монах, который не может жениться. Два часа - и у тебя в кармане тысяча червонцев: вот тебе моя рука; предчувствие меня никогда не обманывало.
      - Послушай, - сказал Мирославцев, - если я проиграю много, то это расстроит меня теперь.
      - Ты проиграешь? Да как же проиграть, если я выиграю, а это вернее смерти. Ну, руку, и пойдешь домой через час или два с мешком золота.
      - Я согласен, но более пятисот червонцев не отвечаю.
      - Он свое толкует, - с досадою заворчал Зарайский, - мое счастие предлагает тебе тысячу червонцев: хочешь ли, отвечай.
      - Изволь, - сказал Мирославцев, - но погоди же, я схожу за деньгами.
      - У меня есть деньги, господин бригадир, не погнушайтесь быть на полчаса моим должником.
      - Изволь, до завтрего, милый друг, - отвечал Мирославцев, засмеявшись и протягивая ему руку.
      - Ну, - сказал Богуслав, - французы и подождать могут - займемся-ко своим.
      - Господа, - воскликнул Зарайский, - Мирославцев играет со мной пополам, и мы делаем вам банку тысячу червонцев.
      - Браво, - сказал Богуслав, - если Мирославцев проказит, то и я - давайте и мне карты; двое на двое, будет ровнее бой.
      Роковой стол по-прежнему был осыпан золотом, игроки заняли вокруг его места - и менее чем в полчаса незнакомец сорвал банк.
      - Делай еще тысячу, - сказал Мирославцев Зарайскому, который с досадою сбросил со стола на пол все карты, - пусть будет это последним дурачеством в моей жизни.
      - Я боялся тебе это предложить, - отвечал сей последний, - но это необходимо; надобно посбить спесь с господ счастливцев. - Еще полчаса пролетело - и другую тысячу незнакомец взял себе.
      Мирославцев побледнел, его смущение было всем заметно; он не привык к большой игре и не ожидал такого несчастия; он вспомнил, что сделанного проигрыша отыграть никогда не сможет, потому что давно уже вовсе не играет; вспомнил, что проигранные им тысячу червонцев отнял от своего достояния, что вся его собственность уже не его, а принадлежит семейству; мороз пробежал по его нервам; сердце горько укоряло его в ветреном поступке; голова его кружилась, и он проклинал в душе Зарайского, который завлек его в игру.
      - Мирославцев, поди сюда, - сказал сей последний, вставая с места и почти силой выводя его в другую комнату, - послушай, - продолжал он, оставшись с ним сам-друг, между тем как незнакомец и Богуслав собирали и рассчитывали выигранное золото, - я перед тобой был бы негодяй, если б считал тебя себе должным.
      - Что это значит, полковник! - возразил с негодованием Мирославцев.
      - Это значит, милый друг, - продолжал первый, - что если ты не хочешь, чтоб я вечно укорял себя в сделанном тебе предложении играть, то позволь мне, как другу твоему, почесть весь проигрыш моим.
      - Нет, Зарайский, это уже слишком, прошу не делать со мной подобных попыток: ты меня знаешь, кажется, давно! Я тебя благодарю за дружбу, но дарить мне тысячу червонцев ты не имеешь права.
      - Так послушай же, - продолжал другой, - мы должны выиграть! Вспомни, что ты супруг, что твое состояние не так велико, чтоб бросить подобный куш. Я не хочу, я не могу снести этого. Что ты скажешь своей жене? Не заслужил ли вечный укор ее и вечную недоверчивость?
      - Не напоминай мне об этом, - отвечал Мирославцев, - что ж ты хочешь?
      - Хочу спасти тебя от неудовольствия: будем играть; и я не сойду с места, пока не оберу этого нахала.
      - Мы можем еще проиграть.
      - Не можем, не можем, - повторил он с уверенностию, - решайся!
      Кто не испытал в жизни, что в игре первый шаг только страшен! Надежда отыграться вспыхнула в его унывавшем сердце, заглушила укор его природной добросовестности, и он протянул руку негодяю, который, под маскою дружбы, был настоящим его грабителем.
      Розовое утро сияло в открытые окна комнат Богуслава, первые лучи солнца рисовали золотые узоры по стенам, в зале стоял неубранный стол с вчерашними остатками ужина, окруженный стульями, из коих каждый был еще в той самой позиции, в какую привел его вчерашний седок; в комнате налево сидел за письменным столом человек пожилых лет, в белонапудренном парике, с длинной косой, в черном кафтане; перед ним лежала гербовая и вексельная бумага и большая разогнутая тетрадь, стояла чернильница, песочница и разные принадлежности письма; он почти дремал, навалившись на спинку кресел, и только вздрагивал и продирал зорко глаза, когда доходили до ушей его резкие голоса, от времени до времени раздававшиеся из комнаты, бывшей по правую сторону залы.
      - Что-то мне заплатят они? - сказал он наконец, под нос себе, понюхав добрую щепотку табаку, чтоб освежить свои силы. - Уже девятый час, а у них все игра, и это я всю ночь так дежурю.
      Вдруг громкий голос: "Я больше не играю, господа; прошу свести счет", раздался по комнате.
      Пудреный господин встал, ясность просияла в глазах его, он поправился перед зеркалом, смахнул пестрым шелковым носовым платком пыль с своих чулков и башмаков и, понюхав еще раз табачку, подошел на цыпочках к дверям залы. Раздавшаяся в ушах его чья-то скорая походка из другой комнаты заставила его поспешно отступить от дверей, в которую тотчас за сим вошел Зарайский.
      - Господин маклер, - сказал он вполголоса, - у вас есть с собой вексельная бумага на большие суммы?
      - Есть, - отвечал сей последний, поклонившись в пояс, - у меня есть листы для написания векселей на десять, на двадцать пять и на пятьдесят тысяч рублей.
      - Хорошо, - сказал Зарайский, - мы вас не задержим, подождите немного. Он воротился опять в комнату, где была игра.
      - Граф Обоянский, - сказал он незнакомцу, - за мной остается семь тысяч червонцев - это, по нашему условию составляет двадцать одну тысячу рублей. Угодно ли будет вам получить от меня вексель на шесть месяцев: мои наличные деньги все уже у вас, и я ваш невольный должник.
      - С удовольствием, полковник, - отвечал граф, - да к чему вексель? Разве вы сомневаетесь, что я поверю вам на слово?.. Подобное сомнение мне обидно.
      - Деньги любят счет, граф; я сей час же напишу вексель. - С этим словом он вышел из комнаты.
      Мирославцев сидел у стола; глаза его были мутны, лицо воспалено, он считал записанный на себе проигрыш, на конце счета стоял роковой итог - 25 тысяч червонцев.
      - Господин Мирославцев, - сказал ему Обоянский, - я не забыл, что мы играли на кредит: позвольте мне считать вас своим должником; мы поквитаемся когда-нибудь. Я вижу, что вы увлеклись игрой и, кажется, проиграли более, нежели думали проиграть.
      Мирославцев молчал.
      - Ну, друг, - вскричал Богуслав, ударив его приятельски по плечу, - я не почитал тебя таким горячим игроком, никак не сел бы с тобой играть, если б мог предчувствовать, что ты способен так увлечься.
      - Господа, - вскричал Мирославцев, встав со стула и обращаясь к ним обоим, - благодарю за прекрасный урок, жаль только, что он поздно уже дан мне: год назад он мог бы мне быть полезным. С позволения графа, я даю вексель на проигранную сумму, на полгода.
      Зарайский вошел в это время в комнату с векселем в руках.
      - Вот мой долг, граф, - сказал он, отдавая ему вексель, - Мирославцев, за тобой осталось три тысячи червонцев; веришь ли, милый друг, что это последние деньги, с которыми я должен уехать из Москвы.
      - Не напоминайте, - сухо отвечал Мирославцев, - я не забыл, что вам должен; прошу пожаловать ко мне. Дайте мне возможность, господа, - продолжал он, обращаясь к прочим, - написать здесь мой вексель, я готов подписать его.
      - Вот, милый мой, - сказал Зарайский, который, несмотря на видимую холодность Мирославцева, выдерживал с ним прежний дружеский тон, - вот маклер, которого я призвал, чтоб написать мой вексель; удержи его, если хочешь, он напишет и тебе.
      Мирославцев вышел, не отвечав ни слова. Через четверть часа обещанный вексель был дан; Мирославцев холодно поклонился всем и вышел, сказав Зарайскому: "Вы сейчас получите от меня три тысячи червонцев". Через несколько минут камердинер явился с мешком золота и отдал его полковнику.
      Читатели, конечно, замечают, что Мирославцев был обыгран на верное. Богуслав и граф Обоянский жили в этом самом трактире, так же как и упоминаемый отставной полковник Зарайский, мерзавец, обрекший свою жизнь бесчестной игре и посвященный многолетними опытами в ее бесконечные таинства. Обоянский после потери дочери вел здесь буйную и развратную жизнь в кругу записных повес, рассеивавших его мрачную тоску на свой лад; склонить его играть подобную роль, без сомнения, стоило бы труда, но Зарайский умел найтись.
      - Послушайте, - сказал он, - Мирославцев знает меня за игрока, и я уверен, что против меня играть не станет ни за что - я предложу играть ему со мной, заодно, противу вас. Сообразите же: не пожелает ли он в таком случае воспользоваться моими способами к тому, чтоб вас ограбить? Это аксиома, а следствие, из сего выводимое: он должен быть наказан за это.
      По совещании решено, что Зарайский будет играть пополам с Мирославцевым и проиграется в пух; если сей последний и заметит наконец обман, то уже будет поздно, проиграв много, он не остановится играть до последнего рубля, и тогда бастовать предоставлялось графу по своему благоусмотрению.
      Мирославцев, лишившийся всего состояния так неожиданно, пришел в свои комнаты полубезумным. Прошедшая ночь, как ужасный сон, представлялась его воображению; он как будто не верил еще своему несчастию, сжатое сердце его трепетало судорожно. Первый предмет, поразивший его, был незнакомец, стоявший в передней.
      - Чего ты хочешь? - спросил Мирославцев.
      - Я золотых дел мастер, - отвечал сей последний.
      Несчастный вошел в комнату свою: на столе, между бумагами, лежал портрет его жены, приготовленный для отдачи в обделку.
      - Бедный друг мой, - воскликнул он, прижав его к груди своей, - я погиб и тебя увлек в мою погибель! Прости мне твое несчастие, ангел добродетели!.. Боже! Где я? Правда ли это?.. Убийцы, ужели они не пощадили меня до такой степени!.. Безумец, что я сделал!
      Вдруг дверь из передней отворилась, и камердинер его - Антон, известный уже читателям под именем Синего Человека, вошел в комнату; крупные слезы градом лились по щекам его, с лицом, исполненным умиления, он бросился на пол и обнял ноги своего господина.
      - Вы не погибли, - вскричал он, - ибо я жив еще: злодеи ограбили вас, я это знаю; недаром меня не пускали ночью в комнаты к Богуславу; они боялись, что верный слуга ваш подсмотрит их грабительство. Я пойду к ним сейчас, я задушу их моими медвежьими лапами, или они должны возвратить вам вашу собственность.
      - Встань, - сказал Мирославцев, - поздно; все кончено. Встань. Боже мой! Какое ужасное положение, ни самою жизнию я не могу искупить уже несчастия бедной жены моей... Мы нищие! Антон, едем сейчас вон из этого ада... Эти стены меня душат. Едем домой... Она простит меня. Я невольно погубил ее... Спаси меня; увези меня отсюда. Но я запрещаю тебе предпринимать что-либо: я уверен, что моя честь тебе дорога!
      В 6 часов вечера Мирославцев был уже в бреду горячки; ему пустили три раза кровь, боясь воспаления в мозгу; все тщетно, на третий день несчастный потерял чувство.
      - Слава богу, - сказал добродушный Антон, безотлучный свидетель его терзаний, - небо сжалилось над страдальцем; он потерял память своего злополучия, она не грызет уже его сердца!
      Нарочный поскакал в Смоленск с известием жене о болезни мужа.
      Она приехала; Антон уведомил ее обо всем - и потеря имущества не испугала ее сердца. Упав па колени перед одром бесчувственного, юная, прекрасная супруга осыпала поцелуями его сгоравшие уста, кликала его именами любви и дружества, с воплем отчаяния воззывала его к жизни, объясняла ому, что чувствует себя матерью, что он отец, что для жизни ее нужен только он... Напрасно - несчастный не понимал, не видел и не слыхал ничего!