Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году

      - Я сейчас же возьму для безопасности двух полицейских служителей, сказал он, откланиваясь Обоянскому, - и еду продолжать начатое. Ваше сиятельство увидите меня уже с окончательным актом.
      Заключив поклоном сказанное, он опрометью бросился к дверям, опасаясь, чтоб граф не вздумал проститься с ним по-своему.
      - Бог с тобою, честнейшая душа! Счастливый тебе путь, - раздавался по двору громкий голос Обоянского, но судья был уже в безопасности: он запер между тем калитку и несся вдоль забора к своему благословенному жилищу.
      XXIX
      Влево с почтовой дороги из Смоленска на Оршу есть маленькое селение, называемое Кривой Починок. Несколько избушек, выстроенных рядом, занимают самую оконечность той лесистой на протяжении к западу возвышенности, коею граничило, говорят, некогда древнее Смоленское княжество. Сие селение укрывается от окрестностей за высоким лесом; с большой дороги видна только мельница, сзади крестьянских хижин на старинном кургане поставленная; верст за десять она выказывается уже над лесом и машет своими поднебесными крыльями.
      На другом кургане, вправо от мельницы, возвышался господский домик, деревянный, в одно жилье, старинной постройки, обнесенный густыми яблонями и кустами барбарису. Этот дом и все селение с мельницею принадлежали помещику Белебею, отставному манеру, когда-то, в старинные царствования, отслужившему и сюда удалившемуся на покой. Больной семидесятилетний старик, проводив на войну внучат, остался один-одинехонек; он не имел духу расстаться с домом, некогда им самим построенным, и лучше хотел погибнуть, нежели предательски оставить его на поругание врагу. Дом Белебея состоял всего из четырех чистых покоев, разделявших оный на две половины, и сеней, перегороженных пополам, на кухню и лакейскую.
      Лицевые окна глядели с высокого кургана на березовую рощу, бывшую, так сказать, преддверием обширного леса, который пробирается отсель к Красному и далее, и на скромный проселок, выбегавший дорогим гостем из лесу на перепутье к старцу-инвалиду.
      В одно морозное ноябрьское утро, около обеденной поры, помещик Белебей увидел в окно из своей спальни скакавших вдоль опушки леса, прямо к Кривому Починку, нескольких офицеров, закутанных в шинели и плащи. Хотя миролюбивый домосед небольшой знаток был разбирать различие мундиров, однако ж одеяние на них, как ему показалось, было не русское; их было счетом до десяти человек. Босой мальчик, исправлявший должность служителя в помещичьем доме, встретил прибывших у ворот. Они слезли с лошадей, вошли на крыльцо, и тут уже увидел хозяин, что действительно не русских гостей принесло к нему; они поднялись на лестницу молча, сухо поклонились ему, встретив в передней, и прошли далее; один только высокий белокурый офицер, прекрасной наружности, приблизившись к Белебею, сказал ему русским языком на иностранный лад: "Просим позволения на момент", и, положив правую руку на грудь, как бы за недостатком слов, закруглил свою просьбу поклоном и вошел вместе с другими в комнаты.
      Возвратившись чрез кухню в свой домашний покой, хозяин притаился, ожидая приказаний от знатных, как ему показалось, посетителей; они поделились с ним комнатами безобидно: заняли себе первые два покоя и затворили дверь на другую половину. Тишина, за сим последовавшая, мало-помалу успокоила помещика; он прислушивался к происходящему в занятых гостями комнатах и слышал только за дверьми в гостиной уединенную походку взад и вперед, а в зале раздавался без умолку резкой торопливый голос, изредка прерываемый короткими ответами другого.
      На дворе стояли лошади прибывших; с ними остались три кирасира, завернутые в плащи; один из них сидел верхом, а двое слезли и грелись. В так называемой зале, небольшой, в два окна, комнате, наполненной старинной, домашней работы беленой мебелью с синими клетчатыми подушками, против стола, некогда окрашенного в желтую краску и уже вытертого, стоял высокий молодой брюнет; мужественная красота блистала во всех чертах его правильного свежего лица; живость приемов, пламенная выразительность его черных глаз, какая-то беспокойная деятельность, в которой ежеминутно переменял он живописные и свободные положения, - все показывало в нем огненный нрав полуденного жителя; он беспрестанно говорил, и его-то голос раздавался в комнате у хозяина. Широкий синий плащ, схваченный на правом плече большой брильянтовой пряжкой, красиво волновался около его живого стана; пушистая белая шаль, обвивая воротник около шеи, висела спереди круто подвязанными концами; воинственными приемами, мужественною красотою - он был живое изображение бога брани, а резким, недовольным языком - воплощенное негодование; негодование, казалось, было одной мыслию его головы и одним чувством сердца.
      Против его сидел небрежно, опершись локтями на стол, белокурый воин, тот самый, который объяснялся с хозяином; левой рукой он поддерживал голову, а правой писал по пыльному столу какие-то знаки, которые стирал после. Он, казалось, не обращал никакого внимания на красноречивого декламатора; молнии, вылетавшие из уст сего последнего, не доходили до его слуха; большие голубые глаза его были мутны; мужественный стан спокойно и неподвижно пригвожден был в принятое однажды положение. У окна, закиданного шляпами и касками, стояли остальные офицеры, в разнородных шинелях, плащах и мантиях, разговаривая между собою тихо или обращая внимание к разговору красавца-оратора, по мере того как сей увлекал общее внимание.
      - Я готов был пасть со славой, - говорил сей последний, откинув назад густые локоны черных волос и обнажив свое прекрасное, геройское чело, - я искал смерти, но не нашел ее! Железо неприятеля скользило по моей груди; северные варвары расстреляли мой гардероб, но не могли убить меня. Смельчаки, которые, казалось, уже поглядывали адскими посланниками за душой моей, то спотыкались на конец моей сабли, то были поражены этим злым, охраняющим меня духом, который как будто бережет меня для какой-то своей цели!.. Я был свидетелем событий неслыханных... событий, которым не поверят потомки... Я не осуждаю... Никого не осуждаю... Но мы еще на сцене... еще будущее в руках наших... Опустится занавес, и уже будет поздно... Ударов смертельных, движений дерзких, быстрых, как воля, как мысль... - вот чего требует от нас слава.
      Он умолкал и снова начинал говорить. Глаза его блистали, лицо горело.
      - Возможно ли, - сказал он наконец, видя немое равнодушие воина, к которому обращался с разговором, - возможно ли, чтоб муж испытанной храбрости, чтоб человек, которого благородную душу я так уважаю, мог быть не одинаких со мной мыслей!
      Прекрасный блондин поднял голову на своего собеседника, как бы справясь: к нему ли относились его последние слова.
      - У меня нет никаких мыслей, - отвечал он рассеянно и вполголоса, - было время, и у меня пылали они в голове... Прекрасное время!.. Сон юности! - Он умолк, и опять опустил голову на руку, и писал по столу.
      - Думаете ли же вы, - продолжал первый, оскорбясь холодным отзывом, - что недеятельность головы послужит к чести нашего дела, к пользе вашего отечества?
      Губительная искра добилась до пороху. Соперник его встал, взор его блеснул молнией. Мужественный стан его одушевился гордой красотой силы и независимости. Он смерил глазами противника, казалось, два прекрасных гладиатора стоят один против другого... и снова взор его потух; на устах явилась полуулыбка, он покачал головой.
      - Когда душа чувствует, - сказал он мрачно, - что ей нужна земная деятельность, тогда она мыслит, ничем не побуждаясь к тому, кроме собственной силы своей. Честь дела... Польза отечества - это пустые звуки... Это шпоры ленивому понятию черни... хлыст погонщика... они не нужны для меня ни в одном из отношений моих с вашим королевским величеством.
      - Князь Понятовский, - раздался голос в гостиной, двери в которую были затворены из залы и где давно слышалась Белебею одинокая взад и вперед походка.
      - Государь, - отозвался прекрасный блондин, торопливо бросившись к дверям на магические звуки, его как бы пробудившие из оцепенения.
      - Что это за люди, - раздалось в гостиной, - тянутся по опушке леса: это, кажется, наши?.. Узнайте.
      Зал опустел; все кинулись на всемогущий голос невидимого: обоз, состоящий из нескольких повозок, в сопровождении небольшого конного отряда въехал в деревню. Понятовский взбежал обратно на лестницу и вошел в гостиную.
      - Государь, это обоз, везущий тяжело раненных, наших и русских, - сказал он, - офицер, не имея способов везти их далее, решился сдать обывателям, на волю божию.
      - Доброе дело, - отозвался голос, - нечего обременять армию бесполезными тягостями.
      Толпа возвратилась в зал, и вместе с сим смятение пробежало между присутствующими.
      - Лошадей! - крикнули с крыльца.
      Тесным кружком столпились у дверей гостиной плащи, и мантии, и шинели; в средину их кто-то мелькнул из дверей, и последнее шумное движение, прокатясь вещим домовым по мирному жилищу Белебея, умолкло. Тою же тропинкою понеслась пестрая кавалькада; впереди всех скакал человек небольшого роста, в белом плаще, в низенькой шляпе корабликом; за ним вился красавец-брюнет, и рядом с ним маршал Понятовский; остальные замыкали поезд, который тотчас и скрылся от глаз за белевшеюся опушкою леса.
      Едва потеряв из виду посетителей, Белебей собирался уже с духом, чтоб пойти в оставленные ими комнаты, как вдруг усмотрел под окнами по всему селению растянутые подводы и несколько человек, скачущих верхами прямо к его воротам.
      Храбрый барон Беценваль, командующий транспортом, скоро пригласил к себе помещика и, не могши объясниться с ним, подвел его к одним из саней, на которых лежали раненые.
      - Полковник, - сказал он лежащему на них человеку, - вы свободны. Поручаю вашему великодушию моих раненых земляков, они ваши пленные. Испросите им пощаду и пособие, благородный Богуслав... Сердце мое слишком полно... я не могу прибавить к этому ничего... Дай бог некогда нам увидеться друзьями. Майор умолк, он протянул руку Богуславу, указал ему на помещика и, собрав конвойных, поскакал догонять своего императора.
      XXX
      Письма от Обоянского к Софии
      Нижний Новгород. 25 ноября 1812
      Мы расстались, любезная дочь моя; между нами лежит 1000 верст, но душа моя не расстается с друзьями. Старики малодушны: мне хотелось бы даже поплакать, но стыдно. Я сдержу слово, вам данное, ворочусь скоро.
      Я приехал вчера поутру и уже приступил к делу по хлопотам моим. Следы людей, которых я отыскиваю здесь, свежи: надеюсь скоро окончить мои поиски. Помолитесь богу, чтоб он успокоил меня, чтоб благословил мои начинания успехом.
      Мой фактор, еврей Варцаб, получил от меня полное наставление насчет возобновления вашего дома. Думаю, что недели чрез две вам можно будет совсем переехать.
      Все ваши приказания будут моим фактором выполнены, как мои собственные, а потому уповаю, что по отделке дома вы останетесь довольны.
      Прощайте, милая дочь моя! Благословение божие да будет над вами!
      От него же к ней
      Нижний Новгород. 1 декабря 1812
      Два часа назад я получил почту и еще улыбаюсь от радости: я прочитал письмо ваше об отыскании нашего раненого друга. Поблагодарив со слезами милующего создателя, я благодарен и орудию его благости, почтенному архимандриту Дионисию, который, известив вас о сем, и меня сегоднишним письмом подробно уведомляет. Он принял самые деятельные меры тотчас по отбытии французов к разведыванию о нашем друге; последствием сих мер было, что сведение о нахождении его и других раненых в усадьбе Кривом Починке получено в монастыре на другой день, и на другой же день отправился туда лучший смоленский медик, и восемь иноков помчались на святое дело - ходить за страдальцами. Велик бог, милая дочь моя! Велик бог!
      От Антипа Аристарховича Скворцова к Обоянскому, под именем купца
      Дорогобуж. 4 декабря 1812
      Исполняя данное мне вами, милостивый государь мой, почтеннейшее приказание, почитаю долгом почтительнейше донести, что вчерашнего числа, во время вечерен, приехал в город наш, в вожделенном здравии, почтенный наш помещик, отставной прапорщик Иван Гаврилович господин Богуслав, и остановился в новооткрытой гостинице, близ церкви Знамения Пресвятые Богородицы. С ним воспоследовало, по словам его, приключение крайне казусное. На пути к Дорогобужу от Ж*** он был ограблен своими служителями, и хотя воров поймали, но из похищенных ими денег и денежных документов и половины не отыскано; а чрез сие великие хлопоты наделали нижеприведенному почтеннейшему помещику.
      Дела, по поручению вашему, милостивого государя моего, идут успешно; о чем извещая вас, имею честь быть и пр.
      От Софии к Обоянскому
      Семипалатское. 12 декабря 1812
      Поздравьте нас на новоселье, мой добрый друг; сколько одолжены мы вашим попечениям! Вы как будто махнули волшебным жезлом, и все преобразилось: нет и следов посещения неприятельского; я опять сижу в моей комнате; той же, голубой комнате, по-прежнему убранной... Вот мои мебели, мои книги, - друзья моей блаженной юности. Все мое... все, чего не видала я в продолжение этого странного трехмесячного сна, опять меня окружает; и за все это я обязана вашей дружеской поспешности успокоить нас, вашему вниманию. Мне приятно сто раз повторить вам это.
      Друг мой, какое странное явление жизнь наша! Как не подходит она к другим явлениям: она и во времени, и вне времени - иногда год протянется вечностью, иногда в несколько дней проживаешь годы! Как опытность, независимо от счета лет, ускоряет нашу нравственную зрелость! Какие бывают яркие вставки в нашей истории... Я рассмеялась, перечитав написанное, - не скажете ли вы мне уже раз сказанное: Courage, Thomas!
      Я ищу, я усиливаюсь найти прежнюю себя; механически я уже прежняя. Тот же порядок, те же занятия вступили в круг моего дня... Зачем нельзя забыть несколько последних событий... я стала бы прежняя вся, и с головой и с сердцем!
      Поспешайте обрадовать нас своим возвращением - у нас пусто. Вас недостает друзьям вашим!
      От архимандрита Дионисия к Обоянскому
      15 декабря 1812. Смоленск
      Не приемлю благодарности вашей, мой благородный друг; она принадлежит единому богу. Монахи мои пишут, что доктор доволен состоянием нашего больного, что хотя лихорадка его не оставляет, но рана не воспалена. Через неделю перевезут его в Смоленск, чтоб быть ближе к медицинским средствам и иметь лучшее помещение.
      Монахи были свидетелями свидания его с отцом, который на днях посетил его, в первый раз по возвращении домой. Старик был очень растроган; молодой человек встретил его с слезами на глазах. Они о чем-то много и с жаром говорили, так что доктор принужден был наконец напомнить своему больному о воздержании. Отец обещал переехать в Смоленск: он не хочет расставаться с сыном.
      Мы теперь занимаемся монастырским хозяйством. По зимнему времени нельзя приступить к поправлению проломленной крыши и двух глав над большею церковию, но окна все уже исправлены, и мы в зимнем храме начали отправлять богослужение. Теперь, когда все убытки монастырские исчислены, оказывается, что они не так значительны, как сначала думалось; к следующей осени я уповаю, при помощи божией, привести паки святую обитель в подобающее благолепие. Мои обгоревшие кельи уже отделаны; по-прежнему и чисты и теплы, и при сильных морозах нынешних стекла не мерзнут. Теперь я угостил бы вас, моего дорогого друга, лучшим перепутьем, нежели какое предложил в проезд ваш к Нижнему.
      О дальнейшем я не премину извещать вас.
      От графа Свислоча к полковнику Влодину
      Гродно. 23 декабря 1812
      Помнишь ли ты, Влодин, того монаха, который на твоем дежурстве прибыл в лагерь под Красным? Ну как не помнить! Ты, говорят, так любезничал, сбирался было сказать ему длинную речь, да проглотил... Ну вспомнил?.. Слушай же: этот монах сказал на другой день, к слову о тебе, что ты показался ему милым и приветливым офицером. Для меня услышать подобную вещь о тебе так было ново, что по сю пору это помню. Старый хрен, буян, табашник, даже пьяница, если хочешь, - к этим братским титулам твоим название милого и приветливого так нейдет, как бы ко мне модный фрак! Но как же теперь тебя назвать, уже не придумаю! Ты, Влодин, гусар, рубака, ты, который за бутылкой любого вина клялся быть бессмертным холостяком... Ты, который не любил входить в подробности дальше носу, понимать дальше полкового ученья, у кого на лбу тридцатилетняя служба врезала кивером обруч, ты, Влодин, попал за фронт, сделался дипломатом, ведешь переговоры, имеешь тайны, хочешь жениться, и даже на молодой пригоженькой девушке, которой и сам не видал; и все это в военное время, когда еще дьявольский шум Бородина отдастся в ушах! Прошу же после этого сердиться на Еву, что она уморила яблоком бессмертный род человеческий! Прошу думать, что от черта отделаешься крестом, когда он, разбойник, влез в добрейшего гусара Влодина, с Егорьем на шее! Ай, ай, Влодин... Я верю, что ты подчернишь свою проседь на висках и на усах, что ты, чей язык не говаривал неправды, скинешь себе с костей лет, пожалуй, пятнадцать; верю, что душа твоя не состарилась, но образумься - Христа ради; обручальное кольцо надевается на смертный палец, а не на вечную душу, да и кто за тебя пойдет! Что поведет за тебя девушку, еще и молодую, и хорошенькую? Жалкая неопытность?.. Согласен. Но, Влодин, ты, который был так великодушен... я тебя не узнаю!
      Зачем ты мне об этом писал! Уже доказано, что род человеческий очень умен, но все больно узнать о друге, сослуживце, брате, что он умножил собою число безумцев!
      Брось, Влодин, глупости: я уверен, что рана тебе не помеха, да и может ли быть в Рославле надежный доктор, особенно для раненых! У меня сердце обливается желчью, так я зол на тебя... Тебе ли тереться в резервах! Догоняй нас!
      От княгини Тоцкой к Софии
      Вильно. 30 декабря 1812
      Не удивляйся, что я не видалась с тобой, моя София, - этот год весь так удивителен, что не оставляет места удивлению частному. Одно только скажу тебе, что, когда армия тронулась из-под Москвы, я поступила в обоз и уже не властна была распоряжать моим путем. Один, целый, общий, всезахвативший отлив увлек меня своей быстриной; я не смела подумать иметь мое собственное движение, едва-едва опомнилась уже я в Вильно; здесь велено мужу моему остаться для формирования запасных конно-артиллерийских рот, с тем чтоб с ними следовать потом в Варшаву.
      Теперь я уж отдохну: у меня есть постоянная квартира и надежда воспользоваться ею на целую зиму! Я писала к матушке в Казань, чтоб она с детьми поспешала сюда же: какой праздник будет для меня, моя София!
      Мы имеем сведение, что молодой Богуслав отыскан и надежен к выздоровлению. Как это нас обрадовало! Ты много говоришь об этом почтенном купце, который делил ваше убежище в лесу и так умел заставить полюбить себя. Как бы я желала его увидеть! Прощай, мой милый ангел, до следующей почты.
      От князя Тоцкого к Богуславу
      15 января 1813. Вильно
      Какую радость доставил ты нам, мой бесценный Богуслав, вместе с несколькими строками, по диктовке твоей написанными! Это был наш семейный праздник. Милый друг, мы расстались с тобой на поле сражения еще так недавно, и сколько великих событий уже свершилось! Это блестящее ополчение целого европейского материка, наводнение, угрожавшее поглотить нас, - уже не существует! Исполин пал - он погиб голодною смертию и замерз... Как отвратительно было зрелище последних его судорог! Как описать эту картину, с теми дикими явлениями, с тем неистовым воем, который, огласив великое место казни, широкую пустыню от Москвы до Березины, умолк под снегами ее! Это был ад... Небо свело его на землю показать нам, но кто не видал, тот никогда не представит его себе таким, как он был.
      Какое унылое, тяжелое для сердца зрелище являлось глазам на всем протяжении от Москвы! Где, на месте обширного селения, выказывались из-под снегу черные головни - остатки жилищ - с уцелевшими печами и высокими трубами; где стояли пустые дворы, с выбитыми окнами, со снятыми крышами - на корм лошадям. В одном месте возвышались обгоревшие стены огромного господского дома и вокруг его скелеты обширных заведений, недавно процветавших; в другом закоптевшая руина церкви, без дверей и без окон, выходила навстречу к нам, на пепелище села, как бы вызывая мщение небесное на главу святотатцев... И Небо вступилось за свою Россию. Оно вспыхнуло северными сияниями: морозы в 30 градусов, неотразимая русская чума, дохнули - и все замолкло... мирная пелена снегу накрыла землю, заваленную оледенелыми трупами несчастных!
      Принесем благодарение богу, Богуслав! Мы сохранены его десницею - тебя исхитил он из рук смерти, возвратил друзьям, на долю твою перепало муки, кровавая жертва на алтарь отечества принесена тобой, но ты жив, тогда как тысячи пали!
      Я буду скоро писать к тебе опять. И пр.
      От старого Богуслава к Озерскому
      25 января 1813. Смоленск
      Я отделался дешево от моих бездельников, мой любезный друг: тысяч около семнадцати наличных денег пропало, но акты и билеты, слава богу, уцелели. Благодарю вас за участие и сердечно радуюсь, что вы не предвидите себе больших потерь, ибо именьице ваше, по мудрой предусмотрительности, было заложено. Ваша совершенная правда, что мы должны ожидать от правительства больших льгот, следовательно, понемножку и поправимся!
      Благодарю от души моей почтеннейшую Людмилу Поликарповну за приписку и за участие, приемлемое еще в моем взбалмошном сынке. Слава богу, жизнь его теперь вне опасности; я перевез его в Смоленск и сам хочу перебраться туда - надобно теперь поглядывать за молодцом построже прежнего.
      Известное предположение начинает удаваться, то есть, практическое начало сделано. Да поможет нам бог! и проч.
      От Тоцкого к Богуславу
      25 января 1813. Вильно
      В продолжение десяти дней я бомбардирую тебя четвертым письмом, из коих каждое ты получишь с курьером. Право, я почти любуюсь войной - этим пестрым припадком привилегированного сумасбродства человеческого; как он ни смешон мудрецу, как ни жалок на глаза просвещенного друга человечества, он все-таки обольстителен. Какой ускоренной жизнию все бьется, какая лихорадка во всем, и движущемся и недвижущемся. День обращается в час, верста в сажень, баба в солдата, рубль в копейку, подлец в искателя, капрал в генерала и пр. и пр., и между сим-то прочим, ты получаешь чрез каждые два дни письмо из Вильно, из-за семьсот верст, как оный славный калач, который, по сказкам наших отцов, прилетел теплым из Москвы в Петербург, на голос Потемкина.
      Что же тебе сказать сегодни? На днях я имел интересное свидание с общим нашим некогда сослуживцем, поэтом Уронцовым. Я знал, что он давно в отставке, что посвятил себя исключительно Поэзии, которая всегда была любимицей возвышенной, благородной души его, но встретить его здесь было для меня совершенною нечаянностию. Остановясь в Вильно, он случайно услышал мое имя и был так мил, что не поленился удостовериться, я ли это. Он прожил у нас дни четыре, и потом я провожал его верст за шестьдесят сюда к одному здешнему дворянину, тоже поэту, с которым он давно искал сблизиться. Дорогой мы не умолкали. Как он молод сердцем, как поэтически смотрит на жизнь и как неравнодушен к успехам нашего языка! Поэзия его кумир - он так охотно предается суждениям обо всем, что к ней близко, и так мило увлекается ею! Постараюсь передать тебе, мой Богуслав, часть нашего разговора: я знаю, как ты любишь и поэта и Поэзию.
      Сначала мы оба сидели в санях молча.
      "Как хороша дорога, - начал я, чтоб сказать что-нибудь, - я нынешнюю зиму беспрестанно в езде". - "Ездить приятно", - отозвался Уронцов. "Однако ж, продолжал я, - кажется, скоро уже я дам себе дружеский совет усесться на одном месте. Сколько сделал я поездок... иногда так картинно раскидываются они в моем воображении!" Здесь разговор обратился к местностям, мы перебирали города и области нашего царства, климаты и нравы, одежды и лица... "Как обширна Россия наша, - с жаром воскликнул наконец мой вдохновенный спутник, - как она разнообразна: в ней и цветущая Украина, и гранитная Финляндия, и золотая Сибирь. Отмежевав себе на севере пол-Европы и пол-Азии, прилегла она к ледяным пустыням полюса и завернулась собольей шубою. Сколько народов поглотила она в себе; какая пестрота между разнородными сынами ее, от самоеда до образованного европейца; потом на солнышке и зимой пред лучиной на скольких языках и наречиях поет она песни свои!.. Песни - глаголы вдохновенной души, язык прекрасного мира, куда стремится, где успокоится неограниченность желаний наших; сладкие песни, чада Поэзии, друзья несчастных, они как духи-утешители соприсутствуют и в куще дикаря, не гнушаясь его невежеством, и на скрипучем языке его проповедуют ему добродетель, смягчают его к любви, первой, золотой цепи, связующем между собою человечество...
      Я люблю увлекаться, милый друг, - продолжал он, обратясь ко мне и засмеявшись, - Поэзия моя слабость, я говорю об ней восторженным языком любовника, который часто бывает приторен".
      Здесь выглянувшая из-за густого леса деревня извлекла нас из мечтательности; пробежав рысью мимо тянувшихся вдоль лесной опушки черных дворов и каменной часовни, мы узнали от мальчика, отворившего нам ворота на другом конце селения, что остается еще двадцать верст езды и что дорога ровная.
      Мало-помалу разговор опять склонился к тому же. Мы перебирали любимые имена наших писателей; Уронцов злился на людей бездарных, почитающих себя поэтами за знание механизма стихосложения. "Разложение земной оболочки небом вдохновенного стиха, - сказал он, - и возникшие кафедры Пиитики наводнили свет стихотворцами - назло и вкусу и уму. Что делать! Способность подражать - одно из средств, данных человеку для возведения его к совершенству, употребляется каждым по разумению. У меня в эскадроне был некогда солдат, умевший мастерски свистать по-соловьиному, хотя, может быть, соловей, услышав его, расхохотался бы на свой лад". - "Ведь и мы хохочем, милый друг, - сказал я в свою очередь, - над печатными глупостями. Просвещенная республика письмен допускает граждан своих вступать в состязание литературное; она открыла трибуналы, где каждый имеет равное право подавать голос свой о новом явлении на поприще Словесности. Журналы, учреждение благонамеренное, сосредоточивают отголоски общего мнения; отсюда выслушивает автор приговор себе". - "Читаешь ли ты журналы, - перебил меня Уронцов, - вникаешь ли в критику?.. Прекрасно, буде она искренна: если журналисты не видны по пояс, как попы на кафедре, не кричат и не говорят наглости, как франтики с Петербургской стороны на провинциальных балах; иначе мы из одной беды попадем в другую: побранки перепугают порядочный круг, и журналы юной Словесности нашей, сильной уже появлением многих гениев, будут высланы из гостиных, за неприличие. Не дай нам бог дожить до этого! Можно ли не смеяться над смешным... но требуется, чтоб смех не был оскорбителен не только для страждущего лица, но и для ушей образованных слушателей. Приятно дурачить самонадейчивого дурака, но говорить ему дерзости не позволяет язык просвещенного общества; оно допускает самую едкую насмешку, но насмешку, чуждую личности и растворенную всею любезностию общежития. Кому тяжело сие условие - не смейся, или будешь сам смешон: сцена, куда выступает смеющийся, очень скользка! Необразованность журналистов есть нравственное зло для всего читающего народа. Пусть выгонят их из гостиных, но довольно еще останется места, чтоб отыскать себе слушателей: в каждом доме, без сомнения, найдется уголок, где безопасно можно провозгласить любую оду цинического писателя, не оскорбив приличия... Что ж из этого: непросвещенный слушатель многое недозволенное сочтет дозволенным, дерзкое - остроумным, белое - черным; а для образованного общества дело Словесности будет потеряно: не будет суда литературным явлениям - они пойдут по гостиным сами, сами или упрочат себе право гражданства, или исчезнут; и автор не слышит об них общественного мнения, столь полезного - и положительно и отрицательно. Еще повторяю: не дай нам бог дожить до этого".
      Лес, которым мы ехали, наконец начал редеть, и выплывшее из-за облаков солнце озолотило представившуюся глазам снеговую равнину и в конце оной помещичий дом, увенчанный розовым дымом, вьющимся над кровлею. Скоро заиндевелая решетка из акаций обежала с обоих сторон сани, и мы подъехали к крыльцу.
      Вот тебе, мой добрый Богуслав, целая тетрадь: от безделья прочитать ее не будет трудным. Уронцов говорил, что думает побывать в Смоленске и что тебя отыщет непременно. Он тебя очень любит.
      Ты ни слова не скажешь о Софии, а потому и я ограничусь тем, что прошу тебя передать ей мое приветствие, когда ее увидишь. Прощай, Богуслав!
      От Софии к Тоцкой
      20 февраля 1813
      Ты говоришь: дорого заплатила бы, чтоб только взглянуть на меня. Ценю это чувство. Благодарю бога за твое дружество; благодарю тебя за милые слова твои. Смотри же на меня, Александрина - вот я: сердце сердцу подает весть, ты должна если не видеть, то тем не менее чувствовать всю меня; любопытно бы знать, так ли ты представляешь меня себе?
      Случалось ли тебе быть в лесу в темную осеннюю ночь, столь темную, что неба нельзя отличить от земли? Как прекрасны эти ночи! Представь себе: мрак затопил все... чувство зрения не существует... глаза невольно раскрываются во весь объем, взоры утопают в хаосе... Тишина господствует в воздухе, но по окружающему пространству переливается беседа лесов: они говорят с тобой о своей силе и твоем ничтожестве... их надгробное пение уносит душу за пределы земного... Как близки к нам в эту минуту друзья, отторгнутые смертию, как сердце примиряется с мыслию о последней минуте!.. Александрина, я испытала эти ночи; как многому они научили меня!.. Нет, ты не той, наверное, не той представляешь меня, какою нашла бы!
      Что же я тебе скажу? У нас все по-прежнему, прежнее счастливое безмолвие живет в Семипалатском; да, кстати, вот новость: у нас есть новый сосед, полковник Влодин, раненный в деле под Малым Ярославцем; человек пожилой, очень добрый и оригинальный; он познакомился с нами случайно, проездом в Смоленск его разбили лошади близ самого села нашего, он так больно ушибся, что не мог ехать далее и остановился в священниковом доме; матушка узнала об этом и пригласила его переехать к нам, пока сберется с силами для продолжения пути. Уже около двух недель он разделяет скуку семипалатских затворниц; я забыла об нем написать тебе в двух последних письмах.