Помещение, куда он заглядывал, было глубоким и темным; серые отблески стали внизу казались холодными после резкого сияния моря вокруг судна. Но воздух, пахнувший ему в лицо, был горячим и липким. Отрывистый гулкий крик, которому невозможно было дать какое-либо истолкование, раздался снизу. Так отвечал своему начальнику второй механик.
      Это был человек средних лет, рассеянный, молчаливый, и, казалось, до того поглощенный своими машинами, что как будто разучился говорить. Когда обращались непосредственно к нему, единственным его ответом было ворчание или гулкий крик - в зависимости от расстояния.
      За все те годы, которые он провел на борту "Софалы", никто ни разу не слыхал, чтобы он обменялся дружелюбными приветствиями с кем-нибудь из своих товарищей.
      Казалось, он не замечал, что люди приходят и уходят, он как будто вовсе их не видел. На берегу он никогда не узнавал товарищей по судну. За столом (четверо белых на борту "Софалы" обедали вместе) он бесстрастно смотрел в свою тарелку, а в конце обеда неожиданно вскакивал и бежал вниз, словно что-то побуждало его пойти и посмотреть, не украл ли кто машины, пока он обедал.
      В порту - по окончании рейса - он регулярно сходил на берег, но никто не знал, где. и как проводит он свои вечера. На местных каботажных судах была популярна нелепая туманная легенда о его любовном увлечении женой сержанта ирландского пехотного полка. Много лет назад полк нес здесь гарнизонную службу, а затем перебрался неведомо куда, в другое полушарие. Два или три раза в год механик выпивал лишнее. В таких случаях он возвращался на борт в более ранний час и пробегал по палубе, растопырив руки и балансируя, словно канатный плясун; заперев дверь своей каюты, он всю ночь напролет беседовал и спорил сам с собой на разные тона:
      гневно, насмешливо, плаксиво - с изумительной настойчивостью. Масси на своей койке в соседней каюте, приподнявшись на локте, обнаруживал, что второй его механик помнил имена всех белых, когда-либо служивших на борту "Софалы". Он вспоминал имена людей, уже умерших, имена вернувшихся на родину и тех, что уехали в Америку.
      В пьяном виде он вспоминал людей, которые так недолго были связаны с судном, что Масси позабыл, при каких обстоятельствах они служили, и едва мог воскресить в памяти их лица. По другую сторону переборки механик пьяным голосом обсуждал их поведение, с исключительной язвительностью измышляя скандальные истории.
      Выходило так, что все они чем-то его оскорбили, а он в отместку их всех раскусил. Он злобно бормотал, саркастически смеялся, сокрушал их одного за другим, но о своем начальнике Масси лопотал с завистливым и наивным восхищением:
      - Умный негодяй! Таких не каждый день встретишь.
      Вы только посмотрите на него! Ха! Великий человек!
      Собственное судно. Уж он-то не собьется с толку. Э, нет, этакая скотина!
      А Масси, приняв с довольной улыбкой эту бесхитростную дань своему величию, начинал кричать и колотить кулаками в переборку:
      - Заткните глотку, сумасшедший! Дайте мне спать, идиот!
      Но горделивая улыбка играла на его губах. Одинокий ласкар [Ласкар матрос индиец или малаец.], державший ночную вахту в гавани, - быть может, юноша, недавно пришедший из лесной деревушки,-- неподвижно стоял на темной палубе, прислушиваясь к несмолкаемой пьяной болтовне. Сердце его замирало от благоговейного страха перед белыми людьми, властными и упрямыми людьми, которые неумолимо преследуют свои непостижимые цели, - перед существами, которые говорят со странными интонациями и руководствуются необъяснимыми чувствами и неисповедимыми мотивами.
      VIII
      После ответного крика второго механика Масси еще некоторое время мрачно стоял над люком машинного отделения. Капитана Уолея, который с помощью пятисот фунтов удерживал за собой командование в течение трех лет, можно было заподозрить в том, что он никогда еще не видел этого берега. Казалось, он не в силах был опустить бинокль, как будто приклеившийся под сдвинутыми его бровями. Эти нахмуренные брови придавали ему вид неумолимо суровый, но поднятый его локоть слегка дрожал, а пот струился из-под шляпы, словно в зените внезапно вспыхнуло второе солнце рядом с неподвижно застывшим в небе пламенным шаром, в ослепительно белых лучах которого земля кружилась и сверкала, как пылинка.
      Время от времени, все еще не опуская бинокля, он поднимал руку, чтобы вытереть влажное лицо. Капли стекали по щекам, падали, словно брызги дождя, на белую бороду... и вдруг, как будто руководимая необъяснимым и тревожным импульсом, рука его потянулась к сигнальному аппарату машинного отделения.
      Внизу прозвучал удар гонга. Сдержанная вибрация парохода, шедшего тихим ходом, совершенно прекратилась, смолкли все звуки, словно великая тишина, объявшая берег, прокралась сквозь железные бока судна и завладела самыми сокровенными его уголками. Иллюзия полной неподвижности, казалось, спустилась на судно с лучезарного голубого купола, который раскинулся над гладью моря, не тронутого рябью. Легкий бриз, пробужденный ходом судна, стих, как будто воздух сделался слишком густым; не слышно было даже тихого журчанья воды у носа. Узкое длинное судно продвигалось, не оставляя за собой ряби, и, словно крадучись, приближалось к мелководью. Унылый монотонный крик ласкара, бросавшего лот, раздавался все реже и реже, и люди на мостике, казалось, затаили дыхание. Малаец у штурвала пристально смотрел на картушку компаса; капитан и серанг не сводили глаз с берега.
      Масси отошел от люка и, неслышно ступая, вернулся к тому самому месту на мостике, где стоял раньше. Он усмехался, обнажая ряд крупных белых зубов; в тени под тентом зубы блестели, словно клавиши рояля в полутемной комнате.
      Наконец, делая вид, что разговаривает сам с собой, он сказал с преувеличенным удивлением, но не очень громко:
      - Остановил машину. Интересно, что будет дальше.
      Он выждал, сгорбился и, бросая косые взгляды, склонил голову набок. Потом слегка повысил голос:
      - Если бы я осмелился сделать нелепое замечание, я бы сказал, что у вас не хватает мужества...
      Но тут ласкар, бросавший лот, вдруг оживился, словно в него вселился какой-то неистовый дух, который блужжал в необъятной тишине берега. Протяжный, монотоннопевучий крик сменился быстрыми, отрывистыми возгласами. Снова и снова погружался лот, со свистом развертывался линь, и слышался всплеск за всплеском. Пароход шел по мелководью, и матрос, вместо того чтобы протяжно выкрикивать сажени, давал глубину в футах.
      - Пятнадцать футов. Пятнадцать, пятнадцать! Четырнадцать, четырнадцать...
      Капитан Уолей опустил руку с биноклем. Она опускалась медленно, как будто в силу своей тяжести: массивное тело капитана оставалось неподвижным, а возгласы лотового, в которых слышалась тревожная, предостерегающая нотка, проносились мимо его ушей, словно он был глух.
      Масси, притихший и внимательно прислушивавшийся, впился глазами в серебрившийся стриженый затылок старика. Пароход, казалось, стоял на месте, но постепенно река начинала мелеть.
      - Тринадцать футов... Тринадцать! Двенадцать! - тревожно кричал лотовой ниже мостика.
      И вдруг босоногий серанг бесшумно отошел, чтобы украдкой поглядеть за борт.
      Узкоплечий, худой, с ямкой на темной шее, в полинявшем синем бумажном костюме и низко надвинутой старой серой войлочной шляпе, он казался, если смотреть на него сзади, не больше четырнадцатилетнего мальчика.
      Было что-то ребячески непосредственное в том любопытстве, с каким он следил, как поднимались снизу на поверхность синей воды огромные желтоватые витки, похожие на плотные облака, медленно плывущие вверх по бездонному небу. Это зрелище нимало его не испугало.
      Ясно было, что киль "Софалы" бороздит сейчас грязевую гряду, что и побудило его поглядеть за борт.
      Зоркие глаза, косо прорезанные на маленьком старом лице китайского типа, неподвижном, словно вырубленном из старого темного дуба, давно уже подметили, что судно, пересекая мелководье, взяло неверный курс.
      Когда была продана "Красавица" и все матросы получили расчет, серанг в своем полинявшем синем костюме и широкополой серой шляпе по целым дням вертелся у входа в Управление порта. Наконец однажды, заметив капитана Уолея, который шел набирать команду для "Софалы", он спокойно шагнул вперед и, стоя босиком в пыли, молча поднял на него глаза. Старый его командир посмотрел на него благосклонно, - должно быть, то был счастливый день для малайца, - и меньше чем через полчаса белые люди в конторе вписали его имя в документ, который закреплял за ним должность серанга на огненном корабле "Софала". С тех пор он много раз смотрел с этого мостика на мелководье, устье и берег.
      Видимый мир, воспринимаемый его глазами, запечатлевался в инертном мозгу, - так образы внешнего мира, проходя сквозь линзу камеры, запечатлеваются на пленке.
      Знание его было полным и точным; тем не менее, если бы спросили его мнение, и в особенности, если б вопрос был задан сурово и прямо, как спрашивают обычно белые люди, - он бы заколебался, проявляя полное неведение.
      В фактах он был уверен, но эту уверенность подавляло недоумение: какой именно ответ желателен белым.
      Пятьдесят лет тому назад, когда он родился в лесной деревушке, отец его (который умер, так и не увидав ни одного белого лица) попросил человека, сведущего в астрологии, составить гороскоп младенца, ибо по расположению звезд можно узнать всю судьбу человека. Ему суждено было, по милости белых людей, преуспевать на море.
      Он подметал палубы кораблей, стоял у штурвала, ведал хозяйственной частью и, наконец, был возведен в должность серанга. Отличался он благодушием и не в силах был постигнуть простейшие мотивы тех, кому служил, так же, как они сами не способны были сквозь кору земли добраться до ее сердца и узнать, из огня оно или из камня. Но он ничуть не сомневался в том, что "Софала", пересекая мелководье Бату-Беру, сошла с верного пути.
      Ошибка была незначительна. "Софала" уклонилась к северу, но расстояние это едва ли вдвое превышало длину судна; белый человек, не понимая причины уклонения (ибо невозможно было заподозрить капитана Уолея в грубом неведении, неумении или небрежности), склонен был бы усомниться в свидетельстве своих чувств. Такого рода соображения приковывали к месту Масси, беспокойно усмехавшегося и скалившего зубы. Иначе обстояло дело с серангом. Его не тревожило недоверие к свидетельству собственных чувств. Если его капитан решил вести пароход через грязевую гряду, значит так и должно быть.
      На своем веку он видел белых людей, совершавших не менее странные поступки. Теперь ему интересно было посмотреть, что из этого выйдет. Наконец, видимо удовлетворенный, он отошел от поручней.
      Он не произнес ни слова, но капитан Уолей, казалось, обратил внимание на поведение своего серанга. Не поворачивая головы, он спросил, едва шевеля губами:
      - Все еще подвигаемся вперед, серанг?
      - Помаленьку подвигаемся, тюан, - отозвался малаец. Потом вскользь добавил: - Мель осталась позади.
      Лот подтвердил его слова: глубина увеличивалась, и замерли тревожные нотки в голосе лотового, висевшего на парусиновом поясе за поручнями "Софалы". Капитан Уолей приказал убрать лот и пустить машины. Затем, отведя взгляд от берега, он дал указания серангу вести судно в устье реки.
      Масси громко хлопнул ладонью по ляжке:
      - Вы прошли по гряде. Поглядите за корму. Видите, какой след мы оставили! Он ясно виден. Ей-богу, я это предвидел! Зачем вы это сделали? Зачем, черт возьми, вы это сделали? Я думаю, вы хотите меня испугать.
      Говорил он медленно, как бы с опаской, и не спускал с капитана своих выпуклых черных глаз. В злобном его голосе слышалась плаксивая нотка; чувство незаслуженной обиды заставляло его ненавидеть человека, который из-за жалких пятисот фунтов требовал, по соглашению, шестой доли прибыли в течение трех лет. Когда злоба его одерживала верх над благоговейным страхом, какой внушала ему личность капитана Уолея, он буквально хныкал от бешенства.
      - Вы не знаете, что придумать, чтобы замучить меня до смерти! Мне бы в голову не пришло, что такой человек, как вы, снизойдет...
      Когда капитан Уолей пошевельнулся в своем кресле, Масси приостановился не то с надеждой, не то с опаской, словно ожидая, что тот обратится к нему с примирительной речью или же набросится на него и прогонит с мостика.
      - Я сбит с толку, - продолжал он, держась настороже и скаля свои крупные зубы. - Не знаю, что думать.
      Я уверен, что вы пытаетесь меня запугать. Вы едва не посадили судно на мель, где оно проторчало бы, по меньшей мере, двенадцать часов, не говоря уже о том, что грязь забилась бы в машины. В наше время судно не может терять двенадцать часов - вам бы это следовало знать, и вы, конечно, знаете, но только...
      Его тягучая речь, голова, склоненная набок, мрачные взгляды, какие он искоса бросал, казалось, не производили никакого впечатления на капитана Уолея. Тот, сурово сдвинув брови, смотрел на палубу. Масси подождал минуту, потом заговорил жалобно и угрожающе:
      - Вы считаете, что этим договором связали меня по рукам и по ногам? Считаете, что можете меня мучить, как вам вздумается? А? Но вы не забудьте, что осталось еще шесть недель. У ме.ня есть время вас рассчитать раньше, чем истекут эти три года. Вы еще успеете сделать что-нибудь такое, что даст мне возможность вас рассчитать, и вам придется ждать год, пока вы сможете убраться восвояси со своими пятьюстами фунтов, не оставив мне ни пенни на покупку новых котлов. Вас радует эта мысль, не так ли? Мне кажется, вы сидите здесь и радуетесь. Выходит так, словно я продал свою душу за пятьсот фунтов и заслужил вечное проклятье...
      Он умолк, скрывая свое раздражение, потом ровным голосом заговорил:
      - Котлы изношены, а над моей головой висит осмотр...
      Капитан Уолей!.. Слышите, капитан Уолей! Что вы делаете со своими деньгами? У вас где-то есть большой капитал.
      У такого человека, как вы, должны быть деньги. Это само собой разумеется. Я не дурак, знаете ли... капитан Уолей, компаньон...
      Снова он замолчал и на этот раз как будто надолго.
      Он провел языком по губам и бросил взгляд на серанга, который вел судно, шепотом давая указания рулевому и делая ему знаки рукой.
      Винт отбрасывал на длинную черную тинистую отмель мелкие волны, увенчанные темной пеной. "Софала" вошла в реку: след, проведенный ею над грязевой грядой, остался за кормой на расстоянии мили, скрылся из виду, исчез; гладкое пустынное море раскинулось вдоль берега в ослепительном сиянии солнца. По обеим сторонам судна тянулись болотистые, пропитанные водой берега, заросшие темными искривленными мангровыми деревьями.
      Масси снова заговорил тем же тоном, словно кто-то вертел ручку, извлекая из него слова, как мелодию из музыкальной шкатулки.
      - Если кто ухитрился меня обойти, так это вы! Я готов в этом признаться. И признаюсь. Чего вам еще нужно?
      Разве самолюбие ваше не удовлетворено, капитан Уолей?
      С самого начала вы меня обошли. Теперь я понимаю, что вы все время вели свою линию. Вы, позволили мне включить в договор пункт о неумеренном употреблении спиртных напитков, - ни слова не сказали, только поморщились, когда я настоял на том, чтобы это было написано черным по белому. Откуда я мог знать ваше слабое место? А слабости у каждого должны быть. И вдруг, извольте! Когда вы явились на борт, выяснилось, что уже много лет вы не пьете ничего, кроме воды.
      Он оборвал свои укоризненные жалобы и глубокомысленно задумался, как задумываются хитрые и неумные люди. Казалось непостижимым, как может капитан Уолей не смеяться при виде этой желтой физиономии, выражающей крайнее отвращение. Но капитан Уолей не поднимал глаз - он сидел в своем кресле оскорбленный, важный и неподвижный.
      - Нечего сказать, - монотонно продолжал Масси, - стоило выставлять пункт о неумеренном употреблении спиртных напитков как повод увольнения человека, который не пьет ничего, кроме воды! А вид у вас был пасмурный, когда я в то утро прочитал свои условия в конторе юриста. Капитан Уолей, вы выглядели очень расстроенным, и тут-то я решил, что мне удалось угадать ваше слабое место. Судовладелец должен быть чрезвычайно осторожен, выбирая себе шкипера. Вероятно, вы все это время исподтишка надо мной смеялись... А? Что вы хотите сказать?
      Капитан Уолей только пошевельнул ногой. Масси посмотрел на него искоса, и в глазах его вспыхнула глухая вражда.
      - Но не забудьте, что есть и другие поводы к увольнению. Постоянная небрежность, равносильная неопытности... грубое и упорное пренебрежение своим долгом.
      Я не такой уж дурак, каким вы хотите меня выставить.
      Последнее время вы были небрежны, во всем полагались на этого серанга. Я ведь слышал, как вы приказывали этому старому дураку малайцу определять для вас местоположение, словно вы такая важная особа, что сами не можете это сделать, А как вы провели только что судно, задев килем мель? Вы думаете, что я с этим примирюсь?
      Облокотившись о трап мостика, старший помощник Стерн прислушивался и подмигивал второму механику, который на минутку поднялся на палубу и стоял вдали, возле трапа машинного отделения. Вытирая руки тряпкой, он равнодушно глядел по сторонам на берега реки, скользившие за кормой "Софалы".
      Масси повернулся лицом к креслу. Хныканье его снова стало угрожающим.
      - Берегитесь! Я еще могу вас уволить и в течение года держать у себя ваши деньги. Я могу...
      Но при виде этого молчаливого, неподвижного человека, чьи деньги в последнюю минуту спасли его от разорения, слова застряли у него в горле.
      - Не то чтобы я хотел с вами распрощаться... - помолчав, заговорил он вкрадчиво. - Капитан Уолей, я ничего лучшего не желаю, как жить с вами в дружбе и возобновить договор, если вы согласитесь внести еще сотни две на покупку новых котлов. Я об этом уже говорил.
      Новые котлы нужны, - вам это известно так же, как и мне.
      Вы обдумали мое предложение?
      Он ждал. Тонкий мундштук трубки с массивной чашечкой на конце торчал между его толстыми губами. Трубка потухла. Вдруг он выхватил ее изо рта и заломил руки.
      - Вы мне не верите?
      Он сунул трубку в карман своей лоснящейся черной куртки.
      - Иметь дело с вами не легче, чем с чертом! - сказал он. - Почему вы не отвечаете? Сначала вы себя держали так важно и высокомерно, что я едва осмеливался ползком пробираться по своей собственной палубе.
      Теперь я не могу ни слова из вас вытянуть. Вы как будто меня не замечаете. Что это значит? Честное слово, вы меня пугаете, прикидываясь глухонемым. Какие мысли бродят у вас в голове? Что вы против меня замышляете?
      И с таким упорством, что слова выговорить не можете?
      Никогда вы не заставите меня поверить, будто вы - вы! - не знаете, где достать две сотни!.. Из-за вас я готов проклясть тот день, когда родился...
      - Мистер Масси! - сказал вдруг капитан Уолей, попрежнему не шевелясь. Механик сильно вздрогнул. - Если это так, я могу только просить у вас прощения.
      - Право руля! - пробормотал серанг, обращаясь к рулевому; и "Софала" начала поворачиваться, вступая во второе колено реки между двумя изгибами.
      - Уф! - Масси содрогнулся. - От ваших слов у меня кровь стынет в жилах. Что вас побудило ко мне прийти?
      Что побудило неожиданно явиться в тот вечер на борт и искушать меня громкими словами и деньгами? Я всегда недоумевал, каковы были ваши мотивы. Вы прицепились ко мне, чтобы ничего не делать и пить мою кровь, вот что я вам скажу. Верно? Я вас считаю величайшим скрягой, или же...
      - Нет. Я только беден, - твердо сказал капитан Уолей.
      - Так держать! - прошептал серанг.
      Масси отвернулся, подбородком касаясь плеча.
      - Я этому не верю, - сказал он своим, не допускающим возражений, тоном. Капитан Уолей не шелохнулся. - Вы тут восседаете, словно стервятник, набивший себе зоб...
      точь-в-точь, как стервятник.
      Он окинул реку и берега рассеянным взглядом и медленно ушел с мостика.
      IX
      Повернувшись к трапу, Масси увидел внизу голову старшего помощника Стерна с его рыжими усами, мигающими глазами и хитрой, таинственной улыбкой.
      До поступления на "Софалу" Стерн служил младшим помощником в одной из крупных пароходных компаний.
      По его словам, он отказался от места "из соображений принципиальных". Повышения в должности приходилось ждать слишком долго, жаловался он, и вот он решил, что пора ему сделать попытку продвинуться. Служащие Компании, казалось, никогда не бросали службы и никогда не умирали; все они цеплялись за свои места до тех пор, пока не покрывались плесенью. Ему надоело ждать, и он опасался, что лучшие из служащих не будут оценены по заслугам в том случае, если освободится вакансия.
      Кроме того, капитан, под командой которого он служил, - капитан Провост, - был странным человеком и за что-то его невзлюбил. Должно быть, за то, что Стерн исполнял не только свои служебные обязанности. Если помощник делал промах, он готов был выслушать порицание; но он надеялся, что с ним будут обращаться, как с человеком, а не третировать его неизменно так, словно он был собакой. Он напрямик попросил капитана Провоста сказать, в чем его вина, а капитан Провост в высшей степени презрительно ответил, что он - образцовый помощник, а если ему не нравится, как с ним обращаются, то вот сходни - он может хоть сейчас сойти на берег. Конечно, всем известно, что за человек этот капитан Провост. Не было смысла подавать жалобу в правление. Капитан Провост пользовался слишком большим влиянием. Тем не менее они вынуждены были дать ему хорошую рекомендацию. Он брал на себя смелость утверждать, что на него никакого обвинения возвести нельзя. Услыхав случайно, что помощник на "Софале", пораженный солнечным ударом, отправлен в госпиталь, он решил попытать, не примут ли его на это место.
      Он явился к капитану Уолею, гладко выбритый, краснолицый, худощавый, и, выпячивая узкую грудь, рассказал мужественно и откровенно свою маленькую историю. Время от времени веки его слегка вздрагивали, а рука украдкой тянулась к кончику огненно-красного уса; брови у него были прямые, мохнатые, каштанового цвета, он смотрел собеседнику прямо в глаза, и в его взгляде было что-то граничившее с наглостью. Капитан Уолей нанял его временно; затем, когда доктора посоветовали прежнему помощнику вернуться на родину, Стерн остался на следующий рейс, потом еще на один.
      Теперь место было за ним закреплено, и свои обязанности он исполнял с серьезным, сосредоточенным вниманием. Когда к нему обращались, он настороженно улыбался и всей своей позой старался выразить величайшее почтение, но при этом всегда как будто насмешливо подмигивал, словно ему был открыт секрет какой-то шутки, всех одурачившей и никем не разгаданной.
      Серьезный и улыбающийся, он следил, как Масси спускался со ступеньки на ступеньку. Когда старший механик сошел на палубу, Стерн повернулся и очутился с ним нос к носу. Одинакового роста, но нимало друг на друга не похожие, они стояли лицом к лицу: казалось, их соединяла не только яркая полоса света, падавшая вкось на палубу сквозь широкое отверстие между двумя тентами и тянувшаяся у их ног, словно ручей, но и еще что-то, глубокое и неуловимое, как невысказанная вслух догадка, тайное недоверие или какой-то страх.
      Наконец Стерн, мигая глубоко посаженными глазами и выдвинув гладко выбритый подбородок, такой же красный, как и вся его физиономия, прошептал:
      - Видели? Он задел килем мель! Видели?
      Масси с презрительным видом отвечал в том же тоне, не поворачивая к нему своего желтого мясистого лица:
      - Может быть. Но, будь вы на его месте, мы бы застряли на мели.
      - Простите, мистер Масси. Разрешите мне с этим не согласиться. Конечно, судовладелец, находясь на собственной палубе, может говорить все, что ему вздумается.
      Это совершенно верно... но я прошу...
      - Убирайтесь с дороги!
      Тот слегка вздрогнул, может быть сдерживая порыв негодования, но с места не тронулся. Масси, опустив глаза, смотрел то направо, то налево, словно палуба у ног Стерна была усыпана яйцами, которые нельзя было давить, и он раздраженно высматривал местечко, куда можно поставить ногу и убежать. Кончилось тем, что он тоже не тронулся с места, хотя путь был свободен.
      - Я слышал, что вы говорили там, наверху, - продолжал помощник. - Вы сделали одно очень справедливое замечание, что у каждого человека должно быть слабое место...
      - Подслушиванье - вот ваше слабое место, мистер Стерн.
      - Если б вы только меня выслушали, мистер Масси, я бы мог...
      - Вы проныра! - перебил Масси и даже успел повторить торопливо: - Вот именно - проныра, - прежде чем Стерн с жаром продолжал:
      - Послушайте, сэр, чего вы хотите? Вы хотите...
      - Я хочу, хочу... - забормотал Масси, взбешенный и удивленный. - Я хочу? Да откуда вы знаете, что я чегонибудь хочу? Как вы смеете? Что вы хотите сказать?
      Чего добиваетесь вы?..
      - Повышения.
      Стерн утихомирил его своею откровенной дерзостью.
      Круглые мягкие щеки механика еще подергивались, но он проговорил довольно спокойно:
      - Вы мне только голову морочите.
      А Стерн посмотрел на него с самоуверенной улыбочкой.
      - Один мой знакомый, деловой парень (теперь он занимает хорошее положение), говорил мне, бывало, что это и есть единственно правильный путь. "Всегда выдвигайтесь вперед, - говаривал он. - Попадайтесь на глаза своему хозяину. Вмешивайтесь всякий раз, как представляется случай. Покажите ему, что вы знаете. Надоедайте своим присутствием". Таков был его совет. Здесь, кроме вас, я не знаю другого хозяина. Вы - владелец судна, а на мой взгляд, это самое важное. Понимаете, мистер Масси? Я хочу продвинуться. Из этого я не делаю тайны. Людей, которые хотят продвинуться, можно использовать, сэр. Полагаю, что вы недаром поднялись на вершину лестницы, сэр, и должны это знать.
      - Надоедать своему хозяину, чтобы продвинуться, - повторил Масси, словно устрашенный непочтительной и оригинальной мыслью. - Я не удивляюсь, если именно по этой причине компания "Синий якорь" вас выставила.
      Это вы называете продвижением? Могу вам обещать, что вы и здесь так же точно продвинетесь, если не будете осторожнее.
      Стерн, сбитый с толку, уныло понурил голову и, мигая, уставился в палубу. Все его попытки ближе познакомиться с судовладельцем приводила лишь к этим мрачным угрозам увольнения, - а такая угроза заставляла его немедленно умолкнуть, словно он еще не был уверен в том, что настал час, когда можно смело принять вызов. И сейчас он на секунду лишился дара речи, а Масси прошел мимо, сделав попытку задеть его плечом. Стерн отступил назад и обрек попытку на неудачу. Затем он повернулся и широко разинул рот, словно хотел что-то крикнуть вслед механику, но передумал.
      Всегда - в этом он готов был сознаться - Стерн подстерегал случай выдвинуться, и у него вошло в привычку следить за поведением непосредственных его начальников, выискивая что-нибудь, "за что можно было бы уцепиться". Он был убежден, что ни один шкипер в мире не сумел бы удержать за собой командование, если бы только можно было "открыть глаза" судовладельцам. Эта романтическая и наивная теория не раз доводила его до беды, но он был неисправим. Стерн, по натуре своей человек вероломный, поступая на судно, всякий раз лелеял надежду спихнуть своего капитана и самому занять его место.
      Наяву, в часы досуга, он строил планы и мечтал о компрометирующих разоблачениях, во сне ему грезились счастливые случайности и благоприятное стечение обстоятельств.
      Случается, что шкиперы заболевают и умирают на море, а помощнику представляется случай показать, из какого теста он сделан. Бывает, что шкиперы падают за борт:
      он слыхал о таких происшествиях. Мало ли какие бывают случаи!.. И он твердо, как бы всем нутром своим, верил, что ни один шкипер не окажется на высоте, если за ним станет бдительно наблюдать человек, который "понимает дело" и все время "смотрит в оба".
      Получив место на "Софале", он разрешил своей многолетней надежде окрепнуть. Начать с того, что очень удобно было иметь капитаном старика, человека, который по той или иной причине, естественно, может в самом непродолжительном времени оставить службу. Стерн очень опечалился, убедившись, что за все это время он нимало не приблизился к цели. А все-таки эти старики иногда сваливаются с ног внезапно. Кроме того, тут же под рукой находился судовладелец, который должен был обратить внимание на рвение и стойкость помощника. Стерн никогда не сомневался в своих способностях (действительно, он был прекрасным помощником), но в настоящее время профессиональные заслуги не выведут человека в люди в короткий срок. Парень должен быть энергичен, шевелить мозгами, чтобы продвинуться. Стерн решил получить по наследству должность капитана на этом пароходе. Командование "Софалой" он не считал завидной добычей, но руководствовался тем соображением, что везде - а в особенности на Востоке - важно положить начало, а затем уже одно командование повлечет за собой другое.
      Он дал себе зарок действовать с величайшей осмотрительностью; мрачный и фантастический характер Масси смущал его, как нечто выходящее за пределы повседневного опыта. Но он был умен и чуть ли не с самого же начала понял, что попал в необычайную обстановку.
      Как человек, склонный к выслеживанию, он быстро овладел положением, но чувствовал, что есть здесь что-то от него ускользающее, и это приводило его в отчаяние, так как он горел нетерпением приблизиться к цели. Закончился первый его рейс, затем второй и начался третий, а он все еще не знал, как сделать ему шаг, ведущий к успеху. Положение казалось очень странным и очень запутанным; чтото происходило около него, как бы отделенное пропастью от повседневной жизни и рутины, нимало не отличавшихся от жизни и рутины на других каботажных пароходах.
      Наконец настал день, когда он сделал открытие.
      Мысль осенила его после долгих недель, посвященных бдительному наблюдению и недоуменным предположениям, - осенила внезапно, как приходит внезапно на ум долго ускользавшая разгадка загадки. Но, конечно, разгадка эта не была столь непреложна. Боже мой!
      Возможно ли? Он был словно громом поражен и, презирая самого себя, старался отделаться от этой мысли, как будто она являлась результатом нездорового пристрастия в сторону невероятного, необъяснимого, неслыханного...