Конец рабства

      и "Дикий голубь" вместе стояли в порту, она часто просила его пригласить к обеду капитана Элиота. С тех пор они редко встречались; быть может, раз в пять лет. Изпод седых бровей он смотрел на человека, которому не мог довериться в беде, а тот продолжал свои излияния и был так же далек от собеседника, как если бы разглагольствовал на вершине холма на расстоянии мили отсюда.
      Теперь у него затруднения с пароходом "Софала". Всегда кончается тем, что в порту ему приходится распутывать каждый узел. Они почувствуют его отсутствие, когда он через полтора года уедет, а на его место, по-видимому, посадят какого-нибудь отставного флотского офицера человека, который ровно ничего не понимает и понимать не хочет. Этот пароход был торговым каботажным судном, плававшим на север до Тенассерима; но беда в том, что нет капитана, который согласился бы совершать регулярные рейсы на этом пароходе. Никто не хотел на нем плавать. У капитана Элиота, конечно, не было власти приказать человеку занять эту должность. Можно нажимать по требованию генерального консула, но...
      - Чем плохо судно? - спокойно перебил капитан Уолей.
      - Судно-то не плохо. Хороший старый пароход. Сегодня владелец его был у меня в конторе и волосы на себе рвал.
      - Он белый? - спросил Уолей, начиная заинтересовываться.
      - Называет себя белым, - презрительно ответил начальник порта, - но белая у него только кожа. Я так и сказал ему в лицо.
      - Но кто же он такой?
      - Он старший механик "Софалы". Понимаете, Гарри?
      - Понимаю, - задумчиво отозвался капитан Уолей. - Понимаю. Механик.
      Эта история - как парень стал судовладельцем - была похожа на сказку. Капитан Элиот помнил, что пятнадцать лет назад этот человек приехал на английском судне, исполняя обязанности третьего механика, и был уволен после ссоры и со шкипером и со старшим механиком. По-видимому, они очень рады были от него отделаться любой ценой. Ясно, что парень не из покладистых. Так он и остался здесь и всем опостылел: вечно он нанимался на какое-нибудь судно и получал расчет, не умея удержать за собой место; прошел машинные отделения чуть ли не всех судов, принадлежавших колонии. И неожиданно капитан Элиот спросил:
      - Как вы думаете, Гарри, что произошло?
      Капитан Уолей, как будто производивший в уме какие-то вычисления, слегка вздрогнул. Право же, он не мог себе представить. Голос начальника порта хрипел и глухо вибрировал. Парню посчастливилось выиграть второй крупный приз в Манильской лотерее. Все механики и помощники покупали лотерейные билеты. Это было похоже на какую-то манию.
      Теперь все надеялись, что он вместе со своими деньгами уберется на родину или отправится к черту, куда ему вздумается. Ничуть не бывало! Владельцы "Софалы", находя ее слишком маленькой и недостаточно современной для той торговли, какую они вели, выписали из Европы новый пароход, а "Софалу" продавали за умеренную цену. Он бросился к ним и купил ее. Парень не обнаруживал признаков того духовного опьянения, какое может вызвать получение крупной суммы денег, - не обнаруживал до тех пор, пока не сделался владельцем судна. Но тут он вдруг потерял равновесие; влетел в Управление порта, размахивая легкой тросточкой и сдвинув шляпу на левый глаз, и сообщил всем клеркам по очереди, что "теперь никто не может его выставить. Пришел и его черед! Нет и не будет на земле никого, кто бы стоял над ним!" Он чванился, важно разгуливал между столами, орал во всю глотку и все время дрожал, как лист; пока он был там, всякая работа приостановилась, и в большой комнате все стояли разинув рот и смотрели, как он кривляется. Затем можно было наблюдать, как в самые жаркие часы дня он с огненно-красной физиономией метался по набережным и созерцал свое судно то с одного, то с другого места. Казалось, он готов был остановить первого встречного и довести до его сведения, что "нет над ним теперь ни одного человека; он купил судно, и никто на свете не может его выставить из машинного отделения!"
      Как ни дешево продавалась "Софала", но на покупку ее ушли почти все выигранные деньги. Он не оставил себе капитала, с которым можно было бы начать дело.
      Это обстоятельство особого значения не имело, ибо то были счастливые дни для каботажных торговых судов, пока английские судовые фирмы не решили завести местный флот для обслуживания главных линий.
      Когда дело было организовано, они отрезали себе, конечно, лучшие куски пирога; а затем через Суэцкий канал пролезла стая проклятых немецких грузовых судов и подобрала все крошки. Эти люди охотились за дешевкой и шныряли вдоль берега и между островами, словно акулы, готовые подхватить все, что вы уроните.
      И тогда доброму старому времени пришел конец. В течение нескольких лет "Софала", по его мнению, зарабатывала не больше, чем нужно для того, чтобы жить хорошо. Капитан Элиот считал своим долгом всемерно помогать английскому судну. Ясно было, что "Софала", не находя себе капитана и пропуская рейсы, скоро потеряет все свои торговые связи. Вот в чем была беда.
      Парень оказался слишком непокладистым.
      - Не на свое место попал, - пояснил капитан Элиот. - Время шло, а он изменялся к худшему. За последние три года он сменил одиннадцать шкиперов, - кажется, всех здесь перебрал в стороне от пароходных линий. Я его раньше предупреждал, что так поступать не следует. А теперь, конечно, никто и смотреть не хочет на "Софалу". Я вызвал к себе двух-трех человек и потолковал с ними; но какой смысл, - заявили они мне, - поступать на службу, вести в течение месяца собачью жизнь, а затем получить расчет по окончании первого рейса? Парень, конечно, говорит, что все это вздор: уже несколько лет пытались составить заговор против него.
      И теперь дело сделано. Негодяи шкиперы в порту сговорились поставить его на колени, потому что он - механик.
      Капитан Элиот хрипло хихикнул.
      - А факт тот, что, пропусти он еще два рейса, - и не будет ни малейшего смысла снова приниматься за дело. Никакого груза он не найдет. Слишком велика сейчас конкуренция, чтобы люди держали свои товары в ожидании судна, которое не является вовремя. Плохо его дело. Он клянется, что засядет на борту и умрет с голоду в своей каюте, но не продаст судна, хотя бы ему и удалось найти покупателя. А это мало вероятно. Даже японцы не дадут за "Софалу" той суммы, в какую она застрахована. Это не то, что продавать парусные суда.
      Пароходы скоро становятся устаревшими, не говоря уже о том, что они изнашиваются.
      - Все-таки он отложил, должно быть, приличную сумму, - спокойно заметил капитан Уолей.
      Начальник порта раздул свои багровые щеки.
      - Ни пенни, Гарри. Ни единого пенни!
      Он умолк, выжидая. Но так как капитан Уолей, медленно поглаживая бороду, смотрел в землю и не говорил ни слова, капитан Элиот коснулся пальцем его руки, привстал на цыпочки и хриплым шепотом сказал:
      - Манильская лотерея поедала его сбережения.
      Он слегка нахмурился и быстро закивал головой. Все они этим занимались; треть жалованья, выплачиваемого офицерам ("в моем порту", - добавил он), уходила в Манилу. Какая-то мания! Этот парень Масси с самого начала был одержим ею, как и все остальные; но, однажды выиграв, он как будто убедил себя, что стоит попытаться - и второй крупный выигрыш достанется ему.
      С тех пор он дюжинами покупал билеты перед каждым розыгрышем. Вследствие этого порока и неопытности в ведении дел денег ему никогда не хватало, с тех пор как он, на свою беду, купил пароход.
      По мнению капитана Элиота, это давало возможность разумному моряку, имеющему на руках небольшую сумму денег, войти в компанию и спасти безумца от последствий его безумия. Масси был одержим манией ссориться со своими капитанами. Поступали к нему и хорошие люди, которые рады были бы остаться, если б только он этому не препятствовал. Но не тут-то было!
      Казалось, он считал, что перестанет быть хозяином, если не выгонит утром старого капитана и не поссорится к вечеру с новым. Ему нужен был шкипер с двумя-тремя сотнями фунтов, который на приличных условиях войдет пайщиком в дело. Вы не станете прогонять человека, ни в чем не повинного, только потому, что вам доставляет удовольствие сказать ему, чтобы он собирал свои пожитки и отправлялся на берег, - вы не станете его прогонять, ибо в противном случае вам придется выкупить его пай. С другой стороны, человек, заинтересованный в деле, не бросит своего места в припадке гнева, из-за пустяка. Капитан Элиот сообщил свое мнение Масси. Он сказал ему: "Так не годится, мистер Масси.
      Вы начинаете надоедать нам здесь, в Управлении порта.
      Теперь вы должны попытаться найти моряка, который бы согласился стать вашим компаньоном. Вот, по-видимому, единственный выход". И это был разумный совет, Гарри.
      Капитан Уолей, опиравшийся на палку, застыл на месте и, перестав поглаживать бороду, сгреб ее рукой.
      Что же парень на это сказал?
      Парень имел дерзость напуститься на начальника порта. Совет он отверг самым бесстыдным образом.
      - "Я пришел сюда не затем, чтобы надо мной смеялись! - завизжал он. - Я обращаюсь к вам, как англичанин и судовладелец, почти разорившийся вследствие незаконного сговора ваших негодяев моряков, а вы изволите мне говорить, чтобы я искал себе компаньона!"
      Парень осмелился злобно топнуть ногой. "Где ему достать компаньона? За дурака, что ли, его здесь принимают? Из всей презренной шайки на берегу в Доме моряка ни один не имеет двух пенсов в кармане. Даже туземным собакам на базаре - и тем это известно..."
      И ведь это правда, Гарри, - рассудительно заметил капитан Элиот. - Все они задолжали китайцам с Дэнхем-Роуд, не уплатили даже за свои костюмы. "Послушайте, мистер Масси, - сказал я, - слишком вы тут шумите, а мне это не нравится. До свидания!" Он ушел и хлопнул дверью. Он хлопнул дверью; он осмелился хлопнуть дверью, дерзкая скотина!
      Глава морского департамента чуть не задохнулся от негодования, но скоро пришел в себя.
      - Болтаю тут с вами... кончится тем, что опоздаю к обеду, а жена этого не любит.
      Грузный, он полез в свою двуколку, наклонился и тогда только хриплым голосом спросил, что же, черт возьми, делал последнее-время капитан Уолей. Сколько лет они друг друга не видели, и вдруг на днях он неожиданно встретил его в Управлении... Где, черт возьми...
      Капитан Уолей, казалось, улыбался себе в бороду.
      - Земля велика, - бросил он туманную фразу.
      Тот, словно для того, чтобы проверить это заявление, огляделся по сторонам. На эспланаде было очень тихо, но издалека доносился слабый стук трамвая; от портика общественной библиотеки вагон отправлялся в трехмильное путешествие к докам Новой гавани.
      - Кажется, не очень-то много места осталось на земле, - проворчал начальник порта, - с тех пор как появились эти немцы и стали толкать нас на каждом шагу.
      Не так было в наше время.
      Погрузившись в глубокие размышления, он похрапывал, словно вздремнул с открытыми глазами. Быть может, и он в свою очередь всматривался в этого молчаливого человека, похожего на паломника, который, словно задержанный путник, стоял возле двуколки, - всматривался и улавливал в его лице забытые черты молодого капитана, командовавшего "Кондором". Славный парень - Гарри Уолей... не очень словоохотливый.
      Вы никогда не знали, что у него на уме. С особами, имеющими вес, он обращался слишком уж запросто и склонен был превратно судить о людях. Факт тот, что он придерживался слишком хорошего мнения о себе самом. Капитану Элиоту хотелось усадить его в двуколку и повезти домой обедать. Но кто знает, понравится ли это жене?
      - Странное дело, Гарри, - снова загудел он, - из всех людей на земле, кажется, только мы с вами помним эту часть света, какой была она раньше...
      Он уже готов был отдаться приятному сентиментальному настроению, но тут ему пришло в голову, что капитан Уолей, неподвижный и молчаливый, как будто чего-то ждет... быть может, надеется... Он тотчас же забрал вожжи и добродушно, грубовато проворчал:
      - Да, дорогой мой! Помним людей, каких мы знали, суда, на которых плавали... да! и дела, какие мы делали...
      Пони рванулся вперед, грум отскочил в сторону. Капитан Уолей поднял руку.
      - Прощайте.
      VI
      Солнце зашло. И когда капитан Уолей, успевший просверлить в земле глубокую ямку своею тростью, двинулся дальше, ночь уже собрала под деревьями свою армию теней.
      Они скапливались в восточном конце аллеи и словно ждали сигнала, чтобы начать генеральное наступление на открытые пространства; они собирались внизу, между облицованными камнем берегами канала. Малайская прау, полускрытая аркой моста, не изменила своего положения ни на одну четверть дюйма. Капитан Уолей долго смотрел вниз, за парапет, и наконец в неподвижности затененной прау почудилось ему что-то необъяснимое и жуткое. Сумрачный свет угас в зените неба, отраженные отблески покинули мир, и вода в канале, казалось, превратилась в смолу. Капитан Уолей пересек канал.
      До поворота направо, за которым находился его отель, оставалось всего несколько шагов. Он снова остановился (все дома, обращенные к морю, были заперты, набережная безлюдна, и только один-два туземца виднелись вдали) и начал мысленно подводить итоги счета. Столько-то дней в отеле по столько-то долларов в день. Дни он пересчитал по пальцам; сунул руку в карман и звякнул серебряными монетами. Хватит еще на три дня; а потом, если что-нибудь не подвернется, он должен будет тронуть пятьсот фунтов деньги Айви, помещенные, так сказать, в ее отца. Ему казалось, что он подавится первым же куском, купленным на эти деньги. Доводы рассудка не помогали, решали вопрос чувства. А чувства капитана Уолея никогда его не обманывали.
      Он не свернул направо. Он пошел дальше, словно все еще стояло на рейде судно, на которое он мог вернуться вечером. Вдали, за домами, на склоне синего-синего мыса, замыкающего вид с набережных, стройная колонна заводская труба - спокойно выбрасывала в чистый воздух прямой столб дыма. Китаец, прикорнувший на корме одного из полудюжины сампанов, которые лежали на воде у конца мола, заметил поднятую руку. Он вскочил, быстро обмотал вокруг головы косичку, натянул широкие темные штаны на желтые бедра и, бесшумно пошевелив веслами, словно плавниками, подвел к ступеням сампан, скользнувший, как рыба, легко и плавно.
      - "Софала", - раздельно произнес сверху капитан Уолей, а китаец, должно быть, недавно приехавший, смотрел вверх с напряженным вниманием, словно ждал, что странное слово, срываясь с губ белого человека, станет видимым. - "Софала", - повторил капитан Уолей, и вдруг мужество ему изменило. Он запнулся.
      Берег, островки, холмы, низменные мысы были окутаны мраком; горизонт потемнел, а на восточном изгибе берега белый обелиск - конечная мачта телеграфного кабеля - поднимался, как бледный призрак, перед темной массой неровных крыш и пальм туземного города. Капитан Уолей снова заговорил:
      - "Софала". Знаешь "Со-фа-лу", Джон?
      На этот раз китаец разобрал чудное слово и ответил утвердительно, издав странный горловой звук. С мерцанием первой звезды, - она появилась внезапно, словно головка булавки, воткнутой в гладкий и бледный сияющий купол неба, - острый холодок рассек теплый воздух земли.
      Спускаясь в сампан, чтобы ехать на "Софалу" и получить командование, капитан Уолей слегко вздрогнул.
      Когда он вернулся и снова вышел на набережную, Венера, будто редкий драгоценный камень, вправленный низко в бордюр неба, отбрасывала за его спиной слабую золотую полосу на воду рейда, ровного, как пол из темного отшлифованного камня. Высокие своды аллей были черны, все было черно над головой, а фарфоровые шары на фонарных столбах походили на яйцевидные жемчужины, гигантские и сияющие, разложенные в ряд, дальний конец которого, казалось, опускался до уровня колен капитана Уолея. Он заложил руки за спину. Теперь он мог спокойно обсудить целесообразность этого шага, прежде чем сказать завтра последнее слово. Гравий громко хрустел у него под ногами... Целесообразность. Легче было бы дать оценку, если бы представлялся другой выход. Честность намерений капитана Уолея не оставляла места сомнению; этому парню он хотел добра. Рядом с ним тень его прыгала по стволам деревьев и растягивалась, косая и тусклая, на траве, подражая его походке.
      Целесообразность. Был ли выбор? Казалось, капитан Уолей что-то уже потерял: уступил призраку голода кусочек своего достоинства и своей правды, чтобы жить. Но жизнь его была необходима. Пусть бедность делает свое дело и вымогает унизительную подать. Ясно, что Нэд Элиот, сам того не ведая, оказал ему услугу, о которой невозможно было просить. Он надеялся, что Нэд никакого тайного умысла в его поведении не усмотрит. Должно быть, услыхав теперь о его поступке, он поймет... или, пожалуй, назовет Уолея эксцентричным старым дураком. Стоило ли объяснять ему? И никакого смысла не было выкладывать всю историю этому парню Масси. Капитал в пятьсот фунтов, который можно вложить в дело. Пусть он его использует. И пусть недоумевает. Вам нужен капитан - мне нужно судно. Этого достаточно. Бррр!.. Какое неприятное впечатление произвел на Уолея этот безлюдный, темный, гулкий пароход!..
      Пароход, стоящий на рейде, кажется мертвым телом, это несомненно; парусное судно как будто всегда готово проснуться к жизни с первым дыханием чистого неба, но пароход с потушенными котлами, - размышлял капитан Уолей, - пароход, где не встречают вас на палубе струйки тепла, поднимающиеся снизу, и не слышно шипения пара и бряцания железа в его груди, - такой пароход лежит на воде холодный, неподвижный, без пульса, словно труп.
      На пустынной аллее, черной вверху и освещенной внизу, капитан Уолей, размышляя о целесообразности сделки, случайно повстречался с мыслью о смерти. Он отстранил ее с презрением и неприязнью. Он готов был рассмеяться ей в лицо; несокрушимо бодрый, он с каким-то радостным трепетом подумал о том, как мало ему нужно, чтобы поддерживать в себе жизнь. Бедная женщина как бы вложила свой капитал в банк - и этим банком было крепкое тело ее отца, капитал помещен надежно. А затем в договоре на всякий случай будет обусловлено: если что случится, пятьсот фунтов должны быть выплачены ей полностью в течение трех месяцев. Полностью. До последнего пенни. Он не намерен терять хоть сколько-нибудь из ее денег, даже если и пришлось расстаться с чем-либо другим, - например, утерять крупицу собственного достоинства... и самоуважения.
      Раньше он никогда не допускал, чтобы кто-нибудь делал ложные выводы из его слов. Теперь пусть будет так - ради нее. В конце концов он не сказал ничего, сбивающего с толку. И тут капитан Уолей почувствовал себя испорченным до мозга костей. Он усмехнулся, в глубине души презирая свою суетную предусмотрительность. Несомненно, такому парню не следовало знать суть дела, принимая во внимание те своеобразные отношения, какие должны были ил связать. А парень ему не понравился.
      Не понравились его заискивающая болтливость и вспышки злобы. А в общем - жалкий человек. Не хотел бы он очутиться на его месте. В конце концов люди не злы. Не понравились ему ею прилизанные волосы и странная манера стоять боком, задрав нос, и глядеть на вас искоса. Нет, в общем люди неплохи, они только глупы или несчастны.
      Капитан Уолей покончил с обсуждением целесообразности сделанного шага и перед ним была долгая ночь.
      При свете фонарей длинная его борода блестела, как серебряная кираса, закрывающая грудь; в промежутках между фонарей его массивная фигура казалась неясной, огромной и таинственной. Да, не так уж много зла в людях.
      А все это время тень шагала вместе с ним, по левую его руку - что на Востоке считается дурным предзнаменованием.
      - Ты еще не можешь разглядеть эту группу пальм, серанг? - спросил капитан Уолей, сидевший на мостике "Софалы", которая приближалась к мелководью БатуБеру.
      - Нет, тюан. Скоро увижу.
      Старый малаец в синей одежде из грубой бумажной ткани, босой, с костлявыми темными ногами, стоял, заложив руки за спину, под тентом мостика и смотрел вперед; бесчисленные морщинки собрались в уголках его глаз.
      Капитан Уолей сидел неподвижно и даже не поднял головы, чтобы посмотреть вдаль. Три года - тридцать шесть раз. Тридцать шесть раз он различал эти пальмы, вырисовывавшиеся на юге. Они появятся своевременно.
      Слава богу, старое судно совершало свой рейс и покрывало расстояние с точностью часового механизма. Наконец он снова прошептал:
      - Еще не видно?
      - Солнце очень ярко светит, тюан.
      - Смотри внимательно, серанг.
      - Да, тюан.
      Белый человек бесшумно поднялся с палубы по трапу и остановился, прислушиваясь к коротким фразам. Потом он вступил на мостик и стал шагать взад и вперед, держа в руке длинный мундштук трубки из вишневого дерева.
      Длинные прямые пряди черных волос прикрывали наискось лысую макушку; лоб у него был в морщинах, цвет лица желтый, нос толстый и бесформенный. Жидкие бакенбарды не скрывали очертаний подбородка. Вид у него был хмурый и озабоченный. Когда он посасывал изогнутый черный мундштук, профиль его казался особенно резким и тяжелым, и даже серанг поневоле размышлял иной раз об исключительном безобразии некоторых белых людей.
      Капитан Уолей как будто выпрямился в своем кресле, но не обратил ни малейшего внимания на присутствие Масси. Тот выпускал клубы дыма и вдруг сказал:
      - Понять не могу, компаньон, что это у вас за новая мания - держать при себе, как тень, этого малайца.
      Капитан Уолей поднялся с кресла, выпрямился во весь свой внушительный рост и направился к нактоузу; шел он по прямой линии, не сворачивая в сторону, так что Масси вынужден был поспешно попятиться, потом остановился, как будто оробев, а трубка дрожала в его руке.
      - Растоптать меня хочет, - пробормотал он, расстроенный и изумленный. Затем произнес медленно и раздельно: - Я вам не грязь! - И добавил вызывающе: - Но, по-видимому, вы так думаете.
      - Я вижу пальмы, тюан! - выкрикнул серанг.
      Капитан Уолей подошел к поручням, но вместо того, чтобы смотреть вперед уверенным, зорким взглядом моряка, нерешительно озирался, словно он, открыватель новых путей, заблудился на этой узкой полосе моря.
      Еще один белый - помощник капитана - поднялся на мостик. Это был худой высокий молодой человек с недобрыми глазами и усами кавалериста. Он остановился рядом с механиком. Капитан Уолей, стоявший к ним спиной, осведомился:
      - Сколько по лагу?
      - Восемьдесят пять, - быстро ответил помощник и подтолкнул механика локтем.
      Капитан Уолей своими мускулистыми руками с силой сжал железные поручни; сдвинув брови, он напряженно всматривался вдаль; пот выступил у него на лбу, и слабым голосом он прошептал:
      - Когда судно возьмет правильное направление, так держать, серанг.
      Молчаливый малаец отступил назад, выждал немного и предостерегающе поднял руку, давая знак рулевому.
      Штурвал быстро повернулся. Снова помощник подтолкнул механика, но Масси накинулся на него.
      - Мистер Стерн, разрешите мне на правах судовладельца заявить вам, что вы ведете себя, как идиот! - сказал он злобно.
      VII
      Стерн, видимо нимало не обескураженный, посмеиваясь, спустился вниз, но механик Масси остался на мостике и продолжал расхаживать взад и вперед с видом самоуверенным и в то же время смущенным. На борту все были ниже его - все, без исключения. Он им платил жалованье, и он кормил их. Они ели его хлеб и прикарманивали его деньги, получая больше, чем того стоили. И никаких забот у них не было, тогда как ему одному приходилось сталкиваться со всеми затруднениями, связанными с владением судном. Когда он представлял себе свое положение со всеми его грозными последствиями, ему казалось, что в течение многих лет он был добычей шайки паразитов; и в течение многих лет он ворчал на всех, связанных с "Софалой", - на всех, за исключением, быть может, китайцевкочегаров, которые помогали судну продвигаться вперед.
      Польза, которую они приносили, была очевидна; они были неотъемлемой частью механизма, хозяином которого он являлся.
      Проходя по палубе, он грубо толкал каждого, кто попадался ему на пути, но матросы малайцы научились увертываться от него... Он вынужден был их терпеть, ибо должен же кто-то выполнять черную работу на судне.
      Ему приходилось бороться и измышлять средства, чтобы "Софала" могла совершать свои рейсы... а что он за это получал? Даже должного уважения ему не оказывали.
      Впрочем, если бы все мысли и поступки людей были направлены к тому, чтобы оказывать ему всяческое уважение, он все равно не почувствовал бы удовлетворения.
      К тому времени суетное упоение обладанием и властью рассеялось и остались лишь материальные затруднения, боязнь лишиться того положения, какое оказалось, по существу, не стоящим, и тревожные мысли, перед которыми бессильно самое гнусное раболепство людей.
      Он ходил взад и вперед. В конце концов мостик был его собственностью: он за него заплатил. Держа трубку в руке, он время от времени останавливался и с напряженным, сосредоточенным вниманием прислушивался к заглушенному стуку машин (его собственных машин) и тихому скрежетанию рулевой цепи, вечно омываемой водой у борта. Не будь этих звуков, судно казалось бы неподвижным, как бы ошвартованным у берега и безмолвным, словно покинутым всеми людьми. Но длинная прямая линия берега - низменного болотистого берега с мангровыми деревьями и группой из трех пальм на заднем плане - постепенно вырисовывалась все отчетливее; не было ни одного штриха, который приковал бы внимание. Туземцы - пассажиры "Софалы" лежали на циновках под тентом; дым из трубы парохода казался единственным признаком жизни и таинственным образом был связан со скользящим движением судна.
      Капитан Уолей, стоявший с биноклем в руке рядом с маленьким малайцем-серангом, - словно старый великан со своим слугой, сморщенным пигмеем, - вел судно по мелководью.
      Трудно было миновать эту подводную гряду грязи, смытой потоком с мягкого дна реки и отложившейся на твердом морском дне. На берегу из наносного ила не было никаких опознавательных знаков, и определить направление можно было, лишь руководствуясь очертаниями далеких гор. Гору с плоской и неровной вершиной, похожую на коренной зуб, и другую седлообразную возвышенность приходилось разыскивать при ослепительно-ярком свете, который, казалось, растекался, как сухой огненный туман, пронизывая воздух, поднимаясь над водой, окутывая дали, слепя глаза. В этой дымке света вырисовывался только ближайший край берега, неподвижный, несокрушимый, угольно-черный. На расстоянии тридцати миль в глубь страны виднелся на фоне неба зазубренный хребет с очертаниями и тенями голубыми, бледными и трепещущими, словно нарисованными на воздушной паутине, на легком, неосязаемом занавесе, который был опущен над равниной из наносного ила. Рукава устья сверкали, как серебро, между квадратными кусками, начисто отрезанными от берега, окаймленного мангровыми деревьями.
      На переднем конце мостика великан и пигмей часто обменивались тихими словами. За ними стоял Маеси с недоумевающей и презрительной миной. Круглые глаза его уставились в одну точку; казалось, он позабыл о своей длинной трубке, которую держал в руке.
      Ниже мостика, на баке, затененном белым тентом, молодой матрос малаец перелез через поручни. Пропустив под мышками широкую полосу из парусины, он налег на нее грудью и перегнулся далеко за борт. Рукав его тонкой бумажной рубахи, отрезанной почти до плеча, обнажал смуглую руку, мускулистую, округлую, с кожей атласной, как у женщины. Грозным движением пращника он взмахнул рукой; четырнадцатифунтовый лот, кружась, взвился в воздухе, затем, метнувшись вперед, долетел до носа судна. Мокрый тонкий линь, скользя между смуглыми пальцами, со свистом развернулся, и лот, погружаясь в воду у борта судна, провел серебряный шрам на золотой ряби. Немного погодя молодой малаец протяжным голосом выкрикнул на своем родном языке глубину.
      - Тига стенга! - кричал он после каждого всплеска и торопливо свертывал линь, чтобы снова его забросить.
      "Тига стенга" означает три с половиной сажени. На протяжении мили до самого устья реки глубина была одинакова.
      - Три с половиной. Три с половиной. Три с половиной, - и его модулирующий голос, звучавший монотонно, как повторный крик птицы, казалось, уплывал в сиянии солнца, таял в безмолвии пустынного моря и безжизненного берега, в открытом пространстве, тянувшемся на север, юг, восток и запад, где не видно было ни тени облака, не слышно шепота других людей.
      Механик - владелец "Софалы" - продолжал неподвижно стоять позади двух моряков, отличающихся друг от друга расой, религией, цветом кожи. Европеец, своей мощной фигурой бросающий вызов годам, и маленький малаец, тоже старый, но тощий и сморщенный, словно увядший коричневый лист, который по воле ветра приютился в тени того, другого. Внимательно смотрели они вперед, на сушу, и у них не было времени отрываться от дела.
      А Масси, смотревший на них сзади, казалось, видел в этой преданности долгу неуважение к собственной своей особе.
      Это было неразумно, но уже много лет он жил бессмысленной досадой в своем особом мире. Наконец, проведя влажной ладонью по редким прядям жестких волос на макушке своей желтой головы, он медленно заговорил:
      - Вам нужен лотовой! Должно быть, вы считаете это необходимым, чтобы вести пароход. Неужели вы не можете, глядя на берег, определить, где вы находитесь?
      Я не плавал здесь и двенадцати месяцев, как уже постиг эту штуку... а ведь я всего-навсего механик. Я могу вам отсюда указать, где находится гряда, а кроме того, могу вас уведомить, что вы минут через пять посадите судно на мель. Но, пожалуй, вы заявите, что я вмешиваюсь не в свое дело. А в нашем договоре сказано, что вмешиваться я не должен.
      Он замолчал. Капитан Уолей все с тем же суровым, напряженным лицом пошевелил губами и прошептал:
      - Близко ли, серанг?
      - Очень близко, тюан, - быстро пробормотал малаец.
      - Тихий ход! - громко, твердым голосом сказал капитан.
      Серанг схватился за ручку сигнального аппарата. Внизу ударил гонг. Масси, презрительно усмехаясь, отошел и просунул голову в люк машинного отделения.
      - Можете ждать дурацких распоряжений, Джек! - заорал он.