Мэри троекратно целует морячка.
      Четаев (ошеломленный, закрыв глаза).Не сводите меня с ума!
       Розалинда, отыскивая подходящую точку для съемки, присаживается на короб Ираиды Родионовны и сплющивает его. Отчаянно орет Мурзик.
      Розалинда. О! Кэт?! Вери-вери гуд!
      Ираида Родионовна. Он у меня смирнай, кастрированный, а кушанием запахло, мы и проснулись. Мурзик мясо не потребляет – сырой рыбки ему подай…
       Розалинда возбужденно говорит по-английски.
      Башкиров (переводит синхронно, покатываясь со смеху).Мадам, или миссис, очень счастлива тем, что здесь есть кот, она хочет сфотографировать советского кота, это будет первый коммунистический кот в ее ателье… Ну, короче говоря, этот большевистский кот будет отличной рекламой. Все всё поняли? Коллега, тащите большевистского кота на свет божий!
      Ираида Родионовна. Не дам! Одноглазый Мурзик-то! Выйдет плохо. А бабушку твою, Марья, голубка залетная, мы с Надеждой Константиновной в сорок третьем хоронили. Степаниду-то Петровну казенный дом помиловал, снарядом ее шандарахнуло в родимом – на Невском проспекте. Сама-то она еще б сто лет прожила – здоровая была вовсе женщина. (Засыпает.)
      Маня (Павлу). И я до глубокой старости доживу. Из меня, между прочим, мировая бабка получится. Дядя Даня, можно на балкон дверь открыть? Наводнение там, интересно.
      Галина Викторовна. Сквозняк…
      Данила Васильевич. Открывай кто что хочет!
       Павел открывает балконную дверь. Парусами вздуваются шторы. Шум Невы и ветра.
      Мэри. Какой простор!.. Вспомнила: «Наводненье туда, играя, занесло домишко ветхий… Был он пуст… У порога нашли безумца моего…» Волны какие! (Четаеву).Что вы так на меня странно смотрите? Общаясь с родной кровинкой, православный христианин должен быть чист, кроток и взор умильный иметь! (Прыскает.)Один из наших предков архимандритом был.
      Четаев. Я коммунист и безбожник. А как подумаешь, обернуться если, без трепа, ерничества, – туда, назад, в обратную перспективу, в века, в тысячелетия, – предок за предком, цугом – к первому костру, который молния с небес зажгла, а? Жуткое дело, сколько там родных покойников… Да, странный нынче вечерок, и…
      Фаддей Фаддеевич. И некоторым образом, пользительный. Однако и выпить давно пора.
      Павел. Еще одно такое несознательное высказывание, и я отволоку тебя обратно в отделение. А ты мое слово знаешь! Расходился тут!
      Фаддей Фаддеевич (поджимает хвост).Да, сержант, слово твое крепкое… как твой лоб! Только ты со мной не так уж легко справишься! Дон Кихот щуплее меня был, а львов убил кучу!
      Аркадий. Я помогу. Я всегда за милицию и закон – горой! И против Дон Кихотов, хотя они виноваты только в том, что не гении, а пьяницы.
      Маня. И я за мильтонов! Начальники их подстригаться заставляют – панки всякие лохматые надоели. Паш, а шею ты моешь? Папка – никогда!
      Галина Викторовна. Прошу наливать самим себе и самим за собой ухаживать!
      Ираида Родионовна. Вино и старухе ноги подымает да глаза протирает.
      Данила Васильевич. Леди энд джентльмены! Какой же первый тост? Право дело, растерялся!
       Пауза.
      Василий Васильевич. С годами вспоминаю маму и папу все чаще, они приходят в часы моих поражений и побед, и я все чаще вижу их во сне. Выпьем память мамы и рядового ополченца Васи Зайцева. Он в атаку роту поднял и в братской могиле под Тихвином лежит. Нет, не мне мать судить!
      Данила Васильевич. Ты прав, Вася! Он был и будет мне добрым, честным и смелым отцом. Встанем.
       Мэри переводит Розалинде слова Данилы Васильевича.
      Розалинда. О'кэй! (Ведет панораму кинокамерой.)
       Все встают. Гаснет электричество. Комната в дрожащем отсвете уличных фонарей.
      Галина Викторовна. При иностранцах пробки перегорели! Этого не хватало! А ведь запасных нет!
      Фаддей Фаддеевич. Н-да, некоторым образом, бой негров ночью получается…
      Павел (с балкона).Это не пробки. Соседние дома тоже обесточены. Наверное, из-за наводнения.
       Ослепительная – ярче тысячи солнц – вспышка – это Розалинда блиц нажала в своей электронике. Что высветит вспышка в этом темном царстве – пусть режиссер голову поломает. Может, Манька Пашку соблазняет, может, одноглазая морда Мурзика из сплющенного короба выглядывает…
      Данила Васильевич. Галя… Галина Викторовна, пожалуйста, зажгите свечи. Они на пианино, знаете?
      Галина Викторовна. Конечно, знаю!
      Аркадий. Прямо Тайная вечеря. Кто же кого предаст нынче?
      Галина Викторовна. У кого спички есть?
       За Невой возникает зарево.
      Берта Абрамовна. Похоже на пожар.
      Четаев. Судя по дыму – нефть горит. Первый раз вижу пожар в Ленинграде.
      Фаддей Фаддеевич. Попадет пожарным начальничкам: далеко огонь запустили, а нищему пожар не страшен.
       Пушечный выстрел.
      Варвара Ивановна. Стреляют? От окон все отсели?
      Берта Абрамовна. Это с Петропавловки пушка, сигнальная.
       Галина Викторовна зажигает свечи на пианино.
      Варвара Ивановна. Помню, когда где-то здесь крейсер «Киров» первый залп дал, все стекла вылетели…
      Василий Васильевич. Вот как все таинственно сразу стало… Хотите спою вам при свечах что-нибудь старинное?
       Все хлопают.
      Василий Васильевич (садится к пианино).Из девичьего альбома нашей матушки. Красный бархатный альбом у нее был, автора не знаю, сентиментальщина начала века – какой-нибудь Апухтин или Надсон… Ну как?… Петь?… Ладно, попробую… (Поет.)
 
Но что в них есть, людских страданьях?
Зачем расстаться с ними жаль?
Зачем у нас в воспоминаньях
Живет прошедшая печаль?
 
 
Когда пройдут уже невзгоды
И прояснится жизни путь,
Зачем тогда былые годы
Нам вновь захочется вернуть?
 
      Варвара Ивановна. Вот какой праздник нынче вдруг выпал. Спасибо, Васенька, спасибо, Данечка! И нашим иностранцам спасибо…
      Фаддей Фаддеевич. Ну и впрямь благодать! (Сморкается.)
      Варвара Ивановна. А пожар как, Берта? Разгорается?
      Четаев. Нет, Варвара Ивановна, уже слабеет, только дым и видно на фоне низких туч. Они над городом подсвечены – вот на них дым и видно.
      Василий Васильевич. Любой пожар мне Бадаевские склады напоминает. Мы с Данькой тогда на крыше торчали…
      Фаддей Фаддеевич. Единственную награду мне родина вручила: за тушение пожаров. Так и тот значок по пьянке потерял. Смешно, а переживаю.
      Павел. Будешь сегодня себя вести хорошо, – может, он и найдется.
      Маня. Папа, спой еще, мою любимую, которую мама…
       Василий Васильевич горестно вздыхает по ушедшей к летчику-испытателю супруге и берет несколько минорных аккордов. Казенным, беспрерывным звоном звонит телефон. Данила Васильевич идет к телефону.
      Четаев. Айн момент! Это меня. (Берет трубку.)Капитан второго ранга Четаев. Есть. Ясно. Понял. Выхожу. Скажите шоферу – дом с львиными мордами у подъезда. (Опускает трубку.)Ну, как говорили когда-то британские морячки: «Кливер поднят!» (Последние слова произносит по-английски.)
      Мэри. Шип за все уплатил, закончил дела с берегом и поднял кливер?
      Четаев. Так точно, Машенька! И откуда знаешь? Бригантина снимается с якоря свободной от долгов. (Подходит к Розалинде.)Оревуар, мадам!
      Розалинда (перестает жевать резинку и выплевывает жвачку на пол).До свиданья, товарищ!
      Четаев (всему собранию).Я холост, денег много. Буду рад оказать любому из вас услугу, коли прижмет кого. Координаты будут… у… Василия Васильевича! (Подает ему визитную карточку.)
      Фаддей Фаддеевич. Где нет ограды, там рас-хитится имение; а у кого нет жены, тот будет вздыхать, скитаясь; слышал такое, морской волк?
      Четаев. Нет, не слышал. До встречи, дорогие соплеменники!
      Фаддей Фаддеевич (в тоне декламации).Он будет ждать новой встречи с нами, как, некоторым образом, золотушные дети ждут свидания с бормашиной.
      Мэри. Володя! Не уходи! Я падаю в уморок!
      Четаев. Когда моряки уходят в океан, их положено провожать, а не падать в обморок.
      Мэри. Я провожу вас до машины? Можно, кэптейн, о'кей?
      Четаев. Буду счастлив.
      Галина Викторовна (Башкирову).Безумно хочу спросить у этой вертихвостки, действительно в Англии кошкам дают противозачаточные таблетки? Академик Баранцев утверждает, что нет.
      Башкиров. Я не буду с ним спорить, но ты, родная, просто могла спросить у меня. Дают. А на вертихвостку она, прости меня, не похожа.
      Галина Викторовна. А все-таки у нее плечи квадратные.
       Четаев и Мэри уходят. От сквозняка гаснут на пианино свечи. Пауза. И тьма. Слышно, как хлопает дверь парадной и стук каблучков Мэри.
      Аркадий (зажигает свечи).Чего-то много здесь одиноких мужчин и женщин собралось.
      Галина Викторовна. Мужчинам легче. Когда мужчина одинок, у него до поры до времени есть секс, наука или политика. Эта самая политика остается для вас превосходной игрушкой в виде газет, например, до смерти. А когда молодая женщина живет одна, у нее есть только секс, а потом – ничего.
      Башкиров. Дорогая, не вещай так безапелляционно…
      Галина Викторовна. Что ты знаешь про нас, женщин? Ни-че-го, милый! Помнишь, на даче я начала голой жарить котлеты?
      Башкиров. Конечно, помню: не сразу такое забудешь.
      Галина Викторовна. Да, это тебе безумно не понравилось!
      Башкиров. Но, дорогая, кому такое может понравиться?
      Галина Викторовна. А это я просто тебя тестировала. Видишь ли, наш век характеризуется развенчиванием целей, но совершенствованием средств их достижения.
      Башкиров. Это ты от кого слышала?
      Галина Викторовна. От профессора Баренцева. Точно не помню.

§ 2

       Мэри и Четаев на набережной у парапета. Вода очень высоко – на спусках остается две-три ступеньки. Ветер.
      Мэри. О, когда я любила моряка, я и думать не могла отпустить его плавать! Я ночами молила бога, чтобы все моря пересохли! Проснусь и молю: «Боже, пусть все моря высохнут до дна!» И он не плавал, пока были деньги, работал всякую случайную работу. Потом уходил в долгий рейс – знаете, самые ценные сорта чая и сейчас везут в Лондон на дрянных деревянных судах. Вокруг Доброй Надежды или мыса Горн. Там хорошо платят – большой риск.
      Четаев. И однажды он не вернулся?
      Мэри. Да, сэр.
      Четаев (спохватывается).Мэри, вы говорите по-русски абсолютно чисто!
      Мэри. Когда захочу. Только с рестораном трудно.
      Четаев. Да, с общепитом у нас не очень…
      Мэри. Нет, я про другое, про вывески. Когда читаешь про себя, вечно получается: «ПЕСТОПАН».
      Четаев. Ты начала гоняться на яхтах после того, как погиб муж?
      Мэри. Да. Это хорошее лекарство от всего горького на свете.
      Четаев. Знаю. И тоже плаваю на яхте, когда есть возможность. Но, конечно, совсем близко от базы – малый каботаж. А если участвую в гонке, то не бреюсь за сутки до старта. Такое глупое суеверие себе завел.
      Мэри (отрешенно).Я тоже не бреюсь перед стартом.
      Четаев. Видишь этих львов? Ну вот – львиные морды торчат из стенки дома? И на старинных дверях такие. Они в зубах кольца держат – ручки.
      Мэри. И что дальше? Что вы этим хотите сказать?
      Четаев. Ничего особенного не хочу сказать… Просто мне их жаль было в детстве. Что львы, ну, звери, из стенки вылезти никак не могут. Все хотелось их выковырнуть на свободу… Скоро вода хлынет на набережную.
      Мэри. Я, наконец, вспомнила вас, сэр. Я вас во сне видела. Только вы были очень большого роста, такой просоленный, как рыбаки, в зюйдвестке, руки тяжелые, и я вас испугалась, а вы подходите – очень высокий, нависаете надо мной, обнимаете ручищами и утешаете: «Да это я, я – твоя кровинка, кровушка!..» Вот какой хороший сон видела! А вы не можете сегодня чуть опоздать, Володя?
      Четаев. Говорят, русские ничего на свете не боятся, кроме начальства. Оно у меня серьезное.
      Мэри. А если я прилечу… совсем, тоже будешь бояться начальства?
      Четаев. Да. Теперь уж никуда не денешься. Я же профессиональный убийца, Машенька: с шестнадцати лет воевать учился. На меня уйму государственных денег потратили: нынче научить хорошо воевать дорого стоит. А я научился неплохо. И вот держу теперь над миром меч возмездия. Потому пока и войны нет. Прости, что красиво говорю. Но то потому, что судьба больше никогда не сведет нас.
      Мэри. Этот меч потяжелее креста, да, Володя?… Сигареты забыла, у тебя нет?
      Четаев. Подводники редко курят. Хочешь, наверх сбегаю? Машины еще не видно.
      Мэри. Нет. Не уходи. Неужели мы так вот никогда больше и не увидим друг друга?
      Четаев. Если хочешь правду, у меня первый раз от такой мысли сердце зашкаливает. Опять говорю красиво!
      Мэри. Что ж… кто взялся за плуг и оглядывается, тот не пахарь… А я курю, потому что, когда в море на яхте совсем одна, бережешь каждое удовольствие.
      Четаев. Ты веришь в бога?
      Мэри. Нет… Спаси тебя Господь!
      Четаев. Машина идет… Такое, как у нас с тобой… что это такое?
      Мэри. Глупости. Теперь твоя очередь. Поцелуй меня на прощание…

§ 3

       В квартире Зайцева зажигается электричество. Возвращается Мэри.
      Розалинда (дочери, по-французски).Ты уже никогда не будешь женой и матерью, дорогая. Только любовницей. Не надо было нам сюда приезжать. Выпей виски!
      Мэри. Йес, мэм! (И тут только спохватывается, что переводила слова матери всему обществу, смеется, с горя или от неловкости машет рукой, выпивает виски, подсаживается к пианино, гасит ненужные уже свечи и ударяет по клавишам. Скорее всего это будет «Мы молодые хозяева страны…» или «Распрягайте, хлопцы, коней…»)
      Маня (морщится, как от зубной боли).Господи! А рок вы можете?
      Галина Викторовна (показывает Мане на магнитофон).Мы все можем!

§ 4

       Роскошная кухня. Берта Абрамовна и Фаддей Фаддеевич. Из глубин квартиры доносится вполне современная музыка.
      Фаддей Фаддеевич (протягивая ноги и держась за сердце).Вот… извините, но вроде помираю… Однако хорошо так помирать: в артели, некоторым образом, в семейном кругу…
      Берта Абрамовна. Ну, на покойника вы еще не похожи. Отвлекитесь… Хотите, про соседскую собаку вам расскажу? Такая замечательная дворняга у них и вдруг вчера пропала…
      Фаддей Фаддеевич. Туда ей и дорога. Мещане! Мещане везде власть взяли. Миром, подлецы, командуют! Интеллигенцию сожрали, рабочим классом закусили, из крестьян кровь высосали! Сколько можно твердить да ахать? Коли так, то им и карты в руки! Умнее, значит, всех иных мещанин, более всего к веку подходит, ежели всех вокруг пальца обвел! Дурак, значит, интеллигент, идиот, значит, рабочий, болван, значит, крестьянин! Туда – в брюхо мещанину – ему и дорога! Пущай в его вонючем брюхе едут, пока он, мещанин, на какой исторической колдобине не споткнется, – тогда всех вас обратно отрыгнет, ежли, конечно, вы в его желудочном соке существовать приспособитесь. Верно я говорю, Берточка? Ах ты моя миленькая, угнетенная, в Биробиджан загнанная! Чего-то дистрофиков среди твоего народа на нечерноземных полях я пока не видел! По Госпланам больше угнетенные-то сидят и о своей оседлой черте слезы льют; по киностудиям бедолаги пропадом пропадают; на сочинских пляжах от солнца дохнут…
      Берта Абрамовна. Не надо так, Фаддей Фаддеевич. Хотите на колени стану, только не надо больше! Все мы здесь один народ, одним миром мазаны… Видите, у соседей собачка пропала, а мы все вокруг переживаем…
      Фаддей Фаддеевич. Меня на войну и то не пустили! Война всегда грязь и смерть, но, некоторым образом, и необыкновенная, неповторимая возможность проявить себя каждому! В том числе и тем, кто – как ваш покорный слуга – не приспособлен последовательно карабкаться по ступеням лестниц славы, карьеры и прочая. Война – тот же ковер, на котором определяются подлинные чемпионы. Не будь войны, не пришел бы к солдату его звездный час, и пропадать ему в своем Поганькове или Таракановке, некоторым образом.
      Берта Абрамовна. Чур вас, чур! Звездный-то час одному из миллиона! Остальные в землю кишками наружу… И то такое только прошлых войн касается, а не будущей.
      Фаддей Фаддеевич. Будет война, будет!
      Берта Абрамовна. Не этого боюсь. Не будущего. Мне страшно, что внутри Апокалипсис, в душе ослабевает смысл и свобода, когда и будущего не надо. Это лирика, конечно, и пустая, но мне больше некому в ней признаться. А так все хорошо. У вас мечта есть?
      Фаддей Фаддеевич. Чего хорошего? (Опять хватается за сердце.)Мечта? Есть мечта: кобылку-шестилетку завести, но стоит дорого – две тысячи рубчиков… Ох, сейчас Кондрат хватит…
      Берта Абрамовна. Вот валидол.
      Фаддей Фаддеевич. Отстаньте вы с валидолом! Это секретари обкомов да седые чекисты в каждом кино валидол сосут, а он и на детское слабительное не гож, некоторым образом. Пойди в переднюю, милая, за зеркалом бутылку Маня заныкала. Пойди, некоторым образом, да притащи ее сюда, быстро!
      Берта Абрамовна. Нет, нельзя вам больше. Может, «скорую» вызвать? Дайте руку, пульс посчитаю.
      Фаддей Фаддеевич. Не дам! Знаете, кто у меня в первую посадку следователем был? Тятя этого бравого морячка, свойственник по жениной линии. Жену Аннушкой звали, не дождалась меня со второго срока. Так вот, тятя этого бравого морячка семь месяцев меня в одиночке держал – без передач, сволочь!
      Берта Абрамовна. Вы ругайтесь, ругайтесь… За что вас сажали?
      Фаддей Фаддеевич. За язык. Язык у меня длинный, к анекдотам прилипчивый, некоторым образом, а то следователь понять не мог, что человек, который одними анекдотами разговаривает, и есть самый уже верный и бессловесный раб. Но правильно делали, что сажали! Нынче вовсе языки пораспустили – вот и жрать нечего. Сажать надо нашего брата, сажать! Вместо лесополос сажать!
      Берта Абрамовна. А вот с моряком-то язык сдержали! Хотелось вам брякнуть, что отец его не в автомобильной катастрофе погиб, а из подписного нагана брякнулся?
      Фаддей Фаддеевич. Хотелось. Только он славный, этот морячок, хотя и блестит, как царский червонец. Иди за бутылкой, Абрамовна!
      Берта Абрамовна. Да, как вспомнишь… Ни у кого так круто и сурово скулы не выпирают, только у морских пехотинцев, когда они в десант собираются…
      Фаддей Фаддеевич. Хватит воспоминаний, боевая подруга! Давай таблетку… Загрудинная началась… Тут таблетка не поможет, тут коньяку стопку или уж укольчик полноценный… Вот, вот она, смертуш-ка… руку протяни – и она.
       Берта Абрамовна сует ему в рот нитроглицерин, считает пульс. Слышна танцевальная музыка. Фаддей Фаддеевич очухивается.
      Фаддей Фаддеевич. Иголок боюсь… подноготная правда… даже изобретение имею всемирно-исторического значения; чтобы не шприц в человека всаживали, а человека на шприц сажали. Торчит кончик иголки из уютного такого креслица. Ты в креслице бух – безо всякого наличия медперсонала – и полный порядок! А патент не дают, суки! (Уже притворно хватается за сердце.)Тащи бутылку, ежели сестра милосердная, богом прошу!
      Берта Абрамовна. Я снайпером была. Варя – санинструктором. Муж этой Надежды Константиновны, ну, Зайцев, он на ее руках помер. Но только не от пули в грудь, а от дизентерии. И какая разница? Зачем из такого тайну делать? За родину человек погиб. (Пауза.)А у соседей вчера собака пропала, дворняжка…
      Фаддей Фаддеевич. И сколько ты лично фрицев шлепнула?
      Берта Абрамовна. Тридцать восемь полноценных. Подранков нам не засчитывали.
      Фаддей Фаддеевич. Н-да, тогда ты леди железобетонная, не хуже Тэтчер, за бутылкой идти тебя не уговоришь… Ничего, сам доползу… Собаку потеряли! Я вот значок посеял! Поверишь, Абрамовна, в «Вечёрку» объявление хочу дать, авось нашел кто? Где только четвертак взять?
      Берта Абрамовна. Найдется значок, найдется! Вы мне верьте: найдется! Где шнапс-то спрятан?
      Фаддей Фаддеевич. В Зазеркалье, в передней.
      Берта Абрамовна. Принесу сейчас. Пульс уже сто пять всего. Вы сидите, не дергайтесь.
       Берта Абрамовна уходит.
      Фаддей Фаддеевич. Жену напоминает – такая же непоследовательная… Эх, Аннушка, царствие тебе небесное да вечный, некоторым образом, покой… Тридцать восемь человек евреечка на тот свет своими руками, а? А нынче Варвара-то ее, бедолагу, добренькую, тиранит! От врожденной доброты душевной Берта не огрызается, терпит – благородных качеств женщина… Куда же она запропастилась? Еще, как моя страдалица-покойница, вместо бутылки сейчас «скорую» вызовет – все они дуры набитые…
       Возвращается Берта Абрамовна с бутылкой, садится рядом с Фаддеем Фадеевичем, обнимает за плечи и вдруг всхлипывает.
      Берта Абрамовна. Простите… Ну почему, почему вы себя губите! Такой светлый разум…
      Фаддей Фаддеевич. Цыц! За твой подвиг, Абрамовна, я тоже подвижником буду. Ни капельки больше не добавлю. Чтобы тебя не расстраивать!
      Берта Абрамовна (плачет).Пейте. Вам, действительно, теперь только продолжать остается. Пейте и слушайте…
      Фаддей Фаддеевич. Сказал не буду – значит, железо!
      Берта Абрамовна. Да выпейте вы, выпейте! И я с вами… Ну так слушайте. Давно, когда я училась в шестом классе, заболели мои родители, и я осталась одна в домике, домик небольшой, на станции под Минском. Я очень боялась одна ночевать. И вдруг ко мне пришли молодая женщина и старик. С вещами – они на поезд опоздали. Я их напоила чаем с брусникой и накормила печеной картошкой, я их не боялась – красть-то у нас нечего было. Старик мне ворожил. У него была большая потрепанная книга, и он мне ворожил. Все, что он сказал, я запомнила на всю жизнь. Но самое интересное, что все-все сбылось! И родители выздоровели, и я живой осталась. И еще он наворожил, что я только в конце жизни встречу человека, который засверкает ясным светом и…
      Фаддей Фаддеевич. Ладно. Коли так сердечно настаиваешь – пропущу стаканчик. (Выпивает.)Помирать мне сегодня нельзя. Если помру – Пашка воспримет это как личное в его конфециональный адрес оскорбление. Бр! Прямо напильником по пищеводу виски ихнее… Ну вот и легче, вот и отпустила жаба в груди…
      Берта Абрамовна. Вы хоть поняли, что я вам сказала?
      Фаддей Фаддеевич. Никто не знает, о чем думает лошадь или кошка перед смертью. А они, может быть, видят в тот момент своего лошадиного или кошачьего бога – потому и подыхают спокойно…
      Берта Абрамовна. Ничего вы не поняли. А помрете не скоро. И случится это летом, на лужайке, среди ромашек… Вы мне верьте, верьте!
      Фаддей Фаддеевич. А Варваре ты сопротивляйся!
       Входит Павел. Он тоже навеселе.
      Павел. За иностранцами из «Интуриста» машина вышла. В ноль пятнадцать уезжают – в Псков. Там еще какие-то предки живут. Мотор прихватило, Фаддеич? Черт, мне на дежурство в ночь.
      Берта Абрамовна. Ему одному сегодня нельзя. Возьмем Фаддея Фаддеича ночевать. Раскладушка есть…
      Павел. Что вы, что вы! Не беспокойтесь! Я ему сейчас такую реанимацию устрою, что пионером запрыгает! Боец рядовой Голяшкин, встать! Смирно! От имени и по поручению Верховного Главнокомандующего возвращаю вам почетный памятный знак ветерана ПВО города-крепости Игарка! (Прикалывает Фаддею Фаддеевичу знак.)Это я тебе на день рождения сюрприз хотел. А нынче ты вел себя образцово-показательно! Так что – получай!
      Фаддей Фаддеевич (вытирает глаза).Пашка ты мой, Пашка! Нашел! Родной ты мой племяш!
      Павел. Никакой ты мне не родной. Ты мне двадцатая вода на киселе. Нет, даже и не на киселе, а на пиве!
      Берта Абрамовна. Павел, пожалуйста, выведите Варвару Ивановну, ну, как бы в туалет. И уйдем все по-английски.
      Павел (обижается).Я еще не негр, чтобы уходить по-английски. И мне на дежурство пора.
      Берта Абрамовна. Врете. Нет у вас никакого дежурства. Это Маня теперь ваше дежурство. Как девица на горизонте – так сразу ложь фонтаном.
      Павел. Гражданка Берта Абрамовна, это как вы себе со мной позволяете?! Мой прадед, как выяснилось, мужиков за ребра вешал! Мне новое миросозерцание вырабатывать надо – аристократическое! Конечно, Иван Данилович Калита при помощи подлости и татар Русь объединил, но мешок с деньгами он для раздачи бедным всегда носил! А вы, гражданка, позволяете себе на его наследника!!
      Фаддей Фаддеевич. Цыц! Цыц, щенок! Это ты на кого хвост поднимаешь?! На святую женщину?!
      Павел. И вам, гражданин Голяшкин, я управу живо найду! Ежели от вас конюшней пахнет и вы из царских конюхов происходите, то это не значит…
      Фаддей Фаддеевич (хватается за сердце и протягивает ноги).Пашка, опомнись!.. Это уже, некоторым образом, оперетта без музыки получается… Да кто, кроме Фаддея Голяшкина, способен был зековскую пайку коняге-доходяге отдать в сорок втором, а ты… (Срывает памятный знак и швыряет в Павла.)Ублюдок!
       Павел задумывается, открывает кран в посудомойке и засовывает под струю в посудомойку голову.
      Фаддей Фаддеевич (тычет пальцем за спину).Это у них, кто состоятельный, кто с жиру бесится, предки вдруг князьями или графьями выскакивают; это они назад глядеть хотят, а не вперед, дурак ты набитый! Павел (отфыркиваясь).Простите, Берта Абрамовна. Мне пить-то ни капли нельзя – наследственность-то алкоголическая. (Идет к дверям кухни, с порога оборачивается.)Варвару умыкну сей момент, а потом давайте квартирный обмен сделаем? И коммуну организуем, а?
      Берта Абрамовна. Обязательно, сержант! Пуговицу только застегни! И ремень подтяни! И начнем все новую жизнь – как при военном коммунизме.
      Фаддей Фаддеевич (пытается встать самостоятельно).Прости уж ты этого охламона, прости, Аннушка, прости, страдалица моя вечная!
      Берта Абрамовна. Да не Аннушка я! Умерла твоя Аннушка давным-давно!
      Фаддей Фаддеевич. Тогда все прощайте!
       Берта Абрамовна засовывает в сумку несколько банок пива, бутылку «Наполеона», полуметровую колбасу холодного копчения; затем берет Фаддея Фаддеевича под руку и уводит его от нас навсегда под аккомпанемент жесткого или мягкого рока, который доносится из глубины апартаментов.

§ 5

       Огни, блеск хрусталя, на пианино бутылки. Все отрешенно танцуют, кроме Мани и Павла, – их не видно. Ну, Ираида Родионовна тоже не танцует, потому что спит. Входит Переводчица «Интуриста».
      Переводчица. Господа! Товарищи! Извините! В связи с усилением северо-западного и западного ветра до двадцати двух метров в секунду могут возникнуть некоторые трудности. Прошу наших дорогих гостей поторопиться. Гостиница «Ленинград» на том берегу, а поезд ждать не будет. Я едва приехала – вода на набережной.
      Галина Викторовна. Слава тебе господи! Наконец-то они уберутся! (Башкирову.)Мы остаемся ночевать здесь. Куда переться с ребенком в такую кутерьму!
      Башкиров. Как прикажешь, дорогая. Данилу Васильевича только затрудним. И не пей больше.
      Галина Викторовна (выпивает бокал шампанского).Перебьется.
       Сцена бестолкового прощания. Данила Васильевич провожает иностранцев и переводчицу до дверей, возвращается, видит спящую в кресле Ираиду Родионовну, смотрящего ТВ Башкирова и развалившегося в качалке Аркадия, который потягивает пепси-колу.
      Данила Васильевич. Уважаемый сводник, мне кажется, комедия окончена. Не забудьте Мурзика.
      Аркадий. Простите. Я задумался. Сейчас ухожу. Данила Васильевич. Ну-с, и где ваша пьеса? Обыкновенный кавардак – достаточно нелепый, достаточно утомительный. Допивайте, допивайте!
      Аркадий. Спасибо, я пью… Как бы вам объяснить… Ну вот, случалось ли вам замечать, что между людьми – скажем, между двумя собеседниками – возникает некоторая атмосфера взаимопонимания, непринужденности или, наоборот, какой-то скованности, замешательства, неловкости? И вдруг к этим двоим присоединяется некто третий – и все меняется, возникает новое качество, новая атмосфера, новое состояние…
      Данила Васильевич. Случалось. И что из этого следует?
      Галина Викторовна. Идите-ка, молодой человек, туда, откуда пришли: имею в виду кладбище. Боже! На кого я похожа! И как накурили! (Берет баллончик с антиникотиновой жидкостью и начинает опрыскивать квартиру.)Ребенок отравится!
      Аркадий. Весь день сюда входили новые люди. И с каждым входящим менялось все. Затем они уходили. И опять с их уходом все менялось. И я всеми печенками чувствую, что этого достаточно для пьесы. Но точки нет!
      Клякса какая-то…
      Башкиров (отрывается от телевизора).Черт знает что на Ближнем Востоке творится! И все-таки наш век беременен демократией, хотя вокруг одни диктатуры… А если, коллега, мы остаемся ночевать, с вашего разрешения? Гульку будить не хочется.
      Данила Васильевич. Конечно, конечно! Утром статью кончим. Эванс по альбедо с ума сходит. (Аркадию.)Ну-с, надеюсь, Бернард Шоу, эту фольклорную бестию доставите в ее гнездышко. Вот бабе-яге трешка. Нет. Пятерка. И – точка!
      Аркадий (задумчиво).Клякса, а не точка. И если я порядочная, классическая субретка, то пора заложить госпожу. О, быть субреткой – тяжкое испытание! О, какое гаденькое, но сладостное ощущение от знания подноготной. И это садистско-мазохистское желание все затягивать и затягивать игру… (Торжественно.)Данила Васильевич, вы человек умный и, вероятно, догадываетесь, что за все хорошее и приятное в жизни надо платить, а за все дурные поступки – расплачиваться? Данила Васильевич. Яс вами попрощался. (Башкирову.)Ванну хотите?
      Башкиров. Спасибо, нет.
      Аркадий (в зал).В моей пьесе все будет неожиданно. Занавес. Он не станет плавно и чинно отодвигаться. Нет! Никаких банальностей! Занавес вдруг рвется! С треском! Сверху донизу! И – в лохмотья! И потом все представление актеры путаются в его обрывках… Вот – начало, достойное моего гения! Но где конец? Не может же занавес сам собой потом сшиться – тут технология сцены не позволит… Ладно, это мелочи. Сейчас надо точку ставить по существу. (Башкирову, очень решительно.)Эдуард Юрьевич, я вас весь вечер наблюдаю. Вы потрясающий актер!