Мы замолчали, пережидая форсажный гул турбин. ТУ укладывался на сибирский курс и на потребный угол кабрирования.
      Было ноль часов двадцать пять минут по МСК.
      Я сосал взлетную карамельку и, как всегда в эти моменты, вспоминал ночную странную даму-танатолога. Была она или приснилась? И вдруг я действительно испарюсь, излучусь, исчезну в момент смерти? Вдруг мне уготована судьба Амброза Бирса? Можете верить или не верить, но такие воспаленные мысли бродят в моей голове.
      Гул стал монотонным, и свет вспыхнул на полный накал.
      Надо было начинать потрошить попутчика, надо было использовать случай, чтобы подготовиться к собеседованиям с учеными людьми в скором будущем. Но вопросы не возникали. Вероятно, потому, что их было
      слишком много, да и время было позднее -- потягивало в сон.
      -- Ты в настроении немного пофилософствовать? -- спросил я.
      -- Интересно отметить, что современные философы способны только облаивать чужие идеи. Будешь фрукт? -- проскрипел Леопольд, доставая из портфеля апельсины. -- На стойку им талантов уже не хватает. Они мне напоминают дурно обученных легавых. А тебя в философию тянет?
      -- По долгу службы тянет. Спасибо, апельсины я не ем. Они стали теперь слишком сладкие. Возможно, я буду задавать глупые вопросы, но мне надо тренироваться.
      -- Если ты спросишь, куда и почему разлетаются галактики, то я отвечу, что природа не терпит пустоты, -- сказал Ящик, с удовольствием расковыривая дюймовую шкуру современного апельсина.
      -- Несколько вопросов из анкеты "Литературной газеты". Уважаемый Леопольд Васильевич, не наблюдается ли у части ученых определенного пренебрежения к литературе и искусству?
      Реакция оказалась мгновенной:
      -- Каким дураком надо быть, чтобы задать такой вопрос, а? Если ученый пренебрегает литературой и искусством, то он уже не ученый, а кретин, чего быть не может. Любой ученый знает, что поэзия искусства и природы сохраняет в нас угасающий вкус к жизни, а без вкуса к жизни нет никакого творчества. Научные же сотрудники всех рангов кретинами быть могут, имеют на это право и, интересно отметить, широко этим правом пользуются... Надо точно различать научных сотрудников и ученых. Это главная сложность и тонкость при разговоре о людях сегодняшней науки.
      -- Сейчас я представляю широкую публику. Осознайте этот факт, уважаемый Леопольд Васильевич. И скажите, мешает ученым огромность интереса со стороны публики к ходу их работы и к ее результатам?
      -- Так же, как футболистам. Если зрители лезут на поле, швыряют в футболистов тухлые яйца или букеты роз, то это футболистам мешает. А если дисциплинированно орут с трибун из-за беговой дорожки, то помогает.
      -- Изучение природы, общение с истиной, стремление к ней способствуют очищению души ученого, укрепляют его моральную чистоту?
      -- Нет. Настоящий ученый не может быть дураком, но скользким дипломатом ради пользы дела ему рано или поздно сделаться приходится. А начав с дипломатии "ради пользы дела", он усваивает в плоть и кровь такие нравственные качества, которые опускают его весьма низко. Правда, такое случалось во все века не токмо с Галилеями, но и с вашим братом литератором или художником.
      -- До чего у тебя здоровый цвет лица! -- сказал я.
      Самолет качнуло. И качнуло его потому, что заграничная юность шарагой шаталась по проходу, чтобы пощебетать друг с другом, -- им не сиделось на местах. Я так и представил себе пилота, который взлетел, лег на курс, успокоился, и вдруг -- дифферент на корму! И в подтверждение моих представлений из трансляции раздался голос пилота. Он предупреждал пассажиров о том, что высадит в Омске тех, кто беспардонно шатается по машине. Французы, естественно, и ухом не повели.
      -- Отчаянно хочется построить этих волосатых в две шеренги и влепить каждому по внеочередному дневальству в гальюне. И чтобы в гальюн не подавалась вода, -- сказал я.
      -- Стареешь! -- заметил Ящик, шепелявя. Он жевал апельсин. -- Они носят широкие брюки, а ты что носил? Ты загонял торпедки в казенное сукно, чтобы растянуть клеш. Или даже тратился на вставки и клинья для брюк.
      -- Я был моряком. Моряки от века носили клеш.
      -- Брось. Ты был таким же болваном. Ты отличался от этих ребят только честолюбием. Ты хотел и хочешь какой-нибудь власти. А им на это наплевать.
      Я не стал отругиваться. Член-кор вроде бы сел на своего излюбленного конька. Не следовало его прерывать.
      -- У меня есть приятель, французский физик Пьер Пиганьоль. Он задумался над проблемой распространения образованности. Уровень образованности во многих странах настолько повысился, что управлять этим обществом старыми методами затруднительно, а новых не придумали... Наблюдается стремление принимать большее участие в жизни общества. Это стремление
      возникает в мире, где в сферы производства и обслуживания вовлекается все больше людей и где, следовательно, возможности для личной ответственности будут менее широкими, чем многим хотелось бы. Если перевести эти интеллигентные слова Пьера на твой язык, то получится следующее: кроме капитана, на современном судне есть еще четыре штурмана. Если все они по объему знаний и опыта равны капитану, то каждый про себя думает: "А почему капитан не я?"
      Вот этот вопрос и есть "стремление принимать большее участие в жизни общества". Но должность капитана одна, и "возможности для личной ответственности" остальных отсутствуют. Западные хиппи -- это, например, как раз те люди, которые заранее признали себя проигравшими в соревновании за приобретение "возможности для личной ответственности". Они родились раньше тех золотых времен, когда каждый член общества будет попеременно то учащимся, то исполнителем, то руководителем, если такие времена не утопия. И хиппи на Западе весьма угодны власть имущим, и власть имущие строят им небоскребы в центре столиц. Вам же -- писателям и поэтам -- бог дал способность строить себе небоскребы в воображении. В воображении поэты могут даже повелевать мирами. Чем меньше "возможностей для личной ответственности" и чем больше хочется ее получить, тем значительнее количество людей, стремящихся к поэтической власти, -- на безрыбье и рак рыба. Для подтверждения этого наблюдения мне достаточно было перелистать справочник Союза писателей, когда я там искал тебя, и увидеть, сколько в нем поэтов.
      -- А зачем ты меня искал?
      -- Кобылкина помнишь? Альфонса?
      -- Конечно. |
      -- В прошлом году встретил его, как тебя сегодня, случайно. Интересно отметить, в аэропорту Таллина. Пьяненького. Плохо пьяненького -- застойно, окончательно. Спился Альфонс.
      -- Что он делал в Таллине?
      -- Прятался. От властей прятался, интересно отметить. Последнее время он на заводе работягой вкалывал. И пихнул охранника-вахтера с лестницы. Дело завели. И он в бега подался: Альфонс сохранил наивность пещерного человека. Помнишь историю с его гадами?
      "Гадами" на курсантском языке назывались рабочие ботинки -- тяжелые, свиной кожи, с ременными шнурками. Альфонс как-то красил борт учебного корабля и уронил в воду гад, который по лени не зашнуровал: продевать ременной шнурок в маленькую дырочку дело тягостное и требующее адского терпения. С досады и расстройства Альфонс стряхнул в волны и второй ботинок, правильно полагая, что один-единственный гад ему не пригодится в будущем. И в этот момент боцман принес ему первый -- успел подхватить с кормы отпорным крюком, Альфонс взял в руки спасенный гад, посмотрел вслед безвозвратно утонувшему другому и заплакал настоящими слезами.
      И мне захотелось плакать, когда Ящик выложил обычную историю про спившегося добряка. От тюрьмы Ящик Альфонса спас, но два года на стройках по приговору суда тот получил. К этому делу Желтинский хотел подключить меня, а я болтался где-то за экватором.
      -- Ты вспоминаешь о море? -- спросил я члена-корреспондента.
      -- Да. Редко, но остро. Недавно прочитал, что Поль Валери всю жизнь при встрече с морским офицером обнаруживал грусть в душе. Ну, при встрече с флотским офицером, как понимаешь, я такого не испытываю. Однако иногда кошки скребут...
      Мы поехали "не туда". Нельзя было сползать на воспоминания, на разговор "за жизнь". Мне нужна была наука, черт бы ее побрал.
      -- Ты согласен с тем, что расшифровать человека -- значит, в сущности, попытаться узнать, как образовывался мир и как он должен продолжать образовываться? -- спросил я.
      -- Прости, но я не могу с этим согласиться, -- сказал Ящик, спокойно засовывая апельсиновую корку в щель между креслом и бортом.
      -- Ну, а ты можешь согласиться с тем, что человек как "предмет познания" -- это ключ ко всей науке о природе?
      -- Почему? Откуда тебе это известно? Может быть, мои полупроводники окажутся самым удачным ключом?
      -- Ты сложнее Солнца?
      -- Да, Вероятно. Но мотоцикл тоже сложнее.
      Вот логика! И это ученый!
      -- Так ведь мотоцикл ты сам сделал, потому что ты вундеркинд Природы, И я не про конструкцию говорю, не про внешнюю, вернее, конструкцию. У твоих хромосомных молекул наивысшая степень упорядоченности среди известных нам ассоциаций атомов. Твоя хромосома дальше всего от хаоса. У нее минимальная энтропия, -- я с неохотой произнес последнее слово, ибо не знал, где там ударение. Я это слово произнес вслух первый раз в жизни. Я только глазами его щупал. А здесь пришлось щупать языком. Первый блин девочки на уроке домоводства. И конечно, Ящик поправил ударение. И еще разъяснил, что энтропия математически выражается через логарифм меры молекулярной неупорядоченности.
      Он не хотел меня злить -- это я хорошо чувствовал, Но он и не хотел рассуждать о том, что вело за круг "ноблес оближ". Не хотел не из умственной лени, не от неинтересной слабости собеседника и не от страха перед превосходством собеседника. Ему вселенски не думалось в направлении общих вопросов. Его больше интересовали девочки из ансамбля, которые курили сигареты из длинных мундштуков. Он так и постреливал в их сторону сквозь свои толстые бинокли.
      -- Ты небось и мини осуждаешь? -- проскрипел Ящик без всякой связи с каким-то моим очередным философским вопросом.
      -- Нет.
      -- Слава богу! В мини тоже нет ничего нового. Я помню военных девушек сорок пятого года. Зазор между юбкой из хаки и голенищем сапожек у этих военных девиц с сержантскими погонами был не на много меньше, нежели у этих красоток.
      -- Зазор нам казался большим по причине нашего возраста.
      -- Но ты не будешь утверждать, что девушки-сержанты ходили в юбках со шлейфом?
      Я не стал этого утверждать. Я начал понимать, что природа очередной раз продемонстрировала высокую мудрость, переводя ученых и техников на все более узкие рельсы и клинья специализации. За пределами клина своих узких и глубоких знаний Ящик показывал куда большую широту интереса к самой жизни, нежели была у меня даже в молодые годы. Узкий клин знаний
      современного ученого превращается в обыкновенную лопату, плуг или топор крестьянина. Ученый работает формулами, пашет ими целину Природы, но, как и крестьянин за плугом, без напряжения воспринимает и ласку солнца и красоту пейзажа, Узкая специализация не так нужна самой науке, как защищает ученого от поглощения наукой в ущерб жизни. Но почему я должен поглощаться абстракциями, а он нет?
      Вероятно, я начинал искрение раздражаться на Ящика, ибо ревновал к жизни, завидовал его интересу к девочкам из ансамбля, которые курили сигареты из длинных мундштуков. Мне на девочек наплевать было. Мне нужно было представить, как на них, и на меня, и на Ящика -- на все наши человеческие организмы -- сей секунд давит хаос мира; как поток хаоса -всяких там частиц, и полей, и волн -- бомбардирует нашу кожу, пронизывает печенки, завихряется в темноте наших черепов, стремится растащить нас по камушку и по кирпичику; как все наши атомы и молекулы так и рвутся в свободный танец теплового движения, анархию Броунова движения, чтобы вернуться к своему началу начал, а мы их из себя не отпускаем и сидим себе, например, в виде девушек с сигаретами в длинных мундштуках, потому что наши организмы умеют концентрировать на себя "поток порядка", способны "пить упорядоченность" из каждой подходящей среды, даже если, на первый взгляд, эта среда -- полный хаос и белиберда.
      -- Недавно вышла книжка Шредингера о физической природе жизни. Ну, там о хромосомах, что они сопротивляются тепловому движению со стойкостью апериодических кристаллов. Я это запомнил, потому что Шредингер ссылается на Дельбрюка, а Дельбрюка я ассоциировал с Мальбруком... Ты ее читал? -спросил я Ящика.
      -- Шредингер путает. Это наш Кольцов первый заметил, что хромосомной молекулой можно было бы резать стекло, как кристаллом алмаза, а не Мальбрук. Интересно отметить, что я читал "Что такое жизнь" Шредингера еще году в сорок седьмом. Первая книга, украденная мною в государственной библиотеке. Помню даже посвящение, кажется, папе и маме, да? Все знаменитые физики были образцовыми детишками, уважали родителей. И мне давно пора написать маме
      письмо. И мне давно пора становиться знаменитым физиком...
      И Ящик потащил бумагу из портфеля. Он действительно собрался писать письмо маме на высоте девяти тысяч метров в два ночи по местному времени. Членкор любыми средствами хотел забаррикадироваться от разговора на общенаучные темы.
      -- Прекрати! -- завопил я. -- Меня тошнит от твоей рациональности! Ты совершенно западный мужчина! Недаром у тебя такое идиотское имя: Леопольд! Только западные люди умеют разделять свою жизнь на отдельные, поочередные стремления, то есть подменяют рассудком целостный дух...
      -- ...Русак-восточник же мыслит, -- продолжил меня Желтинский, -исходя из центра своего "я". Русак-восточник считает первейшей нравственной обязанностью содержать все духовные силы в этом одном центре. Совпадает ли духовный центр славянина с центром объема его оболочки или с центром массы, еще окончательно не выяснено. Во всяком случае, чистокровный славянин гоняется разом за тремя зайцами -- как минимум. Потому-то никому никогда не бывает известно, куда заведет его концентрированный дух. Зайцы, за которыми гоняется славянин, обычно теряются в догадках и вечно нервничают. Отчего любой заяц, которого славянин все-таки поймает, оказывается издерганным, тощим, истеричным и грубо славянину хамит... Что тебе от меня надо? Я же вижу, что тебе надо что-то выяснить, надо поймать одного зайца, а ты гоняешься за десятком. Конкретно спрашивай. Например, как обстоит у ученых Сибири с мясом и свежими овощами?
      -- Конкретно. Шарден тебе попадал в руки? Его "Феномен человека"?
      Ящик задумался, и кожа над его правым глазом задергалась, и он даже приложил руку ко лбу, вспоминая. Наконец спросил:
      -- Это поэт? Что-то из искусства?
      До чего я спесив! Если узнаю, что собеседник не читал книги, которая в данный период сильно переживается мною, то собеседник немедленно вызывает снисходительно-разочарованное отношение. И говорить с ним делается как-то и не о чем, хотя он прочитал тысячу других прекрасных книг, которых ты и не видел.
      И при всем уважении к члену-корреспонденту Леопольду Васильевичу Желтинскому я испытал такое разочарование, когда убедился в том, что он не читал Тейяра де Шардена и художника Жана-Симеона Шардена назвал поэтом.
      Если первую в своей жизни книгу Ящик стащил из библиотеки и автором ее был физик, то я первую свою книгу купил на курсантскую получку и авторами ее были художники. Книга дорогая -- тридцать рублей, "Мастера искусства об искусстве", том второй, "От Шардена до Курбе". И сегодня, когда взгляд падает на эту книгу, я восхищаюсь собой. Надо же, а? Не прокутил курсантскую тридцатку! Книжку купил! А ведь как прокутить хотелось. И сколько раз потом брал я "От Шардена до Курбе" в минуты жизни трудные, чтобы загнать, но опускались руки...
      "Товарищи пассажиры! Наш самолет летит на высоте восемь тысяч метров. За бортом минус сорок девять градусов. Проходим город Горький..."
      -- Нет, я сейчас не о художнике Шардене, -- сказал я, сдерживая разочарование, -- я о иезуите, антропологе и природном философе. Он удивительно доходчиво объяснил мне, почему клетка делится. Она начинает делиться на две, когда степень сложности ее устройства достигает максимума в пределах ее объема. Удивительно просто он это мне объяснил. Ведь и про человека мы говорим: "поделился" знаниями, опытом, ощущениями. И человеку так же необходимо делиться, как клетке. Когда знания в человеке накапливаются и достигают максимальной для него сложности, он начинает отделываться от них, он отдает их лошади, если он извозчик, или стенам камеры, если он узник, или тебе, как делаю это я. Я вот открыл совпадение в сути глагола "делиться" при разных его употреблениях. Может, я сейчас Америку открыл. А может, эту Америку до меня уже сто Эйриков Рыжих открыли. Ладно. Бог с ним, с Шарденом. Что ты можешь сказать о теории Маркова?
      -- Какого Маркова?
      -- Да это твой начальник! Академик-секретарь Отделения ядерной физики АН СССР! Макро-микро-симметрическая Вселенная... галактики внутри элементарных частиц? Вот у меня его статья! -- и я сунул Ящику "Будущее науки", открыв на 69-й странице.
      Ящик поправил очки и с невозмутимым видом прочитал вслух первую фразу: "Человека всегда интересовал мир "в огромном целом" -- Вселенная". И проскрипел упрямо:
      -- Не все, что вызывает интерес, является объектом науки. Телепатия тоже вызывает интерес, но никакого отношения к науке не имеет.
      Я не стал спорить. Спорить с Леопольдом Желтинским теперь должен был Моисей Марков. Отчаявшись вызвать Ящика на серьезный разговор, я вдруг заснул, потому что очень легко сплю в самолете.
      Занятно, что в море, в длительном рейсе почти никогда не снятся морские сны. Зато чем дольше живешь на суше, тем чаще снятся морские. Самый неприятный, регулярно повторяющийся: я в рубке огромного парохода, впереди берег, свалка мертвых судов -- корабельное кладбище, я уменьшаю ход, но не стопорю машины, не отрабатываю задним; на малом приближаюсь к грудам ржавого металла, раздвигаю его форштевнем, как раздвигаешь баржи в лондонских доках или бревна в Северной Двине; веду пароход посуху, как по мокрому; вплываю в городскую улицу (обычно незнакомую, но один раз я прямо по Невскому проплыл), дома вплотную к бортам, во мне удивление и ощущение непоправимой аварии, но без страха за ее последствия, то есть удивление и любопытство сильнее страха -- так, вероятно, у космонавтов на Луне.
      И в самолете в восьми тысячах метров над планетой мне приснился морской сон: опять я проплыл посуху, как по океанским волнам. А когда открыл глаза, Леопольд ел очередной апельсин и дочитывал последние строчки "Макро-микросимметрической Вселенной",
      -- Ну, как статья? -- спросил я.
      Ящик хмыкнул, всем своим хмыком показывая, что не соглашаться с авторитетом академика Маркова ему трудно, но истина ему все равно дороже.
      -- Я против подобных публикаций, -- сказал Леопольд Васильевич. -Интересно отметить, что это область фантазий. Цивилизации внутри микрочастиц -- фу!
      -- Ты когда-нибудь слышал о том, что наука, даже самая точная, развивается не только благодаря новым теориям и фактам, но и благодаря домыслам, мечтаниям, надеждам ученых? Конечно, развитие оправдывает лишь часть положительных надежд и порождает массу неожиданных отрицательных результатов; конечно, множество великолепных домыслов оказываются' иллюзией и потому подобны мифу. И только в исторической перспективе, оглядываясь, мы начинаем твердо знать, что в науке было иллюзией, а что великой истиной, но сегодня...
      -- Сегодня наука это го, что можно измерить, -- сказал Леопольд Васильевич Желтинский с апломбом нобелевского лауреата. -- Вот реликтовое излучение -- это интересно и достоверно. Слышал про реликтовое излучение?
      -Да.
      -- А кто здесь про попа написал?
      -- Я
      -- Значит, и сам к галактикам внутри электронов с иронией относишься?
      -- Нет. Без иронии. А стишок про попа и его собаку-- один из самых великих стихов нашей цивилизации. В нем соединяется бесконечность с юмором, то есть Вселенная, умноженная на феномен человека. Человек не придумал ничего выше юмора. Только юмор сможет помочь нам, когда совесть начнут закладывать в ЭВМ. Вот здесь, в этом же сборнике, есть еще статейка одного немца. Он уже все приготовил, чтобы заложить совесть в машину и перевести, ее на язык математики. Почитай.
      -- Не буду! Совесть в ЭВМ! Да ты понимаешь, что говоришь?! -- вдруг окрысился Леопольд Васильевич и еще при этом посмотрел на меня волком.
      -- А что-нибудь о поведении животных ты читал? -- спросил я. -Чрезвычайно современная и жуткая штука. Вот ты, прости, сейчас окрысился и посмотрел волком. И это значит, что в тебе еще сидят и крыса и волк. И здесь нет ничего оскорбительного. А совесть нашу -- хотите или нет -- засунут в машину и обсчитают еще точнее температуры тела-источника реликтового излучения.
      Я точно заметил, что "совесть в ЭВМ" производит на собеседника сильное впечатление, он от этой темы нормально зверел. И мне это доставляло удовольствие. Ну почему я должен фильтровать сквозь свое сознание всю мудрость и чепуху века, почему я должен ночей не спать, чтобы удержать хоть в каком-нибудь подобии
      цельности миросозерцание; чтобы связать крысу с человеком и не разлюбить при этом человека; почему я один должен содрогаться перед близкой возможностью создания эталона совести, который нужен обществу в данный момент его развития в тактических, так сказать, целях? Почему я мучаюсь, а ученый человек при этом посмеивается над всеми этими вопросами, ибо знать о них не хочет? Я уже тоже начинал от нашего бестолкового разговора нормально беситься, хотя в обозримом прошлом человек и не проходил в своей эволюции стадии беса. А может, проходил? Может, в одном из моих фридмонов бес сидит и облизывается, черт бы его побрал!
      Ящик ел очередной апельсин с таким мрачным видом, будто его тоже раздирали противоречия. Потом сказал:
      -- Ненавижу все, что пишется не для узких специалистов. Но про совесть прочту. Давай!
      Я открыл "Будущее науки" на 172-й странице, на статье "Этометрия и модель совести".
      Но свет притух -- самолет шел на посадку в Омске.
      Мороз там оказался антарктический. Ночные прожектора светили сквозь фиолетовую неподвижность застывшего воздуха: От одного только зрелища мурашки драли по коже. И я объяснил Ящику, что наша "гусиная кожа" есть атавистическое наследие тех добрых времен, когда мы были сплошь покрыты перьями ил" волосами и эти перья или волосы в момент опасности становились дыбом, как это и сейчас бывает у птиц и животных, отчего они выглядят больше, сильнее и страшнее и сами начинают пугать то, что только что напугало их. У нас перья и сплошная шерсть отсутствуют, но пупырышки -- это те гнезда, из которых когда-то перья или волоски торчали. Микроскопические мышцы в гнездышках от страха сокращаются, как они сокращаются и от холода, ибо стоящая дыбом шерсть имеет в себе большую воздушную прослойку, нежели слежавшаяся шерсть, и лучше защищает организм от охлаждения.
      -- Интересно отметить, -- проскрипел Ящик, когда мы выпили в аэровокзале Омска по бутылке теплого лимонада, -- что устроители научного центра в Сибири учли все, кроме сибирских морозов. В сорок градусов невозможно никуда, кроме как на работу, выйти, А мой
      младший наследник сразу простыл, теперь мочится под себя, радикулит и прочее...
      -- Подожди ты с этой ерундой, -- сказал я. Как ты думаешь, растет или уменьшается энтропия Земли, если считать планету замкнутой системой?
      Он навел мне прямо в лоб толстостеклые бинокли и процедил:
      -- Или ты меня разыгрываешь, или ты обыкновенный псих. Я тебе о своем горе, о сыне, который под себя мочится, а ты? Я тебе про Альфонса, а ты и координаты его не записал! -- Он увидел, вероятно, растерянность на моей физиономии и пожалел меня, потому что был добрым человеком. -- Господи! С такой настойчивостью у нас в Академгородке задавали дурацкие вопросы о расовом неравенстве одной гидше-секс-бомбе с американской выставки туристического барахла. Ее пытали и пытали про негров и индейцев и довели до точки. Вот пребывает она уже в точечном состоянии, эта сверх-секс-бомбочка, а ей еще вопросик: "Скажите, девушка, а вы сами чистая американка?" Она и брякни: "Да. Я сегодня уже мылась в душе!" Отстанешь ты или нет?
      Новое о совести, или Шок от этометрии
      У республиканца иная совесть, чем у роялиста, у имущего -- иная, чем у неимущего, у мыслящего -- иная, чем у того, кто неспособен мыслить.Карл Маркс
      В этой замечательной цитате меня больше всего интересует сейчас заключительное предложение, где указывается на то, что совести- мыслящего человека и неспособного мыслить существенно различаются.
      Теперь посмотрим еще одну цитату:
      "В своем поведении человек руководствуется в значительной степени совестью, этим, присущим только ему интереснейшим механизмом. И, конечно, никогда не будет создан автомат, у которого была бы совесть. А впрочем, нельзя ли с помощью автомата моделировать хотя бы определенные стороны человеческой совести? В принципе можно.
      Почему проблема эта не могла быть решена до сих пор? Адекватное математическое моделирование любых аспектов совести предполагает научное объяснение морали, которое стало возможным благодаря развитию марксистско-ленинской этики. Теперь основные области этой дисциплины должны быть математизированы. Этот закономерный процесс тормозится неосведомленностью многих специалистов в области общественных наук относительно математизации их дисциплины, включая этику. Однако необходимость подведения научной базы под управление общественными процессами и вытекающее отсюда требование широкого применения автоматов рано или поздно преодолеют эти предубеждения.
      Математизация общественных наук, как это уже, например, делается в экономике, явится началом нового этапа, имеющего величайшее значение для прогресса науки. Большие перспективы, открывающиеся благодаря математике, для таких дисциплин, как этика, юриспруденция или эстетика, наметились в связи с формированием этометрии -- измерительной теории этики. Она занимается математическим моделированием моральных структур, включая такие структуры, как совесть.
      Моделирование совести основывается на том, что она обладает функцией регулятора, который настраивает уровень поведения индивидуума (реальная величина) на уровень поведения, требуемого обществом (заданная величина). Говоря языком кибернетики, совесть сопоставляет значения заданной и реальной величин. До тех пор, пока существует определенное равновесие этих величин, совесть выполняет "пассивную" функцию. В обиходе это состояние называют "спокойной совестью". Однако как только это равновесие нарушается, то есть изменяется значение разности между заданной и реальной величинами, мобилизуется "активная" функция совести: появляются "угрызения совести", которые затем, по достижении равновесия, исчезают.
      При моделировании совести необходимо иметь в виду, что некоторые люди обладают чувством повышенной совести, в то время как у других она практически отсутствует. В переводе на язык этометрии это означает, что совесть может реагировать на разность между заданной и реальной величинами по-разному. Люди с чувствительной совестью реагируют на весьма незначительные изменения разности, в то время как для людей со слабо развитой совестью эта разность может быть относительно большой. Поэтому величина разности -- основа дифференцированного моделирования различных видов совести или совести с различными оценками качества. Оценка качества совести равна наименьшему значению разности, на которое начинает реагировать совесть..." и т. д. и т. п.
      Все это пишет профессор Франц Лезер -- Берлинский университет имени Гумбольдта. Известно, что если научная идея попадает в мозг человека, то остановить ее никакими митингами, законами и милицией невозможно. Тем более остановить немца. От немецкой идеи машинизировать проблему человеческой совести теперь не спрячешься даже в бомбоубежище.
      Во времена Пушкина про науку говорили торжественным шепотом, употребляя слова "храм", "святилище". Разве сегодня мы употребляем такие выражения? Кажется, вопрос совместимости гения и злодейства уже решен положительно. Наука холодными, рациональными пальцами лезет в человеческую душу в полном смысле этого слова. Онаучивание касается всех областей жизни, включая нравственные и художественные. Технократ за эмоцией видит только химию, за совестью -- ЭВМ, за эстетикой -- формулу.
      Мы привыкли к положительному значению слова "рациональное предложение" и забыли смысл самого "рационализма". А давайте тогда вспомним, что он значит. Философское значение: "Идеалистическое направление, отрывающее мышление от чувственного восприятия". Обычное, "книжное" значение: "Рассудочное отношение к жизни". У Даля: "Рационалист -- умник, разумник, рассудочный человек, верующий только в свой разум и ничего больше не признающий". Симпатичный парень, правда? И тех и других рационалистов Ленин прихлопнул одной фразой, заметив, что не может быть человеческого искания истины без человеческой эмоции.
      Никак не протестуя против научного мышления, художники не могут не считать, что такие действия, как обмен неопределимых духовных ценностей на реальные выгоды момента, -- это скрытая, внешне очень соблазнительная, но хищническая форма использования духовного наследия.
      Различать умную душу от умной головы способен далеко не каждый. Различать это с каждым годом делается все труднее даже тем, кто хочет сознательно сохранить в себе способность к такому разделению.
      Я знаю одного большого поэта, который считает, что наша классическая литература делится на литературу чести и литературу совести. Представьте себе, что какой-нибудь неробкого десятка хам -- талантливый литератор -плеснул рюмку водки в лицо Лермонтову. Дальнейший ход событий всем абсолютно ясен. Неизбежна пуля и чья-то смерть. Теперь представьте Достоевского. Как ходит он, оскорбленный, всю ночь и как корчится его душа. Не страх поединка и не страх смерти в его душе. "А ведь ты заслужил, милгосударь, заслужил, голубчик, ничтожество ты, и рука, оскорбляющая тебя, не хама рука, а Господа! Следуй примеру Его и поцелуй руку оскорбителя! И благодари оскорбителя, ибо он осенил мукой совесть твою..." И на глазах всего общества Федор Михайлович вполне способен был бы пойти к оскорбителю, преклонить колено и поцеловать его руку, ибо свершить все это неизмеримо мучительнее и ужаснее было бы, нежели пульнуть друг в друга...