Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Иные - Начало конца комедии

ModernLib.Net / Отечественная проза / Конецкий Виктор Викторович / Начало конца комедии - Чтение (стр. 22)
Автор: Конецкий Виктор Викторович
Жанр: Отечественная проза
Серия: Иные

 

 


      -- Я не могу пригласить вас к себе, -- сказал я.-- Вы уж простите, ребята. Сейчас у меня будет много дел. Приезжайте в Ленинград. Я буду очень ждать.
      Ливень расстреливал автомобиль крупнокалиберными очередями. Мы помолчали, вспоминая, чтобы такое главное не забыть сказать друг другу на прощанье. И Адам вспомнил свое главное первым.
      -- Я тебя уверяю, -- сказал он, -- благодать вот-вот уже сойдет на Землю. А может, мы с Пэн иногда так думаем, она уже сошла и бродит совсем близко от всех нас. Да, Пэн?
      __ Да, дорогой, она ждет нас в Найроби, -- сказала Пэн.
      -- Давайте-ка сюда мою шубу! -- вспомнил я свое главное.
      -- Тебе придется взять еще вот это, -- сказала Пэн, выщелкивая из ушей сережки. -- Подари их от меня той женщине, которая никогда не поет.
      -- Спасибо, ребята, но если эта штука дорогая, то она не впишется в таможенную декларацию.
      -- Тогда отдай сережки дельфинам, -- сказала Пэн. -- Нагнись, я тебя поцелую.
      Я нагнулся, и она меня поцеловала.
      -- Сейчас покачнулось здание Организации Объединенных Наций!-пробормотал Адам.
      Я открыл дверцу в ливень и ветер. Бумага на пакете с шубой сразу затрещала под натиском стихии.
      Сложное дело подниматься по корабельному трапу в сильный ветер, когда руки заняты. И не очень-то эстетично это выглядит со стороны. Но никто не смотрел мне вслед со стороны: Ад задним ходом отпрыгнул от трапа и исчез за углом пакгауза.
      И мне показалось, что им уже здорово начал мешать третий лишний, им хотелось остаться одним, им не терпелось домой, чтобы любить друг друга.
      Пожалуй, я давно уже никому так не завидовал, как Адаму и Пэн в этот момент.
      В Балтиморе я купил "Четверг верхом на мотоцикле". Это странная и грустная книга. Промышленный шпион обречен на разоблачение. Он знает об этом и знает, что на допросах его ждет мучительство. И вшивает себе ампулу с ядом. Она сработает, если на клапан подействуют определенные звуковые частоты и мелодия -- "Реквием" Моцарта. И вот когда герой засыпался, то говорит мучителям, что откроет все секреты, если ему дадут послушать "Реквием". И ему дают...
      Последний раз в Антверпене
      Рассказ
      Три маленькие яхточки дрейфовали в тумане, связанные тросом. Они связались, чтобы не потеряться в мокрой мгле и не разрушить компанию. Радар почему-то не взял их. И мы чудом успели отвернуть, когда прямо по носу возникли три белокурых привидения с обвисшими парусами, три бездумные маленькие бестии, или три наивные бестии, или три парочки самоубийц.
      Мы промчались в полусотне метров, а нам махала какая-то набитая романтикой или глупостью женщина, она смеялась и махала ручкой в алой варежке. Надо же -- кататься на яхте в Северном море в декабре! Что тут оставалось сделать? Только показать женщине кулак, а потом проводить глазами исчезающие за кормой три маленьких привидения, и пожать плечами, и отшагнуть обратно в тепло рубки, и накатить дверь, прижать ее клином, чтобы она не откатывалась на кренах и вибрации, и опять вернуться к радару, испытывая острейшее желание еще сбавить ход, но мы и так сильно опаздывали в Антверпен, и сбавлять ход никак невозможно было, ибо нигде время с такой скоростью и очевидностью не превращается в доллары, как на море. И с годами мысль об этих долларах входит в плоть и кровь.
      Милях в тридцати от Флиссингена туман поредел -- его здесь разгонял сильный ветер с берега. И по левому борту обнаружились два столба белого дыма с огненными проблесками -- голландское специализированное судно сжигало сухопутный мусор. Оно маленькое, но дым валит из него, как из Везувия и Ключевской сопки вместе взятых. И стараешься пройти с наветра, чтобы не нюхнуть вони -- она проникает в рубку даже при опущенных окнах.
      Слово "Флиссинген" когда-то действовало околдовывающе. И казалось, что под этим словом на острове Валхерен живут гриновские герои. Тем более что юго-западное побережье острова Валхерен, начиная от мыса Зюйдерхофд и до самого Флиссингена, покрыто дюнами, а дюныы щемят душу чем-то грустным и вечным. Нигде мне так хорошо не мечталось, как одному среди прибрежных дюн под шелест их песка и ровный шум наката.
      Со стороны моря вдоль города Флиссинген все еще виднеются валы старинных укреплений. Они тоже вызывали особое настроение. И еще здесь околдовали меня когда-то сами городские дома, которые стоят прямо у моря, отделенные от прибоя только полосой набережной и косыми молами, внешние края которых обозначены черными шаровыми знаками.
      Шельда была полна тумана, смешанного с тяжелым дыханием заводов. Не видно было даже корабельного носа. Только четыре ряда контейнеров на палубе. Передние торцы контейнеров упираются в сизо-черную стену тумана. Где-то над ними слабое сияние от топового огня.
      А в зените туман просвечивает, и там видны звезды, которые напоминают огни самолетов, -- кажется, не туман летит, а сами звезды набирают высоту.
      На металле палуб густая влага. Дым сигарет не хочет вылезать из рубки в холодный туман и плывет вместе с судном.
      Тихо.
      И слышно, как слабая попутная волна касается где-то береговых отмелей и плюхает. Слышны и тихие вскрики птиц из сизо-черной тьмы.
      Очень промозгло, и все в рубке начинают чихать.
      -- Надеюсь, после Тернезена тумана не будет, -- бормочет речной лоцман, когда мы с ним очередной раз сталкиваемся лбами над экраном радиолокатора. Я тоже надеюсь. Но туман держится почти до самого Антверпена. И только в три десять ночи огни створов и буев вокруг начинают сверкать во всю свою алмазную мощь.
      Шлюз Боуденин.
      На черной воде у ограждения шлюза спят среди
      оранжевых отражений от оранжевых огней чайки. На сваях бродят чайки, страдающие бессонницей, и вскрикивают, как ночные сторожихи.
      Отсыревший голос боцманюги с бака: "Нос проходит ограждение шлюза!" Равнодушная туша теплохода -- сто семьдесят шесть метров стали -- бесшумно плывет в тупик. Красный треугольник из предупредительных огней на ботопорте прямо по носу. Здание диспетчерской рядом с бортом на шлюзе. В уютной комнатке кто-то читает журнал. Виден даже женский силуэт на журнальной обложке.
      -- Приехали, -- говорит старпом. Он язвенник и не любит долго стоять на ногах.
      -- Плюнь через левое плечо, -- говорю я. -- Приедем, когда ошвартуемся к семнадцатому причалу Альберт-дока.
      Доковый лоцман -- бельгиец с французским уклоном, немного за пятьдесят, бородка, баки, трубка, запах голландского табака.
      Пока подходят буксирчики и подают буксирные троса, я узнаю, что в Лондоне перебои с сахаром и пипифаксом -- лоцман только что швартовал британское судно.
      -- Ужасные краски заката империи, капитан! -- злорадствует он. -- Ведь всем известно, что у англичан очень много мозга, а мозг, черт подери, требует фруктозу и сахарозу -- представляете, капитан, какая паника поднялась в Лондоне, когда пропал сахар, а вместо пипифакса пришлось употреблять "Таймс"? Как в худшие времена блица!
      На шее лоцмана болтается переносная радиостанция "Токи-воки" -- связь с капитанами буксиров. Связь с портовым диспетчером он держит по нашему "кораблю".
      Даем малый вперед и тихо скользим сквозь ночь мимо дремуче спящих у причалов судов, сквозь узкие дырки поднятых мостов, мимо громад элеваторов и складов.
      Сильный западный ветер, очень холодный. Во тьме трепещет, заливается, пластается газовый факел над нефтехранилищами "Шелл".
      С кормы докладывают, что на палубе полно машинного масла -- разбилась бочка, принайтовленная возле румпельного отделения. Во-первых, им там скользко работать с тросами; во-вторых, масло через шпигат течет за борт.
      -- Какого дьявола они орут на весь свет, чиф? Прикажите забить чопы в шпигаты! Что, второй сам не может догадаться? -- Мне кажется, лоцман понимает по-русски.
      Лоцман уже выскочил на крыло и пялит зенки за борт -- не хватает налететь на штраф. Но тут его срочно требует на связь диспетчер.
      Бурный разговор на фламандском, вероятно, языке. Затем у лоцмана вдруг вырастает хвост, которым он начинает вилять: маленькая неприятность, капитан, автомобиль со швартовщиками угодил в аварию, нет-нет, никто серьезно не пострадал, но людей на причале нет, знаете, какие капризные нынче рабочие -- сейчас они повезут свои царапины врачу, потом должны навестить юриста...
      -- Что будем делать, мистер пайлот?
      -- Будем удерживаться на месте.
      -- Мне не нравится ветер, мистер пайлот. Похоже, что пахнет шквалом. Сколько времени нам предстоит ждать?
      -- Я не могу этого сказать, капитан. Поверьте, что мне самому не нравится ситуация. Я не отказался бы от более мощных буксиров, капитан, если ветер усилится.
      Судно--как породистая лошадь -- нет для него ничего более невозможного, нежели стоять на одном месте: вечно его куда-нибудь тянет или ведет.
      Конечно, лет десять назад, когда еще не развелось на свете такого безумного количества буксиров, лоцманов, швартовщиков, диспетчеров и подруливающих устройств, мы бы спокойненько сунулись носом в первое попавшееся местечко, матросики съехали бы на земную твердь по концу от кранца, сами приняли веревки и мы бы великолепно ошвартовались при помощи обыкновенного брашпиля и лебедки. Но нынче, когда тебя за нос и корму тащат буксиры и весь ты опутан всякими местными портовыми правилами, наставлениями, предупреждениями, а матросики твои едва ползают по палубе в касках, как провинциальные пожарники в понедельник, ты вполне готов впасть в панику, если швартовщики опоздали.
      Не успели мы застопорить машины, как затрезвонил телефон. Старший механик возмущенно поинтересовался тем, сколько еще времени мы собираемся держать его "на стопе", у него остывают двигатели, а его двигатели -- не примус, и он или совсем будет вынужден их заглушить, или пускай мы даем ход -- хоть взад, хоть вперед, но ему их надо крутить...
      Господи, спаси и помилуй! Чем совершеннее и мощнее делаются дизеля, тем ужаснее плавать. Уже не дизеля существуют нынче для судна, а судно для них. И ты уже, например, не о безопасности судовождения думаешь, а о том, как бы не забыть предупредить механика о переходе на легкое топливо или о маневренном режиме или еще черт знает о чем. Так доярки мучаются с породистой коровой, когда не корова существует для колхозников, а колхозники мычат и телятся для этой породистой коровы.
      Я ничего не стал объяснять механику -- просто шмякнул пятикилограммовую телефонную трубку обратно в захваты аппарата.
      -- Вон вроде братья-славяне стоят, -- сказал чиф, поднимая бинокль. -"Чернигород". Рудовоз.
      Я понял его идею. И сказал лоцману, что мы попробуем связаться с соотечественниками и попросим их послать людей на причал.
      Было 03.50. Самая ночь, самый сон. И все вокруг спало -- в Антверпенском порту ночью не работают. Только ветер, черт бы его побрал, не спал. Он давил нам в левый борт. А мы были в полугрузу, и давить ветру было на что. Вероятно, площадь парусности у нас была, как у чайных клипперов со всеми их топселями и лисилями.
      Буксирчики осторожно и аккуратно сдали назад -- поближе к "Чернигороду". Он стоял во втором хавендоке кормой на выход. Огромная кормовая надстройка рудовоза была залита светом. Он был еще крупнее нашего "Обнинска".
      -- Давайте, Степан Иванович, включите палубную трансляцию и порите, -сказал я старпому. Он был болезненный мужчина, но глотку имел иерихонскую.
      -- А может, вы сами? -- застеснялся чиф.
      Ну, то что чиф болезненный был мужчина -- тут ничего не поделаешь -таково все наше поколение, и я сам далеко не Вася Алексеев. Но вот стыдливость или,
      вернее, стеснительность была у Степана Ивановича не по времени. Не было у него вовсе пробивной силы и пронырливости. Сунуть нужному человеку заграничную тряпку или даже обыкновенную бутылку в пароходских шхерах, чтобы получить какой-нибудь дефицит для судна, или ускорить ремонт, или выписать прибор -- тут чиф пасовал решительно и безнадежно. "Не могу, Ник! Не способен! Не умею такими делами заниматься!"-- как-то сказал он, когда мы выпивали у меня дома по-холостяцки и без чинов. (Мы были почти одногодками.) И он по пьянке назвал меня "Ник". Почему-то на судне дали мне такую подпольную кличку, хотя она не имеет никакого отношения к моему имени и отчеству. "Не могу, Ник! Не способен! Не будет у нас хороших ковровых дорожек! Не надейся, Ник, и не жди!"
      Во всех остальных вопросах я за его спиной чувствовал себя, как бомбардировщик за истребителем сопровождения.
      -- Ты только разбуди их там, а остальное уж мое дело,-- сказал я.
      И его баритон загремел камнепадом над черными снами застывших в газани судов: "На "Чернигороде"! Вахтенный у трапа! Попросите вахтенного штурмана срочно подняться на мостик!!!" -- он повторил это три раза. И к концу процедуры уже захотелось забить чопы во все палубные динамики -- так рвалась и растрескивалась европейская ночь под напором нашего Степана Ивановича Балалайкина.
      Вероятно, наша буфетчица не ложилась, подремывала где-нибудь на диванчике в кают-компании, потому что после вопля чифа появилась на мостике и спросила, не надо ли подогреть кофе.
      -- Чего не спишь? -- спросил я. -- Подогреть мы и сами сможем.
      -- Бутерброды никто и не поел, -- сказала буфетчица, осмотревшись в темноте рубки. -- Засохли все. Новые сделать?
      -- Не надо. Приплыли уже, -- сказал чиф, опять несколько опережая, как потом выяснилось, события. -- Святая ты у нас вумен!
      -- Обзываются! -- пожаловалась мне Людмила сварливым и полуплачущим голосом. И я подумал, что действительно наша Людмила святая женщина, но, как и все святые женщины, порядочная ведьма. Ее доброта и заботливость плаксивы. Правда, причины для плаксивости у нее были -- сын, вернувшись из армии, сильно запил. В этот рейс идти она не хотела, специально потеряла служебное удостоверение, не сделала прививок, но в кадрах сидят не плаксивые ребята, и в моря они ее нормально выпихнули.
      Сколько времени надо вахтенному штурману, чтобы проснуться от звонка вахтенного матроса, чертыхнуться, вылезти из койки, спуститься на палубу, узнать, что какой-то ошалелый пароход по-русски просит на связь, еще раз чертыхнуться и взлететь на мостик. Минуты три, если парень, согласно устава, дрыхнет не раздеваясь. Минут пять, если ботинки он все-таки снял, а штаны расстегнул. И неопределенное время, если вахтенный матрос закутался в арктический тулуп и закемарил в тамбучине, подняв (для защиты от крыс и диверсантов) трап до уровня палубы. В этом случае матросика не разбудят иерихонские призывы чифа и задуманная операция сорвется в самом начале.
      Паузу Степан Иванович использовал для того, чтобы деликатно объяснить рулевому необходимость стирки рабочего платья. Для этого чиф вынужден был совершить экскурс в неандертальские времена. Он втолковал рулевому, что первобытный человек уцелел среди огромных диких ящеров только благодаря своей вони. Вонь от первобытного человека, по данным современной науки, была так омерзительна и сильна, что огромные, свирепые звери оббегали первобытного нашего предка за тридевять миль, что и сослужило для всех нас определенную пользу. Но то было в неандертальские времена, а...
      На крыле мостика "Чернигорода" появилась медлительная тень.
      Я взял микрофон и сказал по палубной трансляции: "Дорогой товарищ, беспокоит советский теплоход "Обнинск". Прошу вас выйти на связь на шестнадцатом канале. Как поняли?"
      Фигура на мостике "Чернигорода" подняла над головой правую руку и исчезла в рубке.
      Ну что ж, и правила несения вахтенной службы и вообще морская четкость на рудовозе были отработаны. Да
      и весь он очень достойно выглядел, хотя возил, вероятно, апатит, а при таком вонючем грузе легко стать неандертальцем.
      Лоцман оживился, схватил засохший бутерброд и жадно зачавкал. Видимо, тревожный спазм несколько отпустил его внутренности.
      "Обнинск", я "Чернигород"! Вас слушаю!" "Доброй ночи, "Чернигород"! У нас тут неприятность. Щвартовщики запаздывают. Болтаемся, как ромашка в проруби, а ветерок жмет. Большая просьба к вам. Пошлите пару моряков на сто семнадцатый причал. Боюсь, мы тут дров наломаем. Как поняли?"
      "Обнинск", я "Чернигород", вас понял. Мои люди ночью отдыхают. Как поняли?"
      "Ну, одного-то можно и потревожить, дорогой товарищ. И с ним вахтенного пошлите. Пускай только рукавицы не забудут взять. Как поняли?"
      "Вахтенный существует для того, чтобы стоять у трапа. Людей подниму, если вы им сверхурочные заплатите. Как поняли?"
      "Да вы из какого пароходства?" "Северного. Еще вопросы будут?" "Поднимите капитана! Это капитан "Обнинска" говорит!"
      "Капитан отдыхает. Он поздно лег, велел не беспокоить. Связь закрываю".
      И все это на глазах бельгийского лоцмана, который понимает по-русски больше, нежели показывает (такое всегда выгодно), а он понимает, иначе почему бы он, лягушатник, пробормотал "Финита ля комедиа"?..
      И все это -- с "Чернигорода"! Имя-то какое! -- так и гудит колоколами древних русских сторожевых монастырей!..
      Я машинально поднял бинокль.
      Вахтенный штурманец рудовоза вышел на мостик. В сильном свете палубных огней его лычки на погончиках вспыхивали бенгальскими звездами, а с козырька форменной фуражки лупил по глазам прямо прожектор. Но он-то, подлец, знал, что долго в открытой атмосфере не задержится -- он это твердо знал.
      А мои оболтусы -- я это, конечно, тоже засек, когда они выскакивали на верхнюю палубу швартоваться,-- толком не оделись, рассчитывали на короткую работу, на этакий марш-бросок в береговой гальюн в лондонских
      доках. Не из абстрактного гуманизма требуют от матросов одеваться по сезону. Просто-напросто шевелятся они в замерзшем состоянии еще хуже.
      -- Разрешите, я объясню этому сукиному сыну, кто он такой? -- попросил чиф, враз потеряв свою стеснительность и стыдливость.
      -- Люди-то у вас, Степан Иванович, полуголые на палубе кукуют, -сказал я, любуясь на здоровенную фор-менную фигуру вахтенного штурмана "Чернигорода", Подлец стоял, расставив ноги и золожив руки за спину.
      -- Так я врублю трансляцию еще разок? -- попросил чиф.
      -- Вруби, но только, шер ами, ты все-таки не очень! Чиф врубил палубную трансляцию и прокашлялся --от злости у него, вероятно, запершило в глотке.
      -- Подлая ты фигура! Струве продажная! Ты за шиллинг страуса догони и его под хвост поцелуй! -- понеслось в европейской ночи. И еще несколько десятков существительных и прилагательных, ни одно из которых не найдешь даже в словаре Даля.
      В ответ рывком усилился ветер, ночь наполнилась летящим снегом, и "Чернигород" исчез из видимости.
      Странно наткнуться на огромную, пышную, как шапка гладиолуса, снежинку в Антверпене -- всегда почему-то кажется, что зима бывает только в России. Пышные снежинки исчезали, коснувшись корабельного металла или луж на палубе.
      Было 04.10. В снеговой тьме неясно угадывались силуэты кранов, стоящих на стенке Альбертдока. Навалить на них нашими двадцатью двумя тысячами тонн никак уж не следовало -- дров там мы наломали бы не меньше, чем на двадцать две тысячи долларов. Хода вперед и назад не было. Буксирчики с носа и кормы пока удерживали нас вроде бы на месте, но их тросы звенели струнами под прямыми углами к нашей диаметрали. И было ясно, что тросы лопнут или буксирчики вылезут из кожи -- вид у них во всяком случае был такой, как у ящерицы, когда ей прищемили сапогом хвост и она мечется в разные стороны, решая, пора или еще нет расставаться с придатком. Лоцман метался с крыла на крыло точь-в-точь как буксирчики. Отдавать якоря было запрещено законом, да и помочь нам они ничем не могли -- разверни нас по ветру, и уже с одной смычкой цепи мы оказались бы кормой в портальных кранах подветренного причала. И в то же время пора наставала, как писали в старинных русских морских книгах, "сменить терпеливое ожидание на действо".
      -- Я попросил послать на причал полицейского,-
      сказал лоцман. -- Он уже выехал. На мотоцикле.
      -- Полиция-то тут при чем? -- спросил я. -- Акт составлять, когда мы портальный кран завалим?
      -- Управление порта находится по традиции в руках городского совета, -начал объяснять лоцман, чтобы отвлечь меня от существа дела. -- Совету Антверпена, капитан, подчинены портовая и рейдовая полиция, а также маячная служба и лоцманская...
      -- Спасибо за информацию, мистер пайлот. Но чем нам один полицейский поможет?
      Меня мало интересовала структура их власти.
      Толщину корабельных тросов традиционно сравнивают с мужской рукой. Теперь наши руки заметно похудели, а троса потолстели, потому что выросли пароходы. И сравнить швартовые "Обнинска" возможно разве только с моей ногой. Так вот, в одиночку даже здоровенный, как ящер, полицейский, вместе со своим мотоциклом, такой трос на причал не вытянет и на пал не набросит.
      Судно заваливало вправо. И пришлось обрадовать стармеха -- работнуть вперед средним, положив руля лево на борт. А так как беда не приходит одна, то я не удивился, когда еще через минуту кормовой буксир намотал на винт какую-то дрянь. Вероятно, работнув своим громадным винтом вперед, мы подняли с грунта не только мазутную слизь, но и какой-нибудь старый трос. Кормовой буксир потерял ход, превратившись в хвост, который болтается за рыбой на ниточке вместо того, чтобы заносить родное тело в сторону, противоположную
      повороту.
      Никогда не думал, что внутри антверпенских доков может разгуляться такой свирепый ветер. Огненный факел горящего газа мгновениями напрочь отрывался от трубы "Шелл" над нами. И отблески от факела метались вокруг судна вместе со снегом.
      -- Пайлот, отдавайте кормовой буксир! -- заорал я. -- Мы же теперь вовсе без хода остались! Чего вы медлите?!
      -- Их разобьет о причал, сэр!
      -- Ноу, но! Прижмет только. И тогда пускай они... как это по-английски?! как по-английски "выскакивать", чиф?.. стендап!.. и бегут принимать наши концы! Вы поняли?
      -- Там полтора человека, сэр! Только капитан и механик, который одновременно работает на гаке, сэр! Капитан не отпустит механика, сэр, в такой ситуации! Я уже запросил другой буксир, сэр!
      Занятно: как только его буксир намотал на винт, так бельгийский лоцман с французским уклоном начал называть меня "Сэр!". Еще он попытался демонстрировать британский юмор. А это такой юмор, при котором делаешь вид, будто тебе море по колено, хотя у тебя уже не трясутся, а лопаются со страху поджилки. Русский юмор характерен тем, что его используют для рассказа о пережитом страшном, а англо-саксонский -- это когда острят в момент опасности.
      -- Я думаю, нам следует сверить часы, сэр! -- сказал мне доковый лоцман. -- Чертовски много лишних хлопот, сэр, по поводу разнобоя во времени, сэр, когда сидишь в суде Королевской скамьи в Лондоне, сэр!
      -- Чиф, советуй: что будем делать?
      -- Отдавать кормовой и подходить к причалу, а там видно будет, Ник!
      -- Отдавать кормовой буксир! Право на борт! В корме! Доложите, когда можно будет работать машиной! Мистер пайлот, прикажите носовому буксиру застопорить машину!
      --Ник, побегу-ка я сам на бак? -- спросил старпом,
      -- Давай, дорогой! И поосторожнее там! -- Корма чиста!
      -- Держать право на борту! Средний вперед! В корме! Сколько до причала?
      -- До судна, стоящего у причала, шестьдесят метров!
      -- Докладывать дистанцию! Какого черта вам напоминать об этом! Стоп машина! Средний назад! Держать право на борту! Пайлот! Прикажите носовому буксиру работать вперед полным!
      -- Сэр, вы полностью приняли на себя командование?
      -- Я с ним не расставался! Штурман, записывайте моменты! Кто это за вас делать будет?! В носу! Кто-нибудь живой есть на причале?
      -- Нет!
      -- В корме! Прошли мы судно?
      -- Проходим чисто!
      -- В корме! Послать человека вывалить штормтрап!
      -- Пайлот! Прикажите буксиру работать прямо на ветер! Пусть задержит нос! Стоп машина! Лево на борт! Малый вперед! В носу! Докладывайте дистанцию до причала!
      -- Нос валит на кран! До крана тридцать метров! -- Лоцман, работает буксир на ветер?
      -- На мостике! Лопнул носовой буксир!
      -- Очень хорошо! Он нам только мешает, ребята! Кранцы! Кранцы не забывать! Полный назад! Держать лево на борту! Пайлот, прикажите буксиру подходить к миделю! Как стукнемся о причал, так пусть он нас жмет к нему! Я высажу людей. Как поняли?
      -- Да, сэр!
      -- Стоп машина! Право на борт!
      Ну, вот, а теперь больше ничего уже не сделаешь. Теперь вцепись руками в какой-нибудь поручень и смотри, как твое судно наваливает на береговую твердь. Ах, как все-таки помог бы сейчас якорек! Как он бы придержал мне нос! Господи, так скулой и врежем в кран! Какого черта эти краны всегда так близко от края причала! Может, попробовать еще лево на борт и вперед столько, сколько успеют набрать оборотов? Нет, бессмысленно -- винт и повернуться не успеет!
      -- Мостик! Кран не заденем! -- это чиф орет.
      Трах! Чего-то не очень уж сильно трахнулись, почему бы это? Неужели якорем трахнулись? Господи, пронеси и помилуй! Теперь нос откинет, если буксир не поможет! Кто-то прыгает прямо от флагштока с фальшборта, куда он прыгает? Еще кто-то прыгает, а нос уже идет от причала! На кран они прыгнули, что ли?
      -- Лоцман, работает буксир или нет?
      -- Да, сэр! Все о'кэй, сэр!
      Какой "о'кэй", если прыгуны шеи посворачивали!
      Живое все не показывалось из тени от судна на причале в подножье портального крана. Я отлично знал, что с бака сразу доложат на мост, если с людьми случилось несчастье, но с огромным трудом удерживался от желания крикнуть в мегафон: "В носу! Что молчите? Как люди?!" И еще в этот тягостный момент вдруг -- тонкий и безнадежный женский плач. Он ударил по нервам и поехал по ним, как сорвавшийся бур бормашины
      по зубам. Лоцман подпрыгнул -- в полном смысле этого слова подпрыгнул на добрый фут, -- а приземляясь после подпрыгивания, не попал на банкетку у репитера гирокомпаса, где он торчал раньше, и угодил в ватервейс, заглушив чисто русским матом женский плач.
      -- Кто тут еще?! -- заорал я во тьму позади мостика.
      Там зашевелился какой-то тощий призрак и отступил еще дальше во мрак, в пространство между дымовой трубой и выгородкой. Я, конечно, догадался, что это Людмила и что плач ее не связан с прыжком людей на обледенелый причал, ибо Людмила ничего и ни в чем здесь не поняла бы. Просто она плакала в уголке -- на воздухе, не замечая ни нас, ни швартовки, ни ночного Антверпена.
      -- Брысь! -- гаркнул на нее четвертый помощник.
      И почти одновременно с бака доложил неуверенный, непривычный к мегафону голос кого-то из матросов: "Так что старпом и боцман на кран прыгнули! Чаво им подавать первым-то? Шпринг али продольный? Они с причала уже орут, а нам и не понять ни хрена!"
      Несколько лет назад мой друг-капитан сделал аварию. И он действительно по всем статьям виноват был. Судья на процессе была женщина, которая дальше Фонтанки (Ленинградский городской суд на реке Фонтанке находится) не плавала. Судила она хорошо, честно, законно, вежливо. Получил он два года условно, кроме сопутствующих неприятностей. И это минимальную ему судья впилила кару, дай ей бог хорошего жениха на старости лет. Но только вот она в пуховом платке за своим судейским столом сидела. И все в этот пуховый платок, по-женски так, по-домашнему куталась -- прохладно было в зале заседаний. И вот этот ее платок, и то, как она в него уютно куталась, я забыть не могу и не забуду. И как только запахнет в мой адрес прокурором, так сразу и этот проклятый платок перед глазами замельтешит. Не следует судье в пух кутаться, когда она капитана судит, который в одну ночь поседел.
      Под конец работы, когда на причале уже толкалось в два раза больше, нежели нужно, бельгийских швартовщиков и когда уже по четыре продольных и по два шпринга лежало на пушках, лоцман опять офранцузился и подарил мне целую серию пикантных "Советов парижанину", типа: "Выйдя утром из дома на работу, погладь по головке первого попавшего под ноги ребеночка, ибо вполне возможно, что он твой. Вернувшись с работы домой, дай оплеуху жене --на всякий случай". Еще лоцман сказал, что сегодня нанесет визит психиатру. И не потому, что его так швартовка потрясла, а потому, что делает это каждый месяц -- такова их ужасная буржуазная жизнь... А я невольно подумал, что для нас в России самостоятельно нанести визит психиатру-- это уже крайний случай, это семейное горе и содрогание. А для западного человека это так же буднично, как поход к дантисту.. И здесь в нас куда больше ханжества и устарелой самобытной скрытности.
      -- Чиф, тебе не кажется, что я стал суетлив?
      -- Ну что вы! -- без большого жара оспорил чиф.
      -- Я стал суетлив и раздражителен, да, чиф?
      -- Ну что вы! -- без большого жара оспорил меня мой чиф. -- Вы образец хладнокровия и спокойствия.
      -- Чего ты мне на уши лапшу вешаешь?
      -- У вас, Петр Иванович, такие обороты, что сразу и не поймешь. Что значит "лапшу на уши навешивать"?
      -- Обманывать значит!
      -- Ну что вы!
      -- Чиф, ты, конечно, совершил отчаянной смелости поступок, сиганув на причал собственной персоной, но разве можно совершать подвиги без приказа с мостика?
      -- Ну что вы! -- теперь это "ну что вы" означало "ни в коем случае нельзя!".
      -- Боцман, говорят, стукнулся?
      -- Не знаю. Вроде ходит, держась за репку.
      -- А это на каком языке? За что он держится?
      -- За голову.
      -- Значит, я не стал суетливее или раздражительнее?
      -- Что вы!
      -- Значит, тебе не кажется, что я старею?
      -- Ну что вы!
      -- Тогда я в твердом уме и трезвой памяти. Объявляю тебе выговор.
      -- Вам виднее.
      -- Когда боцман освободится, попроси его зайти ко мне.
      -- А ему что подарите?
      |-- То же яйцо. Только в профиль.
      -- Что это на вашем языке?
      -- Выговор, только с более серьезной интонацией. Степан Иванович, неужели ты не понимаешь, что весь этот пароход со всей начинкой не стоит твоей и боцмана голов, то есть, прости, твоей и боцмана репок?
      -- Конечно понимаю. Просто штурманец с "Чернигорода" обозлил... Как будто и не я сам сиганул на этот кран, а другой кто... И главное -- понимаю, что металл скользкий, я в ботинках, подметки кожаные--все понимаю, а вдруг сиганул, как мальчишка! Простите. Никогда не повторится. А боцман -- по принципу -- куда иголка, туда и нитка. Врежьте ему на полную катушку.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25