Добравшись до яблони, мы убедились, что она из тех красоток, физиономию которых лучше вблизи не видеть: плоды ее оказались пропыленными и прокопченными и осыпались от первого прикосновения.
      -- Эхма! Кто не рискует, тот живет на зарплату! -- сказал тогда Елпидифор Пескарев таким тоном, каким наши отчаянной душевной широты предки сопровождали швырок треуха об землю. -- Полезу-ка гляну ихнюю технику вблизи! -- И с глупым проворством полез на Голгофу из полупрессованных автомобилей.
      Я и моргнуть не успел, как пенсионер оказался на бампере "мерседес-бенца" метрах в четырех выше плоскости истинного горизонта.
      -- Ничего евонный бамперок, -- приговаривал он, охваченный непреодолимым интересом автолюбителя к удачам и промахам иностранного автомобилестроения,-- а рессорчики-то дрянь, металл буржуи экономят, тонкое железо-то на кузовах, ох, тонкое черти ставят -- так что и прогибается-то под ногой! Как бы Пескарев калоши-то об ихний утиль не порвал...
      -- Я бы поостерегся на месте вашего друга, -- сказал ученый химик. -Может выйти большой скандал, если хозяин этого склада увидит, как ваш друг там лазает без всякой предварительной договоренности и разрешения.
      -- Это почему же он мой друг? -- рассеянно спросил я кандидата, наблюдая не без зависти, как шустро пенсионер одним броском перекинулся с "мерседес-бенца" на "понтиак", а вторым броском с "понтиака" на расплющенную, плоскую, как камбала, японскую "датсун". "Весь в отца -верхолаз", -- с невольным одобрением подумал я о Пескареве.
      -- Да, недаром, титская сила, Пескарев каждое утро на велосипедном тренажере лаптями крутит! -- сказал боцман Витя. Он тоже любовался верхолазным искусством Елпидифора.
      -- Желтых фар навалом! -- сообщил с верхотуры Елпидифор. -Целехонькие! Иваныч, может, вам открутить?
      -- Не надо, -- сказал я. -- Я, Фаддеич, автомобильный крест давно продал.
      -- Наука, а вам кронштейн для радиоприемника бросить? Хромированный! Ишь, черти, коврики в ихних салонах так и валяются, так и валяются... -несколько уже сомнамбулически приговаривал Елпидифор Фаддеич, удаляясь к серым холодным небесам по отвесному фасаду автомобильного штабеля.
      -- И зачем я гулять пошел! -- воскликнул стонущим голосом химик. -Нужно мне было это гулянье -- запросто влипнешь в историю! Остановите своего друга!
      -- На передних подвесках амортизаторы ихние хуже наших! -- сообщил Елпидифор.
      -- Хоть и праздник у них, а добро они без присмотра не бросят, -сказал химик. -- Вот всегда так, вот погоришь из-за чужого любопытства, и ничего-то хорошего не выйдет!
      -- А вот мы этого партизана-пенсионера бросим здесь одного и домой пойдем! -- сказал я в пространство возможно строже и громче, как говорят родители в зоопарке, когда их отпрыск не может оторваться от клетки с бегемотом и прячется за куст, чтобы минутку лишнюю на бегемота глядеть. Я так говорил потому, что Елпидифор уже исчез из поля зрения среди расплющенных "кадиллаков" и "фордов".
      В ответ на автомобильном штабеле раздался не наш, не русский вопль, заставивший вспомнить Фенимора Купера, снятие скальпов и трагическую судьбу ирокезов. Затем раздался ужасающий мат Пескарева. Затем по гребню автомобильного штабеля отчаянными прыжками промчался какой-то незнакомый человек. Затем что-то наверху чудовищно загрохотало, и весь штабель содрогнулся, и вместо исчезнувшего незнакомца поднялось облачко рыжей ржавой пыли. Затем все стихло. Затем откуда-то издалека, с той, противоположной стороны штабеля донеслось: "С-О-Б!" -- распространенное в англосаксонских странах выражение, обозначающее в буквальном переводе "сын суки".
      -- Елпидифор Фаддеич, что там с вами?! Вы живы?! -- заверещал кандидат, подбежав под штабель, подпрыгивая от волнения и задрав голову к небесам.
      Елпидифор не отвечал. Вместо ответа со штабеля соскользнула и, переворачиваясь в воздухе, полетела на химика одинокая калоша. Химик успел отпрыгнуть, но очки сорвались с его носа и брызнули о камень.
      -- Что там с вами происходит, Пескарев, черт возьми?! -- заорал и я. -Немедленно доложите!
      -- Индеец!.. -- доложил Елпидифор, высовывая голову из дыры в штабеле на высоте приблизительно пятнадцати метров над уровнем моря. Голова третьего помощника высунулась из хитросплетения перекореженного металла точь-в-точь, как у Чарли Чаплина в "Новых временах", когда его затянуло в заводской механизм и он извивался между шестерен, изредка показываясь на поверхность, где его кормили кукурузой.
      -- А мобыть, негр! -- засомневался Елпидифор в национальной принадлежности убежавшего аборигена. -- Там наши "Жигули" обнаружились, по-ихнему "Лада", а он и выскочил! С того бока удрал, за им весь крайний ряд обвалился: Пескареву, кажись, теперь отсюдова не слезть!
      -- Индеец! Господи! -- прошептал химик, потрясенный и разбитыми очками, и всем вообще происходящим. -- Подумать только! Индейца чуть не убили!
      -- Товарищ наставник, а ведь третьему оттуда, действительно, пожалуй, самому не слезть, -- сказал боцман Витя, оценив ситуацию с точки зрения профессионального такелажника. -- Побегу-ка я на пароход за веревками, разрешите?
      -- Сам знаешь: поодиночке здесь бегать нам не положено -- гангстеры и прочее, -- сказал я. -- Может, это и не просто индеец был или негр, а какой-нибудь Пол Варио -- матерый главарь подпольной штаб-квартиры мафии, черт знает. Вообще-то, в принципе, я бы, Витя, не возражал, чтобы Пескарев там, на холодном ветру, среди теней всех погибших под этими колесами посидел некоторое время. Ему, черт бы его за его прыть и глупость побрал, полезно было бы побыть там пару часиков...
      И тут я вспомнил, что главной причиной пиетета перед ученым химиком было бы занятие альпинизмом.
      -- Подожди, подожди, боцманюга! -- обрадовался я. -- Нам наука поможет! Сергей Исидорович, какова с вашей альпинистической точки зрения ситуация? Можем, мы покрыть срам Елпидифора Фаддеича своими силами? Быть может, вы разработаете и подскажете маршрут безопасного спуска или даже сами за ним слазаете? Ведь вам, вероятно, раз плюнуть?
      -- Вы что, не видите -- у меня очки разбились? --спросил альпинист. -Вот всегда, как неприятность, так все стараются меня в нее больше всех впутать! И, если хотите знать, никакой я не альпинист и не горнолыжник, я это просто так говорил, случайно, чтобы чем-нибудь компенсировать трудное положение в специфическом мире на корабле, -- вы-то, как интеллигентный человек, это должны понимать!
      -- Бежать?--спросил боцман, застегивая пуговицы на куртке из аргентинской овчины.
      -- Давай, беги! -- сказал я. -- И капитана сюда! Пусть сам своих помощников спасает! Не мое это наставническое дело!
      Боцман помчался на пароход, а мы с химиком остались у подножья Монблана сплющенных автомобилей, Елпидифор предпринимал робкие попытки самостоятельного возвращения на землю и сильно гремел железом в разных точках Монблана.
      Было зябко, ветер дул порывами, с разных направлений, как всегда на пустырях. Истерзанная, смешанная, с углем, копотью, металлом,битым кирпичом, нейлоном и перлоном земля сиротинилась под серыми филадельфийскими небесами. Грустно шуршали мертвые бурьяны, лопухи, полынь, пушица, хилый камыш и осока в придорожных обочинах. Понуро тянулась куда-то незамкнутая ограда из железобетонных столбов с кронштейнами и проволокой на них. Два дырявых товарных вагона пригорюнились на давно не езженных рельсах. Далеко за вагонами виднелась в сером небе рекламная полуголая женщина. Она лежала над приго-родно-свалочно-близпортовым пейзажем, подперев рукой голову и мерцая плечами, -- там была автозаправочная станция. Глупая райская яблонька и рекламная женщина переглядывались, а может, и переговаривались, когда никого здесь не было.
      Мне вдруг захотелось бросить моря и океаны к чертовой матери и лежать, подперев голову рукой, на диване, и чтобы рядом было мягкое женское. И еще почему-то подумалось, что в этих мертвых холодных автомобильных трупах когда-то было тепло, и в этом автомобильном тепле было зачато много новых автолюбителей.
      Все время, что я созерцал окружающее и мыслил, химик стоял, сложив руки на груди и бессмысленно уперев взгляд в пышный поролоновый двуспальный матрас. Матрас развратно валялся среди консервных банок. Его владелец, возможно, лишился супруги и отправил матрас на помойку, чтобы не терзаться воспоминаниями о мягком женском.
      -- Разрешите и мне уйти на судно, -- наконец сказал химик.
      -- Вам уже поднадоела заграница? -- спросил я.
      -- Мне холодно! -- сказал химик. -- Чего он там так шумит?
      Елпидифор, действительно, трепыхался на ржавом Эльбрусе и гремел там железом, как Прометей цепями. И орел должен был на этот шум прилететь.
      И прилетел. Елпидифор вдруг затих, и сверху донесся хриплый шепот:
      -- Ложись, товарищи! Ихний луноход катит!
      -- Кто катит? -- спросил химик.
      Я объяснил, что луноходом в наш космический век моряки со средним образованием называют машины спецназначения.
      На повороте дороги показался полицейский сине-бежевый "форд" с мерцающей на крыше синей лампочкой.
      -- Кошмар какой-то! Кафка! -- сказал химик. -- Будем ложиться?
      -- Сядем, -- сказал я.
      Мы сели на американский матрас, задрав коленки выше головы, -- поролон оказался замечательно мягким. И на некоторое время я почувствовал успокоение, которое испытывает гусь, засунув легкую голову под крыло: полицейский автомобиль исчез за близким бурьяном и кустиками горчицы. И появилась надежда, что он нас тоже не видит.
      Но Елпидифор разрушил гусиные иллюзии, доложив хриплым шепотом:
      -- К вам!
      Себя Пескарев почему-то отделил от нас с химиком.
      -- Кошмар какой-то! Накрылась кафедра! -- сказал ученый и нацепил на нос пустую оправу от очков.
      -- Спокойно! -- сказал я по капитанской привычке.
      -- Карта не прет, -- сиди, Пескарев, на горе: оттуда виднее, как других раздевают, -- с партизанским хладнокровием сказал с Голгофы Елпидифор преферансную прибаутку, и мне показалось, что он там хихикнул. И я не мог не позавидовать его хладнокровию и способности к юмору в страшный момент.
      Мягкий рокот супермотора и шелест шин приближались.
      -- Боже милостивый! -- простонал кандидат. -- Нужна мне была эта экскурсия!
      -- Заткнитесь, так вас и так! -- сказал я, теряя вежливость. -- Кто мог знать, что Пескарев настолько глуп, что полезет на эту свалку?
      Елпидифор громыхнул железом над нами.
      -- Не двигайся, бога ради! -- попросил я.
      -- Я на аккумулятор сел, а он заряженный! -- прошипел Елпидифор. -Заряженные аккумуляторы выкидывают -- вот сволочи! Посиди тут!..
      Рокот мотора затих, близко зашуршали шины по гравию, и прямо перед нами выдвинулось из зарослей бурьяна и горчицы блестящее крыло полицейского "лунохода". Вероятно, для опознания с вертолетов или из космоса на крыше его, кроме вращающихся синего и красного устройства, был еще огромный белый номер "611", а всевозможные мелкие номера и надписи располагались по периметру. За рулем же располагался детина из тех, кому кровати строят по заказу, а гроб таким вообще не требуется, потому что, на мой взгляд, подобные детины никогда не дохнут -- даже и при собственном желании. Во лбу детины горела здоровенная металлическая блямба с гербом Филадельфии. Пистолета тридцать восьмого калибра видно не было, так как он его еще не достал. Детина жевал жвачку и смотрел куда-то мимо нас. Из его "лунохода" доносилась через открытое окно музыка. Я воспринимал ее как реквием, хотя это было что-то более современное, типа: "Я рожден, чтобы задать вам перца!"
      Холодный ветер стонал в Монблане железа за нашими спинами. С потревоженной колесами прошлогодней растительности осыпалась труха.
      -- Шериф? -- промямлил химик одними губами. Полицейский же и я молчали.
      Вообще-то, существует простое правило для того, чтобы не дать повода для общения с вами незнакомому человеку -- ну, например, пьяному на трамвайной остановке или полицейскому в чужой стране. Никогда не глядите им в глаза. Это простецкое правило, как и все вообще правила, нетрудно запомнить, но мучительно выполнять.
      Шериф жевал резинку и тянул резину замечательно. Он чувствовал себя полностью в своей американской тарелке, тем более что их автомобиль -- это уже и не средство передвижения, а служебный кабинет на колесах с тормозом или гостиная с карбюратором на амортизаторах.
      Полицейское молчание, извиваясь, тянулось к нам, ощупывало нас шершавым хоботом мамонта, пощипывало потаенные бугорки и прыщики в дальних и темных закоулках наших душ.
      -- Скажите ему что-нибудь! -- прошептал изнемогающий химик.
      -- А чего ему говорить? -- прошептал я в ответ.
      -- Ну, поздравьте его с праздником! -- прошептал изнемогающий химик. -Какой у них праздник?
      -- Заткнитесь! -- прошипел я, не разжимая зубов. Но ученого наоборот вытошнило со страху полным
      запасом его английской грамматики и американских;;
      слов: Гуд бай хау ду ю ду олл раит, сэр!
      Полицейский детина даже перестал жевать резину,
      потом спросил:
      -- Щведы? -- и плюнул изжеванной жвачкой в
      ближайший "кадиллак" с мощью пневматического
      ружья или аэродинамической трубы. Розовый комок жвачки расплющился на "кадиллаке" в пленку микронной толщины.
      -- Что он говорит? -- спросил химик, сжимая мое колено,
      -- Он спрашивает, шведы мы или нет, -- объяснил я химику. Меня сильно тянуло стать шведом. Кандидат, оказывается, испытал то же извращенное желание.
      -- Скажите, бога ради, "да"! -- пробормотал он.
      -- Русские! -- сказал я, потому что не мог так уж сразу стать Мазепой и продать предков.
      -- Бродячую собаку здесь не видели? -- спросил полицейский с невозмутимостью мамонта, которого только что извлекли из вечной мерзлоты.
      -- Нет, парень, -- сказал я, с исключительной волей продолжая прятать глаза, только теперь я упер взгляд в далекую рекламную женщину.
      -- Извините! -- вежливо сказал полицейский, очень длинно выругался, и его автомобиль тихо, как взбесившийся карибу, прыгнул из сорняков на дорогу и исчез за поворотом со скоростью молоденького привидения.
      -- Что он сказал? -- спросил кандидат наук.
      -- "Почеши свой зад разбитой бутылкой", -- перевел я полицейское ругательство со вздохом облегчения.
      -- Кошмар какой! -- сказал химик. -- Он нас наверняка сфотографировал!
      -- Да он лап с руля не снимал, -- сказал я. -- Уберите наконец дамский велосипед с носа!
      -- При их-то технике! -- воскликнул химик, снимая оправу с носа. -- Они из пуговицы фотографируют!
      -- За подмогой поехал! -- донеслось с небес. -- Торопиться Пескареву надо!
      -- Вы как хотите, а я пошел, -- понижая голос до таинственного шелеста, сказал химик. -- Шериф здесь наверняка какую-нибудь электронную подслушивающую штуковину оставил!
      --Но-но, -- сказал я, поднимаясь с матраса. -- Никуда вы один не пойдете. Здесь полно бродячих собак. И успокойтесь, Сергей Исидорович. Вы еще должны судьбу благодарить. Быть может, вы сейчас будущего президента Соединенных Штатов видели и с ним познакомились, -- продолжал я ободряющим тоном. Сергеи Исидорович все-таки первый раз был за грани
      цей, его нервное состояние можно было понять, и не следовало сердиться, наоборот, следовало ученого развлечь, зарядить оптимизмом.
      -- Эхма, разводного ключа нет! -- донесся повеселевший голос Елпидифора. Одновременно с верхотуры доносились звуки какой-то целенаправленной человеческой деятельности -- там звякало и ритмично поскрипывало железо.
      -- Президент? Какого президента? -- переспросил химик.
      -- Американский писатель Эрскин Колдуэлл, -- начал объяснять я, аакуривая и разминая закаменевшие члены, -- утверждает, что в этой удивительной стране множество политических деятелей начинали с ловли собак. Бели уж на то пошло, гак большинство известных сенаторов, членов конгресса и президентов начинали здесь политическую карьеру именно с этого. Вряд ли, Сергей Исидорович, мы найдем здесь хоть одного крупного политика, который раньше не занимался бы ловлей собак.
      -- Не говорите ерунды! Не может этого быть! --огрызнулся Сергей Исидорович, кутая горло. -- Я несколько другого мнения о политических деятелях США, Не забывайте, им хватило ума вступить на путь мирного сосуществования!
      -- Политика здесь, по мнению Колдуэлла, странная вещь, -- сказал я. -То, что во всяком другом деле обязательно, к ней никаким боком не подходит. Политический деятель здесь начинает карьеру, ну, допустим, собаколовом, а не успеете оглянуться -- и он уже перемахнул через это.
      -- Ваши разговорчики вечно какие-то двусмысленные, -- сказал ученый холодным и тихим, как вода в омуте на Колыме, голосом и повертел головой, ища подслушивающие устройства.
      -- Вон идут спасатели, -- сказал я. -- Скоро обо всем этом вы будете вспоминать с улыбкой.
      По дороге широко шагали молодой капитан и боцман Витя с бухтой бросательного конца на шее.
      -- Что тут с моим помощником? -- спросил Всеволод Владимирович деловито. Он был полон решительности, был собран, отлично выбрит и зарумянился на холодном ветру, ему хотелось действий, хотелось сложностей, чтобы решать их на моих глазах и чтобы я потом доложил о его молодой и дерзкой упругости на совете капитанов или в службе мореплавания.
      --Я думаю, Всеволод Владимирович, что вашего
      помощника пора оттуда снимать, -- сказал я.
      Всеволод Владимирович цепким взглядом обвел Эверест никелированного и ржавого железа, прикинул вертикальные углы и дистанции, растопырив пальцы по образцу секстана, и сказал:
      -- Ну-с, то, что влезать куда-нибудь легче, нежели слезать, это так же точно, как то, что наплодить автомобилей легче, нежели от них избавиться. Верно я говорю, Елпидифор Фаддеич? Как меня понял?
      -- Вас понял! -- донеслось с верхотуры.
      -- Значит, считаете, пора его оттуда снять? -- спросил меня капитан задорно.
      -- Давайте, действуйте, Всеволод Владимирович. До следующего патруля операцию -- кровь из носа -- приказываю закончить!
      -- Какого патруля? -- спросил капитан.
      -- Полицейский здесь ездит, -- встрял химик. -- Шериф.
      -- Есть! Ясно! Понял! Давай, дракон, кидай ему скорей веревку! -приказал коллега боцману. -- Стыд какой! Никогда с моими помощниками такой ерунды не было. Сейчас здесь еще и наш агент поедет, и увидит Елпидифора на куче, и спросит, ясное дело, чего он туда полез. Что я ему скажу? Бросай скорее, Витя!
      Дракон Витя раскрутил в американском воздухе бросательный конец, как Балда веревку в пруду с чертями, и выпустил ее в направлении Елпидифора. Тяжесть с глухим звуком ударила в бампер "бьюика" метрах в грех от "кадиллака", из которого наблюдала за происходящим голова третьего помощника.
      -- До бросательного сам доберешься? -- спросил капитан.
      -- Попробую, -- сказала голова Елпидифора и почесала в затылке.
      -- Не робеет! -- обрадовался капитан. -- Молодец, Фаддеич! Начинай! Только не развали всю кучу, Если вон тот "ягуар" заденешь, все завалится и нас прихлопнет. Ты там поосторожнее, Фаддеич! Если всю кучу развалишь, лучше на пароход не возвращайся! Как слышишь? -- пошутил он.
      -- Мне все до последнего звука слышно, прямо как стереомагнитофон здесь стоит, -- объяснил Елпидифор, начиная сползать из "кадиллака" к "бьюику". И сразу нарушился балланс равновесия во всем огромном штабеле. В глубинах его что-то затрещало, и мне показалось, что гора собирается сделать наконец шаг к Магомету.
      -- Берегись! -- заорал капитан. -- Лезь назад! Как понял?!
      И Елпидифор в мгновение ока забрался обратно. -- Вас понял! Не двигаюсь! Даже вздохнуть боюсь! -- доложил он.
      -- Так! -- сказал капитан и сверился со своим золотым полухронометром. -- Ты все-таки двигайся, Фаддеич! Как же ты, черт побери, слезешь, если не будешь двигаться?
      -- А черт его знает как! -- сказал Елпидифор плачущим голосом. -Пожарных надо!
      -- Пожарных! -- наконец искренне возмутился мой молодой коллега. -- Я те дам пожарных! На пожарных годовой валюты не хватит! Гори там хоть голубым огнем. Шевелись давай!
      -- Нельзя тут шевелиться! -- сказал Елпидифор.
      -- Слезай, олух царя небесного! Слезай, как хочешь! -- вдруг зарычал из меня какой-то стареющий и стервенеющий ягуар.
      -- Не слезешь -- я тебя до конца рейса в пассажиры переведу или в матросы без класса! -- зарычал следом за мной капитан. -- А ты меня знаешь, я слово держу крепко! Чего молчишь? Оглох ты там, что ли?!
      -- Кошмар какой! -- проныл кандидат. -- Воспаление легких здесь с вами схватишь!
      -- Слезай! -- проревел капитан. -- Я тебе такую характеристику напишу, что мама родная не узнает и визы как ушей не увидишь! Я слов на ветер не бросаю!
      --Плевать я на визу хотел! -- ответил Елпидифор. -- Я, считай, уже уволился!
      -- Я тебе такое сочиню, что вместо пенсии шиш получишь! -- заверил Елпидифора капитан. -- Прыгай! Ты меня знаешь, я слов на ветер не бросаю! Тащи матрас сюда, Сергей Исидорович! Боцман, стань на страховку! До трех считаю! Раз!.. Стыд какой! Лезть боится! Два!.. Я тебя предупредил, Пескарев: такое напишу!.. Ну!...-- и топнул ногой, как конь Александра Македонского.
      -- Разобьется ваш Пескарев в мелкие брызги! -- с едким злорадством, несколько неожиданным в его положении, сказал в ответ Елпидифор. -- А вам самим тогда мешок завяжут!.. Ладно! Пущай! Лезу! Постойте, только калошу брошу! -- Он вытянул руку с калошей над пропастью, тщательно прицелился и разжал пальцы. Калоша попала в центр матраса, положенного химиком на том самом месте, где ученый лишился очков, и запрыгала на матрасе, как клоун на батуте.
      -- В ней что-то есть! -- сказал боцман.
      -- Что там? -- спросил капитан.
      -- Вроде, титская сила, что-то живое, -- сказал боцман.
      -- Боже милостивый! Амортизатор там, -- первым рассмотрел химик, хотя и был без очков. -- Амортизатор от передней подвески "Жигулей"! В экспортном варианте!
      Елпидифор устремился вослед за амортизатором, как нитка за иголкой. Всеволод Владимирович не успел "три" сказать, как его помощник оказался на "бьюике" возле зацепившегося за бампер бросательного конца. Штабель угрожающе постанывал, но не завалился.
      Подвел Елпидифора бросательный. Он оборвался, когда между Ёлпидифором и землей Соединенных Шта-тов оставалось еще три-четыре ярда. Елпидифор шлепнулся на матрасную синтетику, был отброшен ею по траектории калоши и сильно треснулся головой в райскую яблоньку. Ее плоды щедро обсыпали нас.
      -- Замечательный все-таки матрас! -- воскликнул капитан, убедившись, что его подчиненный цел и относительно невредим. Удачное завершение операции вернуло Всеволоду Владимировичу веселость и жизнерадостность. В конце концов это его воля, его умение принять на себя ответственность и отдать приказ решили дело.
      -- Мне бы на веранду такой, -- пробормотал Елпидифор, потирая лоб и озираясь вокруг потрясенными глазами, открывая как бы божий мир заново. -- А птичек у их нет -- не чирикают! -- отметил он на всякий случай отрицательный факт капиталистической действительности,
      -- Чирикать вы будете, -- весело сказал капитан.-- Сегодня же на общесудовом собрании чирикать будете.
      Елпидифор хмыкнул.
      -- Боцман, -- сказал я. -- Дайте-ка мне его калоши и амортизатор.
      Боцман Витя предвкушающе заржал и подал пес-каревские аричиндалы. Елпидифор насторожился и не очень уверенно, но все-таки пробормотал, что, мол права не имеете...
      Я закинул на штабель сперва одну калошу, потом амортизатор. Вторую калошу попросил Всеволод Владимирович, он заканючил ее у меня, как мальчишки канючат друг у друга рогатку. Я дал капитану побаловаться. Он долго выискивал, куда бы занятнее было ее запузырить. И наконец забросил в товарный вагон.
      Тем временем уже вечерело.
      Цветными огнями вспыхнули далекие городские рекламы Филадельфии. В сизо-рыжих сумерках исчезла полуголая красотка автозаправочной станции. Полурасплющенные "кадиллаки", "мерседес-бенцы", "форды", "роллс-ройсы" вздохнули с облегчением, глядя в наши удаляющееся спины. Им хотелось покоя и тишины после шумной жизни и тяжких гонок по авеню и стритам.
      -- В гробу Пескарев ихних птичек видел! -- вдруг заявил Елпидифор, с задержкой реагируя на угрозы капитана. --Америка что? Америка -- суета! И хоть будь они тут все до единого машинисты и изобретатели необъятные какие или кто -- черт с ними, не моей души они люди...
      Через сутки мы снялись из Филадельфии на Балтимору, из Балтиморы на Нью-Йорк, там очень быстро погрузились и вышли на Европу строго по расписанию -- Всеволод Владимирович знал дело, и моя помощь ему была минимальной, если вообще была.
      Первые сутки в океане погода держалась приличная, к полудню закончили подкрепление груза, после обеда отоспались, а вечером капитан собрал экипаж и раздолбал Пескарева за унижающее достоинство нашего гражданина поведение.
      Я на собрание не пошел. Но около двадцати одного поднялся на мостик, где нес вахту Елпидифор, чтобы посмотреть на него и приободрить, если ребятишки раздолбали его слишком уж беспощадно. Но ободрений не потребовалось. Елпидифор Фаддеич выглядел вполне
      нормально и сразу попросил у меня разрешения подбить кассовый отчет, так как вахта у него спокойная, а отчет нужно радировать в пароходство срочно. Вообще-то, вахтенному судоводителю ничем посторонним на мостике заниматься не положено, но я разрешил и сказал, что побуду сам здесь, посмотрю вперед, пока он будет занят.
      Елпидифор поблагодарил, вытащил чемоданчик с бумагами и валютой и начал считать не использованные экипажем в США и сданные ему обратно доллары и пенсы. Чемоданчик Елпидифора был отлажен, как сундучок древнего паровозного машиниста. Там и перегородочки были наделаны с крышечками, и счеты миниатюрные, и машинка счетная, и кармашки для ручек, и даже фонарик. Все показывало, что за десятки лет плавания третьим помощником Елпидифор довел рационализм счетной работы до высочайшего класса.
      Не знаю почему, но при виде того, как Елпидифор надел на пальцы резиновые с присосками футлярчики и как начал считать пачку пятидолларовых бумажек, мне вдруг захотелось, чтобы у него баланс не сошелся. И когда я поймал себя на этой мысли, он как раз поднял глаза, и взгляды наши встретились. Елпидифор что-то такое в моих глазах усек, и по его лицу проскользнула глупенькая улыбка.
      -- Ну, как хозяйство? В порядке? -- спросил я.
      -- Промахнулся, -- сказал Елпидифор, вздыхая обреченно.
      -- На сколько? -- поинтересовался я, ощущая крепнущее удовлетворение по этому поводу.
      -- На пять долларов, -- сказал Елпидифор и принялся заполнять ведомость.
      -- Я скажу командирам, пустим шапку по кругу, -- пообещал я.
      -- Спасибо, Петр Иванович, вы завсегда ко мне с добром, -- поблагодарил Елпидифор и опять ухмыльнулся.
      Я оставил его подбивать бабки и шагнул во тьму рулевой рубки.
      В просвете облаков торжественно парил Орион. Он был чуть левее нашего курса. Ветер давил в левый борт, и теплоход шел с легким, градуса в полтора, креном на правый. Почему-то наш "Новосибирск" чувствовал себя уютнее с легким правым креном. Тогда он нес на мачтах облака, как довольный жизнью гуляка шляпу -- с заломом. Грузовые краны были оставлены в вертикальном положении -- на крышках трюмов стояли в два ряда сорокафутовые контейнеры. Верхушки кранов попадали в конус света от заднего топового и тихо желтели среди ночной тьмы. Эта тьма лежала над океаном еще не сплошь -- на западе оставались последние отблески заката. Волны накатывались медлительно, потягивались и изгибали спины, как добродушные, сытые черные пантеры с длиной от носа до кончика хвоста в сотню метров. Пена обрамляла их загривки.
      Я глядел на ночной океан и поругивал про себя финских судостроителей. Лобовые стекла рубки они сделали наклонными, атакующими воздух -современными в архитектурном смысле, -- но конструктор не учел законов оптики. Стекла собирали и задерживали отблески от сигнальных лампочек на пультах управления и -- что еще более неприятно и опасно -- живые огни судов и маяков из кормовых секторов. И эти отблески в стеклах легко можно было принять за огни каких-нибудь объектов по носу, то есть впереди по курсу. Я раздумывал об этом, взвешивая, есть ли смысл войти в финскую судостроительную фирму с соответствующим письмом, и успеют ли финны переделать конфигурацию лобовых стекол на оставшихся судах серии, и следует ли мне вообще лезть в это дело, и не скажут ли в инстанциях, что я чересчур суетлив с разными дурацкими предложениями, и т. д. и т. п.
      -- Честно ответите, Петр Иванович? -- спросил из тьмы Елпидифор, и я услышал его тихое глуповатое "хи-хик".
      -- Что у вас?
      -- Вы давеча обрадовались?
      -- Чему обрадовался?
      -- А что я промахнулся на пятерик?
      -- С чего ты взял?
      -- Не ответили честно-то, -- пробормотал он, становясь у соседнего окна.
      Я помолчал, удивляясь тонкости, с которой он усек подспудные движения моей души. Ведь, вообще-то, за длинную капитанскую жизнь каждый из капитанов научается лицедействовать не хуже Смоктуновского.
      -- Потому не ответили, что честность-то штука
      двойная -- сказал Елпидифор, -- с одной стороны, вы бы промахнись я на пять долларов, мне кровный пятерик отдали и ухом не повели; а с другой -- за это удовольствие для себя получили от сознания, что мне, Елпидифору Пескареву, может быть, неприятно от вас брать, но я то есть Пескарев, все одно возьму, потому как человек экономный и окладик имею маленький, так, Петр Иванович?
      -- Ишь ты! Прямо и не Пескарев, а Достоевский! -- сказал я, испытывая некоторое мимолетное, но однако вполне определенное смущение от точности его попаданий.
      -- Достоевский писатель скучный, я его почитывал, скучнее евонных книг только современные, -- сказал Елпидифор.
      И я с ним живо согласился и по поводу Достоевского и по поводу современных книг. Мне с ним в тот момент пришлось бы живейшим образом согласиться по любому вопросу, ибо я испытывал смущение, а смущенного человека бери голыми руками.