Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Холли Винтер (№1) - Пес, который порвал поводок

ModernLib.Net / Детективы / Конант Сьюзан / Пес, который порвал поводок - Чтение (стр. 10)
Автор: Конант Сьюзан
Жанр: Детективы
Серия: Холли Винтер

 

 


Стив вовсе не обличал владельцев афганской борзой. Коль скоро хозяева не поносят собаку и не просят усыпить здорового пса только потому, что слишком ленивы, чтобы его обучить, Стив обычно проявляет понимание случайных хозяйских промахов. Он условился встретиться с афганкой и ее хозяевами в лечебнице и умчался. Если бы он не был моим любовником, то все-таки был бы моим ветеринаром.

Впрочем, будь он моим любовником, но не ветеринаром или будь он менее добросовестным ветеринаром, чем он есть, эту ночь я все равно провела бы дома — но щеколды щеколдами, собака собакой, а в доме чувствовалась пустота и холод. В нем было холодно. Я привернула термостат до пятидесяти пяти, когда мы уходили на дрессировку, а старые радиаторы прогреваются медленно. Мне бы надо надеть фланелевую ночную рубашку и забраться под одеяло, но одеяло напоминало мне о том комке шерсти, а шерсть напоминала о Маргарет и в особенности о Роджере. Если бы Стив остался, мы бы о них поговорили и меня не интересовало бы, где они сейчас. Я не прислушивалась бы к ветру, трепавшему обнаженные деревья на Эпплтон-стрит, и не думала бы о недобром здании на углу Конкорд и Эпплтон, на моем углу. Раньше там находилась лавка изготовителя сандалий, но Кембридж — город, где шесть месяцев в году носишь ботинки, а не сандалии. С тех пор как мастер закрыл лавку, узенькое зданьице стояло пустым. Хорошо ли оно запиралось? Что оно не отапливалось, я была почти уверена, но оно могло предоставить укрытие от ветра — укрытие, чтобы ждать, когда у меня погаснет свет, — или убежище для Гэла, пока он выпивает или набирается мужества, чтобы еще раз сходить в арсенал. Я почти видела, как кто-то съежился в недобром здании, или припал к земле под лестничной площадкой у черного хода, или распластался на песке площадки для игр в ожидании Гэла. Я уловила кое-какие связи, подумалось мне, но меня еще не поздно прикончить, прежде чем я найду какую-то твердую улику.

Твердая улика. Эта шерсть? Так она больше походила на улику мягкую. Если бы я могла убедить Кевина продолжить розыски, он, возможно, и выяснил бы, откуда она взялась, но какая настоящая улика была у меня? Старые воспоминания, татуировка, запись в перекидном календаре, растоптанные дискеты, рецепт на валиум, мурашки по коже… Я знала слишком мало, чтобы убедить Кевина, и вместе с тем знала слишком много и слишком мало, чтобы уснуть.

Моя уцененная куртка тюремного надзирателя штата Мэн — темно-голубая, потому что я люблю темно-голубое, хотя на нем хорошо видна собачья шерсть. Я купила ее не потому, что темно-голубое — эффективная маскировка в темную ночь, но сейчас радовалась, что это так. Из одного выдвижного ящика под кроватью я вытащила целый набор шелковых розовых длинных панталон. Сняла джинсы и свитер, ступила в длинные панталоны и снова надела свой повседневный камуфляж: джинсы, черный свитер, темно-голубые шерстяные носки, темно-коричневые ботинки, темно-голубую куртку и перчатки. Шапочку с собачьей упряжкой не надела — натянула черную надзирательскую и упрятала под нее волосы. Я могла бы сойти за кого угодно.

Для Рауди маскарадного костюма не было, но я не могла оставить его дома одного. То, что он, возможно, когда-то покусал Роджера, ничего не значит. Если бы я слишком часто кидала Рауди в ванну, он и меня покусал бы, но не держал бы на меня зла больше, чем на Роджера. Если бы я надела ему высоко на шею тренировочный ошейник и дергала да дергала, никогда не лаская, как, должно быть, дергала Маргарет, он просто решил бы, что дергаюсь я сама. Потом я его погладила — и весь он был из улыбок и скачков, как раз такой, каким становился при виде моей куртки, перчаток и своего поводка у меня в руках.

Я включила наружный прожектор, который осветил подъездную дорожку за моим домом, приготовила и зажала в руке ключ от «бронко», осторожно открыла заднюю дверь и огляделась вокруг. Трое-четверо юнцов, как я догадалась студентов, шли по моей стороне Эпплтон-стрит в направлении Конкорд-авеню, и я так рассчитала по времени свой бросок к «бронко», что они миновали конец моей подъездной дорожки, покуда я отперла дверцу, загнала Рауди внутрь, прыгнула на водительское сиденье и снова заперла дверцу. Мне потребовалась минута, чтобы убедить Рауди, что правила не изменились. Я позволила ему войти через переднюю дверцу, а не через заднюю, но он все-таки поехал позади. В «бронко» было холодно, как в склепе. Я дала мотору с минуту погреться, потом направилась к Эйвон-Хилл. В желтом фермерском домике горели огни. Я затормозила перед ним, потом отъехала. Сквозь золотистые занавески логова была видна несравненная Маргарет, расхаживавшая туда-сюда по комнате.

Следующей моей целью была Вашингтон-стрит, квартира Роджера. У меня не было намерения стучаться в Роджерову дверь, но я надеялась, что свет у него включен и движущаяся тень, замеченная внутри, или какой-нибудь другой знак уверит меня, что он — в пределах своих опушенных черной шерстью белых стен.

«Бронко» — машина заметная. Он сияет голубоватым металлом и так велик, что на мойке машин за него запрашивают как за грузовик. Я припарковалась на Массачусетс-авеню, на Сентрал-сквер, близ развилки Мейн-стрит и в паре кварталов от Вашингтон-стрит. Любой, кто увидел бы «бронко», мог подумать, что Стив и я ушли в один из клубов Сентрал-сквер, а я всегда могла бы сказать, будто направлялась в один из индийских или китайских ресторанчиков поблизости. Хотя в Кембридже можно носить что и где угодно, одета я была не совсем для джаз-клуба. Присутствие Рауди труднее было бы объяснить, но одна я не отважилась бы спокойно смотреть на эти темные, холодные улицы. Я рассчитывала на него: он кого угодно мог отпугнуть, и на самом деле отпугивал. Возле угла Колумбиа, которая ведет к Вашингтон, мимо нас прошла пара хулиганистых подростков-панков, из-за погоды одетых скромно, и, будь я одна, я ожидала бы — и, вероятно, дождалась бы — неприятностей.

— Эй, это волк? — выкрикнул один из них.

— Да, — ответила я.

— Боже, — сказал другой юнец.

Они продолжали свой путь как юные джентльмены.

Холод был так силен, что ветер обжигал мне лицо, а из носа у меня капало. Я подняла капюшон и почти бегом понеслась по Колумбиа и, свернув за угол, — по Вашингтон, к дому Роджера. В окне у него горел свет, но никаких теней не было видно, потому что он не задернул занавески или не спустил жалюзи. Поскольку квартира была на самом нижнем этаже, я могла стоять в морозной темноте и смотреть в окно, совсем как на фильм в открытой киношке для автомобилистов, куда мы обычно ездили, когда я училась в старших классах, — кроме, конечно, того, что на зиму такие киношки закрываются, а на случай сырости в летние ночи штата Мэн мы держали в машинах обогреватели.

Роджерово кино норовило стать одним из тех третьеразрядных полупорнографических фильмов, которые открытые киношки принялись показывать за несколько лет до того, как поголовно разорились. На кофейном столике стояла бутылка вина и два стакана, точь-в-точь как тогда, когда там была я; стояла там и девушка-подросток, кожа да кости, с подколотыми зелеными и белыми волосами — по моде панков. И лицо у нее было бледное до белизны, под стать волосам. На ней были черные штаны, возможно кожаные, а рубашка отсутствовала. Бюстгальтера она, пожалуй, и вообще не носила. Плечи у нее были отведены назад, а руки она держала за спиной, точно связанные. Может, так оно и было. Роджер стоял перед ней на коленях, и когда я собралась уйти — спасибо, с меня хватит, — он поднялся и двинулся к окну. Я почти уверена, что он меня не видел, а слышать и вовсе было нечего, но, может быть, он ощутил чье-то присутствие снаружи. Он задернул занавески. Девушке было лет пятнадцать, а вероятно, и меньше, — возможно, много меньше.

В этот момент я что-то услышала — звук голосов на лестнице, и дверь, дверь дома, где жил Роджер, открылась, выпуская мужчину, женщину и собаку. Рауди так проворно рванул конец поводка, что чуть не вырвал его у меня из рук. Не сумела я научить его преодолевать это искушение — идти за другим псом. Я поспешно переключилась, возвращаясь к нормальному самосознанию, и постаралась выглядеть особой, прогуливающей собаку при минус восьми, а не какой-то оборванкой. Ухитрилась повернуть Рауди к Сентрал-сквер. Пара с собакой шла за нами. Мы прошли под уличным фонарем, и через миг я услышала высокий женский голосок с гарвардским акцентом:

— У меня весь жакет в его чертовой шерсти! — Тон провозглашал, что ей предназначено было пройти всю жизнь без шерстинки на одежде. — Почему он линяет сейчас? Разве им положено надевать зимние шубы?

— Это, возможно, гормоны, — сказал мужчина. — В понедельник я его свожу.

— А может, блохи, — возразила она. — Тут не дом, а какой-то мешок с блохами.

— Прекрасно, — отвечал он. — Ты отыщешь нам другой дом, где можно держать собаку.

— Это твой пес, — сказала она. — Господи, сейчас, наверное, минус двадцать.

Мы добрались до Сентрал-сквер, и я открыла заднюю дверцу «бронко». Рауди прыгнул туда, я глянула на пару, которая догнала нас и теперь доругивалась уже на Массачусетс-авеню. Пес был золотистым ретривером, линяющим золотистым ретривером, и пес этот жил в доме Роджера. Я эгоистично надеялась, что прав мужчина и у пса гормональное расстройство. Если права женщина, на откидную часть моей кровати отложены яйца блох.

После Роджеровой киношки на морозе обстановка у меня в доме показалась мне даже уютной и успокоила меня лучше всякого тепла. Уходя, термостат я оставила на семидесяти, и теперь привернула его до шестидесяти, а не до обычных своих сорока пяти на ночь. Я надела фланелевую ночную рубашку, оставив под ней длинные панталоны — не потому, что мне нужен был избыток тепла, но потому, что не хотелось видеть этой ночью еще одно нагое или полунагое тело, даже свое собственное.


— Это детская проституция, — сказала я Кевину на следующее утро. Я поймала его, когда он уходил на работу, и мы попили кофе у меня на кухне. Миссис Деннеги кофеину не доверяет. — Ты можешь его на этом подловить?

— Знаешь, — ответил он, — ты, что называется, наивна. Вот что происходит. Он гуляет по Сентрал-сквер и подбирает малышку, у которой два выхода. Либо она остается на улице под открытым небом, либо идет с ним. На улице холодно. Она идет с ним, и ей не холодно.

— Ради Бога, Кевин, ты меня не слушаешь. У него был доступ к шерсти, и он не просто чокнутый, он чокнутый на сексуальной почве. Знаешь, что я думаю насчет этой шерсти? На моей-то кровати? Я насчет нее ошибалась. Она означает мои волосы. Тот же самый цвет. Она означает меня.

— Первое: в городе полно чокнутых. Второе: мы сажаем каждого парня, который снимает проститутку, — и мы имеем пустой город.

— Там остались женщины, — сказала я. — И девушки. Девочки-подростки.

— Без средств к существованию и без дома, где можно укрыться в холод.

— Есть приюты. Слушай, выясни по крайней мере, все ли с ней в порядке. Мне не следовало так вот просто уйти, оставив ее там.

— Она-то давно пропащая.

— И тебе наплевать, совсем наплевать?

— Слушай, Холли. Прошлым вечером я был занят. Двенадцатилетнего подростка застрелили перед зданием суда. Он умер. Знаешь, кто его застрелил? Его мать. Сейчас мы, может, ее посадим. А может, нет. Если посадим — это то, чем я нынче буду заниматься. Мы с ней славненько поболтаем о кишках ее малыша, раскиданных по всей улице.

— Знаю, это отвратительно.

— Ты не знаешь. Ты не отыскала разгадки.

— Я знаю, кто задушил Фрэнка Стэнтона, — заявила я. — Знаю, кто отравил Рауди и меня. И знаю, кто сюда вломился. А тебе наплевать. Ты ничего не хочешь делать.

— Ты знаешь, — ответил он. — Вот что ты отыскала. Ты просто знаешь. Ты увидела кое-что тебе неприятное. Субчик снимает проститутку. Она малышка. Это несимпатично. Он чудовище. Ты потрясена. Вдобавок он убийца. Все это вытекает одно из другого, верно? Вот что ты отыскала.

— А ты что отыскал?

— Тебя. Шатающуюся по улицам и питающую жалость к парням вроде Шагга.

— А вот и не к нему.

— А ведь оригинальный псих. С пунктиком насчет собак. Я тебе это говорю, а получаю всю эту крутую фигню.

— Конечно, у него пунктик насчет собак, но в основном он, по-моему, просто недоразвитый. И перепуганный, и смущенный. Ты серьезно считаешь, будто он написал анонимку, что ты получил? Да он, наверное, и писать-то не умеет. И полагаю, у него есть и пунктик насчет дискет? Он знал, когда раздалбывал мои, что это такое? Знает, что они чего-то стоят? А знаешь, кто таким интересуется? Парень, который продает дискеты, и, в случае если тебе не известно, как раз этим Роджер Сингер и занимается.

— Этим занимается и масса других парней. Днем дискеты толкают, а по ночам девчонок к себе водят.

— В тот вечер, когда умер доктор Стэнтон, он мог быть там раньше. Он оставил собаку на площадке для игр. Гэл эту собаку гладил.

— Верно.

— Куда вернее. Роджер достаточно крупный, и он мог приблизиться к Стэнтону настолько, насколько хотел. Роджер подходит, и что же видит, доктор Стэнтон? Да племянника своего. Племянника. Он был там и в вечер состязания, а в прошлом году ему выписали достаточно валиума, чтобы усыпить меня навеки. Знаешь, какая громадина — ньюфаундленд? А у него валиума для нее было на целые месяцы. Доктор Дрейпер выписал с лихвой. Что если ей всего-то не понадобилось? А если в вечер состязания он взглянул на Рауди, то понял, что пес только что выкупан, и сообразил: значит, я видела татуировку. А стало быть, позвонила в АКС и выяснила то же, что выяснил и он; Рауди — пес Маргарет.

— Он это узнал?

— Конечно узнал.

— И они тебе это сказали.

— Еще нет, — отозвалась я. — Они скажут. Я уверена — они сообщили Роджеру то же, что моему отцу: пес Стэнтона принадлежал Маргарет, а это было все, что нужно Роджеру. Он устал ждать стэнтоновских денег — и нажимает, а Стэнтон вовремя выплачивает. И я знаю где. Он оставлял деньги в дереве на площадке для игр. Каждый четверг вечером. Гэл его видел.

— Забавно. Я от него этого не слышал. А ты слышала?

— Слов было мало, но он как раз это и имел в виду.

— Он имел в виду…

— Там был Стив. Мы оба это видели, — сказала я.

— Вы видели парня, стоящего под деревом.

— Слушай, раз Роджер видел, что я купала Рауди, то понял — я уловила связь, и сперва попытался меня прикончить, но это не вышло. Тогда он попробовал на этом нажиться. Он решил указать пальцем на Маргарет и написал анонимку и оставил здесь шерсть. Но по-моему, эта шерсть значит кое-что еще.

— Шерсть? У очаровательной миссис Робишод случайно есть четыре собаки с шерстью под стать твоим прелестным волосам. На твоей кровати была собачья шерсть. А у лаборатории появилось еще кое-что насчет нее. У этого пса полно блох.

— У собак Маргарет блох нет.

— У всех собак есть блохи.

— Они все их набираются. Но не у всех они остаются. Держу пари, что Маргарет опрыскивает своих собак после каждой выставки, точно так же как я.

— Как я и сказал, Холли, ты наивна. И ты прелестная женщина. Это опасное сочетание. Я не хочу, чтобы ты выходила из дому ночью. Я тебя знаю, ты ведь деревенская девчушка. Этот город полон парней вроде Шагга.

— Я не глупа.

— Значит, ты шастаешь ночью одна, а потом говоришь мне, что не глупа, правильно?

— Правильно.

— Сделай себе поблажку. Оставайся дома. Запри двери. Ты считаешь, Шагг славный парень. Жалеешь его. Ты привыкла подозревать Робишод. А теперь перекинулась на племянничка. Ты не так много знаешь, зато знаешь то, что тебе хочется, гм?

— Ступай. На работу опаздываешь.

— Позаботься о себе. Я серьезно.

— Не беспокойся обо мне. Побеспокойся о Гэле Шагге. Он не убийца. Если следующая жертва — не я, то это он, а у него нет надежных замков со щеколдами, потому что нет двери. Сейчас он на улице, и бьюсь об заклад, что там будет и Роджер. Он, как и я, видел удирающего Гэла.

Глава 18

Женщина, которая отвечала по телефону АКС, никогда не слышала о Баке Винтере или о «Собачьей Жизни». Она была из временного агентства. Вероятно, она считала, что слово «кормежка» не более чем армейское обозначение пищи. Мистера Чевиньи нет на месте, сказала она. Он подхватил грипп. Грипп вышиб большую часть постоянных сотрудников нью-йоркской конторы. Может, я оставлю сообщение? Еще лучше — не могла бы я написать письмо? Просьбы в АКС лучше всего подавать в письменном виде.

Просьб у меня не было, но, когда я позвонила Баку, подошла Регина Барнс. Хотя я чуть ли не ожидала от нее слов, что просьбы к моему отцу лучше всего подавать в письменном виде, голос у нее был менее раздраженный, чем обычно, и она пообещала обязать его мне отзвонить, когда он вернется из Истпорта. Истпорт — на побережье штата Мэн, чуть южнее канадской границы. В последние годы он крайне нуждался в экономическом возрождении, что и принесла ему японская просьба насчет яиц морских ежей. Истощив запас морских ежей в собственных водах, японцы обратились к Вашингтонскому округу штата Мэн, этой местности восхода, восточнейшей части Соединенных Штатов, подлинному Дальнему Востоку. Обитатели Истпорта не станут есть даже мидий — они только недавно начали есть съедобных моллюсков, но они не против того, чтобы выровнять торговый баланс. Я поняла, что делал Бак в Истпорте. Он поехал на совет, который должен был содействовать дружественным отношениям между штатом Мэн и Японией, и, держу пари, разговаривал с каким-нибудь токийским ответственным секретарем об акитах и японских спаниелях и допрашивал его, почему японцы ввозят так много аляскинских лаек. В маленькой стране с ограниченными запасами мяса для людей, в которой позволяется держать только по одной собаке, маламут должен быть собачьим эквивалентом длинного лимузина, пожирающего бензин, но некоторые собаководы, разводящие лаек, впадают в опасные расовые истерики насчет того, что японцы делают с нашими псами. Может быть, призраки древних эскимосов впадают в истерику насчет того, что мы делаем с их псами. Если они когда-нибудь увидят, как мы сушим их собак феном, то могут материализоваться и потребовать их назад.

Бонни де Суза, мой редактор в «Собачьей Жизни», любит делать непонятные подчеркивания, которые на поверку оказываются собачьими шерстинками, и явно не желает печатать выпуклым шрифтом для слепых, где и кто готов сделать маникюр на когтях передних лап собаки. Бонни потребовала у меня мои статьи о Бобби и Маргарет, но экземпляры, отысканные на полу после взлома, выглядели так, будто ими пользовались для обучения поделкам из бумаги. Две эти статьи были на дискетном дубле, так что я их обе перепечатала, а для следующей колонки специально почитала о собачьих уздечках. Хорошая статья об уздечках была в одном из выпусков «Ежеквартальника по маламутам», которые я все еще не вернула в библиотеку д-ра Стэнтона. Собачьи уздечки — новая причуда. Ими пользуются вместо тренировочных ошейников. Я заполнила заказные формы и выписала чеки на четыре разные уздечки.

Я выписала и красную упряжь подходящего размера для Рауди — из маленькой компании экспедиционного снаряжения в Вердженте, Вермонт. На чердаке Бакова амбара хранились лишние сани, которые он когда-то получил в обмен на щенка. Бак вряд ли когда-нибудь пользовался и теми санями, которые у него уже были, так что не пойму, зачем он взял вторые, особенно потому, что не любил ездить на собачьих упряжках. Его любимая зимняя забава — леденящий душу спорт под названием собачьи лыжи. Наденьте на пса упряжь, прикрепите ее к специальному ремню, которым опоясались, чтобы меж ремнем и упряжью образовалась прямая, встаньте на деревенские лыжи-вездеходы — и только вас и видели. Не делайте этого, если вы не классный лыжник (а Бак не таков) при хорошо обученной собаке (а Клайд не таков). У Бака — ни малейшего чувства равновесия. По счастью, Клайд не любит тащить, поэтому-то пока обошлось без серьезного несчастного случая. Клайд, конечно, полуволк, но именно волчья кровь его и удерживает. Большинство считает, что все сибиряки, самоеды и маламуты знают, как тащить, а другие собаки не знают и научиться не могут, но это не так. Тащить можно обучить псов самых несхожих пород; есть парень, который совершил пробег (из Анкориджа в Ном, около тысячи миль) на упряжке пуделей, а северные породы от рождения знают, что значат ги и хо (тпру и но). При всем при том, если вам предложат для упряжки пуделя и ездовую собаку на выбор, берите лайку.

В четыре, когда было еще светло, я прошлась с Рауди до ближайшей аптеки, которая совмещает в себе аптечный магазин и почту, — чтобы отправить заказы на уздечки и упряжь и мои две статьи. Сильно потеплело — чуть ли не до блаженных двадцати пяти, и надвинулись голубовато-грифельные облака, предвещавшие снег. Всю дорогу домой Рауди держался рядом, и хорошо держался, по крайней мере для него. На углу Харон и Эпплтон он заметил по ту сторону улицы большого дога. Грива и уши у него вздыбились, и я видела — ему хочется рвануть, но вместо броска и прыжка он остался, где ему надлежало. Когда вернулись домой, мне надо было бы поработать с ним над тем, чтобы гантель он держал не подбрасывая, но я не чувствовала стимула. Это упражнение не понадобилось бы ему до класса продвинутых, а без документов я не могла выпустить его даже у приготовишек.

Я пообедала с Ритой. Общение наше доставляет нам обеим удовольствие, и у нас много общего, даром что ее десятилетняя такса посещает еще только первый класс послушания. Когда она только-только въехала, я рассказала ей о кембриджском клубе дрессировки собак, но она сказала, что Граучо насчет дрессировки девствен, а именно таким он ей и нравится. Он не портит квартиру и для таксы замечательно спокоен, так что я на нее не нажимала. Только подивилась, что ей хочется держать необученного пса, и она ответила, что как психотерапевт тратит целый день, пытаясь заставить людей перемениться, а когда приходит домой, хочет найти существо, которое ей не надо уговаривать стать иным, чем оно уже есть. Рита и мистер Роджерс.

Я надумала было спросить Риту, нельзя ли мне переночевать у нее в свободной комнате, но избегать своей квартиры показалось мне трусостью, да и у собак возникли бы проблемы. Если не считать случайного обмена рыками, Рауди и Граучо были терпимы друг к другу, живя в одном доме, но просить старого Граучо приютить Рауди значило бы преступить пределы, а оставлять Рауди одного на целую ночь я не хотела.

К девяти Рауди и я снова были дома одни. Стив уехал на конференцию в Филадельфию. Я позвонила Баку, но он еще не вернулся, и Регина на меня рявкнула. Интересно, что она до сих пор там делает. Я понадеялась, что она туда не въехала. Можно вынести и мачеху — но не Регину Барнс.

Я побродила по дому, попыталась читать, но на уме у меня был Гэл. Если бы я прислушалась к Кевину, который не всегда ошибается, то позвонила бы Джону или Джерри, чтобы узнать, записался ли Гэл в приют, но мне было тревожно. По правде говоря, приказ Кевина сидеть дома и запирать двери пробудил во мне жажду странствий. Кроме того, странствие, к которому меня тянуло, было не чем иным, как быстрой прогулкой к арсеналу, чтобы найти Гэла. Ничто не удерживает меня от похода на собачью дрессировку, а я не из тех, кто лезет в машину, когда нужно одолеть всего несколько кварталов. Будь то четверг, а не пятница, я не раздумывала бы насчет «бронко». Больше того, Роджер, уже раз покусанный, должен был оробеть. Маргарет вообще меня не беспокоила. На Лонг-Айленде на следующий день была назначена специальная выставка для золотистых ретриверов, и я считала, что она уже зарегистрировалась в туристской гостинице и угнездилась в кровати королевских размеров. А Гэл? Я видела в нем находящегося под угрозой, а не угрозу. Во всяком случае, я ведь буду близко от дома и буду осторожна.

По словам Риты, логическое обоснование защищает лучше, чем отрицание. Я не уверена, что определю разницу. Мне кажется, я взяла два ломтика логического обоснования, смазала их бунтарством, вложила их меж двумя слоями отрицания и впилась в этот сэндвич зубами. Если вы обладаете привилегией выбирать защиту, забудьте о фрейдистской терминологии. Берите «Смит-Вессон» и собаку. «Это уже действие», — слышу я слова Риты. Да, по крайней мере действие.

Полуденные грифельно-голубые облака не наврали. Тяжелые комья снега просто валились, расстилаясь по безветренной ночи. Снега нападало меньше чем на дюйм, но и тонкого покрова хватило, чтобы пробудить в Рауди память предков. Узнавая, он застыл у подножия черной лестницы, потом вскинул задние лапы и ткнулся носом в землю, — собачий Пруст, вынюхивающий заледенелые бисквитики. Ко времени, когда он вскочил и понесся к углу Эпплтон и Конкорд, богоданная его шуба придала ему пленительный блеск Чемпиона Выставки, и такого блеска никогда не воспроизвел бы никакой косметический спрей, а его радость притупила мою бдительность. Жетоны у него на ошейнике позвякивали; как бубенчики.

Я до того сосредоточилась, восхищаясь Рауди, не ослабляя хватку на поводке и уклоняясь от его взметающих снег взлетов и ныряний, что не заглянула под черную лестницу и не вгляделась в недоброе здание. Не раньше чем мы добрались до угла Уолден-стрит, припомнила я, что надо посматривать-поглядывать на побелевшие дороги и тротуары, высматривая черные тени человеческих силуэтов. Машины проходили по Конкорд-авеню, шины их вычерчивали черные линии на заснеженной поверхности. Из дома на другой стороне Конкорд-авеню, сразу за компанией Кембриджской альтернативной энергии (солнечные панели и дровяные печи), доносился старый рок — там крутили кино. (Фу ты. В Кембридже говорят «фильм». Извините.) Я тихонько напевала.

Как говорится в песне: ночь налетела, земля потемнела. Я все же различила впереди громадную фигуру без шапки, двигавшуюся, как и мы с Рауди, в сторону арсенала. Рауди был недоволен моими молчаливыми рывками за поводок, но, позволь я ему обычные его оросительные остановки у деревьев, заборов и живых изгородей, эта фигура значительно нас опередила бы. А так в пределах квартала я эту фигуру узнала — одинокую, без собаки, неуклюже ступающую. Минутой раньше я напевала смелые слова насчет бесстрашия, но теперь испугалась. Рядом со мной не было никого, кроме щенка-переростка, у которого сейчас только снег на уме. Знай я, что все в порядке с Гэлом, я повернулась бы и побежала домой.

Едва я опознала эту громадину впереди нас, как замедлила шаги, хотя черный силуэт не подавал и признака подозрения, что кто-то за ним идет. Ни остановки. Ни поворота. Ни взгляда исподтишка через плечо. Никто, по-моему, не видел и не слышал меня, но стоило бы Рауди сильно тряхнуть головой, и, различив безошибочно узнаваемый звон собачьих жетонов, этот громоздкий силуэт погнался бы за нами, как непомерный ньюфаундленд за котенком с бубенчиком. Как же я не догадалась перед выходом из дома заменить кожаный ошейник Рауди с жетонами бесшумным нейлоновым! Но ничего уже нельзя было исправить. И тренировочного ошейника я с собой не захватила. Наверное, я могла бы приглушить жетоны, расстегнув кожаный ошейник, но мне нечем было его заменить, а я не спустила бы пса с поводка, чтобы он не рванулся через транспортный поток на Конкорд-авеню, даже если бы единственным наказанием за это стала ночь в полицейском участке. Я обхватила рукой в перчатке его крупную голову — частично чтобы успокоить себя, частично чтобы внушить ему вести себя тихо. И стала молиться — беззвучно.

Впереди начиналась темнейшая часть Конкорд-авеню — квартал, тянувшийся вдоль длинного, широкого, огороженного бейсбольного поля, который нам надо было пройти, прежде чем добраться до площадки для игр и арсенала за площадкой. За полем, как я знала, была школа Тобина, но свет в ней не горел, и ее силуэт казался темнее самого поля. Впереди, на краю тротуара, была крытая автобусная остановка. Укрытие. Нет, не то. Засада. Внезапно тротуар впереди опустел. Справа от меня разверзалась пустая Конкорд-авеню. И хоть бы одно освещенное окно в этих пустынных присутственных зданиях. Слева металлическая сетка ограды отделяла нас от поля, не суля ни укрытия, ни спасения. Не скользнула ли эта неуклюжая фигура под навес автобусной остановки? Или на поле? На площадку для игр? Наверное, как раз для меня, а не для этого типа моя шерстяная шапочка, с храброй упряжкой ездовых собак, заглушила мягкое позвякивание собачьих жетонов.

Я остановилась, притиснула Рауди к ограде и прислушалась. Сердце у меня бултыхалось и прыгало, но единственным посторонним звуком, который я слышала, была мягкая одышка Рауди. Сквозь снег смутно мерцал свет над входной дверью арсенала и небольшие лампочки подсветки по линии здания. Интересно, с помощью каких уверток кембриджские политики оправдывают отсутствие уличных фонарей вдоль этой темной части Конкорд-авеню? Есть же у местного управления какая-нибудь цель? Неужели никто не слыхивал о ночных играх?

Ночные игры. Вот что это было — ночная игра во тьме, и тьма оказалась еще гуще из-за приглушенного света на арсенале, гуще, чем в любую бесснежную ночь, благодаря жуткому розоватому свечению неба, которое возникает здесь во время снегопада. Ночное бы зрение, подумала я. Я должна перестать смотреть на огни арсенала, на фары машин, на небо. Надо приглядеться к темноте и дать глазам привыкнуть, так, как я делала, будучи ребенком, когда мы шли вечером домой из магазина. После сверкания магазина дорога сперва казалась неразличимой. Неся в руках сливочные рогалики, мы притворялись слепыми, нащупывали дорогу по пупырышкам для велосипедистов на краю тротуара, вглядывались в ночь, пока постепенно не появлялись песчаные насыпи по сторонам дороги, потом деревья, камни, наши собственные белые теннисные туфли. Я погрузилась взором в черноту поля, перевела его на автобусную остановку, потом снова обратно.

Старый трюк сработал. Колбочки то были или палочки? Что-то на сетчатке глаза. Палочки. Показались силуэты. На площадке для игр, возле темной массы сооружения для лазанья, что-то двигалось. Я легонько потянула Рауди за поводок и зашагала — носок к пятке, носок к пятке, — пока мы не добрались до навеса. С Божьей помощью нам это удалось. Мы спрятались.

— Эй, приятель! Я тебе кое-что достал.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12