Стив вовсе не обличал владельцев афганской борзой. Коль скоро хозяева не поносят собаку и не просят усыпить здорового пса только потому, что слишком ленивы, чтобы его обучить, Стив обычно проявляет понимание случайных хозяйских промахов. Он условился встретиться с афганкой и ее хозяевами в лечебнице и умчался. Если бы он не был моим любовником, то все-таки был бы моим ветеринаром.

Впрочем, будь он моим любовником, но не ветеринаром или будь он менее добросовестным ветеринаром, чем он есть, эту ночь я все равно провела бы дома — но щеколды щеколдами, собака собакой, а в доме чувствовалась пустота и холод. В нем было холодно. Я привернула термостат до пятидесяти пяти, когда мы уходили на дрессировку, а старые радиаторы прогреваются медленно. Мне бы надо надеть фланелевую ночную рубашку и забраться под одеяло, но одеяло напоминало мне о том комке шерсти, а шерсть напоминала о Маргарет и в особенности о Роджере. Если бы Стив остался, мы бы о них поговорили и меня не интересовало бы, где они сейчас. Я не прислушивалась бы к ветру, трепавшему обнаженные деревья на Эпплтон-стрит, и не думала бы о недобром здании на углу Конкорд и Эпплтон, на моем углу. Раньше там находилась лавка изготовителя сандалий, но Кембридж — город, где шесть месяцев в году носишь ботинки, а не сандалии. С тех пор как мастер закрыл лавку, узенькое зданьице стояло пустым. Хорошо ли оно запиралось? Что оно не отапливалось, я была почти уверена, но оно могло предоставить укрытие от ветра — укрытие, чтобы ждать, когда у меня погаснет свет, — или убежище для Гэла, пока он выпивает или набирается мужества, чтобы еще раз сходить в арсенал. Я почти видела, как кто-то съежился в недобром здании, или припал к земле под лестничной площадкой у черного хода, или распластался на песке площадки для игр в ожидании Гэла. Я уловила кое-какие связи, подумалось мне, но меня еще не поздно прикончить, прежде чем я найду какую-то твердую улику.

Твердая улика. Эта шерсть? Так она больше походила на улику мягкую. Если бы я могла убедить Кевина продолжить розыски, он, возможно, и выяснил бы, откуда она взялась, но какая настоящая улика была у меня? Старые воспоминания, татуировка, запись в перекидном календаре, растоптанные дискеты, рецепт на валиум, мурашки по коже… Я знала слишком мало, чтобы убедить Кевина, и вместе с тем знала слишком много и слишком мало, чтобы уснуть.

Моя уцененная куртка тюремного надзирателя штата Мэн — темно-голубая, потому что я люблю темно-голубое, хотя на нем хорошо видна собачья шерсть. Я купила ее не потому, что темно-голубое — эффективная маскировка в темную ночь, но сейчас радовалась, что это так. Из одного выдвижного ящика под кроватью я вытащила целый набор шелковых розовых длинных панталон. Сняла джинсы и свитер, ступила в длинные панталоны и снова надела свой повседневный камуфляж: джинсы, черный свитер, темно-голубые шерстяные носки, темно-коричневые ботинки, темно-голубую куртку и перчатки. Шапочку с собачьей упряжкой не надела — натянула черную надзирательскую и упрятала под нее волосы. Я могла бы сойти за кого угодно.

Для Рауди маскарадного костюма не было, но я не могла оставить его дома одного. То, что он, возможно, когда-то покусал Роджера, ничего не значит. Если бы я слишком часто кидала Рауди в ванну, он и меня покусал бы, но не держал бы на меня зла больше, чем на Роджера. Если бы я надела ему высоко на шею тренировочный ошейник и дергала да дергала, никогда не лаская, как, должно быть, дергала Маргарет, он просто решил бы, что дергаюсь я сама. Потом я его погладила — и весь он был из улыбок и скачков, как раз такой, каким становился при виде моей куртки, перчаток и своего поводка у меня в руках.

Я включила наружный прожектор, который осветил подъездную дорожку за моим домом, приготовила и зажала в руке ключ от «бронко», осторожно открыла заднюю дверь и огляделась вокруг. Трое-четверо юнцов, как я догадалась студентов, шли по моей стороне Эпплтон-стрит в направлении Конкорд-авеню, и я так рассчитала по времени свой бросок к «бронко», что они миновали конец моей подъездной дорожки, покуда я отперла дверцу, загнала Рауди внутрь, прыгнула на водительское сиденье и снова заперла дверцу. Мне потребовалась минута, чтобы убедить Рауди, что правила не изменились. Я позволила ему войти через переднюю дверцу, а не через заднюю, но он все-таки поехал позади. В «бронко» было холодно, как в склепе. Я дала мотору с минуту погреться, потом направилась к Эйвон-Хилл. В желтом фермерском домике горели огни. Я затормозила перед ним, потом отъехала. Сквозь золотистые занавески логова была видна несравненная Маргарет, расхаживавшая туда-сюда по комнате.

Следующей моей целью была Вашингтон-стрит, квартира Роджера. У меня не было намерения стучаться в Роджерову дверь, но я надеялась, что свет у него включен и движущаяся тень, замеченная внутри, или какой-нибудь другой знак уверит меня, что он — в пределах своих опушенных черной шерстью белых стен.

«Бронко» — машина заметная. Он сияет голубоватым металлом и так велик, что на мойке машин за него запрашивают как за грузовик. Я припарковалась на Массачусетс-авеню, на Сентрал-сквер, близ развилки Мейн-стрит и в паре кварталов от Вашингтон-стрит. Любой, кто увидел бы «бронко», мог подумать, что Стив и я ушли в один из клубов Сентрал-сквер, а я всегда могла бы сказать, будто направлялась в один из индийских или китайских ресторанчиков поблизости. Хотя в Кембридже можно носить что и где угодно, одета я была не совсем для джаз-клуба. Присутствие Рауди труднее было бы объяснить, но одна я не отважилась бы спокойно смотреть на эти темные, холодные улицы. Я рассчитывала на него: он кого угодно мог отпугнуть, и на самом деле отпугивал. Возле угла Колумбиа, которая ведет к Вашингтон, мимо нас прошла пара хулиганистых подростков-панков, из-за погоды одетых скромно, и, будь я одна, я ожидала бы — и, вероятно, дождалась бы — неприятностей.

— Эй, это волк? — выкрикнул один из них.

— Да, — ответила я.

— Боже, — сказал другой юнец.

Они продолжали свой путь как юные джентльмены.

Холод был так силен, что ветер обжигал мне лицо, а из носа у меня капало. Я подняла капюшон и почти бегом понеслась по Колумбиа и, свернув за угол, — по Вашингтон, к дому Роджера. В окне у него горел свет, но никаких теней не было видно, потому что он не задернул занавески или не спустил жалюзи. Поскольку квартира была на самом нижнем этаже, я могла стоять в морозной темноте и смотреть в окно, совсем как на фильм в открытой киношке для автомобилистов, куда мы обычно ездили, когда я училась в старших классах, — кроме, конечно, того, что на зиму такие киношки закрываются, а на случай сырости в летние ночи штата Мэн мы держали в машинах обогреватели.

Роджерово кино норовило стать одним из тех третьеразрядных полупорнографических фильмов, которые открытые киношки принялись показывать за несколько лет до того, как поголовно разорились. На кофейном столике стояла бутылка вина и два стакана, точь-в-точь как тогда, когда там была я; стояла там и девушка-подросток, кожа да кости, с подколотыми зелеными и белыми волосами — по моде панков. И лицо у нее было бледное до белизны, под стать волосам. На ней были черные штаны, возможно кожаные, а рубашка отсутствовала. Бюстгальтера она, пожалуй, и вообще не носила. Плечи у нее были отведены назад, а руки она держала за спиной, точно связанные. Может, так оно и было. Роджер стоял перед ней на коленях, и когда я собралась уйти — спасибо, с меня хватит, — он поднялся и двинулся к окну. Я почти уверена, что он меня не видел, а слышать и вовсе было нечего, но, может быть, он ощутил чье-то присутствие снаружи. Он задернул занавески. Девушке было лет пятнадцать, а вероятно, и меньше, — возможно, много меньше.

В этот момент я что-то услышала — звук голосов на лестнице, и дверь, дверь дома, где жил Роджер, открылась, выпуская мужчину, женщину и собаку. Рауди так проворно рванул конец поводка, что чуть не вырвал его у меня из рук. Не сумела я научить его преодолевать это искушение — идти за другим псом. Я поспешно переключилась, возвращаясь к нормальному самосознанию, и постаралась выглядеть особой, прогуливающей собаку при минус восьми, а не какой-то оборванкой. Ухитрилась повернуть Рауди к Сентрал-сквер. Пара с собакой шла за нами. Мы прошли под уличным фонарем, и через миг я услышала высокий женский голосок с гарвардским акцентом:

— У меня весь жакет в его чертовой шерсти! — Тон провозглашал, что ей предназначено было пройти всю жизнь без шерстинки на одежде. — Почему он линяет сейчас? Разве им положено надевать зимние шубы?

— Это, возможно, гормоны, — сказал мужчина. — В понедельник я его свожу.

— А может, блохи, — возразила она. — Тут не дом, а какой-то мешок с блохами.

— Прекрасно, — отвечал он. — Ты отыщешь нам другой дом, где можно держать собаку.

— Это твой пес, — сказала она. — Господи, сейчас, наверное, минус двадцать.

Мы добрались до Сентрал-сквер, и я открыла заднюю дверцу «бронко». Рауди прыгнул туда, я глянула на пару, которая догнала нас и теперь доругивалась уже на Массачусетс-авеню. Пес был золотистым ретривером, линяющим золотистым ретривером, и пес этот жил в доме Роджера. Я эгоистично надеялась, что прав мужчина и у пса гормональное расстройство. Если права женщина, на откидную часть моей кровати отложены яйца блох.

После Роджеровой киношки на морозе обстановка у меня в доме показалась мне даже уютной и успокоила меня лучше всякого тепла. Уходя, термостат я оставила на семидесяти, и теперь привернула его до шестидесяти, а не до обычных своих сорока пяти на ночь. Я надела фланелевую ночную рубашку, оставив под ней длинные панталоны — не потому, что мне нужен был избыток тепла, но потому, что не хотелось видеть этой ночью еще одно нагое или полунагое тело, даже свое собственное.

— Это детская проституция, — сказала я Кевину на следующее утро. Я поймала его, когда он уходил на работу, и мы попили кофе у меня на кухне. Миссис Деннеги кофеину не доверяет. — Ты можешь его на этом подловить?

— Знаешь, — ответил он, — ты, что называется, наивна. Вот что происходит. Он гуляет по Сентрал-сквер и подбирает малышку, у которой два выхода. Либо она остается на улице под открытым небом, либо идет с ним. На улице холодно. Она идет с ним, и ей не холодно.

— Ради Бога, Кевин, ты меня не слушаешь. У него был доступ к шерсти, и он не просто чокнутый, он чокнутый на сексуальной почве. Знаешь, что я думаю насчет этой шерсти? На моей-то кровати? Я насчет нее ошибалась. Она означает мои волосы. Тот же самый цвет. Она означает меня.

— Первое: в городе полно чокнутых. Второе: мы сажаем каждого парня, который снимает проститутку, — и мы имеем пустой город.

— Там остались женщины, — сказала я. — И девушки. Девочки-подростки.

— Без средств к существованию и без дома, где можно укрыться в холод.

— Есть приюты. Слушай, выясни по крайней мере, все ли с ней в порядке. Мне не следовало так вот просто уйти, оставив ее там.

— Она-то давно пропащая.

— И тебе наплевать, совсем наплевать?

— Слушай, Холли. Прошлым вечером я был занят. Двенадцатилетнего подростка застрелили перед зданием суда. Он умер. Знаешь, кто его застрелил? Его мать. Сейчас мы, может, ее посадим. А может, нет. Если посадим — это то, чем я нынче буду заниматься. Мы с ней славненько поболтаем о кишках ее малыша, раскиданных по всей улице.

— Знаю, это отвратительно.

— Ты не знаешь. Ты не отыскала разгадки.

— Я знаю, кто задушил Фрэнка Стэнтона, — заявила я. — Знаю, кто отравил Рауди и меня. И знаю, кто сюда вломился. А тебе наплевать. Ты ничего не хочешь делать.

— Ты знаешь, — ответил он. — Вот что ты отыскала. Ты просто знаешь. Ты увидела кое-что тебе неприятное. Субчик снимает проститутку. Она малышка. Это несимпатично. Он чудовище. Ты потрясена. Вдобавок он убийца. Все это вытекает одно из другого, верно? Вот что ты отыскала.

— А ты что отыскал?

— Тебя. Шатающуюся по улицам и питающую жалость к парням вроде Шагга.

— А вот и не к нему.

— А ведь оригинальный псих. С пунктиком насчет собак. Я тебе это говорю, а получаю всю эту крутую фигню.

— Конечно, у него пунктик насчет собак, но в основном он, по-моему, просто недоразвитый. И перепуганный, и смущенный. Ты серьезно считаешь, будто он написал анонимку, что ты получил? Да он, наверное, и писать-то не умеет. И полагаю, у него есть и пунктик насчет дискет? Он знал, когда раздалбывал мои, что это такое? Знает, что они чего-то стоят? А знаешь, кто таким интересуется? Парень, который продает дискеты, и, в случае если тебе не известно, как раз этим Роджер Сингер и занимается.

— Этим занимается и масса других парней. Днем дискеты толкают, а по ночам девчонок к себе водят.

— В тот вечер, когда умер доктор Стэнтон, он мог быть там раньше. Он оставил собаку на площадке для игр. Гэл эту собаку гладил.

— Верно.

— Куда вернее. Роджер достаточно крупный, и он мог приблизиться к Стэнтону настолько, насколько хотел. Роджер подходит, и что же видит, доктор Стэнтон? Да племянника своего. Племянника. Он был там и в вечер состязания, а в прошлом году ему выписали достаточно валиума, чтобы усыпить меня навеки. Знаешь, какая громадина — ньюфаундленд? А у него валиума для нее было на целые месяцы. Доктор Дрейпер выписал с лихвой. Что если ей всего-то не понадобилось? А если в вечер состязания он взглянул на Рауди, то понял, что пес только что выкупан, и сообразил: значит, я видела татуировку. А стало быть, позвонила в АКС и выяснила то же, что выяснил и он; Рауди — пес Маргарет.

— Он это узнал?

— Конечно узнал.

— И они тебе это сказали.

— Еще нет, — отозвалась я. — Они скажут. Я уверена — они сообщили Роджеру то же, что моему отцу: пес Стэнтона принадлежал Маргарет, а это было все, что нужно Роджеру. Он устал ждать стэнтоновских денег — и нажимает, а Стэнтон вовремя выплачивает. И я знаю где. Он оставлял деньги в дереве на площадке для игр. Каждый четверг вечером. Гэл его видел.

— Забавно. Я от него этого не слышал. А ты слышала?

— Слов было мало, но он как раз это и имел в виду.

— Он имел в виду…

— Там был Стив. Мы оба это видели, — сказала я.

— Вы видели парня, стоящего под деревом.

— Слушай, раз Роджер видел, что я купала Рауди, то понял — я уловила связь, и сперва попытался меня прикончить, но это не вышло. Тогда он попробовал на этом нажиться. Он решил указать пальцем на Маргарет и написал анонимку и оставил здесь шерсть. Но по-моему, эта шерсть значит кое-что еще.

— Шерсть? У очаровательной миссис Робишод случайно есть четыре собаки с шерстью под стать твоим прелестным волосам. На твоей кровати была собачья шерсть. А у лаборатории появилось еще кое-что насчет нее. У этого пса полно блох.

— У собак Маргарет блох нет.

— У всех собак есть блохи.

— Они все их набираются. Но не у всех они остаются. Держу пари, что Маргарет опрыскивает своих собак после каждой выставки, точно так же как я.

— Как я и сказал, Холли, ты наивна. И ты прелестная женщина. Это опасное сочетание. Я не хочу, чтобы ты выходила из дому ночью. Я тебя знаю, ты ведь деревенская девчушка. Этот город полон парней вроде Шагга.

— Я не глупа.

— Значит, ты шастаешь ночью одна, а потом говоришь мне, что не глупа, правильно?

— Правильно.

— Сделай себе поблажку. Оставайся дома. Запри двери. Ты считаешь, Шагг славный парень. Жалеешь его. Ты привыкла подозревать Робишод. А теперь перекинулась на племянничка. Ты не так много знаешь, зато знаешь то, что тебе хочется, гм?

— Ступай. На работу опаздываешь.

— Позаботься о себе. Я серьезно.

— Не беспокойся обо мне. Побеспокойся о Гэле Шагге. Он не убийца. Если следующая жертва — не я, то это он, а у него нет надежных замков со щеколдами, потому что нет двери. Сейчас он на улице, и бьюсь об заклад, что там будет и Роджер. Он, как и я, видел удирающего Гэла.