Глава XXVI

ВЕЛИКОЕ И МАЛОДУШНОЕ СЕРДЦЕ

Наступило молчание.

Минуты проходили — и никто из троих не пошевелился. Никто не пошевелился — и никто из троих не заговорил. К несчастью, слова утешения замерли на губах Джулиана. Даже его решительность и настойчивость были подавлены происшедшим. Первое легкое движение, показавшее перемену и принесшее с собой первое смутное чувство облегчения, было сделано Мерси. Будучи не в состоянии дольше держаться на ногах, она отступила немного назад и села. У ней не проявилось ни малейшего признака волнения. Она села — с отупением безропотной покорности судьбе на лице, молча ожидая приговора от человека, которому она открыла всю страшную правду одной фразой.

Джулиан поднял голову, когда Мерси пошевелилась. Он взглянул на Ораса, сделал несколько шагов и опять взглянул. На лице его был страх, когда он вдруг обернулся к Мерси.

— Заговорите с ним! — сказал он шепотом. — Расшевелите его, пока еще не поздно!

Она машинально повернулась, на стуле, она машинально посмотрела на Джулиана.

— Что еще я могу сказать ему? — спросила она слабым, утомленным голосом. — Разве я не сказала ему всего, когда назвала свое имя?

Настоящий звук ее голоса, может быть, не поразил бы Ораса. Изменившийся тон пробудил его. Он подошел к Мерси с выражением тупого удивления на лице и как-то неуверенно положил руку на ее плечо. В таком положении он стоял некоторое время молча, смотря на нее.

Единственная мысль, выраженная им, относилась к Джулиану. Не отнимая своей руки, не отводя глаз от Мерси, он заговорил в первый раз после того, как удар, нанесенный признанием, ее поразил его.

— Где Джулиан? — спросил он очень спокойно.

— Я здесь, Орас, возле вас.

— Вы окажете мне услугу?

— Конечно. Чем я могу вам помочь?

Он подумал немного, прежде чем ответил, снял руку с плеча Мерси, поднес ее к голове, потом опустил. Следующие слова произнес он грустно, беспомощно, как ошеломленный:

— Мне сдается, Джулиан, что я в чем-то виноват. Я сказал вам несколько жестоких слов. Это было несколько минут назад. Я не очень хорошо помню, о чем это было. Расположение моего духа подвергалось большим испытаниям в этом доме. Я не привык к тому, что происходит здесь, — к секретам, таинственностям и ненавистным низким ссорам. У нас дома нет секретов и таинственностей, а ссоры просто смешны. Моя мать и сестры высокообразованные женщины, вы знаете их. Женщины благородные в лучшем значении этого слова. Когда я с ними, у меня беспокойства нет. Дома меня не терзают сомнения, как здесь, о том, кто такие присутствующие здесь люди, я не путаюсь в именах и тому подобное. Я подозреваю, что такой контраст немножко тяготит мою душу и расстраивает меня. Здесь во мне возбуждают подозрения, и это кончается сомнениями и опасениями, которых я не могу преодолеть. Сомнением насчет вас и опасением насчет себя. Теперь я боюсь за себя. Я прошу, чтоб вы помогли мне. Не следует ли мне прежде извиниться?

— Не говорите об этом ни слова. Скажите мне, что я могу сделать.

Орас повернулся лицом к Джулиану в первый раз.

— Посмотрите на меня, — сказал он, — не поражает ли вас, что я не в своем уме? Скажите мне правду, старый дружище.

— Ваши нервы несколько расстроены, Орас. Больше ничего.

Он опять подумал после этого ответа. Глаза его оставались тревожно устремленными на лицо Джулиана.

— Мои нервы несколько расстроены, — повторил он. — Это правда, я чувствую, что они расстроены. Мне хотелось бы, если вы не прочь, удостовериться, что ничего нет хуже этого. Поможете ли вы мне испытать, в порядке ли моя память?

— Я сделаю все, что вам угодно.

— Ах! Вы добрый человек, Джулиан, и человек со светлой головой, что очень важно именно теперь. Послушайте. Я говорю, что неприятности начались в этом доме неделю тому назад. Вы тоже это говорите?

— Да.

— Неприятности начались с приездом одной женщины из Германии, неизвестной нам, которая очень запальчиво вела себя в столовой. Прав я до сих пор?

— Совершенно правы.

— Женщина эта повела себя высокомерно. Она говорила, что полковник Розбери, нет, я хочу быть вполне точным, что покойный полковник Розбери ее отец. Она рассказала какую-то скучную историю о том, что у ней украла ее бумаги и ее имя какая-то самозванка, выдававшая себя за нее. Она сказала, что самозванку эту зовут Мерси Мерик. Потом довершила все это, указав на девицу, которая должна стать моей женой, объявив, что Мерси Мерик она. Скажите мне опять, прав я или нет?

Джулиан отвечал ему как прежде. Он продолжал, говоря с большим волнением и с большей уверенностью, чем говорил до сих пор:

— Теперь послушайте, Джулиан. Я перенесу из моей памяти то, что случилось неделю назад, к тому, что случилось пять минут назад. Вы были при этом. Я хочу знать, слышали ли и вы это также.

Он остановился и, не спуская глаз с Джулиана, указал назад на Мерси.

— Вот моя невеста, — продолжал он. — Слышал я или нет, как она сказала, что она вышла из приюта и возвращается в приют? Слышал я или нет, как она признавалась мне в лицо, что ее зовут Мерси Мерик? Отвечайте мне, Джулиан. Мой добрый друг, отвечайте мне ради старых времен.

Голос его ослабел, когда он произнес с мольбой эти слова. Под тупым, бесстрастным выражением его лица появились первые признаки волнения, медленно пробивавшиеся наружу. Отупелый ум слабо оживал. Джулиан увидел, что представился случай помочь ему оправиться, и ухватился за него. Он спокойно взял Ораса за руку и указал на Мерси.

— Вот вам ответ! — сказал он. — Посмотрите!.. И пожалейте о ней.

Она ни разу не прервала их, пока они говорили. Она только переменила положение, и больше ничего. Возле ее стула был письменный стол. Она положила на него свои распростертые руки. Голова ее опустилась на них и лица было не видно. Джулиан не обманулся. Безнадежная печаль ее позы ответила Орасу так, как никакой человеческий язык ответить не мог. Он посмотрел на нее. Болезненная судорога страдания пробежала по его лицу. Он опять обратился к верному другу, который все ему простил. Голова его опустилась на плечо Джулиана, и он залился слезами.

Мерси испуганно вскочила на ноги и взглянула на обоих.

— О Боже! — закричала она. — Что я сделала?

Джулиан успокоил ее движением руки.

— Вы помогли мне спасти его, — сказал он, — пусть льются его слезы. Подождите.

Он обнял рукой Ораса, чтоб поддержать его. Мужественная нежность этого поступка, полное и благородное прощение прошлых оскорблений, в котором это подразумевалось, тронули Мерси до глубины сердца. Она вернулась к своему стулу. Опять стыд и горе охватили ее, и опять она закрыла рукой свое лицо.

Джулиан довел Ораса до стула и молча ждал возле него, пока к нему возвратится самообладание. Орас благодарно взял ласковую руку, поддерживавшую его, и сказал просто, почти по ребячески:

— Благодарю, Джулиан. Мне теперь лучше.

— Достаточно ли вы спокойны, чтоб выслушать то, что вам скажут? — спросил Джулиан.

— Да. Вы хотите говорить со мной?

Джулиан оставил его вопрос без ответа и вернулся к Мерси.

— Настало время, — сказал он. — Расскажите ему все правдиво, безусловно, как вы сказали бы мне.

Она задрожала, когда он это говорил.

— Разве я не довольно сказала ему? — спросила она. — Разве вы желаете, чтоб я разбила ему сердце? Взгляните на него! Взгляните, что я уже сделала!

Орас боялся этого испытания так же, как и Мерси.

— Нет! Нет! Я не могу слушать! Я не смею слушать! — вскричал он и встал, чтоб выйти из комнаты.

Джулиан взялся за доброе дело и ни на минуту не отступал от него. Как нежно любил Орас Мерси, Джулиан теперь узнал в первый раз. Оставалась еще возможность, что она может выпросить прощение, если сама станет говорить за себя. Позволить ей добиться прощения Ораса было смертельным ударом для любви, еще наполнявшей тайно сердце Джулиана. Но он не колебался. С решимостью, которой Орас, как человек более слабый, не имел сил сопротивляться, он взял его за руку и отвел назад к его месту.

— Для ее и для вашего блага вы не должны осуждать ее, не выслушав, — с твердостью сказал он Орасу. — Одно искушение после другого обмануть вас представлялось ей, и она устояла против всех. Когда ей нечего было опасаться открытия обмана, когда благодетельница, которая любит ее, письменно приказывала ей молчать, когда все, чем женщина дорожит на этом свете, она должна потерять, если признается, — эта женщина ради правды сказала правду. Неужели она ничего не заслужит от вас за это? Уважайте ее, Орас, — и выслушайте.

Орас уступил. Джулиан повернулся к Мерси.

— Вы позволили мне до сих пор руководить вами. Позволите ли еще быть вашим руководителем?

Глаза ее опустились под его взглядом, ее грудь тяжело дышала. Его влияние на Мерси оставалось по-прежнему большим. Она наклонила голову с безмолвной покорностью.

— Скажите ему, — продолжал Джулиан умоляющим, совсем не повелительным тоном, — скажите ему, какова была ваша жизнь. Скажите ему, какие вы перенесли испытания и искушения, как у вас не было друга, который произнес бы слова, могущие спасти вас. Потом, — прибавил он, вставая со стула, — пусть он судит вас, если сможет!

Он хотел перевести ее через комнату к тому стулу, который занимал Орас. Но ее покорность имела свои границы. На половине дороги Мерси остановилась и не захотела идти дальше. Джулиан подвинул к ней стул. Она отказалась сесть. Стоя и держась одною рукой за спинку стула, она ожидала слова от Ораса, которое позволили бы ей говорить. Она покорилась этой пытке. Лицо ее было спокойно, мысли ясны. Самое жестокое из всех унижений, унижение в признании своего имени, она перенесла. Ничего не оставалось ей, как показать свою признательность Джулиану, согласившись на его желания, и просить прощения у Ораса, прежде чем они расстанутся навсегда. В скором времени приедет смотрительница — и тогда все будет кончено.

Орас неохотно посмотрел на нее. Глаза их встретились. Он вдруг сказал с оттенком своей прежней запальчивости:

— Я не могу представить себе этого даже теперь!.. Неужели правда, что вы не Грэс Розбери? Не глядите на меня! Скажите одно слово — да или нет?

Она ответила ему смиренно и грустно:

— Да.

— Вы сделали то, в чем эта женщина обвиняла вас? Неужели я должен этому верить?

— Вы должны этому верить, сэр.

Вся слабость характера Ораса обнаружилась, когда Мерси дала этот ответ.

— Какая гнусность! — воскликнул он. — Какое извинение можете вы представить в жестоком обмане, которому вы подвергли меня?

Она приняла его упреки с твердой безропотностью.

"Я заслужила это! — вот все, что она сказала себе. — Я заслужила это! "

Джулиан опять вмешался в защиту Мерси.

— Подождите, пока удостоверитесь, что для нее нет извинения, Орас, — сказал он спокойно, — отдайте ей справедливость, если вы не можете дать ничего более. Я оставляю вас вдвоем.

Он пошел к двери столовой. Слабость Ораса обнаружилась опять.

— Не оставляйте меня одного с ней! — вскричал он. — Я не могу перенести этого бедствия…

Джулиан посмотрел на Мерси. Лицо ее слабо зарумянилось. Это мимолетное выражение облегчения подсказало ему, какую истинно дружескую услугу окажет он ей, если согласится остаться в этой комнате. Он мог удалиться в углубление среднего окна библиотеки. Если он займет это место, то они могут видеть или не видеть, что он тут, сообразно их желанию.

— Я останусь с вами, Орас, пока вы желаете этого. Ответив таким образом, он остановился, проходя мимо Мерси к окну. Его природная проницательность подсказала ему, что он еще может быть полезен Мерси. Один намек его может показать ей самый короткий и легкий способ сделать признание. Деликатно и лаконично сделал он ей намек.

— В первый раз, как встретился с вами, — сказал он, — я увидел, что в вашей жизни были неприятности. Позвольте нам услышать, как начались эти неприятности.

Он удалился в свое уединенное местечко. Первый раз после того рокового вечера, когда она и Грэс Розбери встретились во французской хижине, Мерси Мерик оглянулась на земное чистилище своей прошлой жизни и рассказала свою прошлую жизнь просто и правдиво в следующих словах.

Глава XXVII

ПЕРВЫЕ ОПЫТЫ В ЖИЗНИ МАГДАЛИНЫ

— Мистер Джулиан Грэй просил меня рассказать вам и ему, мистер Голмкрофт, как начались мои неприятности. Они начались прежде, чем я помню их. Они начались с моим рождением.

Мать моя (так я слышала от нее) испортила свою будущность, когда была очень молодой девушкой, замужеством за одним из служащих ее отца — грумом, который ездил с ней верхом. Она понесла обычное наказание за подобный поступок. Вскоре она и муж ее разошлись с условием, что она пожертвует человеку, за которого вышла, все небольшое состояние, собственно ей принадлежавшее.

Получив свободу, мать моя должна была зарабатывать себе на пропитание. Ее родные не хотели взять ее к себе. Она поступила в труппу странствующих актеров.

Она зарабатывала таким образом едва-едва на насущный хлеб, когда мой отец случайно встретился с ней. Он был знатен, гордился своим положением и был известен в тогдашнем обществе своими талантами и утонченным вкусом. Красота моей матери пленила его. Он взял ее из труппы актеров и окружил всевозможной роскошью, какую только могла пожелать женщина, в своем собственном доме.

Не знаю, сколько времени жили они вместе. Я знаю только, что в то время, с которого я начинаю вспоминать, мой отец бросил ее. Она возбудила его подозрение в неверности — подозрения, совершенно несправедливые, как она уверяла до самой смерти. Я верила ей, потому что она была мне мать. Но я не могу ожидать подтверждения того же от других — могу только повторить, что она говорила. Отец мой оставил ее совершенно без средств. Он никогда более не виделся с нею и не хотел приехать к ней, когда она посылала за ним перед своей кончиной.

Она снова находилась между странствующими актерами, когда я начинаю вспоминать о ней. Это было для меня не совсем плохое время. Я была любимицей и игрушкой бедных актеров. Они учили меня петь и танцевать в том возрасте, когда другие дети начинают учиться читать. Пяти лет я уже была актрисой и составила себе хорошую репутацию на провинциальных ярмарках. Так рано, мистер Голмкрофт, я начала жизнь под чужим именем — самым хорошеньким именем, какое могли придумать для меня, «чтоб заманчивее было на афишах». Трудно было нам в холодные времена года сводить концы с концами. Учиться петь и танцевать для публики часто значит учиться переносить голод и холод дома, когда меня обучали для выступления на сцене. А между тем я дожила до того, что оглядываюсь на время, проведенное мною со странствующими актерами, как на самое счастливое в моей жизни.

Мне было десять лет, когда меня постигло первое серьезное несчастье. Мать моя умерла, изнуренная нелегким актерским трудом, во цвете лет. Вскоре после этого странствующая труппа, лишившись всяких средств вследствие многих неудач, разошлась.

Я осталась на белом свете безымянной, неимущей отверженницей, с одним гибельным наследством — Богу известно, что я могу говорить об этом без тщеславия после того, что выдержала я! — с наследством материнской красоты.

Мои единственные друзья были бедные, умиравшие с голоду актеры. Двое из них, муж и жена, получили места в другой труппе, и я была включена в контракт. Новый хозяин оказался пьяницей и грубияном. В один вечер я допустила ничтожную ошибку во время представления — и он за это жестоко избил меня. Может быть, я унаследовала гордый дух моего отца — не унаследовав, я надеюсь, его безжалостного характера. Как бы то ни было, я решилась — все равно, что ни случилось бы со мной, — никогда более не служить человеку, избившему меня. Я отворила дверь нашей жалкой квартиры на рассвете и, десяти лет от роду, с узелком в руке вышла в Божий мир одна.

Мать моя сообщила мне в последние минуты своей жизни имя и адрес моего отца в Лондоне.

— Может быть, он почувствует к тебе сострадание, — сказала она, — хотя ко мне не чувствует никакого, попытайся.

У меня было несколько шиллингов, последние жалкие остатки моего жалованья, в кармане, и я была недалеко от Лондона. Но к отцу моему я не ходила. Я была ребенком, но скорее умерла бы с голода, чем обратилась к нему. Я нежно любила свою мать и ненавидела человека, который повернулся к ней спиной, когда она лежала на смертном одре. Что он был мой отец, это не имело для меня никакого значения. Это признание возмущает вас? Вы смотрите на меня таким образом, мистер Голмкрофт.

Подумайте. Разве то, что я сказала, осуждает меня как бездушное существо даже в моем детстве? Что значит отец для ребенка, когда ребенок никогда не сидел на его коленях и не получал от него ни поцелуя, ни подарка? Если б мы встретились на улице, мы не узнали бы друг друга. Может быть, впоследствии, когда я умирала с голода в Лондоне, я просила милостыни у моего отца, не зная его, — а он, может быть, бросил пенни своей дочери, чтобы отвязаться от нее, также не зная ее. Что же может быть священного в подобных отношениях отца и ребенка? Даже цветы в поле не могут расти без помощи света и воздуха. Как же вырастет любовь ребенка, если ничто не помогает ей?

Мои небольшие деньги скоро были бы истрачены, будь я даже достаточно старше и сильнее, чтобы отстоять их. Теперь же мои шиллинги отняли у меня цыгане. Я не имела причины жаловаться. Они накормили меня и приютили в своей палатке и заставляли меня служить им различными способами. Через некоторое время и для цыган, как и для странствующих актеров, наступили тяжелые времена. Одни были посажены в тюрьму, другие разбежались. Это было время уборки хмеля. Я получила работу у жнецов, а потом отправилась в Лондон, с моими новыми друзьями.

Я не имею желания утомлять вас подробностями из этой части моего детства. Достаточно сказать вам, что я опускалась все ниже и ниже, и кончила продажей спичек на улице. Наследство моей матери доставляло мне много шестипенсовых монет, которые за мои спички никогда не вырвали бы из их карманов, будь я безобразным ребенком. Лицо мое, которое впоследствии стало моим величайшим злополучием, в то время было моим лучшим другом.

Не напоминает ли вам что-нибудь, мистер Голмкрофт, в жизни, которую я старалась теперь вам описать, день, когда мы гуляли вместе не так давно?

Я помню, что удивила и оскорбила вас, и тогда мне невозможно было объяснить свое поведение. Помните девочку с жалким, завядшим букетом в руке, которая бежала за нами и просила полпенни? Я привела вас в негодование, расплакавшись, когда девочка стала просить вас купить ей хлеба. Теперь вы знаете, почему я жалела ее. Теперь вы знаете, почему я оскорбила вас на следующий день, не поехав к вашей матери и сестрам, а отправилась к этому ребенку в ее несчастный дом. После того, в чем я вам призналась, вы согласитесь, что моя бедная сестра по несчастью имела надо мной преимущественное право.

Позвольте мне продолжать. Мне жаль, если я огорчила вас. Позвольте мне продолжать.

Одинокие странницы на улицах имеют, как я это узнала, один способ, всегда для них открытый, представить свои страдания вниманию своих богатых и сострадательных ближних. Им стоит только нарушить закон и публично появиться в суде. Если обстоятельства, сопровождавшие их проступок, интересны, то они имеют еще одну выгоду: о них напишут по всей Англии в газетах.

Да, даже я знаю закон. Я знаю, что он оставлял меня без всякого внимания, пока я уважала его, но в двух разных случаях он делался моим лучшим другом, когда я нарушила его. Моя первая счастливая вина была сделана, когда мне минуло двенадцать лет.

Это было вечером. Я умирала с голода, шел дождь, наступала ночь. Я просила милостыню открыто, громко, как только голодный ребенок может просить. Старая дама в коляске у дверей одной лавки пожаловалась на мою докучливость.