Кувалдин поправляет фитиль в фонаре. Желтый язычок пламени вспыхивает ярче, в глубь катакомбы отступает темнота. Теперь вестибюль кажется просторнее, шире и потолок поднялся выше.
      - Никита Петрович, что, если провести по галереям и отсекам провода? Установить их на определенной высоте. Они будут хорошим ориентиром для людей, тогда можно будет быстрее и безопаснее передвигаться в темноте, - сев на пустой ящик, обращается Егор к Запорожцу,
      - Понимаю, стоит подумать.
      Кувалдин достает карандаш, начинает что-то чертить на куске фанеры.
      - Смотрите сюда. Здесь узел будет, отсюда во все стороны пойдут провода: на твой участок, к лейтенанту Донцову, в хозяйственный взвод, в госпиталь...
      - А на узле держать человека, - подсказывает Запорожец, - он будет вручать связным и посыльным провод в нужном им направлении.
      - Да-да, - воодушевляется Егор. - Только кому поручить эту работу?
      - Разведчикам, им легче это сделать, они уже знают многие маршруты.
      - Ну что ж, так и решим, - заключает Кувалдин. Он поднимается и некоторое время смотрит на Запорожца. Потом, порывшись в своем вещмешке, передает Никите Петровичу небольшой сверток: - Здесь две пачки махорки. Это подарок Мухтарова для твоих бойцов, да себя не забудь. Понимаешь, Али наш хозяйственный человек. Не знаю, где он нашел табак. Принес, разделил, а себе и щепотки не взял, Пришлось пожурить. Видите ли, он называет себя тыловым работником. Под землей все - бойцы переднего края. Колодец он роет. Скоро у нас вода будет. Так и сообщи своим ребятам.
      Они прощаются. Запорожец глубже натягивает шапку. Бросив взгляд в сторону Правдива, он решительно шагает навстречу черной пасти подземного хода. Проходит минуты три. Там, где скрылся старший лейтенант, появляется желто-красное пятно, Никита Петрович зажег фонарь. Вскоре и огонек исчезает.
      Егор еще держит в руках кусок фанеры, о чем-то думает... Командир батальона, у него много забот.
      - Чупрахин! - вдруг зовет он Ивана.
      Чупрахин лежит на разостланной шинели: он два часа назад возвратился с Мухиным и Геной с задания. Они обследовали одну галерею, пришли усталые, с царапинами на лицах. Только Генка возвратился без синяков. Он великолепно ориентируется в катакомбах. Мы мало обращаем на него внимания: у нас он вольный казак, может пристроиться к любой группе, и никто не возразит мальчишка, что ж с него спросишь. А ему это не нравится, иной раз насупится: что вы, мол, на меня так смотрите. Тогда Иван дает ему пистолет и даже величает его по отчеству: Геннадий Федорович!
      Сейчас Генка лежит рядом с Чупрахиным и крепко спит. Устал парнишка. На зов Кувалдина Иван откликается не сразу. Протерев глаза, он говорит Мухину:
      - Приснится ж такое! Будто доктор меня целовала, а губы у Маши горячие-горячие, аж страшно стало.
      - Это у тебя, Ваня, папироса в зубах тлела, - поясняет Мухин. - Я ее погасил.
      - Испортил сон... Ведь в жизни меня еще ни одна девушка не целовала, замечает Чупрахин Алексею и, спохватившись, обращается к Егору: - Что случилось, товарищ командир?
      - Есть срочное задание. Иди сюда и слушай внимательно. Проволоку видел в отсеке? - спрашивает Кувалдин, когда Иван подходит к нему.
      - Видел и слышал, о чем вы говорили с Запорожцем, - скороговоркой отвечает Иван.
      - Ты же спал! - улыбается Егор.
      - А я теперь сплю по-особому: минуту сплю, минуту прислушиваюсь, вернее, одно ухо спит, второе слушает.
      - Значит, все понятно?
      - Понятно. Я на этот провод уже давно смотрю. Думаю, куда бы его приспособить. А вот вы нашли ему место. К работе приступать сейчас?
      - Нет, сначала подумай хорошенько, как лучше сделать. Пойдите с Мухиным, осмотрите провод, прикиньте, хватит ли его, чтобы соединить КП с секторами, какие другие материалы потребуются. Дело серьезное.
      У центрального входа, который хорошо виден с КП, вырастают яркие вспышки. Свет от разрывов гранат короткими волнами прокатывается по стенам и потолку.
      - Нервничают фрицы, - замечает Чупрахин и говорит Алексею: - Пойдем, Алеша, теперь мы с тобой прорабы-строители.
      Проводив ребят, Егор углубляется в какие-то подсчеты. Я вижу, как он быстро водит карандашом по листу фанеры: видно, трудность сообщения с ротами сильно беспокоит его. Да, пока еще есть керосин, спички, мы кое-как передвигаемся под землей. Но кто знает, когда мы выйдем на поверхность, возможно, пройдут недели, месяцы. Ни керосина, ни спичек к тому времени не останется...
      - Думай, думай, Егор, наметил ты крайне необходимое дело.
      - Сам сообразил или кто подсказал? - спрашиваю Кувалдина, когда он показывает мне свой чертеж.
      - Что, плохо, не годится? - беспокоится Егор.
      - Нет, все хорошо, Егор Петрович. Надо немедля приступать к делу.
      У Кувалдина чуть вздрагивают губы. Не пойму, почему он улыбается.
      - Егор Петрович! - подмигивает он мне. - Чудно это слышать. Егор Петрович, товарищ комбат! Как ты на это смотришь!
      - Как все. Ведь обстановка так сложилась...
      - А мне иногда становится боязно. Командир батальона! Это такая огромная должность!.. Тут и люди, тут и продовольствие, боеприпасы, госпиталь, организация обороны... И все это под землей, а не где-нибудь там, на поверхности.
      - Устал? - спрашиваю я Егора. В ответ он громко смеется:
      - Как ты сказал: "Устал?" Я и забыл, что есть такое слово - "устал".
      Я тоже начинаю улыбаться: действительно, как непонятно сейчас, под землей, в темноте, при голоде и постоянной угрозе смерти, звучит это слово "устал".
      Кувалдин поднимается, смотрит на часы. Я знаю, подошел час, который Егор отводит для разговора с Правдиным. Вот сейчас подойдем к политруку, и Кувалдин, как всегда он поступает, будет подробно рассказывать о прошедшем дне, о людях, о том, что делается в гарнизоне, чтобы укрепить оборону.
      ...Маша встречает нас предостерегающим жестом.
      - Уснул, кажется, - шепчет она и отводит Егора в сторону. - Температура сегодня нормальная, аппетит появился... Может, и встанет. Вообще-то он крепкий, товарищ командир. Водички ему достала свежей.
      Крылова сама ходила за водой, туда, к выходу: там есть колодец. Немцы ведут за ним непрерывное наблюдение, еще не было случая, чтобы мы взяли из него воду без потерь. А вот она ходила. Нетрудно представить, как ползла между камней, как долго лежала у колодца, ожидая подходящей минуты. И такой момент настал: гитлеровец, видимо, начал закуривать, и этого времени хватило ей - она проскользнула к источнику, зачерпнула ведерко и мигом прижалась к земле, тут уже не так опасно.
      - Товарищ Кувалдин, ты пришел? - тихим голосом окликает политрук. Замечательный народ у нас тут, под землей, - опершись на локоть, говорит Прав дин Егору. - Слышал я, как бойцы требовали воды... Тяжеловато им. И все же понимают, все понимают. Конечно, найдутся и слабые. Но ты, Егор Петрович, будь тверд... Нам драться нужно, да так, чтобы не стыдно было потом, после победы, смотреть людям в глаза. Я вот скоро встану, чувствую, поднимусь, обязательно поднимусь... Маша, верно встану, а?
      - Встанете, товарищ политрук, - поправляя сползшую с Правдина шинель, отвечает Крылова.
      - Слышали? Доктор наш знает свое дело. Вот когда выйдем из катакомб, кончится война, и мы тебя, Маша, пристроим в медицинскую академию. Не веришь? Обязательно так будет. И станешь ты замечательным хирургом, известным на всю страну, а может быть, и на весь мир. И вот наша Маша выступает на международном конгрессе хирургов... И пойдет рассказывать, как производила операции, про наши катакомбы расскажет... Ну, давай, Кувалдин, выкладывай, что нового, как идут дела.
      Егор докладывает подробно. Политрук слушает его о закрытыми глазами.
      Просыпается Генка. Затянув потуже ремень, спрашивает:
      - А где матрос?
      - На склад пошел за проволокой, - сообщаю ему.
      - Что же не разбудили меня? - нахмурив брови, сердится Геннадий.
      Я даю ему щепотку овсянки:
      - Подкрепись.
      Но он не берет, обидчиво говорит:
      - Дядю Панова угостите, а я сам найду чего поесть. Значит, матрос пошел в отсек? - спрашивает он и, не дожидаясь ответа, спешит к Чупрахину,
      - 8
      - Пятнадцатая скатка, какая бесхозяйственность, сколько провода оставили! - возмущается Чупрахин, сбрасывая с плеч тяжелый моток. Мухин фонарем освещает место, где нужно наращивать провод. Уже протянули связь в четырех направлениях, осталось соединиться со взводом Донцова. От усталости покачивает из стороны в сторону, будто земля под ногами колышется, а стены уходят из-под рук.
      - Не ворчи, Ваня, на связистов, их надо благодарить: теперь нам темнота не помеха. Они выручили нас, - успокаивает Чупрахина Алексей. Он садится на корточки и ловко орудует обмоткой: Мухин так освоил работу, что лучше и быстрее его никто не может соединять концы.
      - За что мне их благодарить? - возражает Чупрахин. - Сбежали, как зайцы от огня, и еще в ножки им кланяться!
      - По приказу отошли, - замечаю Ивану.
      - Что-то я не слышал такого приказа, да и никто его не отдавал, просто силенок не хватило, вот и откатились. - Он берет моток и молча раскручивает его. Шурша, чуть позванивает проволока. Навстречу из темноты выплывают огоньки. Это Мухтаров со своей группой отрывает колодец. Мы приближаемся к ним.
      ...Колодец уже отрыт на четыре метра в глубину, но признаков воды нет: на дне штольни земля такая же сухая, как и на поверхности. Замечаем Панова. Свернувшись калачиком, он лежит неподалеку и глухо стонет:
      - Пии-ить, пи-ить... Воды... Беленький шепчет мне на ухо:
      - Это Мухтаров виноват, кто плохо работает, тому он совсем не дает воды. А Гришка ослабел: копнет лопатой раза три и с ног валится.
      Панов вдруг тянется руками к горящей плошке:
      - А-а-а, вот она... холодненькая, чистенькая ключевая...
      Генка трогает за плечо Панова:
      - Григорий Михайлович, это же огонь. Разве не видишь?
      - На, пей! - Иван дает свою флягу Григорию. - Пей!
      Панов растерянно смотрит по сторонам, потом делает три глотка - ровно столько, сколько получил Чупрахин сегодня на день. Вытерев рот и возвратив флягу Ивану, Григорий ложится на прежнее место. Мухтаров сует ему в руки лопату:
      - Бери, воду выпил, надо работать. Поднимайся!
      Мы молча идем дальше. Чаще попадаются камни, громче звенит провод. В поредевшей темноте угадывается близость восточного выхода...
      У Донцова белокурые волосы, высокий лоб: я вижу вблизи его второй раз. На вид ему не больше двадцати двух лет.
      - Вчера приходил Кувалдин, рассказывал о вашей работе. Придумано хорошо!.. Керосин кончился, свечей нет - мои связные ходят с рассеченными головами... А как там у вас с приемником? - вдруг интересуется он. - Хотя бы пару слов услышать с Большой земли, где проходит фронт, остановили ли немцев... Да, - помолчав с минуту, спохватывается он, - утром одного фрица в плен взяли. Хотите посмотреть?
      - Живой? - интересуется Чупрахин.
      - Живой, вон лежит, связанный веревкой.
      - Надо было бы разминировать, чего на него смотреть.
      - Как "разминировать"? - удивляется Гена, глядя на Ивана. Он слышит это слово от Чупрахина впервые, даже с опаской косится на лежащего немца.
      - К Фридриху Второму в гости отправить, - поясняет Иван, - как же еще, малыш, этих скорпионов можно разминировать,
      - Допросить надо, - предупреждаю Ивана.
      - Верно, - соглашается лейтенант. - Жаль, я не знаю немецкого языка, допытался бы до самой сути.
      - Какой сути? - возражает Чупрахин. И решительно заключает: - Он же ни черта не скажет. Не верите? Попробуй, Бурса.
      Я, Донцов и Мухин подходим к немцу. Пленный лежит на спине, смотрит так, будто в гости к нам пришел: в глазах никакого страха, одна доверчивость.
      - Как фамилия, имя? - спрашиваю, чуть наклонившись к нему.
      - Густав Крайцер, - по-русски отвечает он. - Я - коммунист... Ночью наши заложили под колодец взрывчатку, а утром меня послали поджечь бикфордов шнур, мне не хотелось лишать вас воды. Я преднамеренно замешкался у колодца... и был схвачен вашими солдатами.
      Подбегает Чупрахин. Он берет немца за шиворот и, резко встряхнув его, ставит на ноги:
      - Фашист?! - кричит Иван.
      - Нет, коммунист, - тем же спокойным голосом отвечает Густав.
      - Смотрите, что он говорит, - глаза у Чупрахина зеленеют. - Коммунист. Может, ты племянник Маркса? Слово-то какое поганишь, щенок ты фашистской суки! За горло схватили, и он - я коммунист. А кто меня загнал под землю? Ты, фашистский скорпион. Алеша, отведи его вон за тот камень...
      Неожиданно из темноты появляются Кувалдин и Гнатенко. Егор с удовлетворением оценивает нашу работу, потом, заметив пленного, спрашивает:
      - Где вы его взяли?
      - У входа, товарищ командир, - докладывает Донцов, - колодец пытался подорвать.
      - Допрашивали, товарищ Чупрахин?
      - Вот ведем с ним разговор, - отвечает Иван ж тут же срывается: - Чего скорпиона допрашивать! Не могу я на них смотреть: ведь он же живой стоит передо мной.
      - А я приказываю смотреть, товарищ Чупрахин! - вдруг повышает голос Кувалдин. - Вы командир взвода разведки, и надо уметь сдерживать себя. Поняли?
      Такой строгости Иван не ожидал от Егора. Он молча пятится, затем, остановившись, опускает руки по швам, смотрит на Кувалдина так, словно впервые видит его. А когда Кувалдин поворачивается к Донцову, он шепчет мне:
      - Понял, Бурса?
      Немец охотно отвечает на вопросы Кувалдина. По словам пленного, гитлеровцы основную часть войск бросили под Севастополь. Здесь, на Керченском полуострове, оставили одну дивизию. В недельный срок они должны вытеснить нас из-под земли. Если им это не удастся сделать, тогда придут саперы-подрывники и поднимут нас на воздух вместе с камнями и землей.
      - Ваши начальники знают, сколько советских войск в катакомбах? спрашивает Егор. Густав, не задумываясь, отвечает:
      - Командир роты говорил нам, что под землей красных около трех полков.
      - Маловато, не знают ваши начальники. Нас здесь побольше. Воды хочешь? На пей, - вдруг отстегивает флягу Кувалдин. - У нас воды много, - настаивает он.
      У Чупрахина округляются глаза, и он весь пружинится, еле сдерживает себя, чтобы не закричать, и все же шепчет Донцову:
      - Это же фашист, он завтра будет швырять гранаты в нас.
      - Самбуров, вот тебе бумага и карандаш, садись и пиши, - напоив немца, говорит мне Егор. - Пиши.
      "Старшему начальнику фашистских войск на Керченском полуострове генерал-полковнику Манштейну.
      Господин генерал! Вероятно, вы и ваши подчиненные полагают, что ходите вы по завоеванной земле. Жестоко ошибаетесь! Нас здесь, под землей, многие тысячи. Мы располагаем достаточным количеством оружия, боеприпасов, продовольствия. У каждого нашего бойца и командира в душе горит лютая ненависть к вам, палачам и убийцам. Мы верим в свою полную победу над вами, выродками капиталистического мира. Реальность такова, господин генерал, продолжает диктовать Егор, - что вы находитесь не на земле, а на огне - на раскаленной добела сковородке..."
      - И мы вас, сволочей, всех спалим в пепел! - видимо поняв замысел Кувалдина, вставляет Чупрахин, когда Егор делает паузу, чтобы обдумать следующую фразу.
      - Запиши и это. И вот еще что, - говорит Кувалдин.
      "Вы рассчитываете, что мы дней через пять сдадимся вам в плен. Чепуха, господин генерал! Этого никогда не произойдет. Наоборот, через пять дней мы начнем активные боевые действия. Мы точно знаем, какими силами вы располагаете. Мы уничтожим войска керченского гарнизона вместе с его начальником генералом Пико гораздо раньше, чем успеют подойти подкрепления с севастопольского участка.
      Господин генерал, не думайте, что мы вас запугиваем или пытаемся ввести в заблуждение. Нет, мы хорошо знаем, с кем имеем дело, и твердо заявляем:
      - Смерть фашистским оккупантам!
      Командование подземных войск Красной Армии".
      - Понимаете, в чем дело? - окончив диктовать, обращается Егор к нам. Фашисты перебрасывают войска к Севастополю, надо их задержать здесь, отвлечь на себя... И я думаю: генерал поймет это послание так, как нам хочется...
      Пленного сопровождаем вдвоем с Чупрахиным. Он идет между нами с видом откровенной покорности. В нагрудном кармане его тужурки лежит конверт с нашим посланием. Уже у самого выхода Чупрахин вдруг останавливается, вопросительно смотрит на меня.
      - Что случилось? - спрашиваю я.
      - Давай заставим пленного, чтобы он разминировал колодец.
      - Как?
      - Вот видишь, - показывает Чупрахин длинную, сложенную "восьмеркой" веревку. Где он ее успел захватить- не заметил. - Я его сейчас привяжу за ногу и, если он не разминирует колодец, притащу обратно. Доверять им нельзя, Бурса, нельзя... Ты думаешь, Егор иначе рассуждает? Нет. Но он - командир... Хорошо сочинил письмо. Это мне нравится. Вообще-то он, Кувалдин, подходящий человек, как раз такой и нужен в катакомбах.
      Распустив веревку, Иван привязывает немца за ногу.
      - Я его морским узелком, не развяжет, вот так. Теперь повтори, Густав, что ты обязан сделать для нас.
      - Хорошо, - выслушав немца, продолжает Чупрахин. - Имей в виду, если колодец не разминируешь, обратно притащу тебя, в общем, я сильно обижусь. Понял? - спрашивает Иван. Немец смотрит на меня таким искренним взглядом, что хочется, чтобы он быстрее ушел.
      - Отец у меня дворник. Вы знаете Тельмана? - пытается заговорить Густав.
      - Давай, давай, топай, ползи, - подталкивает его Чупрахин, - в Берлине встретимся, поговорим, если ты еще раз не попадешься мне на глаза с оружием в руках.
      Немец удаляется медленно, Чупрахин передает мне конец веревки:
      - Держи крепче, а я посажу его на мушку... Порядок должен быть во всем. - Иван ложится поудобнее, прицеливается. От выхода до колодца метров сорок. Мы видим, как немец приближается к срубу. Выстрелов не слышно: гитлеровцы всегда так делают - подпустят к колодцу, а иногда даже дадут возможность набрать воды, потом открывают огонь. У колодца виднеются трупы наших бойцов, опрокинутые ведра.
      Немец падает, минуты три лежит неподвижно. Потом подползает к срубу колодца, опять замирает. И вдруг бросает в нашу сторону вынутые из мин запалы. Чупрахин велит отпустить веровку.
      - Я Густав Крайцер! - вскочив на ноги, вдруг кричит он кому-то там, наверху, и тут же скрывается за холмом.
      Иван, подобрав запалы, долго рассматривает их на своей ладони.
      - Ишь ты!.. Сработал на нас. Неужели и среди фрицев есть люди?
      - 9
      Правдин вслушивается в глухую дробь выстрелов, доносящихся с восточного сектора. После того как фашисты прочитали наше послание, они спешат ликвидировать подземный гарнизон. Дни проходят в жестоких боях.
      Все находятся на боевых постах - у амбразур и входов. И Правдину все чаще и чаще приходится коротать время в одиночестве. Он уже может сидеть на койке, положив культю на специальную подставку.
      - Рассказывай, рассказывай, товарищ Мухин, - отвлекаясь от гула боя, говорит Правдин. Глаза у него ввалились, лицо вытянулось, скулы заострились.
      - Утром мы заметили танки. Впереди они катили орудия, - сообщает Алексей. Он только что прибыл с восточного сектора и сразу же решил доложить политруку о бое. - Я сидел у амбразуры, метрах в тридцати от центрального входа. Открыл огонь из автомата. Танк движется, ничего ему не сделаешь... Стволом орудия всунулся в пролом. Что делать? Тогда я изловчился, вскочил на ствол и камнем забил дуло. При выстреле ствол разорвало. Пехотинцев потом гранатами забросали. Фашисты отошли на исходные позиции. А сейчас опять полезли. Но в подземелье им не войти, не пустим...
      - Камнем забил ствол? - удивляется политрук. - Когда же ты таким стал?
      Правдину делается зябко. Я набрасываю на его плечи шинель. Политрук, поправляя полы, продолжает:
      - А я вот валяюсь на кровати... Когда поднимусь, многих не узнаю... Слышал я, товарищ Мухин, как ты адскую тележку уничтожил. Не страшно было на такую невидаль идти?
      - Не знаю, - откровенно признается Алексей.
      - Как не знаешь! - чуть наклонившись вперед, улыбается Правдин. Совсем ничего не помнишь?
      Алеша морщит лоб:
      - Помню...
      - Что именно? Расскажи, как эта машина двигалась и можно ли ее на большем расстоянии подорвать?
      - Этого я не знаю, товарищ политрук. Провод у нее сзади волочился, это я видел. Кувалдин говорит, что машины такие управляются электричеством.
      - Верно, электричеством, - подтверждает политрук. Он берет костыли, рассматривает их: - Я скоро поднимусь. Приемник Гнатенко наладит, будем слушать Большую землю... "От Советского информбюро, - выпрямляясь, меняет голос Правдин. - В результате решительных контрударов Красная Армия остановила наступления фашистов. Разгромлены следующие немецкие дивизии..." О, такое время настанет, товарищи!
      Правдин, опираясь на костыли, пробует идти. Но тут же, едва сделав два шага, опускается на кровать.
      - Ничего, освоюсь, еще как буду ходить, - упрямо заявляет он.
      Мы берем гранаты, собираемся уходить. Правдин подзывает к себе. По его лицу видно, что ему не хочется оставаться одному и он разговаривал бы с нами без конца.
      - Скоро поднимусь, - говорит политрук и делает знак, чтобы мы отправлялись.
      Сквозь пролом виден кусочек земли. На зеленой траве в разных позах лежат трупы гитлеровцев. Их не убирают: нельзя - это поле наше, тут каждый кустик у нас на прицеле. Донцов так распределил секторы обстрелов, что подойти вплотную к катакомбам невозможно. Но фашисты все же лезут.
      Только что отразили атаку гитлеровцев. Рядом со мной лежит Панов. Вытянув голову, он смотрит в амбразуру. Григорий не обращает внимания на подошедшего Егора. Кувалдин спрашивает:
      - Как у вас, тишина?
      - Светает, - тянет Панов. - Дождик накрапывает. Хорошо там, в поле.
      - Горизонт чист? - повторяет Егор.
      - Море... Уйма воды, - о своем продолжает Панов.
      - Встать! - вдруг кричит на Панова Кувалдин.
      - Ну вот, опять появились, - вдруг вскакивает на ноги Григорий. Смотрите, они идут! - тычет он рукой в амбразуру.
      - Приготовиться! - командует Егор и, оттолкнув в сторону Панова, до пояса скрывается в проеме.
      - Идут тремя группами, - сообщает Кувалдин.
      Мухин готовит гранаты. Чупрахин расчищает место, чтобы удобнее было вести огонь, Донцов поднимается к верхнему пролому: там, под самым потолком, он оборудовал себе бойницу и оттуда ведет огонь по немцам и управляет ротой. Беленький подает ему боеприпасы, круто задрав голову.
      - Каждый, каждый день, - сокрушаясь, шепчет Панов. - Сами напросились... Письмо послали... Чем больше, тем лучше! - вдруг повышает он голос.
      - Ты о чем? - спрашивает его Мухин.
      - А-а! - отмахивается от него Панов. - Накликали беду на свою голову.
      - Гришка, замолчи! - кричит Чупрахин. - Иди ко мне, места хватит...
      - Идите! - приказывает ему Кувалдин, поднявшись во весь рост. Панов бежит к Ивану. Чупрахин сует ему в руки гранату:
      - По моей команде будешь бросать. Если сдрейфишь, самого спущу туда, показывает он на пролом.
      Егор забирается к Донцову. Гул моторов нарастает.
      - Первая амбразура, огонь! - командует Кувалдин.
      Первая амбразура - это я и Мухин. Мы бьем из автоматов, видим, как прижались к земле гитлеровцы.
      - Четвертая амбразура, огонь!
      Там Гнатенко. Он пускает в ход пулемет.
      - Третья амбразура, гранаты бросай! - С высоты, где находится Егор, просматривается почти вся местность, прилегающая к восточному сектору, и Кувалдин безошибочно управляет огнем,
      - Вторая!
      Так подряд два часа.
      Когда утихает бой, у амбразур остается по одному человеку, остальные отходят в глубь катакомбы. Вскоре сюда приходит Кувалдин. Кто-то достал ему кубики, и теперь у него на гимнастерке поблескивают знаки лейтенанта. Он садится рядом с Генкой, заботливо поправляет сбившуюся на затылок пилотку.
      - Ну что, дружок, подходяще воюем? - с улыбкой спрашивает он.
      - Хорошо, - бойко отвечает Генка, держа в руках гранату. Он получил ее накануне боя, но Мухтаров предусмотрительно извлек из нее запал. Такое отношение не по душе мальчишке. - Товарищ командир, - обращается он к Егору. - Я уже изучил гранату. Распорядитесь, чтобы мне дали запал... Понимаете, обидно мне...
      - Получишь, - успокаивает его Кувалдин и начинает подводить итоги боя.
      - Идут! - сообщает Чупрахин, сидящий у амбразуры.
      - По местам! - командует Егор.
      Только под вечер гитлеровцы прекращают атаки, наступает затишье. Кувалдин, обойдя боевые посты, разрешает поспать. Но сам он не спит. Возле Егора горит плошка. Развернув шатровскую схему катакомб, Кувалдин долго рассматривает ее, что-то чертит. К нему присаживается Генка. Помолчав немного, он спрашивает:
      - Сколько верст отсюда до Москвы?
      - А зачем тебе?
      - Поеду в Москву. Расскажу, как вы тут воюете. Помощь пришлют...
      - Помощь?.. Да ты что, не веришь в наши силы?
      - Я-то верю, а вот дядя Панов не верит, говорит - бесполезно здесь сражаться...
      - Не верь ему. Вот вырастешь - сам поймешь, малыш, что мы сражались не зря... Есть такой документ, военной присягой называется. Слышал такие слова: я клянусь защищать Родину мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагом?.. Нет, Гена, ты не слышал таких слов. А у меня они в сердце. Каждый красноармеец их помнит.
      - И дядя Панов?
      - Обязан помнить, - отвечает Егор и, поднявшись, долго смотрит на спящих вповалку бойцов. Заметив меня, он спрашивает: - Ты что не спишь? Отдыхай..
      И он идет к амбразурам, забросив автомат за спину.
      - 10
      Ветром доносит запах трав: вероятно, там, в поле, ничего не изменилось - цветут травы, солнце светит, как светило до этого миллионы лет. Ветер чистый и мягкий, как гагачий пух, он льнет к лицу, щекочет ноздри, а вокруг колышется зеленое море. Проплывают рваными лоскутками тени от перистых облаков.
      Июнь - начало лета!
      Пахнет травами... И кусок неба виден вдали. На его фоне черными силуэтами четко рисуются фигурки людей, сидящих у самого выхода в различных позах - впереди всех Правдин, рядом с ним Маша. Она вместе с Семеном Гнатенко и Геной принесла сюда на носилках политрука подышать чистым воздухом. Немцы теперь почти не стреляют, словно забыли, что под ними находимся мы, те самые люди, которые две недели подряд не отходили от амбразур, отражая все их попытки овладеть подземельем. Фашисты притихли, наверное, ждут подкрепления, от Севастополя будут отрывать. Что ж, севастопольцам легче будет, им же там очень трудно.
      Срастив оборванный провод, я и Мухин приближаемся к выходу. Здесь крепче пахнет травами. Мне хочется сказать об этом Чупрахину, но он делает мне знак молчать. У политрука заметно ожило лицо, хотя чувствуется, что он еще слаб. Правдин сидит у самого выхода, за грядой камней, и смотрит на виднеющийся вдали клочок земли, местами обугленный, местами поросший зеленой травой. Низко над холмом пролетает стайка птиц.
      В тишине отчетливо слышатся голоса немцев. Над входом нависает козырек каменистого грунта. Там находятся гитлеровцы, и мы иногда бываем невольными слушателями их разговоров. Для политрука это в новинку.
      - Товарищ Самбуров, о чем они? - заметив меня, интересуется он. Маша предлагает отойти подальше, вглубь. Политрук останавливает ее: - Не надо, дай послушать. Самбуров, ну что они говорят?..
      Я прислушиваюсь, стараясь понять каждое слово, и перевожу:
      - Инженерная часть прибыла... саперы, подрывники...
      - Так, так, еще что? - полушепотом спрашивает Правдин.
      - Обмениваются мнением, как будут выкуривать нас из-под земли газами...
      - Интересно! - оживляется политрук и советует мне выдвинуться ближе к выходу и дослушать разговор гитлеровцев. Козырек довольно большой, немцы не могут заметить меня, но им ничего не стоит бросить гранату. Я прижимаюсь к стене, в этом месте у нас прорыта канавка, узенькая щель, она ведет наверх, в ней можно укрыться от осколков.
      Здесь слышимость лучше, каждое слово можно понять... Оказывается, ночью фашисты не спят, им до чертиков надоели дежурства у пулеметов, ожидание наших вылазок, и генерал Пико наконец-то принял решение - вызвал сюда саперов и подрывников.
      На минуту беседа прерывается. Я осторожно выпрямляю онемевшую ногу. Разговор возобновляется: "Кончим с подземными дьяволами, под Севастополь пошлют". - "Ну и пусть... Разделаемся с Севастополем, пойдем на Баку. Там шашлык, вино и персиянки или, как их там... азербайджанки, что ли... Густав? Да ты что нос-то повесил? На вот гранату, швырни им туда. Бери, чего смотришь? Ну, пошевеливайся, не то доложу капитану, что ты щадишь жидов, или, может быть, после того, как ты побывал в их руках, красным стал? Ха-ха-ха... Ну-ну, швырни одну..."
      Слышится шорох. Сверху, вдоль ровика, падает тень человека, руки опущены, неподвижны. "Густав Крайцер, что же ты задумался?" Почему-то хочется, чтобы быстрее бросил гранату, может, оттого, что я верю, что он ее швырнет в сторону. Тень шевелится, от нее отделяется изогнутая ветвь, своим концом она падает мне на лицо.
      "Давай, давай, мой мальчик, пошли им свой привет... с огоньком и металлом", - слышится сверху.
      Граната падает в стороне от ровика. Осколки со свистом впиваются в камни. Я приподнимаю голову - тени уже нет, на ее месте, клубясь, колышется черное облачко дыма. "Неужели это тот Густав?" - вспоминаю я пленного немца.
      Ползу обратно, сталкиваясь с Чупрахиным.
      - Цел? - спрашивает он. - Политрук беспокоится, послал за тобой.
      Я гляжу в лицо Чупрахину и догадываюсь: сам ты напросился. Иван, он такой, всегда готов прийти на помощь.
      - Чего смотришь? Точно тебе говорю: политрук послал, - словно угадав мои мысли, утверждает Чупрахиы. Он замечает на моей стеганке свежий след осколка, молча снимает с плеча кусок ваты, разглядывает его, потом сдувает со своей ладони и вдруг совсем о другом говорит:
      - Слышал, Али всех коней порезал, теперь у нас много мяса. Ясно? Ты ел конину? Нет? Ничего, пойдет. Только когда будешь есть, закрой глаза и думай, что перед тобой бараний бок, а главное - не дыши: в пище запах - основное. Об этом мне дед говорил. Умел старик шашлык на вертеле готовить. Пока он жарил, я слюной истекал: такой дух вкусный шел от шашлыка.