Аджимушкай

      - Ваня, скажи правду: у тебя действительно есть дед? - я давно хотел об этом спросить Чупрахина.
      - Конечно, есть, не от козы же произошел мой отец. Дед как дед: голова, уши, ноги, руки и даже борода лопатой. Он в трех войнах участвовал и вот четвертой дождался. В японскую ему правое ухо начисто срезало осколком, в империалистическую кусок лодыжки оторвало, наросла, только шрам остался. А в гражданскую ему два пальца на руке беляк саблей отрубил. Теперь моего деда хоть в музей выставляй: живой экспонат истории войн. Вот какой у меня дед, Бурса, понял?
      - Понимаю, Ваня.
      - Ну и отлично. Важно, чтобы человек понимал... Я так думаю, Бурса, что в сознании человека основная его сила. Сознание вроде бы второе его сердце, а может быть, еще и поважнее. Вот ты ушел по приказу политрука, а у меня муторно стало на душе: думаю, как же он там один? Есть такое слово озарение, слышал?
      - Слышал.
      - Так вот мы и есть озаренные солдаты, идеей озаренные.
      - Это кто же тебе сказал?
      - Политрук.
      ...Правдив слушает внимательно. Он, как прежде, сидит на носилках, и, как прежде, подле него Маша.
      - Значит, они ждут инженерную часть. Из-под Севастополя снимают!.. Это уже хорошо. Значит, мы в одном ряду с севастопольцами. Понимаете, товарищи, мы на переднем крае, боремся, деремся. Как это здорово!.. Ну а еще что они говорили? - Политрук прикладывает к губам мокрую ватку: его мучает жажда. Воды у нас осталось не более двух ведер, теперь только губы смачиваем.
      По одному и небольшими группами подходят бойцы. Многие из них видят Правдина впервые. Он снимает с себя стеганку и с помощью Маши кладет ее под забинтованную ногу. На нем чистая гимнастерка, поблескивают на петлице кубики, на рукавах большие красные звезды. Освещенный светом, идущим сверху, Правдин выглядит как-то непривычно для подземелья. Но заострившееся лицо, сухие, покусанные губы напоминают: и он из катакомб, боец подземного гарнизона.
      - Ру-у-у-с, вода кушать хочешь? - противно, с надрывом слышится сверху. - Ха-ха-го-го, ха-ха.
      И так тоже бывает. Сидишь у амбразуры - и вдруг этот крик. Фашисты знают, что мы без воды, вот и орут.
      - А я этот колодец все же найду, - вдруг отзывается Генка. - Мне бы только достать фонарь. - Генка давно мечтает чем-то отличиться. Порой он говорит о таких вещах, которые, по его убеждению, должны привлечь внимание всего полка. Но... его фантазия никого не интересует. А он полагает, что дяди пока заняты своими делами и им пока не до него. Генка терпеливо ждет: когда-нибудь и он окажется в центре внимания. Недавно он заявил Егору, что где-то в глубине катакомб имеется колодец и он обязательно найдет его. Да, если бы это так было, Гена... А может, и вправду говорит, ведь катакомбы полностью нами не изучены.
      С шумом падают на землю тяжелые брызги воды. Это гитлеровец плеснул из ведра. Я замечаю, как дрогнули у бойцов пересохшие губы, как широко открылись глаза, устремленные на мокрое пятно, появившееся на бугорке у выхода.
      - Садитесь, товарищи, - будто не услышав всплеска, говорит политрук подошедшим бойцам и вдыхает в себя свежий воздух. - Парнишкой любил я ходить в ночное. Небо сплошь усеяно звездами. Тишина! Слышно, как кони жуют траву, как где-то далеко-далеко в старых развалинах голосит сыч. Ненавидел я эту птицу...
      - Дальше-то что будем делать, товарищ комиссар? - вдруг раздается хрипловатый голос бойца, подошедшего сюда в числе других. - Воды дают по капле, только губы смачивать.
      Чупрахин ищет взглядом того, кто произнес эти слова. Правдин, упершись руками в носилки, расправил согнутую спину.
      - Вопрос вполне законный. - Политрук стучит флягой, висящей у него на ремне. - Действительно, пусто, воды нет. И колодец, по-видимому, нескоро отроют. Что же делать? А? Просить у немцев пощады, в плен сдаваться? Оружие складывать? Борьбу прекращать? Садиться за колючую проволоку и смотреть оттуда, как фашисты ходят по нашей земле, насилуют наших женщин, расстреливают отцов и матерей, уничтожают наши дома, заводы, фабрики, разоряют наши колхозы? Если мы так поступим, если мы, люди с оружием в руках, дрогнем перед трудностями, кто же нам простит потом?..
      - Ру-у-ус, вода кушать хочешь? - опять кричит гитлеровец, едва политрук сделал паузу.
      - Вот он орет, - не оборачиваясь на крик фашиста, замечает Правдин, но орет он не оттого, что ему там, наверху, под нашим солнцем весело и покойно, орет он, скорее всего, от страха. Чует, проклятый сыч, что рано или поздно его гнездо будет уничтожено... Вот вы, товарищ красноармеец, обращается Правдин к пожилому бойцу, сидящему ближе всех к нему, - скажите мне: наступление весны можно остановить?
      - Весну? Как же ее остановишь! Пришла пора - ручьи запоют: как бы мороз ни лютовал, а солнышко свое возьмет.
      - Правильно! Хорошо сказал! А мы - ты, я, Чупрахин, Самбуров, Мухин все советские люди - солнце, большое, яркое. Оно все ближе и ближе подходит к зениту. Остановить его невозможно, в мире нет такой силы, чтобы могла погасить это светило. Да, да, мы - солнце. И враги знают об этом, потому и лютуют, злобствуют, чтобы как-нибудь оттянуть срок своей окончательной гибели. Но пора придет - ручьи запоют, солнышко свое возьмет!.. Что касается воды, то могу вам сообщить: мы с командиром батальона решили создать команду по добыче из ракушечника воды. Видите камни, они мокрые, если их пососать, можно собрать несколько капель воды, а из капель, как говорится, образовались реки и моря... Так что же нам дальше делать? А?
      - Бить фашиста, товарищ политрук! - скороговоркой отвечает Гнатенко. Всеми силами помогать нашим товарищам - севастопольцам.
      - Ру-у-с, вода кушать хочешь?..
      Алексей расстегивает ворот гимнастерки и вдруг предлагает:
      - Споемте, а?
      - Давай "Священную войну", Алеша. Молодец, так всегда надо отвечать им.
      Песня вздохнула и загремела:
      Вставай, страна огромная,
      Вставай на смертный бой
      С фашистской силой темною,
      С проклятою ордой!
      Песне тесно в катакомбах. Она вылетает на простор:
      Дадим отпор душителям
      Всех пламенных идей,
      Насильникам, грабителям,
      Мучителям людей!
      Одна за другой рвутся гранаты, брызжет пламя. Там, где час назад пролетали птицы, голубело небо, колыхалась на ветру зеленая трава, стоит смрадный дым.
      ...Пойдем ломить всей силою,
      Всем сердцем, всей душой
      За землю нашу милую,
      За наш Союз большой!
      Поем до тех пор, пока гитлеровцы не прекращают огня. Маша, Гнатенко поднимают на носилках Правдива, но он велит опустить его:
      - Попробую самостоятельно пройти. Дайте-ка мне костыли. Шатров... И здесь он меня поддерживает, - задумчиво произносит политрук и, неуклюже раскачиваясь, делает несколько движений, потом поворачивается к нам: Понятно! Хожу, товарищи!
      Он постоял с минуту и, поддерживаемый с двух сторон Машей и Гнатенко, медленно заковылял на командный пункт.
      - Понятно, - нарушает молчание Чупрахин. - Что будем делать? Видали, безногий пошел. Черта с два они нас согнут! Драться будем, понятно?!
      Али склонился над большой конторской книгой. Он подсчитывает остаток продовольствия. Мухтаров это делает каждый день. Ровно в семь часов вечера он берет эту толстенную книгу и начинает что-то черкать в ней, мурлыча про себя. Но сегодня Али молчит.
      К Мухтарову тихо подсаживается Гриша Панов и смотрит на бойко горящий фитилек в плошке, смотрит неотрывно, словно вот-вот из этого маленького пламени вырвется струйка воды. У Гриши крупные черты лица, из-под шапки торчат плотные завитки волос, когда-то они были черными, смолянистыми, теперь табачного цвета.
      - Раскладку на завтра готовишь? - спрашивает Панов у Али. - На завтрак: гречневая каша с бараниной, сливочное масло и чай. Да-а-а, знакомое дело... Сколько я вам, поварам, отвешивал вот этими руками таких продуктов. Даже шоколад имелся на складе. А теперь... Ну что ты пыжишься, ломаешь голову, ведь ничего же на складе нет!
      - Ты что, проверял? - серьезно спрашивает Мухтаров, оторвавшись от расчетов. Гриша укоризненно качает головой:
      - Что осталось? Или это военная тайна?
      - Смотри, - обращается ко мне Али. - Ожил наш Гриша.
      Панов сощуривает глаза, вбирает голову в плечи:
      - Ах, как вкусно пахнет шашлыком! Скоро подадут... По-карски! Слышите шаги, это официант идет.
      Я гляжу на Панова, жалость сжимает грудь. Хотя Семен Гнатенко и говорит, что Гриша хитрющий человек, разыгрывает из себя сумасшедшего, чтобы в наряды не ходить, а воду получать, все же у Панова нервное потрясение, иногда он совершенно невменяем.
      Цокает костылями Правдин. Рядом со мной ложится длинная тень человека, потом сам политрук присаживается на ящик.
      - Докладывай, товарищ Мухтаров. - Правдин вялым движением руки расстегивает стеганку. После того как побывал у восточного выхода, политрук ежедневно тренируется в ходьбе на костылях. Ходит он и на ближайшие объекты обороны. Он сам смастерил себе протез, страшно доволен им, хотя видно, что ходить на таком грубом протезе тяжело.
      Али, перелистывая книгу, говорит:
      - Конины хватит на пять дней, крупы осталось десять килограммов. Воды ведро. Я рассчитал... Если мяса выдавать в сутки на каждого человека по сто граммов, можно растянуть. - Мухтаров чуть косит взгляд на Панова и не решается сказать, на сколько дней хватит конины.
      Политрук берет у Али книгу и начинает сам подсчитывать. Гриша поднимается и, стараясь ступать на носки, направляется к Гнатенко, поодаль склонившемуся у приемника. Семен не отступает от своего обещания - в радиоприемнике не хватало конденсатора, он все же где-то отыскал его и вновь принялся за работу.
      Правдин передает Мухтарову книгу и, поудобнее положив культю на ящик, отдает распоряжение:
      - Воду давать только лежачим раненым, мясо уменьшить до восьмидесяти граммов, крупу завтра разделить на две части и отослать бойцам Запорожца и Донцова... Как с колодцем? - интересуется он.
      - Метров на пять отрыли - никаких признаков воды.
      - Работы продолжать, если надо, возьмите еще несколько человек. Панов работает или все по-прежнему? - интересуется Правдин, глядя на Григория, сидящего рядом с Семеном у радиоприемника.
      - Только о шашлыке вспоминал, запах ему чудился. По-карски, говорит, пахнет. Видать, окончательно вышел из строя.
      - Но вы его не обходите с питанием, выдавать все, как и другим... Пусть сосет мокрый ракушечник. Оружие отобрать, диски с патронами возьмите себе, товарищ Самбуров.
      Он, побарабанив пальцами по фанере, приглашает Мухтарова пойти с ним к раненым, хлопает по протезу:
      - Хожу. Чертовски хорошо, когда у человека есть ноги!
      Да, чертовски хорошо... Слышу, как скрипит под ним деревяшка: политрук первым трогается с места. Али прячет в ящик книгу и спешит за Правдиным. Догнав его, становится впереди, чтобы осветить фонарем путь.
      До галереи, в которой помещаются раненые, недалеко - метров семьдесят. Сейчас там Маша. Вечером ей помогают Чупрахин и Мухин. Иван быстро научился делать перевязки. Маша хвалит Чупрахина, а он немного обижается, когда напоминаем ему об этом. "Я солдат, а не брат милосердия", - передернет он плечами, а по глазам видно, что в душе гордится тем, что доктор так отзывается о нем. Иван все чаще и чаще останавливает свой взгляд на Маше. Как-то я сказал ему об этом, он поднес свой кулачище к моему носу и незлобиво предупредил: "Молчи! - Но тут же задумчиво бросил: - Все это пройдет, Бурса, - он постучал себя в грудь. - Подшипник здесь ослаб, но я его подтяну".
      Чтобы даром времени не терять, решаю заштопать себе шинель, да и Кувалдин уже предупреждал меня об этом. Освобождаю фитилек от нагара, делается светлее.
      Гриша хихикает под ухом:
      - Гнатенко сейчас кусок уса откусил. Поспорили мы. Он говорит: через пять минут голос Москвы услышу. Я возразил. Он протянул мне руку: пари! Ладно, говорю, если ничего не выйдет, ус себе откуси. Не вышло, и Семен отгрыз... Вот упрямый хохол! Пошутил, а он всерьез принял. Я понимаю Гнатенко: снявши голову - по усам не плачут. Какая разница - с усами или без усов пропадать... - Панов вдруг предлагает мне: - Давай посмотрим книгу, что там из продуктов осталось. - Он тянется к ящику, гремит запором. Я с силой отталкиваю его в сторону:
      - Не смей!
      Гриша сопротивляется: он кряжистый, и мне трудно справиться с ним, но и нельзя допустить, чтобы посмотрел книгу: Мухтаров ее показывает только Егору и Правдину. Конечно, особых секретов в ней нет, но я сегодня дежурный на КП и обязан строго соблюдать порядок. Панов вновь тянется к запору, у него глаза нормального человека, и все же меня охватывает неприятный холодок. Молчат своды, вокруг непроглядная ночь. Возле зажженной плошки согнутая фигурка Семена, склонившегося над черным ящиком радиоприемника. Занятый своим делом, Гнатенко не слышит нашу возню.
      - Погоди, Гриша, зачем тебе эта книга? - отступив на шаг, спрашиваю Панова. Он садится на ящик.
      - Ты, Самбуров, ребенок, ничего не понимаешь. Они хитрят. Хлеба нет, крупы нет, конина на исходе. И воды ничего не осталось... Обманывают они, понял? Не веришь? Взгляни в расходную книжку, сам убедишься.
      - Кто обманывает? - кричу в лицо Панову.
      Гриша усмехается:
      - Думаешь, я ничего не соображаю? Нет, все понимаю, решительно все!.. Надо кончать эту волынку. Героизм! Кому он нужен, такой героизм. Безумие, понимаешь, безумие! Уходить надо отсюда, пока немцы не начали травить газами. Досиделись! Пришли саперы. Они взорвут нас.
      - А куда идти?
      - Всех не перестреляют. Рядовых не тронут. Понял? Потихоньку по два-три человека и выйдем.
      - Замолчи! - обрываю Панова. - Ты что мне предлагаешь? В плен идти? Притворился дурачком, а сам какие мысли вынашиваешь. Опомнись, Гриша!..
      - Смотри! - вдруг кричит Панов. - Вода! - Он бросается к камню, лежащему неподалеку. Упав на колени, он тянется ртом к ребру ракушечника, чмокает губами, делая вид, что глотает воду.
      Подходит Гнатенко.
      - Опять кривляется, - замечает Семен. - Встань, болван, - берет Григория за шиворот и поднимает на ноги. Панов облизывает губы, потом смотрит на Гнатенко так, словно впервые его видит:
      - Товарищ полковник... здравствуйте, заведующий продскладом рядовой Панов.
      - Ну и скот! - скрипит зубами Гнатенко. - Я все слышал, что ты говорил сейчас Самбурову. Гадюка ты вонючая! - Семен тычком бьет в грудь Григория.
      - Я ничего не говорил. Больного человека уродуете. Что вам от меня надо? Что? - Панов садиться и плачет.
      - Пойдем, Микола, поможешь поставить конденсатор, - не слушая Григория, обращается ко мне Гнатенко.
      - Постойте, - догоняет нас Панов. - Плохо мне... Вода, вода перед глазами... Это, наверное, пройдет. Трудно, конечно... Но понимаете, мне все кажется, кажется, видения страшные мучают... Скажите, пройдет это?
      - Гадкий ты человек, Грицько. Ой и поганый, - со вздохом отвечает Гнатенко и направляется к радиоприемнику.
      - Ус ему проспорил, - поставив на место конденсатор, продолжает Семен. - Я хотел подзадорить себя, огоньку прибавить, чтобы позлее работалось... Ага, что-то есть. Слышишь писк? - Он торжествующе смотрит на меня. Слышишь? - Руки его торопливо бегают по кнопкам настройки. Писк действительно слышится, далекий, тонкий.
      - Сема, хрипит! - полушепотом произношу, не замечая, как от волнения вцепился в плечо Гнатенко. Зуммер крепнет, вот-вот послышатся слова. Семен вдруг прекращает настройку, снимает шинель, шапку, засучивает рукава.
      - А теперь помолчим, - предлагает он.
      Минуты две-три сидим, прижавшись друг к другу. Переминается с ноги на ногу Панов.
      - Ну, Микола, слушай Москву. - Гнатенко решительно включает приемник. Раздается треск и вдруг громко:
      "...Так же без следа поглотит она и эти немецкие орды. Так было, так будет. Ничего, мы сдюжим..."
      - Ура! Ура-а-а! - Гнатенко хватает меня за плечи и сильно трясет. Ура-а-а! Ур-а-а-а!..
      - Ура-а-а-а! - изо всех сил кричу и я.
      - Постойте, что вы кричите, кто говорил? - надрывается Григорий. Откуда передавали?
      Из темноты один за другим появляются Кувалдин, Правдин, Чупрахин, Мухтаров, Мухин. Приемник еще говорит. Егор, обнимая Семена, крепко целует его в губы:
      - Спасибо, друг. Это очень важно. Товарищ Мухтаров, выдать Гнатенко полфляги воды. Теперь мы будем слушать голос Большой земли. А ну еще трижды "ура"!
      - Ура!
      - Ура!
      - Ура! - радостно салютуем.
      Немного успокоившись, политрук расспрашивает, кто выступал по радио, что мы слышали.
      - "Так же без следа поглотит она и эти орды", - первым сообщает Семен. - "Ничего, мы сдюжим..." Я поправляю Гнатенко:
      - Он пропустил одну фразу. Еще было сказано: "Так было, так будет",
      - Существенная поправка, - замечает Прав дин. - Интересно, кто же выступал?
      - Конечно, Москва, товарищ политрук, - замечает Чупрахин. Так только она, наша столица, может сказать: "Ничего, мы сдюжим".
      Али приносит флягу с водой. Семен, принимая награду, тут же передает флягу подошедшей Маше:
      - Возьмите, доктор, пригодится раненым. Взрыв потрясает стены катакомб. Правдин смотрит на часы.
      - Девять часов, - сообщает он Кувалдину.
      - Значит, начинают, как всегда, не опаздывают, - произносит Егор.
      - Ничего, сдюжим, - говорит политрук, - и этих подрывников сдюжим.
      Грохот взрывов нарастает с каждой секундой. Под ногами качается земля.
      - 11
      Гитлеровцы производят взрывы чаще всего в первой половине дня, потом наступает затишье, немцы будто ожидают, отзовемся мы или нет. Так они ждут до следующего утра. С восходом солнца вновь сверлят землю, закладывают аммонал и рвут... Взрывы мало изменили нашу подземную жизнь. Только сократились посты, многие бойницы завалены.
      Каждый день Кувалдин посылает разведчиков искать запасные выходы. Только что возвратились из поиска Чупрахин и Мухин. Лаз оказался завален огромным камнем. Сквозь щель ребята заметили вражеский пулемет, установленный метрах в тридцати в развалинах домика. На обратном пути случайно обнаружили в небольшом отсеке груду ящиков. Проверили. Оказалось конфеты, пряники. Теперь с питанием легче. Али подсчитал: если в день выдавать на бойца по сто граммов сладостей, их хватит на полмесяца. Можно жить! Вот только с водой трудно. Колодец рыть прекратили, но Мухтаров предлагает попытаться еще в глубине катакомбы. Однако люди истощены, ослабли, едва ли хватит сил на это дело. И все же, видимо, придется рыть.
      Возле ящиков подобрали спящего Гену. Он все же где-то достал фонарь и один, незаметно от всех ушел на поиск мифического колодца. Когда его разбудили, он набросился на разведчиков:
      - Эх вы, сколько ходили и не могли заметить. А я быстро обнаружил. Тут раньше были партизаны. Это они оставили сладости.
      Сейчас с Геной разговаривает Кувалдин. Они сидят неподалеку от меня, и я слышу их голоса.
      - Как же ты ушел один? - спрашивает Егор.
      - Ушел, и все. Мне тут все знакомо. Могу даже в город пробраться...
      - Как же ты это сделаешь? Кругом фашисты.
      - Ночью. От западного входа ведет лощинка в Аджи-мушкай, а из села можно пробраться в город садами. Эти места мне знакомы. Хотите, товарищ командир, я любого проведу...
      - Смелый ты хлопец, - говорит Кувалдин, - смелый... Но один ты больше никуда не ходи.
      Из темноты выскакивает Беленький. Глотая воздух, он кричит:
      - Газы! Смотрите!..
      Там, откуда выбежал Беленький, с грохотом рушится потолок. В образовавшееся отверстие падают какие-то черные круглые предметы. Они рвутся, разбрасывая во все стороны струи дыма.
      - Газы!
      - Газы!
      Люди бегут в глубь катакомб.
      - Ложись! - командует Егор. - Ложитесь лицом вниз. Гитлеровцы продолжают бросать шашки. Падая, они лопаются. Звук противный, шипящий.
      - Бурса, хватай на лету. Вот так их! - Иван подбегает к пролому и на лету ловит серую банку, торопливо зарывает в землю. Следую его примеру.
      Первые секунды сознание зыбко, непрочно: какие-то сильные потоки несут ввысь, а кругом ночь - плотная, без единого звездного прокола.
      Кто-то кладет на лицо мокрую тряпку, начинаю чувствовать землю, вижу Крылову. Она, что-то говорит мне, но ее трудно понять. Рядом стонет Чупрахин, силится подняться. Наконец он встает на колени и кричит на врача.
      - Иди к раненым! Без твоей помощи обойдемся!
      - Вот тряпка, приложи ко рту, - советует Маша Чупрахину.
      Отчетливо узнаю голос Маши. Но почему-то он у нее глухой, далекий. Присматриваюсь: она в противогазе, а в руках - пучок мокрой ветоши. Передав ее Ивану, Крылова бежит в госпитальный отсек, откуда доносится стон раненых.
      Шашки больше не падают. Через отверстия уходят газы. Мы уже привели себя в порядок, и тут появился Запорожец. И снова беда.
      - Фашисты входом завладели. Донцов тяжело ранен. За мной, товарищи! оповестил Кувалдин.
      ...Впереди вырастает сноп света, там выход. Прижимаясь к стене, на ходу готовим оружие к бою. Запорожец тяжело дышит, ему трудно поспевать за нами. Чупрахин бросает гранату. Она рвется в гуще залегших фашистов. Собрав силы, бросаю свою лимонку; ударившись о бревно, она рикошетом отскакивает в сторону и рвет воздух за грудой камней. Гитлеровцы поворачивают назад, бегут от разрывов, скрываясь из виду.
      Вижу, сгорбившись, лежит ничком Запорожец. В двух шагах от него кто-то стонет. Потом замечаю поднятую руку, пальцы, подергиваясь, манят: человеку нужна помощь.
      Подползаю, осматриваю: живот залит бурой липкой массой. Глаза смотрят на меня кротко. "Товарищ лейтенант!" - наконец узнаю Донцова.
      Отстегиваю флягу. Прикладываю к неподвижным губам горлышко:
      - Пей!
      Донцов показывает на грудь:
      - Тут... комсомольский... возьми.
      - Пей!
      На мой крик подходит Чупрахин. Он расстегивает Донцову шинель. Берет документы и прячет их себе в карман. Опять предлагаю Донцову воды. Надо же что-то делать. Но лейтенант отрицательно качает головой и шепчет:
      - Флягу возьмите мою... Там вода... Когда выйдете из катакомб... сообщите матери... В Краснодаре она... И еще... - Он закрывает глаза и чуть слышно продолжает: - Панов подвел, струсил... панику поднял, людей замутил.
      Вздрогнул, утих, не дышит. Укрываем шинелью, кладем под стенку, в углубление: пусть лежит в этом склепе Захар Донцов, боец подземного полка. Мало знали его, но и то малое никогда не затеряется в памяти нашей.
      С кем-то разговаривает, Запорожец. Подходим. У ног его корчится человек.
      - Встань! - приказывает старший лейтенант.
      - Тут настоящая кутерьма, понимаете... Зачем же так жестоко с собой поступать! Хватит, - слышится в ответ знакомый хрипловатый голос.
      - Отступник! Поднимайся! - Иван толкает ногой Григория. - Поднимайся, трус!..
      Собрав бойцов, Запорожец остается оборонять вход, теперь уже наполовину заваленный взрывом. Через небольшое отверстие виден кусочек вечернего неба. На нем вспыхивают звезды. Из катакомб они кажутся невероятно далекими. Почему-то приходит мысль: "А ведь когда-нибудь и до них человек доберется, и космос не будет таким безгранично далеким, каким он представляется сейчас: кто-то первым полетит туда?"
      - А вдруг кто-нибудь из нас? А? - вслух произношу я.
      - О чем ты, Бурса? - отзывается Чупрахин, стоя возле Панова, притихшего и безразличного ко всему.
      - О звездах, Ваня.
      - Сумасшедший!
      - Смотри, как мигают!..
      - Пусть мигают... Это не наше дело. - И он торопит Панова: - Давай, Гриша, топай. Теперь у тебя одна дорога - в рай. Там, говорят, тоже есть продовольственные склады, так что не печалься - будешь при деле. А нам и тут работы по горло хватит.
      Еще чувствуется запах газа. Усталость горбит спину. Чупрахин стоит рядом, его локоть - крепкий, как слиток свинца. Надо держаться.
      - Ты чего же струсил? С виду вроде парень как парень, а душой - швабра, - толкает он в спину Григория. - Не останавливайся, иди... Теперь дурачком не прикинешься.
      Издали замечаем: в отсеке политрука горит свет, мигает маленький красный стебелек - живой, бойкий. Ускоряем шаг, а ноги тяжелые, неподатливые. Но свет манит, зовет. Может быть, этот свет пробивается на поверхность и его наблюдает с Большой земли страна. Ноги, поднатужьтесь!..
      ПРИКАЗ
      по войскам подземного гарнизона
      1. Бывший красноармеец Панов Григорий Михайлович проявил презренную трусость. Он нарушил военную присягу, предал своих товарищей.
      2. На основании параграфа пятого приказа о создании подземного полка
      Приказываю:
      а) Панова Г. М. отдать под суд военного трибунала.
      б) Трибунал учредить в составе старшего лейтенанта Запорожца Никиты Петровича (председатель), красноармейцев Чупрахина Ивана Ивановича, Самбурова Николая Ивановича (народные заседатели).
      3. Дело предателя Панова разобрать в течение 24 часов с момента объявления настоящего приказа.
      Командир батальона Е. Кувалдин.
      Комиссар батальона В. Правдин.
      Лист дрожит в руках. Приказ написан твердым, строгим почерком, в нем всего тридцать строк, а Панову тридцать один год: строка на один год. Небогатую же жизнь ты прожил, Григорий, коль она уместилась на одной страничке тетрадного листа.
      Бойко горят плошки. В потолке, в самом высоком его месте, большое черное пятно, в центре которого искрятся капельки воды. Через каждую минуту с потолка падает в подставленную жестяную кружку прозрачная слезинка. За сутки потолок выплакивает четверть фляги воды, ровно столько, чтобы смочить губы умирающим от жажды бойцам.
      Вчера в голову был ранен Семен Гнатенко. Он сидит ближе всех к столу. Из-под повязки смотрят большие черные глаза, длинный ус спадает на подбородок. Семен поправляет его, закручивает, но он не держится на месте, вновь свисает.
      У Беленького настороженный вид. Он прислушивается к ударам капель. Это заметно по его взгляду, прикованному к кружке. Мухин выполняет обязанности коменданта. Он уже привел Панова, усадил его впереди собравшихся на процесс и неотлучно сторожит Григория с автоматом в руках.
      Капли отсчитывают минуты. В наступившей тишине отчетливо слышатся удары... Кап, кап, кап, кап. Панов тупо смотрит на Запорожца. О чем он сейчас думает, этот человек, проживший тридцать один год? Тридцать один год? Тридцать один... Почему-то думается, что это очень много. В таком возрасте человек успевает оставить на земле свой след. Пусть и незначительный, пусть и не яркий, пусть и обыкновенный, но след, след человека, след своей жизни... А он, Панов? Что ты, Гришка, оставил?.. Что? Вот этот приказ в тридцать строк? А ведь и тебя, как всех нас, в муках рожала мать, думая, что она дарит народу человека, сына Земли. И тебя, Григорий Панов, мать кормила грудью, по ночам вставала с постели и любовно, с надеждой смотрела, как ты, разбросавшись в кроватке, во сне чмокал губами. И она, мать, радовалась и грезила, видела в мечтах своих тебя взрослым. И может быть, писателем, или инженером, или прославленным полярником, или замечательным умельцем-рабочим, новатором производства. Да какая же мать плохо думает о своем ребенке! Все они, матери, одинаковые, все они, наши матери, производят нас на свет с одной целью - человека подарить народу, хорошего труженика. Но не стал ты, Григорий, конструктором, знаменитым моряком, не стал ты видным деятелем. Да и не обязательно быть таким, а вот Человеком каждый из нас обязан быть, человеком не по форме, а человеком по назначению, с красивыми мыслями и большим сердцем... Такого Человека, Панов, в тебе нет. И виноват в этом только ты сам...
      - Подсудимый Панов, встать! - прерывает мои мысли Запорожец. Никита Петрович, как он сам перед этим сказал, никогда не вел судебного дела, даже никогда не присутствовал на процессах, и, видимо, поэтому, подав команду, он некоторое время смотрит в сторону Кувалдина, словно спрашивает: а дальше-то как, что говорить? А что может Егор ответить?.. Накануне он предупредил нас: вести процесс по всем правилам советских законов.
      Когда мы его спросили: "А все же как?" - он, пожав плечами, коротко бросил: "Что я вам, прокурор?.."
      Ты уж не обижайся, Григорий Панов, как знаем, так и судим, может быть, по форме и неправильно, мы же не юристы, а солдаты. По-солдатски и судим тебя.
      - Подсудимый Панов, встать! - властно повторяет старший лейтенант.
      Григорий поднимается. Расставив пошире ноги, он скрещивает на груди руки.
      - Вам известно, что приказом командира полка вы отдаетесь под суд военного трибунала? - спрашивает Запорожец.
      - Известно, - коротко отзывается Панов и взглядом ищет Кувалдина. Найдя Егора, он взмахивает руками: - Я больной, чего вы ко мне пристали?..
      - Вот стерва! - скрипит зубами Чупрахин. - Еще пытается морочить голову.
      - Отвечайте на вопросы, а слово вам будет предоставлено потом, предупреждает Запорожец Григория и, опять посмотрев на Егора, продолжает спрашивать: - Лейтенант Донцов вам приказывал оборонять вход и до последней возможности не пускать фашистов в катакомбы?
      - Не мне одному он это говорил, всем приказывал.
      - Вы лично выполнили приказ своего командира?
      Панов поднимает голову кверху, взглядом провожая падающую каплю воды.
      - Отвечайте! - требует Запорожец.
      - Я... Конечно, поначалу стрелял, потом...
      - Что "потом"?
      - Потом... что-то случилось со мной... Я закричал...
      - Кому вы кричали и о чем?
      - Не помню, ничего я не помню...
      - Гриша, врешь, - получив разрешение задать вопрос, поднимается Чупрахин. - Ты, жалкая швабра, кричал, что все пропало, спасайся кто может, и призывал бежать к немцам. А вот Бурсе, то есть Самбурову, говорил, что надо потихоньку уходить из катакомб... Говорил?
      Панов смотрит мне в лицо:
      - Говорил... Но... я... знают все, болел, вроде как бы сознание терял... Сколько же можно сидеть под землей? - переходит на шепот Панов, обводя взглядом сидящих вокруг бойцов.