Аджимушкай

      Приходит Кувалдин. Его вызывал к себе командир роты. Он молча подсаживается к нам, вытаскивает из-за голенища суконку, протирает автомат. Тщательно протерев оружие, говорит:
      - Шапкина отозвали в штаб дивизии, новое назначение получает.
      - Шагает здорово, в генералы попадет, - замечает Чупрахин.
      Вспоминаю марш: если бы я тогда сказал, что стрелял по самолетам вовсе не Шапкин, наверное, по-другому все сложилось бы. Случай этот кажется настолько далеким и ничтожным, что неудобно и вспоминать о нем. Шапкин растет в бою. Интересно получается: до войны ходила худая слава о человеке, а вот столкнулся он с настоящими трудностями - стал другим.
      - А кто же взводом будет командовать? - спрашивает Мухин.
      - Приказали мне, - отвечает Кувалдин.
      Чупрахин, заметив на прикладе автомата грязь, торопливо счищает ее. Мухин расправляет на груди лямку противогаза. Губы Егора вздрагивают в легкой улыбке: он заметил, как мы реагировали на его сообщение. Только один Беленький остается неподвижным. Он вздыхает:
      - Что-то из редакции не дают поручений. И в животе штормит - не разогнешься. Разрешите в санроту сбегать, - обращается он к Кувалдину.
      - Иди, коли штормит, - отпускает Кувалдин, - только доложи политруку.
      Кирилл, согнувшись, срывается с места и вскоре исчезает за поворотом траншеи.
      - Штормит, - посылает ему вслед Иван. - Слово-то какое! - И немного погодя трогает Кувалдина за плечо: Егорка, то есть товарищ командир, надо бы того, - Иван выразительно щелкает по шее, - обмыть твое назначение. У меня трофейный коньяк есть: выпьем, и командуй нами вплоть до генеральского чина. По внешности генерал тебе очень идет. Только улыбка у тебя бабья. Но ничего, ту улыбаешься раз в неделю, этот брачок не заметят. Нальем, что ли, товарищ командир?
      - Коньяк, говоришь, трофейный? Дай-ка флягу.
      - Пожалуйста, чистейшей трофейной марки, обер-лейтенантский. А они, эти оберы, вкус в нем понимают.
      Кувалдин берет флягу, открывает, тянет носом:
      - Запах приятный.
      - Ангельский напиток, - хвалит Чупрахин. - От всех хвороб микстура, примешь сто граммов - и чувствуешь себя Ильей Муромцем.
      - Пробовал? - интересуется Кувалдин,
      - Воздержался.
      - Почему?
      - Забыл.
      - Хорошо сделал, что забыл. - И Егор выливает коньяк на землю. Чупрахин некоторое время молча смотрит на желтоватую лужицу, потом на Кувалдина.
      - Это как же понимать? Товарищ командир? - ледяным голосом спрашивает Иван.
      Кувалдин стоит перед ним, высокий, с широкой грудью, с опущенными по швам руками.
      - Запрещаю! Отравиться можно. По местам!
      Закурив, Егор смотрит в сторону противника. Впереди слегка всхолмленная местность, припудренная легкий снежком. В утренних лучах солнца искрится земля.
      - Нехорошо получилось.
      - Что нехорошо?
      Кувалдин гасит папиросу, отбрасывает окурок в сторону.
      - Ты вот скажи мне, - оживляется он, - много видел пленных? Отпрянул фашист, поэтому мы так быстро проскочили эти сто километров. Проскочить-то проскочили, а хребет фашисту не сломали. Главное в бою - сломать противнику хребет, а потом бери его - не уйдет. Нынче война не та, что раньше... Раньше пространство брали, города завоевывали, а теперь надо живую силу брать. А у нас получилось не так, не так. - И признается мне: - Это не мои слова. Когда я был в штабе, Шатров так говорил комдиву. И полковник Хижняков соглашался с ним.
      - Он же -полковник. А мы - маленькие люди.
      В воздухе появляются немецкие самолеты. Они идут друг за другом длинной вереницей, словно нанизанные на шпагат.
      Бомбы падают между первой и второй траншеями. Комья земли попадают в окопы. Отряхиваемся и смотрим вслед уходящим бомбардировщикам. Стрекочут пулеметы, рвут воздух ружейные выстрелы, серыми кляксами вырастают на небе разрывы зенитных снарядов. Чупрахин таращит глаза на тающие в воздухе точки немецких бомбардировщиков и кроет наших зенитчиков:
      - Фронтовой паек жрут, а как стреляют! Руки отбил бы за такую работу. Ну мыслимо ли столько сжечь снарядов и ни одного не сбить! Лоботрясы! Кашу съели, сто граммов выпили, а на порядочную стрельбу, видите ли, у них умения нет.
      - "Ястребки" наши! - кричит Мухин.
      Вспыхивает воздушный бой. Он длится не более трех минут. А когда сбитый вражеский бомбардировщик падает в море, Иван потрясает автоматом:
      - Молодцы, свалили одного чижика-пыжика!
      Чупрахин долго не может уняться.
      - Хватит, разошелся! - стаскивает его с бруствера Кувалдин. - Подправь окоп. И ты без дела не стой, - обращается он ко мне, - займись нишей для боеприпасов.
      Повесив автомат на грудь, Егор уходит по траншее на левый фланг взвода. Чупрахин бросает ему вслед:
      - Круто Егорка берет! Но ничего, он парень, видать, с искрой в голове.
      - Командир, - говорю я, вынимая из чехла саперную лопату.
      - Коньяк загубил, а так, что же, солидный командир. - Чупрахин, поплевав на ладони, приступает к делу. - Люблю ковырять землю. И откуда у меня такой талант - сам не знаю.
      Возвращается Беленький. Он разглядывает нас так, будто мы вернулись из преисподней.
      - Целы? А бомбы? - не говорит, а ловит воздух. - А там угодило в тылы.
      - Врешь! Убитые есть? - подбегает к нему Мухин.
      - Не рассмотрел... Из санроты прямо сюда. И зачем так близко к передовой расположили медиков?
      Вижу, вприпрыжку бежит Егор.
      - Ты правду говорил: выплыла она. Смотри тут. Правдину звонил, он разрешил на часок. К ней бегу. И, не задерживаясь, уходит.
      - Что это с ним? Никак, немецкого генерала взяли в плен? - спрашивает Чупрахин.
      - Похоже на то, - отзывается Мухин со своего места.
      - Это он побежал к знакомой девушке, - поясняю ребятам.
      - К бабе, и так бегать? - удивляется Чупрахин.
      - Смотри, сам не так побежишь! - замечаю Ивану.
      - Чупрахин ни за одной юбкой пока не бегал, - расправил плечи Иван. - Я к нежностям не расположен. А без нежностей, какая же, любовь - так, вроде этой обгорелой спички: огня не жди.
      - А Машу Крылову сразу приметил, - напоминаю Ивану о докторе.
      - Это хирурга-то? Ничего девушка, только она же врач. Боюсь одного вдруг меня ранят, и я попаду в ее руки... Спаси меня, боженька, от вражеской пули и осколка, - дурашливо крестится Иван.
      Отчетливо представляю Аннушку, их встречу с Кувалдиным. Какая-то чертовщинка волнует сердце, волнует и щемит. На минуту перестаю замечать все, что окружает меня, вижу только одно лицо Аннушки с большими глазами, в которых сверкают живые звездочки.
      ...Кувалдин приводит с собой красноармейца с рыжей бородой и такими же рыжими усами, крупным носом и щербатым ртом. Он представляется нам деловито, словно пришел учить нас какому-то важному ремеслу, в котором мы совершенно не разбираемся.
      - Прохор Сидорович Забалуев, - подает каждому из нас свою шершавую руку. - Значит, вот такая статья, - добавляет он, - будем вместе немчишку постреливать. - И, заметив у Чупрахина под ногами валяющийся боевой патрон, прикрикивает: - Добро топчешь, подними! Соображать надо: ведь в этой боеприпасе твоя же сила, парень! Учить вас надо!
      Иван круто поворачивается к Забалуеву, с удивлением смотрит на него:
      - Это ты, отец, мне?
      - Не таращь глаза, подними!
      - Слушаюсь, товарищ генерал! - нарочито вытягивается Чупрахин перед Забалуевым. Подняв патрон, говорит: - Скажи мне, Прохор Сидорович, на какое расстояние полетит вот эта самая "боеприпаса", если пульнуть из твоей винтовки? И может, ты ответишь заодно на такой пустячный вопрос: когда кончится вот эта канитель, которую называют войной?
      Забалуев поглаживает бороду. Его взгляд останавливается на Мухине.
      - Когда я был вот таким мальчонкой, - показывает он на Алексея, первая мировая война шагала по планете. Потом началась гражданская. Так вот эту боеприпасу я, брат, четыре года пулял...
      Начинаем спорить: высадятся ли Англия и Соединенные Штаты в Европе, чтобы нанести удар фашистам во Франции.
      - Все идет к этому, - проявляет свою осведомленность Беленький. - По этому поводу, говорят, идут правительственные переговоры. Скоро гитлеровцам придет крышка, время работает против них.
      - Крышка-покрышка, - ворчит Чупрахин. - Не верю я этим американцам и англичанам. Они ведь за здорово живешь помощи нам не окажут. Империалисты делают все с выгодой для себя. Так я говорю, Кирилл Иванович?
      Беленький, подтянув ремень, длинно отвечает:
      - Если говорить с точки зрения стратегии, то есть основного удара, и учитывать политические события, которые сейчас происходят, то надо прямо сказать, Чупрахин не прав. Вот я, когда учился в институте...
      - Погоди, погоди, Кирилл Иванович, - прерывает Кувалдин Беленького. Прямо говори: выступит Америка на нашей стороне против гитлеровцев?
      - А чего тут отвечать: все зависит от места, условий и времени. Понимаете, я вам сейчас разъясню...
      - Пошел философ петлять! И где его такой мудростью начинили? удивляется Чупрахин и обращается к Егору: - Ты сам, Кувалдин, ответь: выступят они на нашей стороне?
      Артиллерийский налет прерывает спор.
      После обеда приходит Правдин. Нос у него заострился, фуфайка вся иссечена, рука по-прежнему на перевязи. Хочется подойти к политруку, сказать что-то хорошее, теплое.
      - И чего этот проклятый фриц вдруг замолчал? - возмущается Чупрахин. Не выношу тишины! Товарищ политрук, скоро мы двинемся вперед? Что за стратегия сидеть в окопах? Мы же не какие-нибудь англичане, чтобы комфорт в окопах устраивать, правда, дядя Прохор?
      Забалуев поглаживает бороду:
      - Не знаю, браток. - И добавляет: - Война долгая будет. Привыкай сидеть в окопах.
      - "Привыкай"! - передразнивает Чупрахин Забалуева. - Это вам не четырнадцатый год, отец! Сказал же, "Долгая!" Ты, видать, старой закваски солдат, но ничего, мы тебя перевоспитаем.
      - Есть, товарищи, очень важное дело, - сообщает политрук. - Надо к немцам сходить - разведать. Кто из вас пойдет добровольно?
      Некоторое время длится молчание. Правдин поправляет повязку. Забалуев посасывает самокрутку. Мухин теребит в руках ружейный ремень. Беленький смотрит себе под ноги.
      Первым отзывается Чупрахин:
      - Пишите, товарищ политрук: матрос Иван Чупрахин, это я, значит... Ну, что молчите? - кричит он на нас. - Языки проглотили?
      Делаю шаг вперед. Правдин окидывает меня испытующим взглядом. Видимо, мое телосложение не внушает ему доверия.
      - Он по-ихнему говорит. Очень может пригодиться, товарищ политрук, поясняет Чупрахин. - Пусть идет.
      - Я пойду, - поднимается Кувалдин.
      - Пишите, - поправляет автомат на груди Мухин.
      Дядя Прохор толкает в бок Кирилла, шепчет на ухо:
      - Не робей, сынок, отзовись!
      Горячая волна срывает с голов шапки.
      - По местам!
      Пригнувшись, мы разбегаемся по траншее. Артиллерийский обстрел длится несколько часов.
      Ночью политрук, собрав нас к себе, рассказывает, как будем готовиться для перехода линии фронта, говорит, что группу возглавит Шапкин.
      - Но это не сегодня и не завтра, - поясняет нам Правдин и лощинкой уходит на свой наблюдательный пункт.
      - 9
      С левого фланга, где находится Феодосия, доносится гул артиллерийской канонады. Он начался ранним утром, когда еще светились на небе звезды, и продолжается уже больше часа. Когда он прекратится, никто не знает. Дядя Прохор, положив рядом с собой автомат, штопает шинель. Дырочка небольшая, но на видном месте - на плече: это след осколка. Но Забалуев умалчивает об этом. Чупрахин, глядя, как Прохор ловко орудует иголкой, замечает:
      - Портным, что ли работал?
      - Нет, не угадал, садовник я. Есть такая станица Ахтапизовская, слышал?..
      - Как же, знакомый населенный пункт, - отвечает Иван. - Помнишь, Бурса, у колодца индюка встретили, говорил нам: сколько вас тут иде, а он все про и пре. Помнишь, па Петра Апостола похожий, с длиннющей белой бородой... Георгиевский крест у него на груди.
      - Ну и что? - настораживается Забалуев.
      - А то, что индюком он, тот крестоносец, оказался. Шибанули мы фрица, и будь здоров! - Чупрахин надевает каску, поднимается на бруствер. Улегшись поудобнее, он наблюдает, как мечутся за холмами вспышки разрывов. Забалуев дергает его за ногу:
      - Слышишь, слезай браток, нечего тебе там торчать, а то шальной осколок черябнет, и будет тебе индюк.
      - Отстань, - брыкается Иван. - Опять бомбардировщики летят, - сообщает он. - Заходят, разворачиваются. Ребята, наши появились... Под хвост им! Так! Горит один вислобрюхий!
      Покачнулась земля, дохнула в траншею горячая волна воздуха, даже руки ощутили прикосновение тепла. Забалуев силой стаскивает Чупрахина вниз. Иван отряхивается и сердито спрашивает Прохора:
      - Чего мешаешь смотреть на их смерть? Ведь сбили одного вислопузика.
      - А это, это что? - Забалуев тычет пальцев в черную дырку на левом рукаве Ивана.
      - Пошел ты к черту! - отмахивается Чупрахин и бежит в укрытие.
      - Ершистый парень, - говорит мне Прохор. - Пойди посмотри, по-моему, его ранило.
      Меня опережает Мухин. Когда мы остаемся вдвоем, Прохор сообщает:
      - Старик-то, которого вы видели в Ахтанизовской, мой тесть, если, конечно, при Георгии был. Такой у нас один на всю станицу. И напрасно матрос индюком обзывает его. - Забалуев достает кисет, неторопливо скручивает папиросу. И, уже забыв про тестя, спрашивает: - Устоят наши на левом-то?
      - Должны, - коротко отвечаю, прислушиваясь к гулу канонады.
      - И я так же полагаю: устоят, иначе нельзя, - зажигая спичку, соглашается он. - Трудный у нас участок фронта, с трех сторон море, в случае неустойки беда может случиться. Я врангелевцев в двадцатом тут доколачивал. Серьезный противник был. Вооружение английское да хранцузское, и личный состав - одно офицерье. И все же, когда мы под командованием товарища Фрунзе штурмом взяли Сиваш, тут барон и выдохся: в несколько дней мы его порешили. Нам стоять на месте не дело, надо идти вперед, - рассудительно заключает Прохор. - Кувалдин так же говорит.
      "У Егора искра в голове", - вспоминаю слова Чупрахина. А может быть, никакой "искры" у Кувалдина и нет: мало ли в наших головах нетерпеливых мыслей.
      ...За поворотом траншеи Чупрахин сталкивается с Кувалдиным.
      - Куда бежишь? - останавливает его Кувалдин.
      - Я? А черт его знает куда... Видишь, нос расквасил, даже шинель испачкал. И кровь не остановишь. Надо на медпункт смотаться. Обернусь быстро.
      - Иди, - разрешает Егор. - Кстати, поможешь Беленькому обед принести, Кирилл только что ушел.
      - Ты уж никому не говори, что я ушел на медпункт. Понимаешь, Чупрахин и вдруг с разбитым носом идет к врачу... Нехорошо!
      - Ладно, иди, секрет твой никто не узнает.
      До медпункта метров триста. У входа в палатку, защищенную со всех сторон высокой насыпью, Чупрахин встречает хирурга Крылову. Маша сразу узнает его:
      - А-а, старый знакомый, заходи, заходи...
      "Нет, с этой я не договорюсь", - подумал Иван и почувствовал, как что-то оборвалось внутри. Когда бежал, рассчитывал: рана пустячная, перевяжут - и сразу на передний край. Никто и не узнает, что был ранен. Конечно, можно бы сделать перевязку и там, в траншее, но тогда бы пришлось краснеть за свою оплошность перед старым солдатом - дядей Прохором. "Накаркал, щербатый садовник", - ругнул в душе Забалуева Чупрахин и отозвался:
      - Это вы мне говорите?
      - Да, вы же ранены? Заходите! - Крылова берет его под руку, вводит в палатку: - Раздевайтесь,
      - Зачем раздеваться, у меня только с носом что-то не в порядке.
      - Разрешите взглянуть, - она пристально смотрит Ивану в лицо. - С носом у вас все в порядке. Как это вы испачкали лицо кровью?
      Дальше хитрить невозможно. Помедлив с минуту, Иван решительно сбросил шинель. Весь рукав гимнастерки пропитался кровью. Но рана была небольшая: чуть пониже локтя осколок коснулся мягкой ткани, оставив разрез сантиметра три длиной. Крылова даже не стала накладывать швы. Она быстро обработала рану, перевязала руку и предложила Чупрахину отправиться в палату выздоравливающих.
      - С недельку отдохнете - и опять в роту, - сказала Маша, вручая Ивану заполненный бланк.
      - С недельку? Маловато, доктор, мне бы с месячишко полежать.
      - Хватит, ничего серьезного я не вижу, чтобы продлить срок. Идите!
      Иван облегченно подумал: "Вот и пронесло, наивная девчонка: она полагает, что я и взаправду прошусь на отдых, черта рыжего Чупрахина туда, в эту команду выздоравливающих, заманишь". Он, весело подмигнув Крыловой, направился к выходу.
      - Погодите! - вдруг остановила Маша Ивана. Чупрахин насторожился. Не поворачиваясь, спросил:
      - Что, еще прибавить решили?
      - Как старому знакомому, я вам провожатого дам, чтоб не блуждали в поисках палатки.
      - Да нет, не надо, я сам найду, - шмыгнул за дверь Чупрахин.
      Беленького он догнал на полпути. Взяв у него бачок с кашей, зашагал впереди, покусывая от боли нижнюю губу.
      ...Под вечер узнаем: гитлеровцы заняли Феодосию и сильно потеснили наш левый фланг. Но распоряжение о посылке разведчиков в тыл к фашистам остается в силе. Мы собираемся покинуть траншею. Я слышу, как Прохор в стороне говорит Чупрахину:
      - Зачем обманул Егора? Не годится так, он командир, перед ним солдат должен быть как на духу. Понял?
      - Дядя, вот что... Старой ты закваски человек. Не задерживай меня. В разведку иду, а ты мне молитвы читаешь. Егорку я никогда не подведу, бросает он Прохору и направляется ко мне: - Я тебе как другу сказал о ранении... Зачем этому садовнику передал?
      - Я ему ничего не говорил. Забалуев все видит, он тебя понимает больше, чем ты сам...
      - Ну? - удивляется Иван.
      И все же, когда приготовились в путь, Чупрахин первым подает руку Прохору:
      - Ну, дядя, бывай здоров, хорошенько следи за фрицем, коли ты такой глазастый. Еще встретимся. И не обижайся на меня.
      - Иди уж, перец окаянный. Я-то думал, тебя действительно малость черябнуло осколком, но не похоже на это. Вот я и рад, что ошибся. Но, однако, ты понапрасну не рискуй, негоже так солдату...
      - Так я же матрос, Прохор Сидорович!
      - 10
      Я заметил, что Шапкин не любит ходить на передний край вместе с Шатровым. Может быть, потому, что подполковник долго задерживается там? Скажет, на часик, а пойдет - останется на сутки, а-то и больше. Начинается обычно так. "Ну пошли, Захар, - скажет он, - взглянем одним глазком, как они там ведут себя". Шапкин немного подумает, пожмет плечами и согласится: "Можно, конечно. Только что же я один, разрешите взять кого-нибудь из разведчиков?" А подполковник уже смотрит на меня. И всегда так получается. И сегодня тоже. После обеда, только было я собрался написать матери, появился Шатров, пришлось отложить письмо.
      От места, где мы готовимся к операции для перехода линии фронта, до переднего края не больше километра. Но это только напрямую. Ходим же туда, делая большие петли. Вернее, не ходим, а продвигаемся. А это не одно и то же: продвигаться приходится ползком.
      Шатров предупреждает:
      - Из травы голову не высовывать.
      А трава здесь ниже кочек. Мартовские ветры начисто слизали небольшой снежный покров, обнажив рыжеватую щетку прошлогодней растительности. С виду вроде и сухое место, а ступишь - по самые щиколотки вязнешь в липкой, как клей, грязи. Это еще сносно. Но вот подполковник сгибается, потом ложится на землю. Ползти надо метров шестьдесят до хода сообщения, который приведет нас к первой траншее. Приходится прижиматься к земле так, что подбородок касается холодной студнеобразной жижи. Но это только на первых метрах, потом ничего не чувствуешь - ни липкой, проскальзывающей между пальцами рук грязи, ни жесткой, колючей щетки стерни. Захлебываясь в тугом неподвижном воздухе, над нами пролетают снаряды, они могут шлепнуться рядом или угодить одному из нас па спину. Тут уж, конечно, не до удобства... И все же вскоре и к этому привыкаешь, как будто так и должно быть. Что же думать об опасности, когда есть цель, и не лучше ли смотреть вперед, туда, где, извиваясь, тянется к переднему краю небольшой хребетик земли, - это обозначается ход сообщения. Там можно будет встать на ноги, разогнуть спину и пройтись по-человечески, как и должны ходить люди.
      Первым спускается в траншею Шатров. Когда я приближаюсь к нему, подполковник уже успевает привести себя в порядок, очистить шинель от грязи и даже умыться в студеной лужице; лицо его выглядит свежим и вообще сегодня он какой-то другой - менее ворчливый, даже встречает шуткой:
      - Ты, лейтенант, почисть шинель, а то на черта похож, еще немцев перепугаешь, - замечает он Шапкину. Захару и Егору Кувалдину недавно присвоили звание лейтенанта.
      Когда же мы обретаем нормальный вид, Шатров угощает нас папиросами:
      - Прошу, курите... Сначала мы побудем у артиллеристов. Лейтенант Замков - парень глазастый, он все замечает.
      Противотанкисты находятся на окраине небольшого полуразрушенного поселка. Их орудия зарыты в землю, только стволы торчат над брустверами темными трубочками, похожими на оси из-под телег. Впереди, метрах в трехстах, виднеются позиции гитлеровцев. Там никакого движения - безмолвная, набухшая от дождя степь, теряющаяся в тумане мороси. Но все это только на первый взгляд. Замков полулежа докладывает подполковнику:
      - Вот за этим курганом, - показывает он рукой, - у них стоят танки, правее, в лощине, сосредоточена дивизионная артиллерия, не меньше трех-четырех батарей.
      Шатров прикладывает к глазам бинокль. Минут десять оп молча изучает местность. Потом передает прибор Шапкину:
      - Взгляни-ка, Захар!
      Пока Шапкин наблюдает в бинокль, я успеваю осмотреть помещение наблюдательного пункта. Это небольшая землянка с ветхим дощатым потолком. Возле амбразуры сооружена полочка, на которой стоит несколько книг. По корешкам узнаю знакомые произведения Лермонтова, Пушкина, учебник химии. Замков, перехватив мой взгляд, наклоняется ко мне, шепчет:
      - В поселке достал. Мои ребята любят читать. А я химией увлекаюсь. Интересная наука!
      - Ну как, лейтенант, есть артиллерия? - спрашивает Шатров у Шапкина.
      - Есть, товарищ подполковник.
      - А что ты говорил в прошлый раз?
      - Тогда я ничего не заметил. Видимо, ее только что подтянули.
      - Нет, она здесь давно стоит, - возражает Замков. Он снимает фуражку и перчаткой трет козырек, и без того чистый, поблескивающий лакированной поверхностью.
      - Не может быть! - настаивает на своем Шапкин. Захар любит ходить на наблюдательный пункт один. Иногда он берет с собой Мухина, которому нравится ходить с лейтенантом, потому что тот все больше сам ведет наблюдение, а Алексею даже разрешает спать.
      - Точно, - надевая фуражку, говорит Замков, - две батареи, а позапрошлой ночью еще подтянули. Готовятся, сволочи, точно вам говорю, готовятся к наступлению.
      - Ну конечно! - иронизирует Шапкин. - Так-таки и готовятся! Чепуха!
      Шатров берет учебник химии. Полистав книгу, спрашивает:
      - Кто это у вас читает?
      - Я, - отвечает Замков.
      - Вот как! - подполковник кладет учебник на место и продолжает: Интересно! С виду вы, Замков, такой служака - и вдруг химия. Глядя на вас, не подумаешь этого. Так что ж, Захар, какой мы вывод сделаем?
      Это уже касается данных наблюдения, и Шапкин сразу соображает, о чем идет речь.
      - Разрешите мне выдвинуться вперед. Враг - не полотно художника, его надо рассматривать вблизи.
      - Вот это мне нравится. Давай, Захар, действуй.
      Возвращается Шапкин под вечер. Весь облепленный грязью, он долго приводит себя в порядок. Шатров не торопит его с докладом. И только когда лейтенант выпивает кружку чаю, подполковник спрашивает:
      - Удачно или нет?
      - Замков прав, артиллерия есть - два орудия в лощине.
      - Два? - переспрашивает Шатров;
      - Два, - повторяет Шапкин.
      - И все? - поднимается Шатров и, подойдя к амбразуре, о чем-то задумывается.
      - Нет, не все, - отзывается Шапкип.
      - А-а-а, значит, не все... А я-то подумал, что ты только орудия увидел. Ну, ну, рассказывай.
      - Стык у них здесь. По-моему, это подходящее место для перехода линии фронта.
      - Хорошо, Захар, потом мы с тобой потолкуем подробно.
      Утром Шатрову сообщают, что в штаб полка прибыл представитель командования Мельхесов. Я его еще ни разу не видел, но из разговоров знаю, что это крутой человек и что его многие побаиваются, особенно командиры полков и дивизий. Но Шатров обрадовался этому сообщению, с желанием отправился в штаб полка.
      В полдень он вновь приходит в траншею. Набив трубку табаком и словно не замечая ни меня, ни Шапкина, вслух рассуждает:
      - Ничего не понимаю! Полчаса Мельхесов распекал Хижнякова и командира полка за то, что они укрепляют траншеи, назвал их оборонцами и тут же потребовал активнее готовиться к наступлению. Только он уехал - прибыл командующий. Совершенно другое потребовал: зарываться в землю и ни о чем больше не думать, пока не прояснится обстановка. Как замахнулись, какой высадили десант! И вдруг такая разноголосица. А если опоздают договориться?..
      - Вы думаете, немцы скоро начнут наступление? - отзывается Шапкин, глядя на высоту, которую неделю назад захватили гитлеровцы неожиданной контратакой.
      - Я, Захар, ни о чем не думаю, - будто пробуждаясь, отвечает Шатров. Наша с тобой задача - побольше разведать у противника огневых точек, хорошенько изучить его боевые порядки, определить слабые места и быть всегда начеку. Да вот еще: найти прореху, сквозь которую ты со своими ребятами мог бы успешно проникнуть. Хотя такое место мы с тобой уже нашли.
      Он вытаскивает из сумки карту и, развернув ее на коленях, что-то быстро чертит карандашом.
      - Что же вы сидите, отправляйтесь к месту тренировки, - вдруг говорит Шатров. - Я остаюсь здесь.
      На обратном пути встречаем Замкова. Он советует не идти прежним путем.
      - Видите, как пристрелялся, - показывает на разрывы вражеских мин, дробящих землю на всем маршруте, по которому мы шли, а вернее, ползли сюда.
      Шапкин с обидой в голосе бросает Замкову:
      - Ладно учить, и так пройдем.
      И, пригнувшись, скачками бежит, огибая опасное место. Замков успокаивает меня:
      - Иди тихонько, снаряд в одно и то же место не падает. Понял?
      Я догоняю Захара, когда он уже выходит из зоны огня.
      - Садись, Самбуров, передохнем, - предлагает Шапкин, тяжело дыша и обмахиваясь платком.
      Темнеет. Уже не видно курганов. У горизонта дрожит одинокая звезда, и ничего похожего нет на то, что вот на этой промокшей земле идет война.
      Мы поднимаемся.
      Всю дорогу молчим. Когда подходим к землянке, Шапкин вспоминает Шатрова:
      - Ползает он теперь по переднему, вглядывается в темноту и все рассчитывает, прикидывает, Шатров-то! Вроде бы не доверяет своим подчиненным, а?
      - Что вы, товарищ лейтенант!
      - 11
      Шатров велит мне разыскать Правдина. Политрук только что возвратился с наблюдательного пункта и, едва успев позавтракать, сразу же, утомленный бессонной ночью, уснул у всех на глазах прямо за столом. Мы втроем - Егор, Чупрахин и я - снесли его в повозку, укрыли шинелью: он даже не открыл глаза. Теперь надо его поднимать, а не прошло и часа, как он уснул. В нерешительности стою перед Шатровым.
      - Он только лег отдохнуть... Всю ночь там был, - показываю в сторону переднего края.
      Шатров смотрит на часы:
      - Ладно, пусть поспит... Не найдется ли у вас кружки чаю? - спрашивает офицер, присаживаясь за стол. Сегодня я помогаю повару: должен помыть посуду, наколоть дров и бежать туда, где Шапкин занимается с разведгруппой... Быстро наполняю кружку крутым чаем, доволен тем, что политрук теперь может поспать лишних несколько минут, а может быть, мне удастся уговорить Шатрова выпить еще кружечку - тогда совсем будет хорошо: подполковник обычно пьет вприкуску, стараясь подольше растянуть удовольствие.
      Но на этот раз он пьет большими глотками. "Надо подогреть, чтобы не спешил", - решаю я и ставлю чайник па угли.
      - Еще одну, Иван Маркелович? - предлагаю, стараясь сильнее раздуть жар.
      - Да, чаек у вас ароматистый, только больно уж горяч, а ты, смотрю, еще больше раздуваешь угли.
      - А как же! Теплый чай - это не чай. Надо, чтобы губы обжигал. - Ой, Микола, молодой ты, да ранний! Вижу по глазам: что-то ты хитришь. Старого разведчика не проведешь. Думаешь, я не знаю, что ты замыслил? Знаю: политрука жалеешь. Ладно, наливай, продрог я что-то сегодня.
      Он попросил и третью. Потом решительно поднялся и стоя начал набивать трубку. Я подношу ему на жестянке уголек. Прикурив, он говорит:
      - Против Замкова действительно четыре немецкие батареи. Правдин сегодня уточнил. Выходит, Захар ошибся. Вот этого я не ожидал от него. Человек он, видно, храбрый, а опыта маловато. Матери-то пишешь? - вдруг интересуется он, присаживаясь на скамейку. - Еще не писал? Это нехорошо, сегодня напиши и отправь. Ну, давай, поднимай политрука. - Он разворачивает карту, молча склоняется над ней, постукивая пальцами по столу.
      - Садись, Правдин, отдыхать будем, когда севастопольцев выручим, говорит Шатров подошедшему политруку. - Надо подготовиться к докладу, приезжает Мельхесов. Хижняков просил подготовить данные разведки. А ты сам знаешь, Мельхесов ошибок не прощает. Так что присаживайся, еще раз посмотрим, что у нас перед дивизией.
      Они по карте уточняют места расположения огневых точек противника, стыки между подразделениями немцев... Многое из того, о чем они говорят, мне знакомо, я знаю, какими трудами, каким потом добывались эти сведения. В душу закрадывается жалость к этим людям: дни и ночи без отдыха, под огнем им приходится переносить и шипение вражеских осколков, и душераздирающий свист авиационных бомб, и лихорадочные судороги земли, когда враг опрокидывает на наши позиции тонны металла, начиненного взрывчаткой.