- В укрытие! - приказывает Захар.
      Гул канонады не прекращается: он льется сплошным, надрывным потоком с шипящим, захлебывающимся выговором.
      - Самбуров, за мной, остальным отойти в глубь катакомбы, занять оборону, - отдает распоряжение Шапкин. Выползаем на бугорок. Уже настолько посветлело, что далеко просматривается местность. Из-за высоты, расположенной несколько левее, выползают немецкие танки. Они быстро принимают боевой порядок, увеличивают скорость.
      - В наступление идут.
      Захар, повернув ко мне голову, смотрит прищуренными глазами:
      - Не ошибся ты, землячок, в наступление.
      - Что будем делать?
      Шапкин подвигается ко мне. Теперь он лежит со мною плечо к плечу. Я слышу его учащенное дыхание.
      - Что делать, спрашиваешь? Покурим, подумаем. А вообще ты громко не удивляйся. Видишь, и самолеты немецкие пошли, - показывает он на небо. И вдруг предлагает папиросу: - Кури.
      - Да что вы в самом деле! - вскрикиваю я. - Надо же что-то предпринимать!
      - Не кричи громко, - повторяет Захар. - Видишь, танки уже прошли нас, теперь ихняя пехота валом валит.
      Мельком бросаю взгляд в сторону: по косогору спускаются цепи гитлеровцев.
      В ушах стучит кровь. Треск пулемета приводит меня в чувство.
      Захар лежит с простреленной головой. Что-то липкое и тепловатое течет у меня по щекам. Подбегает Мухин. Я вижу Алексея, как в тумане.
      - Убит? - глухо доносится голос Алексея. Пули свистят над нами. Делается холодно. Алексей тащит меня в убежище.
      ***
      В КАТАКОМБАХ
      - 1
      Я опускаюсь на камень и сразу чувствую невероятную дрожь во всем теле, так трясет, что не могу слова выговорить, а голова пылает огнем.
      - Что там случилось? - спрашивает Егор.
      - Шапкина он задушил, - слышу голос Мухина. Жар охватывает грудь, перед глазами зеленые круги. Потом все пропадает в темноте.
      Из мрака приближается лицо матери.
      - Мама!
      Голова вздрагивает и еще ниже наклоняется. Теперь отчетливо вижу белые, словно припудренные мукой, пряди волос.
      - Ты седая, мама?
      - Лежи, лежи.
      Маленькая холодная рука касается моего лба. Поднимаю глаза кверху: серые тяжелые камни покрыты крупными каплями воды. Каменный потолок. Когда же он у нас появился?.. И стены серые, с большими темными кругами... Крыша течет, сырость кругом...
      Сильно печет в левой части груди. Не хватает воздуха.
      - Окно откройте...
      Внезапно наступает темнота. Словно из подземелья, слышу глухой разговор:
      - Ну как?
      - Горит весь, бредит.
      - Что же делать?
      - Подождем, спадет температура, поднимется. Ночь рассеивается: у ног дрожат три человеческие фигуры. Вот они, подпрыгнув, закружились в крутой спирали.
      - Ты думаешь, он поднимется? - опять слышу чей-то голос, который кажется мне знакомым.
      - Мама, кто здесь?
      Напрягаю зрение и вдруг отчетливо вижу Аннушку. Она сидит рядом и все еще держит свою руку на моем лбу. На какое-то время чувствую просветление в голове, хочется рассказать, как все произошло, как убил Шапкина.
      - Он хотел нас выдать фашистам...
      - Бурса? - это голос Чупрахина. - Ты молчи... молчи...
      Весь дергаюсь, пытаюсь подняться.
      - Не верите?..
      - Лежи, лежи...
      Все куда-то убегают. "Бросили", - решаю.
      Частые выстрелы, перемежающиеся с сердитыми раскатами гранатных разрывов, на некоторое время заставляют подумать о другом: "Что там?" Срывая с себя шинель, встаю на колени и беру автомат. Впереди, где обозначается выход, вижу голубое небо, на котором вдруг вырастает черный с огненными лепестками взрыв.
      - Иди вперед, что прячешься? - кричу на себя.
      Кто-то подхватывает под мышки, тащит в темноту. Плыву, то поднимаясь, то опускаясь, словно на волнах. Некоторое время чувствую запах моря, слышу характерный всплеск воды. Крутая волна сбивает с ног. Падаю, задыхаясь без воздуха. Рядом появляется старший лейтенант Сомов.
      - Вперед!
      Напрягаю силы... Руки тянутся к берегу. Пляшут огненные столбы причудливо, суматошно. Пламя лижет лицо, грудь.
      - Егор, помоги!..
      На песчаной отмели замечаю мать.
      - Мама, мама... уходи... Опасно здесь.
      Но она бросается ко мне. Никогда не видел ее такой решительной. Подхватив меня, прижимает к груди, целует в лоб. А губы ее горячие, как раскаленное железо.
      - Лежи, лежи, они сюда не посмеют прийти.
      - А-а, это ты, Аннушка...
      И снова темнота. Кто-то раскрывает мне рот, чувствую, как потекла вода. Жадно глотаю. Делается легче.
      Подходит Кувалдин. Из-за его плеча вижу вытянутое лицо Мухина.
      - Воды...
      Алексей опускается на колени. В руках у него фляга.
      Отвинтив крышку, убеждается, что в посудине воды ни капли нет. Чупрахин выхватывает из рук Мухина флягу, бежит к выходу.
      - Куда? Стой! - вслед ему потрясает автоматом Кувалдин.
      - Я сейчас...
      - Стой, тебе говорят!..
      - Я сейчас! - не останавливаясь, кричит Чупрахин.
      - Убежал, - шепчет Мухин. Он подходит к моему автомату и носком сапога подвигает оружие ко мне. Лицо Алексея приподнято кверху, сухие губы, дрожа, что-то шепчут, догадываюсь: "Один патрон берегите для себя".
      - Алеша! - вскрикиваю я. Но Мухин уже скрылся за камнем, ушел к Кувалдину.
      Темное пятнышко канала ствола смотрит в лицо. Остается только протянуть руку, оттянуть спусковой крючок и нажать на него.
      - Пусть будет так.
      Уже не чувствую ни жары, ни сухости во рту. В голове ни одной мысли. Под рукой какой-то прохладный твердый предмет упирается в подбородок. Что это? Автомат.
      Надо мной склоняется Аннушка:
      - Коля! Что ты!..
      Рука разжимается, и оружие, скользя по груди, с легким цоканьем ударяется о камень.
      - Ребята! Есть вода! - слышится голос Ивана. Навстречу Чупрахину выбегают из-за камней Кувалдин, Мухин.
      - Жив?
      - Что за вопрос! - держа в цуке флягу, отвечает Иван. - У разминированных фашистов достал воду. Оказывается, мы ухлопали четырех гитлеровцев. Лежат они, беспризорные, при всей экипировке...
      Катакомба наполняется гулом автоматных очередей. Сбрасываю шинель и пытаюсь подняться. Голова тяжелая, будто вместо шапки на ней пудовый слиток свинца. Стены, пол, вздрогнув, рванулись мне под ноги, кругом все поплыло, закружилось. Густая темнота хлынула в убежище. Ничего не видать. И хотя бы кто-нибудь произнес слово. Ушли? Нет, слышу тяжелое дыхание.
      - Досиделись! - это Мухин говорит. - Из-за одного теперь погибнем все, - шепотом продолжает Алексей.
      - Скорее ложись и протягивай ножки, а то опоздаешь на тот свет, сердито возражает Чупрахин. - Не то говоришь, Алеша. Разве можно товарища бросить!
      - Что же делать?
      - Есть голова, есть руки, значит, не все потеряно.
      - Правду говоришь, Егор. Главное - не опускаться ниже ватерлинии, держаться, как положено. Понял, Алеша? Где ты тут стоишь? Вот моя рука... Понял? Нет. Тогда не надрывайся, а то еще воспаление мозга схватишь, а "скорой помощи", тут, по всей вероятности, нет... Егор, командуй, ведь я тебя генералом нарек.
      Аннушка кладет флягу на грудь. Прохлада притупляет боль. Глаза смыкаются. Хочется спать, я еще силюсь услышать голоса, разобраться, что произошло, но дремота все крепче и крепче сковывает.
      - 2
      Я уже не сплю, лежу с открытыми глазами, но темнота все та же плотная, как повязка из черного крепа. В конце концов, что случилось, почему ничего не вижу? Встаю на ноги, делаю несколько шагов. Плечом ударяюсь о ребристый камень.
      - Егор! Где вы?
      "Вы-вы", - отзывается далеко под сводами катакомбы. - Ловлю чью-то вытянутую руку. Без труда узнаю: это Аннушка. Сверху доносятся глухие, но настойчивые удары, напоминающие стук дятла.
      - Что случилось?
      Ладонь Аннушки скользит по лицу, лбу, пальцы теребят волосы.
      - Упала, совсем нет температуры, - радостным голосом говорит Сергеенко. - Товарищи, у него нет температуры!..
      - Аня, почему я ничего не вижу?
      - Присядь, не стой на ногах. Сейчас все расскажу... Настойчиво трудится дятел. Его стук отдается в голове.
      - Кто это стучит?
      - Теперь бы тебе крепкого чая...
      Приподнимаюсь и трясу Аннушку за плечи:
      - Почему я ничего не вижу? Что это за стук? Говори: я ничего не боюсь. Слышишь, ничего!
      - Ничего? - после минутного молчания спрашивает Аннушка. - Тогда слушай.
      Голос у нее немного простужен. Слушаю плохо, жду ответа на свой вопрос и боюсь, что ответ будет слишком суров.
      - Немцы взорвали выход из катакомбы, замуровали. Но это не страшно. Мы все равно выйдем отсюда. Слышишь стук? Это Егор с ребятами делает пролом.
      - Так, значит, я не ослеп! - от радости пытаюсь вскочить на ноги. Мне уже легко, только еще саднят царапины на лице да дрожат полусогнутые пальцы.
      - Чудак! - сдерживая меня, ласково говорит она. - Поднялся, и хорошо. Теперь и нам будет легче.
      Стук лопат обрывается, и сразу в катакомбе наступает тишина. Моя голова лежит на плече Аннушки, и я слышу, как гулко бьется ее сердце.
      - Успокойся, Коля, - шепчет Аннушка.
      - Товарищ интендант, отзовись!
      - Это Чупрахин, - поднимается Аннушка. - Они идут обедать... Сюда-а, прямо, прямо! Мы тут! - громко кричит она.
      По топоту ног догадываюсь: впереди идет Кувалдин, за ним бесшумно шагает Чупрахин. Он всегда так ходит, словно боится кого-то потревожить.
      - Прямо, прямо! - зовет их Аннушка. - Вот так... Садитесь.
      Она пошуршала в сторонке, звякнула пустым котелком и первым позвала Мухина:
      - Получай... Осторожно, не урони!
      - Тут же ничего нет...
      - Т-с-с... Чупрахин!
      - Есть такой!.. Ого! Как в ресторане... У нас на флоте так не кормили порция на троих, а одному досталась.
      - Передай это Николаю.
      Иван дает мне кусочек твердого хлеба.
      - Ешь осторожно, долго не ел, как бы плохо не было. Так рекомендуют врачи... У них на этот счет целая наука, режимом называется, - предупреждает Чупрахин.
      Подношу к губам хлеб и тут только ощущаю голод. Но я не ем, прислушиваюсь, как другие поедают свой паек. Громче всех трудится Иван. Он подозрительно чавкает. Хватаю его за руку, и тотчас все становится ясным,
      - Зачем так, товарищи? Возьмите хлеб. Вы работаете...
      Егор берет меня за плечи:
      - Ешь, тебе говорят. Приказываю. Понял?
      Молча съедаю хлеб. Аннушка подает флягу с водой:
      - Запей, три глотка, не больше.. Вот так...
      - Пролом нам не осилить, - вздыхает Мухин, - который день ковыряемся, а толку нет...
      - Егор, прикажи ему молчать, иначе у меня в грудях закипит, и тогда я не ручаюсь, что не ошпарю его кипятком.
      - Ни к чему сейчас твой кипяток, - упорствует Алексей.
      - Аня! - взвизгивает Чупрахин. - Закрой потуже уши, я сейчас отругаю Алешку такими словами, что у него черти перед глазами запляшут.
      - Не запляшут, - упорствует Мухин. - Мне все равно. Выхода нет. Слышите? Все равно...
      - Ах ты хлюпик! Где ты тут есть?
      - Чупрахин, отставить! Мухин, иди сюда. - Егор усаживает Алексея рядом с собой. Алексей, видимо, не впервые высказывает такие мысли за эти дни.
      - Ты бы спел, Алеша, - отзывается Кувалдин. - Спой, повесели душу. Знаешь, солдат - это крепкое дерево, он умирает стоя. Невелика смелость пустить себе пулю в лоб или назойливо повторять: нет выхода. Надо быть такими, как старые революционеры-большевики. Они на расстрел шли с песнями. Помнишь: "Замучен тяжелой неволей, ты славною смертью почил"? Эту песню любил Ленин...
      - Немного ослаб я, - признается Мухин. - Но вы ругайте, ругайте меня, поднатужусь.
      - Каков, а? - комментирует Чупрахин. - С таким мы горы свернем. Егор, приказывай долбить этот проклятый потолок.
      - Пошли! - распоряжается Кувалдин.
      Уходим все. На месте работы меня усаживают на шинель, а сами поднимаются куда-то наверх. Раздаются удары, гулко падают камни. Долбят молча, только изредка слышатся отрывистые фразы:
      - Хватит, теперь я.
      - Передохни, Алексей, дай-ка лопату.
      - Рубай...
      - Долби...
      Смело, друзья! Не теряйте
      Бодрость в неравном бою.
      Родину-мать вы спасайте.
      Честь и свободу свою.
      Слышал эту песню от отца. Иногда он пел ее вместе с матерью.
      Сбрасываю шинель и карабкаюсь наверх. Беру у Алексея лопату и начинаю долбить. Кружится голова, и еще чувствуется боль в груди. А я долблю и долблю до тех пор, пока вдруг не замечаю в потолке матовое окошко.
      - Свет! - кричу со страшной силой.
      - Свет! - повторяют другие.
      Кувалдин приказывает расширить пролом. А когда дыра увеличивается настолько, что можно пролезть каждому из нас, Егор командует:
      - Хватит, давай все вниз.
      Разглядываем друг друга так, точно впервые встретились. У Кувалдина отросла борода, на лбу синяки, ссадины. Но улыбка осталась прежней. Мухин тоже оброс, уже не выглядит подростком. Сильно похудела Аннушка. У нее поседели волосы. Чупрахин почти не изменился, только слегка заострился нос да глаза стали менее озорными. Обнимаемся, кричим "ура", позабыв об опасности.
      Иван, приведя себя в порядок, торжественно произносит:
      - Егорка, в честь победы за-ку-рим!
      Смотрим на него, и на наших лицах нетрудно прочесть: "Сумасшедший, нашел время шутить", но он хлопает себя по карману:
      - Вот они, немецкие сигареты. Подходи, угощаю. После перекура по команде Кувалдина один за другим через пролом покидаем подземелье.
      - 3
      Ползем цепочкой: впереди Егор, за ним Чупрахин, я, Аннушка и Мухин. Нам хорошо известна эта местность, изучили ее до мельчайшей складочки еще в первые дни, когда высадился десант. Мы держим направление на небольшой островок земли, окантованный со всех сторон густым частоколом разрывов. Время от времени на островке вспыхивают огоньки ответных орудийных выстрелов. И когда они гремят сердито и звонко, поднимаемся и бежим согнувшись. Потом вновь ползем по изрытой бомбами и снарядами земле.
      К вечеру удается глубокой промоиной проникнуть на "островок". Нас встречает сидящий у орудия лейтенант Замков. У него перебиты ноги, на лице пятна крови. Неподалеку от второго орудия неподвижно лежат трое артиллеристов. Егор подхватывает лейтенанта и пытается опустить его в окоп:
      - Товарищ лейтенант, сейчас перевяжем...
      - Уйди, говорю... Вон там, в нише, ящик со снарядами, давай их сюда.
      Чупрахин прыгает в окоп и быстро возвращается с ящиком:
      - Есть снарядики!
      - Подавай! - щелкая затвором, командует лейтенант. Припав к прицелу, он шепчет что-то и нажимает на спуск.
      Орудие вздрагивает. Раздается звонкий выстрел.
      - Подавай!
      - В душу им! - кричит Чупрахин.
      - Подавай!
      - Еще!
      - Подавай! - Замков отталкивается от орудия и падает на спину.
      Егор занимает его место.
      - Подавай! - громовым голосом кричит он.
      - Молодец, Егор, получай! - Чупрахин, сверкнув глазами, посылает снаряд в приемник.
      Танки сползают в лощину, обходят стороной.
      Темнеет. Замков пытается сесть. Слабым голосом он говорит: .
      - Я тут оборонял командный пункт... Хижняков дважды вызывал на себя огонь артиллерии... Воздуху мало, душно... Это пройдет... А Хижняков там, в блиндаже. И знамя там...
      И тут Замков упал замертво.
      - Чупрахин и Самбуров, за мной, - распоряжается Кувалдин.
      Бежим вслед за Егором в блиндаж. Руками разгребаем заваленный взрывом вход. Проникаем в убежище. Иван чиркает спичкой. Вспыхивает свет. Хижняков как смотрел в бинокль, в таком положении и стоит, подпертый столом, перевернутым на попа. На спине большое кровавое пятно.
      - Ну... - коротко отзывается Чупрахин, зажигая новую спичку.
      - Что? - спрашивает Кувалдин и никак не может оторвать взгляда от полковника.
      - Ну, гады, - повторяет Иван. - Теперь у меня нет сердца и я не человек, а пуля, снаряд... Бомба - вот кто я теперь.
      И он тихо подходит к телу Хижнякова, прикладывает руку к голове:
      - Товарищ полковник, я клянусь вам, что беспощадно буду мстить врагу, буду рвать фашистов на части!
      - Похороним, - предлагает Егор. - Здесь, в блиндаже, на боевом посту. И Замкова сюда принесем. Знамя и документы возьмем с собой.
      ...Ночь темная. Идем уже несколько часов. Впереди движется багровое зарево. Это затухающий бой откатывается к Аджимушкаю. Пробираемся по бездорожью, на ощупь. Часто приходится останавливаться, прислушиваться к каждому шороху. На высотке замаячила небольшая колонна людей. Бесспорно, это гитлеровцы. Кувалдин приказывает залечь.
      - Что-то зябко, братишки, - говорит Чупрахин. И, помолчав, резко: Лежим, прячемся. Пусть они боятся нас. Я хочу, чтобы меня боялись. Боялись всюду!
      - Тише, успокойся, - строго предупреждает Егор.
      - Душа горит, - стонет Иван.
      - Соленая душа! Мы-то ладно, но знамя, слышишь, знамя!
      - Понимаю, - соглашается Чупрахин.
      К утру попадаем в поселок Войково. Решаем переждать до следующей ночи в глубокой, заросшей травой канаве. У меня под шинелью сумка с документами полковника. В ней лежат партийный билет Хижнякова и еще какие-то бумаги, которые мы не успели просмотреть. Иван ведет наблюдение за дорогой, проходящей отсюда в тридцати метрах.
      - Наших ведут! - нечеловеческим голосом сообщает Чупрахин. Замечаю, как темнеет лицо у Ивана. Приподнимаемся и, приготовив оружие, смотрим сквозь траву на колонну людей.
      - Хальт! - кричит немецкий офицер,
      Пленные останавливаются. Многие бойцы ранены, а у пожилого, что стоит ближе к канаве, оторвана кисть левой руки: кровь тяжелыми каплями падает на землю.
      Чупрахина сейчас нельзя удержать, он пружинится, вот-вот вскочит и бросится на фашистов. И Егор об этом догадывается. Он поворачивается ко мне, шепчет:
      - Сейчас ударим по конвою. Внимание, открываем огонь сразу и кричим нашим, чтобы они разбегались.
      Колонна рвется на части, с шумом, будто разметанная ветром, расползается по садам. Стреляя на ходу, прыгаю в кювет. Попадаю в какую-то яму, притаившись, лежу там. Потом ползу в заросли, обнаруживаю Аннушку. Она лежит навзничь, без шинели, в разорванном платье. Трясу ее за плечо:
      - Аня!
      Выстрелы рвут воздух. С какой-то неслыханной злостью шуршат осколки.
      - Аня!
      Она приподнимается, дрожащими руками прикрывает обнаженную грудь.
      Когда стихают выстрелы, предлагаю Ане проникнуть в дом, укрыться в нем. Домик небольшой, с каменной оградой. С нашей стороны он прикрыт садом. Еще там, в канаве, Егор наметил его для сбора, возможно, остальные ребята уже там.
      - Я отнесу тебя, - настаиваю. - Переоденешься, никто не тронет.
      В сенях встречается старик. Он держит в руках керосиновую лампу и растерянно пятится назад.
      - Сюда наши заходили? - спрашиваю я. Не дожидаясь приглашения, прохожу в сени, в комнаты. Старик смотрит на меня подозрительно.
      Аннушка торопит:
      - Уходи. Я останусь здесь, что-то с ногами неладно. Ну, прощай, Самбурчик. Останешься жив, не забывай.
      Не могу сдвинуться с места. Ноги приросли к полу, руки одеревенели: как же я оставлю ее одну, что скажет Егор?
      - Что же стоите? - заметив мою нерешительность, говорит старик. - Коли так, я вас спрячу, - продолжает он. - В жизни не найдут. Идите за мной. Потом, остановившись, задумался: - Девушка пусть останется здесь, в комнате. Переодену, сойдет за внучку. А ты - пойдем...
      А ноги по-прежнему не могут сдвинуться с места.
      - Иди, Коля... Слышишь, опять выстрелы!
      "Что мне выстрелы! Аннушка, Аннушка! Ты понимаешь меня? По-ни-ма-ешь?" Сергеенко тянется ко мне.
      - Иди, родной, - целует она. - Мы еще встретимся.
      В сенях старик упирается в шкаф:
      - Подсоби отодвинуть. - И поясняет: - Это еще в гражданскую подпольщики оборудовали тайник. Тут они находились при Врангеле. Теперь там погреб.
      Обнажилась стена. Кряхтя, дед становится на табуретку ж рукой нажимает на крюк, торчащий у самого потолка. У моих ног неожиданно образуется дыра.
      - Полезай, не бойся, надежное место.
      Опускаю ноги и вдруг, поскользнувшись, падаю в темноту, сразу попадая в объятия чьих-то крепких рук. Молчу, сжавшись в тугой комок: "Неужели дед обманул?"
      - Егор, тресни его по башке, ответит.
      Из сотни голосов я мог бы сразу узнать этот голос. От радости спазматический комок перехватывает горло. Мычу что-то невнятное, никак не могу отчетливо произнести слово. Чупрахин уже дает второй совет:
      - Под девятое ребро для начала... Аккуратно, без шума.
      - Самбуров! - точно выстрел, раздался голос Кувалдина. - Я его сразу узнал.
      - Не ошибись! - предупреждает Иван. - Дерни его за ухо. Дерни - не умрет.
      - Товарищи, это я... я...
      - Он, конечно он, - Егор крепко прижимает меня к своей широкой груди.
      Так сидим минут двадцать...
      - Егор, Аннушка тоже здесь, - сообщаю я. Кувалдин молча жмет мне руку. Потом тихонько говорит:
      - Не надо об этом. Своими глазами видел взрыв, и она взмахнула руками... А проверить уже не мог.
      - Честное слово. Я ее принес сюда.
      - Значит, спас, - дышит он в лицо. - Откуда ты такой взялся: маленький, тощий, а цепкий?
      - Если бы не было знамени, бился бы до последнего фашиста. А чего на них смотреть, на то они и фашисты, чтобы бить их, - отзывается Чупрахин. И, помолчав, снова: - Самбуров, что притих? Кури, Егор, передай ему сигарету... Не знаю, какой она марки.
      - Где достал? - интересуется Кувалдин.
      - У фрица, они все при сигаретах ходят, порядочного курева у них никто не имеет.
      - И стоило к нему в карман лезть?
      - Хо, за кого ты меня принимаешь! В поганый карман, что ли, полезу? Он, гад, подбежал ко мне, и, видимо, с перепугу принял меня за своего, начал лопотать по-своему, показывает в сторону садов, где наши скрылись. Смотрю на гада и думаю: "Давай, давай высказывайся, скорпион". Потом, повернувшись к забору, фистулой: "Шнель!". Ну, я его тут прикладом в затылок: будь здоров! Он повис на заборе вниз головой, а тылом кверху. Конечно, при таком положении в карманах ничто не удержится.
      Мы знаем: Иван приукрасил историю с сигаретами, но не возражаем ему.
      В полночь в убежище спускается старик. Он сообщает: оставаться здесь опасно, гитлеровцы ходят по домам и разыскивают русских пленных. Решаем немедленно покинуть подвал. Но куда? Старик обещает провести в Аджимушкайские катакомбы. Егор соглашается.
      - Веди, дедушка, чего же мы тут будем прятаться? Наше дело воевать, а не в подвалах сидеть.
      В полночь прощаемся с Аннушкой: она остается у старика, у нее с ногой совсем плохо. По одному проникаем в сад. Оборачиваюсь и долго смотрю на домик. Хочется навсегда запомнить его. Замечаю пролом в каменной ограде: сюда попал снаряд. В воздухе висят осветительные ракеты, слышатся выстрелы. Определяю по знакомым ориентирам: отсюда до Керченского пролива не больше десяти километров, а до катакомб еще ближе.
      - 4
      - Тут, - говорит старик и плечом упирается в огромный камень. -Катакомбы имеют много входов, но этот, кроме моей дочери Марьи, никто не знает. Она у меня партийная, Марья-то. Ну, вот извольте, готово. Прощайте. Вход закрою, а насчет девушки не беспокойтесь, укроем.
      Держась друг за друга, идем цепочкой. С каждым шагом раздвигаются стены тоннеля.
      - Стойте! - раздается позади. Из-за камня вприпрыжку выскакивает согнутый человек с разбухшим за спиной вещевым мешком.
      - Беленький! - произносим одновременно. Кирилл подходит вплотную и, еще не веря своим глазам, смотрит на нас удивленно.
      - Как попали сюда? - спрашивает он.
      - Вот сквозь землю просочились, - показывая на своды, говорит ему Чупрахин.
      - Где наша рота, где Правдин? - спешит спросить Кувалдин.
      - Впереди, тут, - отвечает Кирилл и сообщает нам, что вокруг катакомб немцы, а в подземелье нет никакого порядка и что встретил он подполковника Шатрова, который здесь же находился на излечении. Госпиталь эвакуировался на Большую землю, а Шатров остался, ходит тут с костылем, еле двигая ногами.
      Бежим к выходу. Попадаются небольшие группы бойцов, какие-то ящики, узлы. Никто не обращает на нас внимания, словно мы превратились в невидимок. Бежим до тех пор, пока не преграждает путь высокий, одетый в изорванную фуфайку боец.
      - Куда?
      - Товарищ политрук! - кричит Чупрахин. - Это мы...
      Правдин ведет нас за выступ. Рядом, где мы только что стояли, с надсадным треском рвется снаряд. Осколки секут камни, наполняя катакомбы металлическим званном. Осматриваюсь вокруг, замечаю Шатрова, сидящего с закрытыми глазами у рации. У его ног лежит костыль. Подполковник торопит красноармейца, прильнувшего к телефонной трубке:
      - Вызывай, вызывай... Должны ответить...
      - "Волга", "Волга"!.. Я - "Звезда", я - "Звезда"... "Волга", "Волга"!., Я - "Звезда"... - одним тоном повторяет радист.
      Правдин поясняет нам:
      - Тамань вызываем. Штаб фронта туда переправился, А с командующим нет связи. Генерал где-то здесь, среди войск. Шатров решил организовать оборону Аджимушкая. Он уже дважды водил в контратаку.
      - Разрешите доложить, товарищ политрук? - вдруг спрашивает Кувалдин.
      - О чем? Как ходили в разведку? Не надо. Я знаю, Мухин уже рассказал...
      - О знамени, товарищ политрук. Вот оно, смотрите.
      - Наше, дивизионное! - восклицает Правдин и, шагнув к Егору, крепко обнимает его.
      - Есть Тамань! - громко кричит радист. Шатров колыхнулся, схватил телефонную трубку.
      - "Волга", "Волга"! Я - "Звезда"...
      Требую поддержки. Прием. - Подполковник настолько увлечен разговором, что не замечает развернутого знамени, с которым подошел к нему политрук. Лицо его мрачнеет: - К черту вашу шифровку! Высадите десант моряков. Слышите, требую немедленно!
      Выслушав ответ, Шатров передает трубку радисту. Подхватив костыль, он вытягивается перед знаменем.
      - Откуда оно? - наконец спрашивает он.
      - Вот они принесли, - сообщает политрук.
      - Рассказывайте, что произошло в разведке, где взяли знамя, - говорит Шатров. Опершись о костыль, он слушает с закрытыми глазами. Кувалдин докладывает подробно о том, как шли в разведку, как Шапкин пытался выдать нас немцам, как похоронили командира дивизии и со знаменем пробились сюда, в катакомбы.
      Подполковник открывает глаза, пристально смотрит на Кувалдина, потом на меня и садится на прежнее место. Он сидит молча, уперев взгляд в полотнище знамени.
      - У кого есть курево? - спрашивает он тихо, расстегивая ворот шинели.
      - Сигареты, - предлагает Чупрахин.
      Сделав две-три затяжки, Шатров говорит:
      - Десант высадят. Москва уже распорядилась. Но на большую поддержку рассчитывать не будем: в районе Барвенкова и Лозовой гитлеровцы перешли в наступление, продвигаются в сторону Ростова.
      Кирилл протискивается вперед. Топчется на одном месте и робко спрашивает:
      - Что же будем делать?
      Подполковник с силой мнет пальцами окурок.
      - Драться, товарищ красноармеец. Драться, - повторяет он. - Драться вот так, как они, - показывает Шатров на нас. - Эти ребята заслуживают глубокого уважения. Спасибо вам, товарищи, за спасение знамени._ И, поднявшись, продолжает: - Враг не может все время наступать. Сил у него на это не хватит. Придет время - истощится, сгорит он на нашей земле, как дрова, брошенные в топку... Я приказываю всем драться до последней возможности, не терять боевой дух, с паникерами и трусами расправляться беспощадно!
      Никто еще определенно не знает, какое количество людей находится под землей: одни говорят - несколько тысяч, другие исчисляют сотнями. Пока трудно определить: катакомбы - это множество галерей и отсеков, бойцы рассеялись по ним мелкими группами и в одиночку. Гитлеровцы уже блокировали большинство выходов.
      Стоит тишина, доносятся лишь отдельные выстрелы. Шатров разговаривает с Правдиным.
      - Надо навести порядок, - слышу голос подполковника, - сформировать роты, назначить командиров.
      - Может быть, лучше утром ударить по немцам с тыла, прорваться к своим?
      - Это было бы хорошо, - соглашается Шатров. - Но надо поднять на это людей, повести их за собой...
      - Я попробую организовать прорыв. Уверяю вас, товарищ подполковник, бойцы пойдут за мной, - убежденно говорит Правдин.
      Слышу шепоток справа:
      - Говорят, какой-то боец, по фамилии не то Муха, не то Мошкин, сказывал, что этот самый Шапкин выкрал секретные документы и передал немцам. Они разгадали нашу оборону и саданули...
      - Врешь, - возражает кто-то в ответ.
      - Чего же мне врать. Что слышал, о том и говорю.
      - Нет, братцы, я слышал другое. Вроде бы между командующим фронтом и представителем Ставки не было никакого ладу. Он называл командующего оборонцем и ругал всех, кто укреплял позиции. А командующий кричал на него. Куда ты, говорит, рвешься, фронт не готов для наступления. И вот вам результат.
      - Загнул, Семен! Не может быть, чтобы такие большие люди не ладили между собой. Во всем, конечно, виноват Шапкин.
      - Дурак ты, товарищ сапер.
      - А ты умница, тогда скажи, почему немцы так сильно поколотили нас? Молчишь! А я хочу знать.
      - А потому, что ты, сукин сын, плохо ставил мины.
      - Да ведь не приказывали их ставить. Говорили, завтра будем наступать. И каждый день так. Неужто саперы виноваты, ребята?! Что он говорит! Да я готов был круглые сутки ставить мины под огнем, под бомбежкой!
      Спор между бойцами идет до рассвета. "Кто, почему, как могло случиться?" - наверное, еще долго будут мучить людей эти вопросы.
      ...Утром гитлеровцы обрушивают на катакомбы шквал огня. Укрываемся в отсеках, за штабелями обработанных камней. Несколько снарядов попадают внутрь катакомб. Осколком в щепы разносит рацию. Вздрогнув, схватился за бок Шатров. К нему подбегает Правдив, берет на руки.