Но если нельзя, тогда я так, без красноречия, как могу... По рассказам моего дедушки, родился я в городе Каменске. Ну, первым делом назвали Иваном в честь деда. Тут и революция совершилась. Опять же как было дело с моим крещением? Когда выздоровела мать - она после родов легла в больницу - спросила отца: "Крестил?" - "Нет, говорит, теперь Советская власть, можно и без попа обойтись. Ванюшкой назвали". Вот вы смеетесь, а мне тогда было не до смеха, так как между родителями возникли настоящие военные действия.
      - Остановить бы, опять его прорвало, - наклоняется ко мне Кувалдин.
      - Пусть выскажется.
      - Врет же он, - сокрушается Егор, потом смеется вместе со всеми.
      - Мать говорит: "Нехристей в семье не должно быть. Это надругание над верой христианской", - воспользовавшись одобрительным взглядом Шатрова, продолжает Чупрахин. - Отец стоит на своем: "Дура, говорит, что ты смыслишь в этой вере!" - "А то, - говорит мать, - что у нехристей не растут на голове волосья. Какой девке полюбится плешивый парень?" Дед потушил пожар. "Вот что, говорит, аники-воины, окрестим мы его дома, купим у горшечников трехведерный кувшин и с богом обряд совершим". Так как деда в семье считали человеком рассудительным, согласились. Купили огромный кувшин, макитрой у нас называется, наполнили водой. Дед вооружился какой-то книжкой, потом выяснилось, что это был учебник по арифметике, прочитал молитву. Ну, значит, бултых меня в эту посудину: расти Иваном. Так что я - дважды Иван. Это надо бы знать фашистам! - вдруг сурово восклицает Чупрахин.
      - Узнают, - в тон ему отзывается Шапкин.
      - А дальше моя биография неинтересная, - разводит руками Иван. - Кончил ФЗУ, служил на флоте, там и в комсомол приняли. До армии работал на транспорте, в ростовском депо. За хорошую работу премию получал. Был со мной такой интересный случай... Маленько к наркому на чай не попал. Приезжаю в Москву, а там в наркомате выяснили, что нарком другого Чупрахина приглашал... Море люблю... Это вам, наверное, неинтересно, - опуская голову на грудь, тихо заключает Иван.
      Рассказываем о себе часа полтора. Шатров слушает внимательно, кое-что записывает.
      - А кто из вас поет? - интересуется подполковник.
      - Мухин, - отвечает Сомов и обращается к Алексею: - Спой, Леша. Лейтенант кладет на его плечо руку. Вижу на руке лейтенанта, выше кисти, синий шов недавно зарубцевавшейся раны.
      Грудь Мухина поднимается, и с его почти детских, обветренных губ начинает литься ровная песня. Вначале тихо, потом все громче и громче. Щеки Алексея вспыхивают нежным румянцем. У Мухина приятный, звонкий и чистый тенор.
      Мухин обрывает песню. Несколько минут в землянке стоит тишина. Шатров застегивает шинель, говорит:
      - Да-а, подходяще спето!.. Хорошие люди у тебя, Сомов.
      - Леша, спой "Варяга", - вдруг просит Иван.
      - Хватит, товарищи, отдыхайте, - распоряжается Шатров и уходит вместе с Сомовым.
      А мы никак не можем освободиться от мыслей, навеянных песней. Все куда-то исчезает. Передо мной степь... Далеко, где чистое небо сливается с землей, идут тракторы. Тянется широкая лента пашни. Зябь мягкая, пушистая, как сдоба, - так и хочется потрогать ее, взять в горсть, растереть на ладони и вдыхать сыроватый, отдающий перегноем запах. Прошли теплые осенние дожди. Степь бурно зеленеет. Ожил мятлик, покрываясь свежим зеленым ворсом. Ярко краснеют морозоустойчивые солянки. Придет первый мороз и своей неумолимой рукой оторвет их от земли и бросит на потеху ветру, который соединит солянки в большие шары и погонит по степным просторам до первого оврага или зеленого заслона, где они найдут свой вечный покой.
      Люблю осеннее поле! С первыми ночными заморозками над степью пролетают птицы. Высоко в небе черными треугольниками плывут журавли. А воздух до того прозрачен, до того чист и целебен, что чувствуешь, как наливаешься силами. Забываются все мелочи жизни, и перед тобой только она, богатая, необъятная, сильная и вечно молодая наша земля!
      С шумом врывается Беленький:
      - Товарищ командир взвода! Сомов приказал выходить и строиться - перед посадкой на корабли митинг будет.
      - Одеться и проверить оружие! - командует Шапкин.
      Осматриваем винтовки, гранатные сумки, противогазы. Захар предупреждает, чтобы у каждого в брючном кармане имелся медальон с адресом и фамилией. Медальон предназначен на случай гибели, чтобы потом можно было опознать и сообщить родственникам по указанному адресу. С легкого словца Чупрахина этот черный резервуарчик бойцы называют "пропуском в рай". Иван, отвинтив крышку медальона, с озабоченным видом набивает его табаком, старается засунуть туда пару спичек и кусочек терки. Проделав эту операцию, он подмигивает Егору:
      - Соображать надо, в море идем.
      Выходим на улицу. Вечереет. Грохот штормового моря заглушает наши голоса. Будто пьяные, пляшут на волнах сейнеры. Они кажутся маленькими, как спичечные коробки, брошенные в огромный водоворот. Войска выстраиваются большим четырехугольником вокруг стоящего посредине грузового автомобиля. На машину поднимаются командир дивизии, комиссар и Шатров, одетый в белый полушубок.
      Митинг открывает комиссар дивизии. Голос у него простужен, хрипловат. Положив руку на кобуру маузера, он говорит о священной мести врагу, о том, что настал решительный час ударов по гитлеровским захватчикам, что Красная Армия развивает наступление под Москвой, освобожден Ростов, враг отступает на запад.
      Стоим неподвижно. Глаза наполнены радостным блеском. Лица у всех строгие, руки сжимают оружие. "Наконец-то, наконец-то, - стучит сердце, заговорила и наша сила..."
      - Нам выпала честь первыми нанести удар по врагу здесь, на левом фланге великого фронта, в районе Керченского полуострова. Клянемся, что преодолеем все трудности и точно выполним приказ Родины! - поднимаясь на носках, рубит рукой воздух комиссар дивизии.
      - Клянемся!
      - Клянемся!
      "Клянемся!" - вся земля вместе с нами произносит это слово, заглушая тяжелый шум волн.
      - Согласно боевым расчетам, по кораблям! - приказывает командир дивизии.
      Живой черный квадрат раскалывается. Сомов ведет нас к причалу. Высокая волна с рокотом бросается под ноги.
      - 6
      Темная ночь. Упругий, порывистый ветер силится сбросить с палубы. Сейнер то взлетает, то, срываясь с высоты, долго летит в пропасть. Кажется, не плывем, а болтаемся в воздухе, проделывая головокружительные петли.
      "Бьются два мира, бьются насмерть, - про себя повторяю слова Шатрова, как-то услышанные от него на наблюдательном пункте. - Мы верим в нашу победу, потому что ведем справедливую, освободительную войну. Сегодня фашисты в экстазе от успехов, но завтра они рухнут..."
      - О чем задумался? - спрашивает Егор, дыша мне в ухо.
      - О победе.
      - Ты что, адмирал? - вступает в разговор Чупрахин. - Вот удивительно: в такую маленькую головенку, а какая мыслища забрела! Слыхал, Кирилл, о чем речь идет?
      Беленький, ухватившись за перила, стоит на коленях. Ему, как и некоторым другим, не до разговоров. Качка начисто опорожнила его желудок, и теперь он при очередном приступе тошноты только мычит, ухватившись за леера.
      Порывы ветра делаются резче. Волны кажутся белогривыми львами. Вот они, оскалив пасть, большими скачками несутся навстречу судну. Мгновение - и как щепку швыряет сейнер. Отряхиваемся от воды, жадно глотаем воздух и только успеваем раскрыть глаза, как с прежним ревом обрушивается на нас очередная волна.
      Словно молодая необъезженная лошадь, упрямится баржа, прикрепленная к корме сейнера длинным тросом. Она то встает на дыбы, то вдруг шарахается в сторону, зарываясь в кудлатые волны. Надрывно, жалобно стонет буксирный трос.
      - Не выдержит, оборвется, - опасается Мухин.
      - А ты думай: выдержит, - отзывается Кувалдин.
      - Да ведь как треплет!
      - Все одно... лопаться тросу нельзя.
      На барже среди бойцов второго взвода находится Аннушка. Спрашиваю Кувалдина, где и когда познакомился он с Сергеенко. На мой вопрос Егор раздраженно кричит:
      - Нашел время спрашивать!
      - Смотрите!
      - Трос лопнул!
      Налетают очередные волны. Баржа, как подбитая птица, то исчезает, то вновь появляется на поверхности.
      - Пронеси, - слышится чей-то голос.
      - Я те спаникую! - кричит Чупрахин. - Пехота!
      - Надо бы, товарищ лейтенант, помочь, - умоляет Кувалдин Сомова, подошедшего к нам.
      - Разрешите, прыгну за тросом? - сбрасывая шинель, обращается к командиру роты Иван.
      - Приготовиться к высадке! - не слушая Чупрахина, командует Сомов.
      Навстречу из мрака выплывает берег. Лейтенант выхватывает из сумки ракетницу и дает сигнал для высадки.
      Содрогается воздух. Это открыли огонь корабли, прикрывающие десант. С тяжелым, надсадным кряканьем рвутся снаряды, окантовывая желто-красным поясом выступ полуострова.
      Метрах в ста левее, освещенная заревом разрывов, беспомощно раскачивается на волнах буксирная баржа.
      Кричу Егору:
      - Смотри, их гонит к берегу!
      - Вижу!
      Но в это время баржа, высоко поднятая на волнах, тяжело кренится на борт. И сразу вокруг нее, будто брошенная горсть семечек, заколыхались на воде черные точки бойцов.
      Сейнер резко стопорит. По коленям хлещут волны. Справа и слева, вровень с нами, останавливаются другие корабли.
      - За Родину! Вперед! Урр-а-а! - что есть силы кричит Сомов и скрывается за бортом.
      - Урр-а-а! - подхватывает клич Чупрахин и прыгает вслед за лейтенантом.
      - Вперед! - призывает Егор, борясь с отливными волнами, которые, ударяя в грудь, стремятся отбросить его назад.
      В воде сталкиваюсь с лейтенантом Замковым. Он, чертыхаясь, кричит на артиллеристов, выкатывающих противотанковое орудие на берег. Замечаю Правдива. Он переправляется с третьим взводом. У него в одной руке пистолет, в другой граната.
      - Шапкин, бери правее! - командует политрук.
      - Черт возьми, уперлись в отвесную кручу! - поглядывая по сторонам, сердито отзывается Захар.
      Чупрахин прыгает в сторону, бежит вдоль обрыва:
      - За мной, братва, здесь выход!
      Устремляемся вслед за Иваном. Неожиданно на пути вырастает пулемет противника. Падаем между камней. Пули звонко секут скалы. Егор поворачивается к Шапкину:
      - Надо убрать этого гада. Разрешите?
      - Погоди...
      - Что "погоди"! - возражает Чупрахин, ерзая на животе. - Пошли, Егорка, линия одна - вперед! - поднимается он.
      Ползем к проходу. Одна за другой рвутся гранаты. Карабкаясь по скалам, преодолевая кручи, наконец достигаем небольшого плато. Впереди виднеется населенный пункт. Оттуда бьют немецкие минометы. Мины падают почти рядом. Их разрывы похожи на тявканье молодых собак. Снова вижу политрука. У него на левом рукаве пятна крови.
      - Кто здесь коммунисты? - громко спрашивает он залегших бойцов.
      - Все мы сейчас коммунисты. Я коммунист, - быстро орудуя саперной лопатой, отвечает Кувалдин.
      - А я комсомолец, матрос, - кричит Чупрахин, продолжая наблюдать за поселком.
      К политруку, запыхавшись, подбегает Беленький:
      - Товарищ политрук, командир роты тяжело ранен, не может встать.
      - Приготовиться к атаке! - раздается голос политрука. - Я командир, слушай мою команду!
      Из-за скалы артиллеристы выкатывают орудие. Замков подбегает к Правдину.
      - Сейчас поможем, - говорит он и тут же подает команду расчету: Огонь!
      - В атаку! - зовет Правдин и, согнувшись, бросается вперед. В правой руке он держит автомат и стреляет на ходу.
      Догоняю политрука. Чувствую, что он задыхается. Рядом замечаю Кувалдина и Чупрахина. Стараюсь не отстать от них.
      - Урра-а! - басовито кричит Кувалдин.
      Десятки голосов подхватывают призывный клич. Кто-то, сраженный пулей, падает справа, слева, впереди... Но остановиться уже нельзя: до вражеской траншеи не более двадцати метров. Отчетливо видны перекошенные лица гитлеровцев.
      - Урра-а!..
      - Аа-аа-аа, - откликается на флангах.
      - Аа-аа-аа, - напрягаю голос и прыгаю через траншею.
      Кто-то хватает меня за ногу. Падаю, повернувшись назад, вижу: бледный, с оскаленным ртом фашист. Пытаюсь вырваться. На помощь подбегает Мухин. Он бьет гитлеровца прикладом по голове.
      Поле боя уже не оглашается сплошным гулом. "Ура" гремит лишь в местах, где немцы еще оказывают сопротивление.
      - Не останавливаться! - предупреждает политрук. - Выходить на западную окраину поселка. - У Правдина черное лицо, раненая рука лежит на груди, подвязанная поясным ремнем. Без шинели, в ватной телогрейке, он кажется еще выше.
      Залегаем у каменной ограды. Наступает затишье. Вдруг с крыши дома ударил автомат. Пытаемся определить направление огня. Шапкин приказывает мне узнать, кто это стреляет. Делаю несколько коротких бросков - и вдруг с крыши падает на мерзлую землю фашист.
      - Ха-ха-ха, - кто-то хохочет вверху. - Не бойся, он обезвреженный.
      Задираю голову: Чупрахин прилаживает к коньку крыши кусок кумача. Вражеская мина рвется за оградой.
      - Ишь как злятся, цвет им не нравится. Водрузив флаг, Иван спрыгивает на землю.
      - Воюем! - говорит он. - Знамя-то развевается... Красное, наше, советское.
      Из окошка подвала выглядывает стриженая головка мальчика.
      - Дяденька, теперь можно? - спрашивает паренек Чупрахина.
      - Теперь вылезай, - отвечает Иван и протягивает руку, помогая мальчишке выбраться из подвала. Мальчик по-взрослому докладывает Чупрахину:
      - Геннадий Захарченко, разведчик из катакомб.
      Иван тащит его за угол, в безопасное место, и рассказывает мне:
      - Подполз к дому, вижу: из подвала смотрит на меня эдакая симпатичная рожица и серьезно предлагает мне свою помощь. Сиди, говорю, там, без тебя управлюсь. Ты как же сюда попал? - спрашивает Иван у Геннадия.
      - Я из катакомб. Ночью ходил в село за картошкой, а когда возвращался, фашисты взорвали вход в каменоломни. Наши, конечно, там погибли. Пришлось обратно в село идти. Спрятался в подвале. Пять дней сидел... И тут вы пришли. Возьмите меня с собой. Я здесь все тропы знаю, умею стрелять из автомата. Возьмите, не пожалеете. У меня даже граната есть, - похвастал вдруг он и достал из кармана завернутую в тряпицу лимонку. - Настоящая, только нет запала.
      - Нет, хлопец, останешься здесь. Вот тебе дом, и хозяйничай в нем, решительно возражает Чупрахин и отводит мальчика в подвал.
      Политрук вновь поднимает роту в атаку. Огородами и садами выходим на западную окраину поселка. Далеко в складках местности теряются мелкие группы отступающего противника.
      Поступает распоряжение окопаться.
      - Фриц бежит, а мы остановились, - недовольно замечает Кувалдин, па минуту разогнув спину.
      - Разговорчики! - обрывает его Шапкин, примостившийся в воронке от снаряда. Его лицо испачкано пороховой гарью, вырван кусок шинели, и сквозь дыру виднеется нательная рубаха. Вспоминаю, что в моей ушанке приколота иголка с ниткой. Предложить разве взводному в роте, не сообщать о нем тому "косолапому матросу", который запер его в подвале.
      - Как же ты сюда попал?
      - Как все, - с серьезным видом отвечает он. Я советую ему залезть в нишу и сидеть там, пока не наступит ночь.
      - И ты никому не говори. Ладно? - выглядывая из укрытия, обращается он к Мухину.
      - Хорошо, - соглашается Алексей.
      В траншее появляется Замков. Вытирая платком лицо, лейтенант интересуется:
      - Ну, как вы тут, товарищи, устроились? Что-нибудь заметили подходящее для нас? Мои огневики не подведут! - Он ползет к Шапкину и оттуда наблюдает в бинокль за противником.
      Кувалдин развязывает вещевой мешок и открывает банку консервов.
      - Ешь, - предлагает мне, но сам не ест, а, сев напротив, молчит.
      - О ней думаешь? - спрашиваю Егора. - Может быть, выплыла. Говорят, многих спасли, - утешаю Кувалдина, а заодно и себя.
      - Не до них было.
      - Почему?
      - Ладно меня успокаивать. Вон Кирилку успокой, а то совсем парень скис. Попрыгай - замерзнешь, - советует ему Егор.
      - Вот бездельники, - укоряет нас Чупрахин, появившийся с большой вязанкой поленьев на спине. - Я и дров принеси, и соломы для растопки, и нишу для очага ковыряй. Черти невысушенные, ведь простудитесь. Сейчас устрою вам комфорт.
      Он быстро разводит костер.
      На левом фланге гулко разрывается несколько снарядов.
      - Злится, - замечает Иван, старательно отвинчивая крышку медальона и извлекая оттуда кусочек терки и спичку.
      Политрук сообщает, что наши части подошли к Керчи, десант успешно справился с боевой задачей.
      - Это хорошо, но вот остановились мы напрасно, оторвется фашист и уйдет, - басит Кувалдин.
      Я замечаю, с какой строгостью посмотрел на него Шапкин.
      - Ты что все долбишь: напрасно, напрасно! - прикрикивает он на Егора, когда уходит политрук. - Ты что, лучше командующего разбираешься в стратегии?
      В костре шевелятся синеватые языки пламени. Падают легкие, пушистые снежинки. Слышатся раскаты шторма.
      Иван предлагает мне плитку шоколаду:
      - Бери и помни: - где Чупрахин, там знай наших! Ребята, кому подштанники заменить, у меня есть чистое белье. Люблю порядок. Это у меня от деда такая наследственность. Жил у нас в селе гражданин, по прозвищу Митрофан - незаштопанный сарафан. Ух как не любил его дед! Однажды Митрофан у деда рубль взаймы попросил...
      Глаза слипаются, сквозь дрему слышу, как сокрушается Иван:
      - Здрасте, я им про Митрофана, а они спят. Ну и пехота, матушка-рота.
      Ночью во взводе появляется Шатров. Он предупреждает:
      - Если гитлеровцы пойдут в атаку, высоту не сдавать, постараться захватить пленного. Вас будет поддерживать дивизионная артиллерия.
      - 7
      Впереди полыхают разрывы; небо дымное, черное. В двух метрах сидит Кувалдин и, как это он часто делает, грызет сухарь, медленно, долго. Меня это раздражает.
      - Перестань!
      Егор и ухом не ведет. Подползаю, дергаю за рукав:
      - Слышишь?
      Егор лениво смотрит в лицо, на скулах шевелятся желваки.
      Час назад фашисты опрокинули на окопы огромную чашу огня и металла и льют эту тяжелую смесь без конца. Я тревожусь за Генку: он еще в нише, и, если Егор узнает о нем, он устроит мне нахлобучку.
      - Хилый ты, студент! - кричит Кувалдин, пряча в карман недоеденный сухарь. - Сейчас они пойдут, готовь гранаты.
      ...Гитлеровцы идут плотными рядами, плечом к плечу: издали кажется, не цепи, а зеленые морские волны. "Хо-хо-хо!" - перемешиваются с выстрелами их выкрики.
      Бьет наша артиллерия. Катящаяся гряда начинает редеть: в ней появляются просветы, одни фигурки отстают, другие спотыкаются, неуклюже падают, замирают на месте.
      - Огонь! - заглушая выстрелы, командует Егор.
      "Трах-тах-тах... Тррр-тррр, тах-тах". Стреляем дружно, почти в упор.
      - Танки! - вскрикивает Беленький.
      - Что орешь? - одергивает Кирилла Кувалдин. - Перестань метаться!
      На гребне высотки вырастает длинная цепь неуклюжих коробок. Тотчас же среди них вспыхивают яркие снопы разрывов.
      Неожиданно в траншее появляется Правдин.
      - За Родину! - он взмахивает тяжелой связкой гранат, но голос его сразу тонет в гуле орудий и лязге гусениц.
      Я тоже сжимаю в руке гранату и смотрю на Егора: он уперся ногой в стремянку окопа, нацелился в подползающий танк.
      - Получай!
      Машина, будто споткнувшись, останавливается, потом сердито кружится на месте, словно гигантское чудовище, лишившееся одной ноги. Из-за подбитых и остановившихся черных коробок выползают другие - тяжелые, дышащие жаром.
      Минуту, другую танки висят над головами, плотно закрыв траншею стальными днищами.
      Неподалеку падает снаряд. Комья земли поднимаются кверху, летят нам на головы. Раздается оглушительный взрыв. Траншея наполняется дымом. Некоторое время лешим неподвижно.
      - Это Замков влепил в танк, - едва слышу Чупрахина. Усиленно протираю уши: в голове шум.
      ...Иван что-то говорит мне. Потом вытаскивает меня из траншеи. Впереди колышутся желтые языки пламени. Словно лягушки, лежат в зеленых шинелях трупы гитлеровцев. Гляжу на них и не чувствую ни злости, ни сожаления, будто вижу какие-то предметы, на которых случайно остановился взгляд, поскольку они попали в поле зрения.
      Позади, в десяти метрах от траншеи, раздавленная танком сорокапятка. Из укрытия вылезает Замков. Он подходит к остаткам орудия, долго смотрит на изогнутые части,
      Наши продвинулись вперед, и теперь высотка, на которой находилось боевое охранение, стала передним краем. Не вижу Мухина. Егор утверждает, что Алексей был на своем месте до конца боя, а куда делся - не заметил.
      Я бросаюсь к нише: мальчика нет. Странная усталость давит на плечи. Я сильно заикаюсь, Чупрахин советует говорить нараспев и тут же приводит случай, который произошел с его бабушкой, когда она еще ходила в девках.
      - Волк напугал ее, - рассказывает он, угощая меня папиросами и тыча под бок Кирилла, сосредоточенно рассматривающего немецкий автомат. - Но она же барышней была. Кто заику полюбит? Начали лечить. И каких трав не давали ей! Поди, с тонну она съела всякой растительности, а заикание не проходит. Тогда один старичок посоветовал: "Вы ее еще раз напужайте - пройдет". Напугали. После этого она месяц хворала. Старик говорит: "Перепускали. А перепуженных одно средство лечить - пусть песий играет". И начала бабушка петь. Все поет: разговоры поет, с родителями говорит - поет. И что вы думаете, так развила голосовые штуковины, что потом в церковный хор ее приняли. Так что ты, Николай, не отчаивайся, а говори спасибо, что тебя маленько пришибло, все нараспев тяни, потом Лемешева заменишь в Большом театре.
      - Смотрите! - Шапкин показывает вдоль траншеи. По косогору поднимается Мухин. Впереди Алексея шагает гитлеровец с поднятыми руками, а чуть в сторонке с видом бывалого вояки идет Генка с трофейным автоматом.
      - Убежать хотел, - докладывает Алексей взводному. - Ох и шибко бегает, зверюга! Вот Геннадий помог мне.
      Егор подходит к мальчугану и берет его за подбородок:
      - А ты, малыш, откуда взялся тут?
      - Так я же, товарищ командир, служу у вас!
      - Как служишь? Давно? - удивляется Кувалдин.
      - Да уже часов двадцать, - бойко отвечает Геннадий.
      - А лет тебе сколько?
      - Осенью будет четырнадцать.
      - Кто это его взял? - обращается к нам Егор. Чупрахин, взглянув на меня и, видимо, поняв все, спешит объяснить:
      - Егорка, пацан, видать, с морской закалкой. Я его вчера запер в подвале, а он, чертенок, оказался на передовой. Чего ты на него шумишь, малыш уже обстрелянный.
      - "Обстрелянный", - повторяет Егор. - Надо отвести к Шатрову, он устроят его в тылах, а здесь ребенку не место.
      Окружаем гитлеровца. Он отчаянно моргает, словно еще не веря, что попал в плен. Шапкин приказывает Мухину отправить пленного на КП роты.
      - Зачем? Шлепнем его здесь, и пусть себе отдыхает в Крыму, - предлагает Чупрахин, тыча стволом автомата в живот немцу.
      Фашист прячется за Шапкина.
      - Понимает, кто здесь старший, - удивляется Иван. - Вот сейчас как трахну по твоей чугунной башке, красной юшкой умоешься!
      - Убери оружие, он пленный, - останавливает Шапкин Чупрахина, отвоевался. Ведите, Мухин.
      - Погоди, товарищ командир, - просит Кувалдин.
      На лице у Егора вздуваются желваки, глаза темнеют, округляются. Вот такое лицо было у него, когда мы прыгали с сейнера в воду.
      - Дай солдатской душе потолковать: Студент, ты по-ихнему, кажется, можешь говорить? - Кувалдин поворачивается ко мне: - Можешь?
      - Мы-мы-ммогу.
      - А ты говори нараспев, - советует Чупрахин. - Спроси у него, почему он полез на нас.
      - Правильно, - поддерживает Егор. - Попытай, много их тут в Крыму-то?
      Стараюсь говорить, но у меня получается сплошное заикание. Чупрахин злится:
      - Вот дурья башка, тебе советуют: пой, пой, нараспев говори. А то я с ним сам, он поймет меня на всех языках!
      - Ска-жи, м-мно-но-го ва-ас, в Крым-му-у? - пою по-немецки.
      - Чуйт, чуйт, софсем чуйт...
      - Слышите? - сверкает глазами Чупрахин. - Заговорил по-русски. Тогда слушай, фриц, что я спрошу.
      - Мы ни фриц, ни, ни...
      - Не возражай, когда с тобой говорит Ванька Чупрахин. Это я Ванька Чупрахин; Понял? А вот это - Егор Кувалдин. Это - Мухин. А вот этот - Кирилл Беленький. Вот, значит, мы тут промеж себя такое дело порешили: отучить вас, колбасников, в чужие хаты факелами швыряться. Осилим эту задачку, а?
      - О-о! Да, да! Гитлеру капут, рус большой медведь.
      - Ах ты гадина, медведем обзываешь! - Чупрахин замахивается на гитлеровца. - Я твой танк спалил и твоего Гитлера прикончу!..
      - Не смей! - останавливает его Шапкин. - Мухин, отведите пленного к командиру роты и сдайте его под расписку. Выполняйте. И мальчишку захватите с собой...
      - Эх ты, Чупрахин, испортил все, - вздыхает Егор и садится на свое прежнее место.
      - "Испортил", - отзывается Иван. - Как тут можно удержаться, когда перед глазами такой экспонат. На кой черт Мухин привел его сюда? Они нашего брата под расписку не сдают. А тут, видите ли, сдайте под расписку. Как это, по-твоему, Кирилка, хорошо? Молчишь? Значит, нехорошо?
      - Злой ты человек, - замечает Шапкин, помогая Кириллу зарядить трофейный автомат. - Этого пленного допросят в штабе, возможно, он сообщит важные сведения. Понимать надо!
      - Злость на врага человеку не помеха. Правду говорю, Егор? - роясь в вещевом мешке, парирует Иван.
      Кувалдин молчит. О чем он думает? Подхожу к нему. Вчера узнал от политрука, что Аннушка выплыла на берег, сейчас находится на КП дивизии. Сообщить об этом?
      - Слышал, Аннушка спаслась? Герой, а? - стараюсь ободрить Егора.
      Кувалдин ничего не разобрал.
      - Ты что промычал? - наконец говорит он. - А ну пропой, слышишь, пой!..
      - А-анну-уш-шка-а, на-а-а ка-а пэ-э...
      - Врешь, все успокаиваешь...
      - Ки-ке-кляну-усь.
      Кувалдин хватает за плечи, трясет. И начинает смеяться, смеется долго, заразительно. Потом вдруг говорит:
      - А знаешь, Николай, ты уже годишься в подносчики патронов. Хорошо сегодня дрался... Значит, Аннушка жива. Ты не смотри так! - прикрикивает он и переходит на шепот: - Тебе откроюсь, знаешь, что для меня Анна?
      И, сбив шапку на затылок, мечтательно рассказывает, как познакомился с Аннушкой, переписывался с ней. Перед войной на одном занятии Егор сильно ушиб ногу. Его положили в госпиталь. Полк ушел на фронт, а он, разыскав Сергеенко в Ростове, где она училась на курсах радистов, вместе с ней попал на формировочный пункт. Рассказывает неумело, сбивчиво и неожиданно заключает:
      - Аннушка - моя жена.
      - Чи-чи-что?
      - Хватит, сказал - больше ни слова!
      Вздохнув, принимает прежнюю позу. Ослышался или действительно он сказал: Аннушка его жена? Лучше бы этого не слышать.
      А Егор говорит о другом:
      - Тишина какая! Будто и не было боя... Окопается на Акмонайских позициях, тогда придется лишнюю кровь проливать. Сидеть нам тут не дело.
      - Опять он свое. Куда пойдешь, когда так контратакует.
      - Немцы, они хитрые, у них боевого опыта больше, - словно отвечая на мои мысли, продолжает Кувалдин. - Частью сил контратакуют, а остальные отводят на более выгодные рубежи.
      Шапкин тихонько останавливается за спиной у Егора. Вытянув шею, настораживается, замечает мой взгляд, произносит:
      - Гений! Талант! Эх, Кувалдин, шел бы ты помощником к командующему фронтом. Болтаешь тут всякую глупость... Собирайся, пойдешь за ужином.
      Через час Егор возвращается. Вместе с ним приходит Шатров. Он расспрашивает о вновь выявленных у противника огневых точках. Вооружившись биноклем, устраивается в отдельном окопе. Сидит там до утра. Со стороны Керчи доносится какой-то гул. Шапкин предполагает: фашисты готовят контратаку, и приказывает подправить разрушенные места траншеи. А когда Шатров покидает окоп и спускается к нам, задаем ему вопрос:
      - Фашисты готовят контратаку?
      Подполковник набивает трубку табаком и, словно рассуждая вслух, говорит:
      - Не то, не то... Товарищ старший сержант, усильте наблюдение за выходом из Керчи. Похоже на то, что противник готовится к отдыху.
      Он уходит. Сейчас, видимо, доложит командованию о своих наблюдениях, и, возможно, завтра пойдем вперед, Скорее бы.
      - 8
      Заря расплескала краски. Розовая заводь занимает полнеба. Чувствуется приближение дня. И от этого радостнее становится на душе.
      В ночь на 29 декабря были высажены новые десанты наших войск на побережье в районе Керчи и Феодосии. Гитлеровцы дрогнули. Мы совершили рывок на сто километров и вышли на Акмонайские позиции: впереди крымский простор, а там - Севастополь, где ждет нас Приморская армия, вот уже много дней отбивающая бешеные атаки гитлеровцев.
      - Вот так, Алеша, русский немцу всыпал перцу! - Чупрахин угощает очередным случаем, который произошел с ним во время преследования противника.
      - Вгорячах-то маленько вырвался вперед, - рассказывает Иван, - а останавливаться неохота, потому как злости не позволяет. Я, когда разозлюсь, могу самого себя поднять одной рукой. Да! Вот так возьму за воротник - и будьте любезны, Иван, повисите в пространстве. А впереди же немцы! Какой резон русскому солдату перед фрицами останавливаться. Жму на самой высшей скорости и слегка поругиваюсь. И вдруг впереди огневая точка затараторила. Пули так и поют над ухом. Эх, думаю, худо бы не вышло. И поблизости лейтенанта Замкова нет. Он бы со своими боженятами быстро усмирил фашиста. Осмотрелся на ходу: с бугорка сечет. Я немного в сторону. Заметил, змей! Прижал меня к земле, и нет никакой возможности подняться...
      - А дальше? - воспользовавшись тем, что Чупрахин раскуривает погасшую папиросу, спрашивает Беленький. - И злость не помогла?
      - Помогла! Моя злость на врагов без осечек. Сбросил с себя шинель, сбил ее попышнее и оставил на виду у фрица, - а сам в сторонку да лощинкой ловчусь с тыла зайти. Подполз к нему и глазам не верю: обер-лейтенант лежит за пулеметом и мою шинель дырявит. Думаю: возьму живьем и заставлю штопать каждую дырочку. И в этот миг он поворотил ко мне голову: глазищи навыкат, брови на лоб, губы буквой "о" - испугался, значит. Руки вверх, говорю! Нет, не поднял, то ли от испуга, то ли офицерский гонор в нем заговорил... Самому придется штопать шинель. Но ничего, обер не последний! - восклицает Иван, обжигая окурком пальцы.